Текст книги "Рерих"

Автор книги: Максим Дубаев

ПАРИЖ

Рерих учился во Франции, когда в Петербурге началась газетная шумиха, связанная со Всемирной выставкой, проводившейся в Париже. На этой выставке среди других работ была представлена и картина Н. К. Рериха «Сходятся старцы». Премии и медали были вручены нескольким русским художникам, но среди награжденных не было таких уважаемых живописцев, как В. М. Васнецов, И. Е. Репин и Н. К. Рерих. 26 сентября 1900 года в петербургской газете «Новое время» А. А. Тевяшов, под псевдонимом «Сторонний», с подачи В. В. Стасова, опубликовал статью, в которой возмущался, что такие выдающиеся художники, как Репин, Васнецов и Рерих, не получили на выставке никаких наград.

В ответ журнал «Мир искусства» в сдвоенном номере № 17–18 напечатал статью под названием «О наградах» – очень едкую, а местами и просто оскорбительную, подписанную тоже псевдонимом «Силэн». Под этим именем скрывался заведующий музыкальным отделом журнала Альфред Павлович Нурок. «Что же делать, если у г. Рериха нет такого таланта, как у г. Малявина, – писал А. П. Нурок. – …Доныне его (Рериха) две мамки кормили. Общество поощрения художеств и г. Стасов – теперь же он ухватился еще и за Стороннего» [70]70
  Мир искусства. № 17–18. 1900.


[Закрыть].

30 сентября в газете «Россия» появилась заметка И. Е. Репина, озаглавленная «Письмо в редакцию»: он оправдывал себя как члена жюри выставки, рассказывал о том, как проходило голосование, и что «картине г. Рериха не посчастливилось» [71]71
  Россия. 1900. № 515. 30 сент.


[Закрыть]. Главному редактору журнала «Мир искусства» С. П. Дягилеву показалось, что достаточно громкого скандала не получилось, и лично, за своей подписью, он отправил комментарий в редакцию газеты «Россия», который был опубликован 3 октября, спустя три номера после письма И. Е. Репина. В своей статье, названной «Русские художники на Всемирной выставке», С. П. Дягилев иронизировал насчет неудобного положения, в которое был поставлен Н. К. Рерих неким «Сторонним», и высмеивал художника как соратника В. В. Стасова. Кроме всего прочего, С. П. Дягилев в статье придерживался довольно резкого тона, что вызвало сильный резонанс в петербургских художественных кругах.

Известный художник Михаил Васильевич Нестеров, чья картина была на Всемирной выставке, в октябре 1900 года писал об этом газетном скандале с наградами:

«По газетам теперь идет сильная перепалка в художественном мире. Письма Репина и Дягилева в „России“ подняли опять всех на ноги. Забавно! „Сторонний“ по своей глупости оказал медвежью услугу Виктору Васнецову, да и Рериху тоже» [72]72
  Нестеров М. В.Из писем. Л.: Искусство, 1968. С. 148 / А. А. Турыгину. Киев, 9 октября 1900 г.


[Закрыть].

В ноябре 1900 года Н. К. Рерих написал из Парижа одному из своих друзей в Петербург:

«Вы, я думаю, будете изумлены, получив от меня письмо из Парижа, да еще с известием, что остаюсь я здесь надолго, чтобы работать среди суеты внешней, но в тишине внутренней.

Задавило меня Петербургское болото, и захотелось мне на свежую воду, чтобы не жить все старыми соками, а собрать в мою житницу что-либо из вековой культуры Запада, на фоне которой еще рельефнее выступает наша оригинальная самобытность и хочется разрабатывать именно ее.

Теперь рисую у Кормона, который очень одобряет мои русские эскизы; я уверен, что Вы некоторым моим темам очень бы порадовались.

До меня доходят весьма странные известия из Санкт-Петербурга. Оказывается, гг. Дягилевцы окончательно разгневались на меня за мое непокорство и за нежелание идти в их… шайку. Они взводят на меня личные клеветы, но последние вести об их нападках на моих бедных „старцев“ меня прямо обидели.

В этой картине очень неудовлетворительна техника, масса пробелов в сочинении, но именно если что есть в ней – это историчность – на что единогласно указывали все газеты русские. Конечно, г. Бенуа мешает чувствовать русскую старину, его национальность, но тогда нечего ему и говорить о недосягаемом для него предмете.

На днях я послал в „Россию“ письмо относительно клеветы на меня г. Дягилева в смысле эксплуатации Общества поощрения художеств; если услышите что-либо по этому поводу – не откажите черкнуть мне… Предан Вам Н. Рерих» [73]73
  ОРРНБСПб, ф. 601, д. 671, л. 9–10 об. А. В. Половцову. На письме рукой Половцова написано: «Получил, ответил 17 ноября 1900». В левом верхнем углу Н. К. Рерих называет свой парижский адрес: «Rue du Fauburg, St. Honore, 235».


[Закрыть].

Письмо, о котором упоминал Николай Рерих, было послано 12 ноября 1900 года в редакцию газеты «Россия». Он хотел хоть как-то выразить свое возмущение статьей С. П. Дягилева. В Петербурге письмо Рериха было напечатано газетой только 2 декабря 1900 года:

«Не откажите дать место следующему письму на страницах уважаемой газеты вашей (письму, быть может, несколько запоздавшему, но заграничные переезды не позволяли мне находиться в курсе наших художественных дел).

В Париже до меня дошли странные известия: г. Дягилев в журнале „Мир искусства“ позволил себе выходку против меня, похожую на клевету. Он пишет: Рерих – „эта ласковая телка не двух, а целых трех маток сосет. Доныне его две матки кормили. Общество поощрения художеств и г. Стасов, теперь же он ухватился еще и за г. Стороннего“.

Я бы желал бы знать, чем могло Общество поощрения художеств „кормить“ меня? Факт моих отношений к „Обществу“ таков: первоначально я был при „Обществе“ помощником секретаря, а потом, согласно желанию Д. В. Григоровича, помощником директора музея, причем, при вступлении в эту должность, не желая придавать своему служению в „Обществе“ какого-либо корыстного характера, я отказался от вознаграждения. Быть может, мною руководил в данном случае инстинкт самосохранения против разных инсинуаторов; этот инстинкт, оказывается, не обманул меня, ибо теперь я имею хоть эту возможность – издалека ответить изветам людей, избравших своею специальностью бросать грязью во все, что не подходит под их мерку.

Допустив в своем журнале „Мир искусства“ приведенную сейчас инсинуацию, г. Дягилев все же посылает мне, как участнику выставки, устраиваемой журналом „Мир искусства“, полученное мною на днях уведомление о приеме картин и времени выставки. Представляя себе комичное изображение, как „ласковая телка“ несет свои картины на выставку „Мира искусства“, – я не могу не смеяться.

Относительно гг. В. В. Стасова и Стороннего не считаю нужным давать какие бы то ни было объяснения: наши отношения основаны всецело на почве идей и любви к искусству, – так что г. Дягилеву это все равно не понять. Художник Н. Рерих» [74]74
  Россия. 1900. № 578. 2 дек.


[Закрыть].

На следующий день та же газета опубликовала ответ С. П. Дягилева. Он писал, что не хотел задеть профессиональную репутацию Н. К. Рериха, а высмеивал его идейное единство со В. В. Стасовым. Что же касается статьи в «Мире искусства», то «…она была написана одним из сотрудников „Мира искусства“, и, следовательно, я могу говорить о ней лишь в качестве редактора, ответственного за все, что печатается в журнале» [75]75
  Россия. 1900. № 579. 3 дек.


[Закрыть].

В довершение всего картина «Сходятся старцы» очень неудачно продалась. Пытаясь что-либо предпринять, Н. К. Рерих писал в Петербург: «С моими бедными „Старцами“ я попал в руки очень недоброкачественного агента, который думает теперь их продать задешево в какие-то несимпатичные руки. Чем их отдавать за границей, я с несравненно большим удовлетворением подарил бы их в России, например, в Исторический музей. Нет ли возможности узнать о таком предприятии, возможно ли оно?

Если москвичам нужен отзыв о картине, то, конечно, В. М. Васнецов, видавший ее еще в моей мастерской, не откажет дать таковой» [76]76
  Н. К. Рерих – В. П. Шнейдер. Париж 1900 г.


[Закрыть].

ВЕНЧАНИЕ НИКОЛАЯ КОНСТАНТИНОВИЧА И ЕЛЕНЫ ИВАНОВНЫ

Помолвка все откладывалась. Родственники Елены Ивановны Шапошниковой были категорически против свадьбы с «каким-то безродным художником Рерихом», тем более что Екатерина Васильевна уже наметила выгодного жениха для своей дочери. Как нельзя кстати, Николай Константинович уехал учиться во Францию, и теперь свои письма к Рериху Елена Ивановна начала писать под диктовку матери. Они составлялись с таким расчетом, чтобы жених сам отказался от помолвки. Но Николай был страстно влюблен в свою невесту, и такие письма вызывали у него только недоумение, и сильного чувства к Елене они поколебать не смогли.

Затем Елена Ивановна уговорила мать поехать в Париж якобы для того, чтобы забрать у Рериха свои довольно откровенные письма, которые могли бы скомпрометировать ее в глазах высшего света.

Получив в Париже известие от невесты, Николай очень встревожился – его Елена приезжает в Париж с матерью якобы для того, чтобы забрать все письма, которые она ему писала, чтобы он не смог никому их показать. Для Рериха это могло означать только одно – полный разрыв.

3 января 1901 года он пишет своей невесте в Петербург: «Милая, бедная Ладушка, как Ты могла додуматься до того, чтобы я стал показывать кому-нибудь в Париже письма Твои; если я не могу не говорить о Тебе, то письма-то святы.

Неужели Тебя все заставляют выезжать? Неужели тебе самой этого не хотелось? – ведь Ты писала, как весело Тебе на балах. Последние дни я чувствую себя как-то нездоровым – нервы скверные, нервный кашель и общее недомогание. А тут еще последнее письмо Твое – вконец меня обидевшее. В сегодняшнем хоть вижу, что ожидаешь от меня писем, а то, словно и вовсе мной не интересуешься. Даже работаться мне как-то хуже стало. Сейчас второй час ночи. Вернулся я из театра и нашел записку Твою, в которой у тебя хватило сил только на две с половиной страницы.

Подожду Твоего длинного письма и тогда отвечу длинным же. Н. Рерих» [77]77
  ОРГТГ, ф. 44, д. 150.


[Закрыть].

В 1901 году, находясь еще в Париже и продолжая получать двусмысленные письма от своей невесты, Рерих ругал себя за то, что не уговорил Елену Ивановну бросить все и уехать вместе с ним за границу:

«Дорогая моя Ладушка, с болью прочел я письмо Твое – что-то неладное творится с Тобою. Зачем Тебе все эти выезды, все эти гулянья и прочее – разве в них Ты должна искать себя? Ты говоришь, что все это не отразится на музыке; неправда, оно должно, непременно должно отразиться; должно отразиться, может быть, даже невидимо для себя. Все эти выезды со всею их пошлостью, разве могут они способствовать обострению чувства в смысле понимания музыки? Насколько хороши для этого театры и концерты, настолько непригодны вечера и балы. Нового-то кругом много, но что Ты называешь новым и где его искать собираешься – мне не ясно. Если Ты временно думаешь заслонить недостижимую жизнь другою жизнью, то помни, что не следует за неимением скамейки непременно садиться на помойную яму. Миленькая, не погуби способностей своих, ведь чутье развивается в нас только до известного времени, а потом оно грубеет; дорогая, не пропускай этого времени – оно так недолго, оно пролетит так быстро и если за это время в Тебе не вырастет чего-либо крепкого и здорового, то тогда останется один хмельной перегар и горечь, ничем не поправимая. Дальше от больших компаний! глубже в себя! – если хочешь сделать что-либо достойное. Быть художником, вести за собою публику, чувствовать, что каждой нотой своей можешь дать смех или слезы – это ли не удовлетворение?

Ты говоришь, достаточно одного письма в неделю. Так относиться к переписке я не могу; я могу писать тогда, когда мне хочется Тебя повидать и с Тобою поговорить. Как часто это может быть, я не знаю. Разве интересна для нас описательная часть письма – нам важна та частица дорогой и близкой души, которая зачтилась на этих листках.

Когда прочел я письмо Твое – добрых полчаса ходил из угла в угол; во мне столпились какие-то неясные обрывки мыслей, и на сердце стало тяжело, просто невыносимо – ибо с Тобою творится что-то неподходящее Тебе… Как сложно может, однако, складываться жизнь! Ладушка, милая, родная, не потеряй себя, береги свою хорошую натуру и работай – в ней только счастье. Пиши. Целую крепко. Твой майчик.

Зачем, Ладушка, я не увез Тебя с собою из Питера. Так бы вот взять, да и увезти – хоть насильно. Разве приехать мне за Тобою? Знаешь, миленькая, я не шучу. Будем, Голубчик, здесь вместе учиться, иначе и я здесь погибаю, да и у Тебя ученье, вероятно, все-таки тормозится. Здесь же прожить можно.

2000, которые мне дает мамаша – она не отнимет обратно – все ее застыдят. Еще 1000 р. в год мне дадут. Если Ты можешь иметь 1000 р., да я тут заработаю рублей 500 (между делом), то все это составит 4600 р., т. е. 12 100 фр.

Теперь посмотри на следующий правдоподобный бюджет.

Квартира

 
(Мастерская, 2 комнаты, ванна) 1600
 
 
Прислуга                                        300
 
 
Еда                                              4350
 
 
Одежда и прачка                            950
 
 
За ученье                                     1350
 
 
Освещение, отопление                   550
 
 
Извозчики                                        720
 
 
Книги, ноты                                      300
 
 
Мелкие вещи                                   180
                                                    10 300
 

При наличных, если даже ничего не заработаю 10 600.

Всем святым для Тебя умоляю – мою хорошую Ладушку – рискни. Ведь эти цифры уже не химерные. Как мы заживем-то! И дальше Твой майчик никогда не будет трусом. Какой я был осел, оставил Тебя в Петербурге. Я должен был бы сидеть у Тебя, не уходить от дверей, пока Ты не согласилась бы. А я на Твой первый отказ замолчал – заделикатничал, – экой болван, право, а еще 26-ой год живу. К весне Вы ведь собирались приехать в Париж; миленькая, останься тогда со мною, здесь и обвенчаемся. Но до весны ждать-то далеко и трудно ждать.

Ладушка, прости Твоего скверного майчика! Не разлюби его!

Просто вот не найду слов, как написать. То, что я сделал, мне не по душе – надо было Тебя везти. А потом когда-нибудь вернемся в Россию с запасом знаний и опыта и устроим и там свою жизнь лучше. Какая у нас работа-то будет! – Скорая да спорая.

Получив эту записку, ответь мне немедленно, поговори с Екатериной Васильевной.

Я не могу быть без Тебя.

Целую Тебя крепко, крепко. Николай» [78]78
  ОРГТГ. ф. 44, д. 169.


[Закрыть].

Планы Николая Константиновича прожить на мизерные деньги за границей оказались иллюзорными, не хватало денег даже на самое необходимое. В первые дни пребывания в Париже Николай думал, что сможет жить на заработанные деньги вместе со своей невестой, но, столкнувшись с безжалостной действительностью, ему оставалось только переживать равнодушные письма Елены Ивановны и утешаться тем, что все каким-то чудесным образом исправится и Елена Ивановна все же станет его супругой.

«Если бы Тебе и Екатерине Васильевне можно бы приехать в Париж весною, хоть бы лето вместе провели.

Надо учиться ждать, дорогая Ладушка; это трудно Тебе, а мне и еще труднее, ибо приходится более Тебя бороться с натурой, но пока я все тот же Твой майчик во всех отношениях.

Но теперь выясняется следующее: на 2000, которые даст мне мама, в Париже даже одному существовать невозможно и, несмотря на получку за работу 400 рублей, у меня все же есть недоплаты в магазинах. Чтобы жить вдвоем очень скромно, надо иметь не меньше 6000, иначе предстоят лишения, причинять которые я не имею нравственного права. Если бы я предполагал, что всю жизнь мне пришлось бы существовать на 2000, то лучше не жить, и я, конечно, уверен, что обстоятельства переменятся, и искусство тоже будет давать мне сколько-нибудь. Пока же что, очень бы хорошо Тебе с Екатериной Васильевной приехать весною в Париж, напр, к 15 мая, а затем мы провели бы вместе лето где-либо на водах. Возможен ли такой план? – напиши скорее. Я знаю, трудно владеть собою, но надо учиться этому и надо Тебе беречь себя, ибо все теперешнее – переходное, надо смотреть лишь в будущее и видеть его именно таким, каким хочется; если же мы не будем хотеть видеть будущее, каким нам хочется, то и на самом деле оно не будет таким. Мне почему-то уже представляется, что Ты приедешь в Париж, а не то и раньше приезжайте. Можешь сказать, что доктор посылает, и даже не говорите, что в Париж…» [79]79
  ОРГТГ, ф. 44, д. 171.


[Закрыть]

После очередного обидного и совершенно равнодушного письма, полученного от Елены Ивановны, Николай Рерих решил поставить на переписке крест, считая ее теперь бесполезной:

«Понедельник. 21 января н/с 1901.

Ты требуешь от меня оправдания, дорогая, и забываешь совсем, что это можно было сделать, когда Екатерина Васильевна сомневалась в моем дипломе, и я мог принести ей подлинник, но как же можно оправдываться в чувстве. Если я начну говорить, что люблю Тебя еще больше и надеюсь и впредь любить, – Ты наверно скажешь: „опять несносные химеры“.

Не могу и сказать, как обидело меня это письмо Твое; в нем как-то вовсе не чувствовалось женской теплоты, оно переполнено каким-то инквизиторским требованием неизвестного оправдывания. Ты хочешь меня обвинять в чем-то, а сама разве допускала мысли ради меня лишиться чего-нибудь, со мною поехать для работы в Париж. Как это обидно и больно! Так как словесные оправдывания ни к чему не ведут оправдать „самого себя“ можно только самим собою и долгим временем, то слушай мое слово, моя единственная и, правда, любимая Лада. Будет время и, если только позволит здоровье, я найду Тебя и спрошу, был ли сделавший то-то и то-то достоин любви Твоей, и целый ряд поступков оправдывает ли личность мою, а теперь считай меня погибшим, сгоревшим, умершим, ибо то, что я чувствую, никакими словами не докажешь, а нужны дела, которые по щучьему велению явиться не могут – для них нужно время. Я люблю Тебя, видит Бог, очень люблю и хорошо и прочно люблю, но если Ты, позорно для меня, во мне сомневаешься и требуешь поступков, то что же делать, надо, чтобы они явились, чтобы по ним Тебе стало бы совестно, что Ты оскорбляла подозрениями и сомнениями человека достойного, быть может, чего-либо иного.

Не требуй от меня карточек и писем Твоих; это моя святыня, и они будут напоминать мне о самом моем чистом, хорошем и светлом.

Их никто не увидит, а коли помирать буду, то раньше сам уничтожу. Ты была несправедлива со мною; Ты покинула меня в самую трудную для меня минуту; когда враги стали торжествовать, то и Ты стала в толпу молчаливых малодушных. Но я люблю Тебя, люблю чистым сердцем, как не любил никого, да и не полюблю. Так, как люблю Тебя, так любят только один раз. Я пишу эти слова и плачу, и что-то дрожит во мне, страшно боюсь, ведь только в Тебя верил я. Теперь я уйду окончательно от мира; мне остается только одна моя творческая работа, и только ею и ее результатами отвечу я на сомнения Твои. Об одном только прошу Тебя, дорогая Лада моя, не бросай музыку, человек, владеющий каким-либо искусством, не должен третировать его – это нехорошо. Не бросай музыку и не будь жестока к людям; у женщин больше чутья, нежели у нас, почему оно молчит в Тебе теперь? Неужели Ты не чуешь всей боли моей? Всего голода моего? Ты ли будешь голодного убеждать, что он сыт? Впрочем, это опять слова-химеры; подождем дела.

Я меняю мастерскую и на время даже уеду из Парижа, а потому до долгого свидания, моя родная, любимая, всегда памятная Лада.

В напутствие поцелуй, Ладушка милая, майчика своего, поцелуй меня крепко. Уезжая, я просил Тебя: „обожди клеймить; обожди с подозрениями“, но Ты все-таки не подождала. И ведь как сомневаешься во мне! – не в одном только чувстве, а вообще – и в человеке, и в таланте, и во всем. Тяжкие подозрения, трудно смываемые!

Неужели не заболит у Тебя сердце, читая письмо это? Неужели и тут только суровое слово скажется обо мне? В Тебе все мое дорогое, и когда и эта почва колеблется, то остается слишком мало. А я-то еще собирался к весне быть в Петербурге, но теперь мне незачем быть там, я там ничего не забыл.

Прощай, Лада моя, прощай, радость моя, не поминай лихом на долгое время.

Почему мне выпадает такая суровая дорога? Неужели навсегда придется таиться только в себе, не подпуская к себе никого?

Ладушка, поцелуй меня. Мне хочется видеть Тебя, хочется заглянуть в глаза Твои, в них светится, наверно, лучше, нежели в письмах твоих.

Родная моя – до свидания, не знаю где и когда. Поцелуй Екатерину Васильевну, и ее я очень люблю.

Больше писать не могу – плачу» [80]80
  ОРГТГ, ф. 44, д. 151.


[Закрыть].

Это письмо не стало последним, тем более что обиды были совершенно напрасны, так как письма Елена Ивановна писала под пристальным контролем своих родственников, а ответы Николая Рериха читались всей семьей вслух.

Приехав летом к Рериху в Париж, Елена попросила маму оставить их наедине, и тут она поведала ему свои тайны, признавшись, что все еще любит его и что мать против ее замужества, и поэтому заставляла писать письма под свою диктовку. Николай Константинович в тот же день сжег часть писем, заявив Екатерине Васильевне Шапошниковой, что от своего намерения жениться на Елене Ивановне не откажется ни при каких обстоятельствах. Вот как пересказывала в своих дневниках Зинаида Фосдик историю первых встреч молодого Рериха с Еленой Ивановной:

«Он (Николай Константинович) был представлен Елене Ивановне как знаменитый художник, и ей сразу понравились его „чистые глаза“. Затем приезд в Петроград и встречи на концертах, ибо мать Елены Ивановны его не приглашала к себе. Затем ее визит к нему два раза в его студию, во второй раз он ей сказал, что любит и хочет видеть ее своей женой. Но она просила держать это два года в секрете, ибо семья будет против ее брака с художником. Затем, как он пришел поздравить ее с днем рождения и увидел там гусара Аккермана, который ухаживал за Еленой Ивановной, желая жениться на ней. И он попросил разрешения поговорить с ее матерью и просил ее руки. Та изумилась и не дала ответа сразу. Но потом произошла сцена, мать была против, вся ее семья тоже, княгиня Путятина, которая ужасалась даже мысли о браке Ляли с Николаем Константиновичем. Затем Николай Константинович писал ей письма, которые читала вся ее семья. Ей же было все это ужасно тяжело, и она пустилась на хитрость, сказав, что она не прочь покончить со всем, но хочет получить свои письма, которые писала ему, обратно. А для этого они должны поехать в Париж, и она лично их получит. По приезде в Париж она и мать пригласили Николая Константиновича якобы требовать писем. Елена Ивановна отослала мать из комнаты и все ему рассказала.

Затем они уехали в Италию, и Николай Константинович ездил за ними в Лидо и другие места. Потом она и мать были срочно вызваны домой в Петербург, ибо умер ее дядя, оставивший им наследство, а к Вознесению, как она видела во сне, Николай Константинович официально сделался ее женихом, ибо получил должность секретаря Великой Княгини и, будучи знаменитым художником, занимал уже настолько видное положение, что ее семья не могла идти против него. А, кроме того, она с ним была уже обручена, хотя и тайно, но многие догадывались об этом, и это уже было бы для нее компрометирующим. А сон ее был таков: пришел ее отец и сказал ей: „Все будет хорошо к Вознесению“. Затем еще в двух снах отец приходил и говорил ей: „Ляля, выходи за Рериха“» [81]81
  Фосдик.С. 324–325.


[Закрыть].

Этот вещий сон Елена Ивановна записала в своем дневнике и считала одним из главных мистических снов, которые и определили ее будущий жизненный путь. Сон с небольшими изменениями повторялся три раза, первый и второй приблизительно одинаково: «Открывалась дверь комнаты, в которой она находилась, и входил отец, пристально смотря на нее, произносил: „Ляля, выходи за Николая Константиновича“, и она просыпалась. Третий раз – большая зала, огромный накрытый стол, уставленный яствами, сидят все родственники, среди них находится и она. В большое окно, открытое в сад, влетает светлый лебедь с черным кольцом на шее, опускается ей на грудь и обвивается вокруг ее шеи. В это же время открывается дверь, появляется высокая фигура отца и произносит: „Ляля, выходи за Николая Константиновича“» [82]82
  Рерих Е. И.У порога нового мира. М.: МЦР, 2000 (далее – У порога). С. 59–60.


[Закрыть].

И в скором времени было напечатано приглашение на свадьбу:

Приглашение на бракосочетание

Екатерина Васильевна Шапошникова просит Вас пожаловать на бракосочетание дочери ея Елены Ивановны с Николаем Константиновичем Рерихом,

Мария Васильевна Рерих просит Вас пожаловать на бракосочетание сына ея Николая Константиновича с Еленою Ивановною Шапошниковой,

Имеющее быть 28-го Октября в 6 часов вечера в церкви Императорской Академии Художеств. С.-Петербург 1901 г.

Второй пророческий сон Елена Ивановна увидела незадолго до рождения первенца: отец идет ей навстречу, а на руках у него – чудесный мальчик в белой матроске. Подойдя к Елене Ивановне, отец передает ей ребенка и ведет на гору, а из ее глаз, ушей и рта начинают падать и катиться серебряные монеты, устилая их путь в гору. Мальчик из сна был точной копией родившегося сына. Старший сын Юрий, в будущем – знаменитый ученый, востоковед, археолог, родился 3 августа 1902 года в деревне Окуловке Новгородской губернии. Князь Павел Арсеньевич Путятин, дядя Елены Ивановны, стал его крестным отцом. А в 1904 году 23 октября в Петербурге родился младший сын Святослав – великий художник Индии.