Текст книги "Подробности войны"

Автор книги: Максим Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.

Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.

Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.

Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи – до своего спасения.

Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.

Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, не промахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. И казалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногами твердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитый сруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головы пилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту и холод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,, зачерпнул воды и подал мне.

Я поднес пилотку с водой ко рту и начал пить крупными глотками, окунув в воду не только губы, но и нос, и все рагоряченное лицо.

После меня долго и аккуратно пил Анатолий.

Усталые и мокрые, встали мы после этого в полный рост, снова взялись за руки и пошли по склону вверх, на нашу высоту, в нашу спасительную траншею. Из боевого охранения, с большой земли, с обеих сторон "долины смерти", как нам потом рассказывали, люди смотрели с удивлением на двух счастливых, которым удалось уйти от неминуемой гибели.

Когда мы прыгнули в траншею и уселись на дно, чтобы передохнуть, ординарец, задыхаясь, сказал:

– Вот вам и день рождения, товарищ капитан! Было жалко, что праздник не состоялся...

– Надо было нам, Анатолий, тушенку-то все-таки съесть, – вспомнил я. Ординарец вздохнул:

– Я ее берег вам специально на этот день.

– Ну ничего, – успокоил я и себя и его, – наши ребята съедят, не испортится.

– У них не заржавеет, товарищ капитан!

Отдохнув и успокоившись, я обнаружил, что в болоте потерял пилотку, и почувствовал себя неловко – еще с училища я привык строго соблюдать форму одежды,

При подходе к землянке командира полка нас окликнул часовой. Вышел адъютант, спросил:

– Кто такие?

Я ответил. Адъютант важно сообщил:

– Командир полка отдыхает. Делать вам у него нечего. Вам следует идти к командиру дивизии, который вызывает всех командиров рот на совещание на завтра, к десяти утра.

Я спросил:

– А зачем тогда он гнал нас по болоту в светлое время?

– Я ему говорил, – начал оправдываться адъютант. – Я говорил, что можно ночью вызвать. А он сказал, что ты везучий, что с тобой ничего не случится.

– Вот, шкура, – сказал я.

– Я этого не слышал, – тихо проговорил адъютант и отошел от нас.

По дороге в штаб дивизии Анатолий сказал:

– Товарищ капитан! Когда мы бежали, так я ничего не боялся.

– Почему?

– А потому что с вами.

– Ну?

– Я заметил, что с вами всегда счастье. Вот как я к вам пришел, так будто в другой мир попал.

– А ведь не хотел ко мне, – вспомнил я. – Сапоги, говорил, чистить не хочу.

– Ну мало ли что, товарищ капитан. Кто вас знал? На первый взгляд все командиры одинаковы. Вот и не хотел.

– Сейчас не раскаиваешься?

– Я? Раскаиваюсь? – продолжал гнуть свою линию Анатолий. – С вами, товарищ капитан, не страшно. Сколько раз замечал: стоим с вами или бежим, и сколько их, пуль и осколков, на нас летит, а смотришь будто все в сторону свернули. Только взвизгивают да свистят, а у нас ни царапины.

– А разве с другими не так?

– Что вы! Возьмите капитана Хоменко. Он к себе пули и осколки будто притягивает. Как магнит.

– Ну это ты уж загнул, – придерживаю я его фантазию.

– А что? Да он только при нас с вами, у нас на глазах, семь раз был ранен. Вот и подумаешь!

Утром на совещании комдив объявил, что дивизия выводится в тыл на пополнение и подготовку.

Через полмесяца мы, пополнившись до штата, сменили части, стоявшие в обороне. Начались бои. Решительным ударом дивизия выбила противника с высот и закрепилась на них, отразив яростные, почти сумасшедшие контратаки врага. Вскоре противник, примирившись с потерей высоты, принял тактику изнурения наших войск непрерывными артиллерийским и минометным обстрелом и авиационной бомбежкой.

Но, видимо, запас снарядов, мин и бомб у него начал иссякать.

В обороне наступила тишина. На передний край стали чаще наведываться начальники и комиссии по проверке. Вот тут-то я и улучил момент и отыгрался: заставил человека, которому по положению своему не составляло труда жестоко поиздеваться надо мной, самому пережить страх, унижение и обидную зависимость от маленького человека, каким был по сравнению с ним я, командир стрелковой роты.

Майор Петренко прибыл в район обороны роты со свитой. Его сопровождали помощник начальника штаба, начальник связи и адъютант. Я, будучи предупрежден по телефону, встретил его в траншее. Он надменно выслушал мой доклад, одернул китель, который на нем очень хорошо сидел, и начал свысока, ничего не говоря, рассматривать меня. Он одновременно любовался собой, будто перед зеркалом, и старался унизить меня своим превосходством.

– Что это, товарищ капитан, – строго спросил он, – почему у вас такой затрапезный вид?!

Я еще не успел ничего придумать в свое оправдание, как, на мое счастье, недалеко чавкнула мина, в болоте булькнуло, и жижа густым веером поднялась, а потом опустилась недалеко от нас. Командир полка, еще минуту назад уверенный и медлительно важный, вдруг начал торопливо оглядываться по сторонам. Упала вторая мина.

– Вот откуда, товарищ майор, мой затрапезный вид, – весело сказал я.

– Укрытия хорошо оборудованы? – спросил майор Петренко.

– Хорошо. Укрытия надежные.

Совсем рядом упало еще несколько мин.

– Это далеко, товарищ майор! – ехидно и с вызовом проговорил я, стараясь казаться спокойным.

Откровенно говоря, мне тоже было не по себе, но я хотел, жаждал насладиться испугом и растерянностью, которая начинала овладевать майором. Конечно, он мог приказать, мог подать команду, произнести всего два слова: "В укрытие", и всех нас из траншеи смело бы как ветром. Но он не мог позволить себе так, в открытую сдаться. К чести его сказать, после того как обстрел закончился, я заметил, что он быстро пришел в себя, лицо его моментально сделалось холодным и гордым.

Противник продолжил обстрел. Мина разорвалась впереди, другая следом за ней взвизгнула сзади. Я сразу сообразил, что к нам пристреливаются. "Был уже недолет и перелет. Значит, сейчас будет делить", – подумал я. Третий разрыв оказался посредине, но почему-то правее нас.

Петренко посмотрел на меня со страхом. Я торжествовал. Его взгляд просил у меня разрешение укрыться в блиндаже или хотя бы лечь на дно траншеи. Стараясь сохранить хладнокровие, негромко, но так, чтобы было слышно всем, объяснил:

– И вот так каждый день. Стрельба на изнурение. Чертовски надоедает...

Майор смотрел на меня с надеждой. Мне казалось, он думал: "Раз командир роты не боится, значит, пока не страшно".

Я злорадствовал и просил про себя кого-то: "Ну давай; давай поближе: Еще хвати разок!"

Больше разрывов, к сожалению, не было. Но этого оказалось достаточно, чтобы я испытал чувство победы, смешанное с удовлетворением. Я был рад;, что мне представился наконец-то счастливый случай отыграться, поставить майора на колени, сбить с него спесь.

Уходя, Петренко бодро и, как показалось мне, искренне выразил отношение ко всему, что только что произошло:

– А вы молодец, товарищ капитан! Присутствия духа не теряете.

Начальник связи подтвердил:

– Если бы все ротные были такие! Помощник начальника штаба сделал свое заключение:

– Ершист.

Эти слова растопили мою душу как воск. Я не находил больше в себе зла на командира полка. До чего же мы, русские, отходчивы. Просто даже диву иногда даешься...

ЕСТЬ ЖЕ ТАКИЕ ЛЮДИ

Когда я вспоминаю "долину смерти" и свое пребывание к боевом охранении, в моем сознании оживает один необыкновенный человек, судьба которого мне неизвестна.

Я уже рассказывал, что в боевом охранении не было пункта снабжения: ни кухни, ни боепитания, ни медицинской службы. Пищу, боеприпасы нам должен был принести кто-то из района основной обороны.

Потому дважды за ночь, лишь немного стемнеет и за час до рассвета, из первой траншеи основной обороны выходил к нам подносчик пищи Павел Кочнев, полный и грузный солдат. За спиной у него был термос с супом, в левой руке ведро с кашей из концентратов, в правой – длинная палка, на ремне – фляга с водкой.

Его мы ждали словно бога, а называли не иначе как "Павлик", не скрывая любви к нему. Когда он приходил к нам вечером, это означало, что задача дня выполнена. А когда появлялся перед рассветом, это настраивало всех благодушно: ночь прошла, днем будет легче.

Если требовалось кого-нибудь из полка провести к нам, то лучшего проводника, чем Павел Кочнев, невозможно было найти. Всякий, кто шел без него, рисковал заблудиться, попасть под обстрел или по крайней мере искупаться в болотной жиже.

Я не раз уходил в полк и возвращался в боевое охранение вместе с Павликом. Признаюсь, было и неприятно и страшно.

Как только ты выходишь с твердой земли в болото ночью, так тебя охватывает, будто забирает в себя, сырой мрак, в болоте что-то посвистывает и скрипит, бурлит и чавкает, и кажется тебе, что ничего хорошего уже не будет с тобой, что смерть где-то рядом в этих страшных местах.

А Павлик шел, казалось, беззаботно – легкой, скользящей и бесшумной походкой, ни разу не проваливался в воду, не цеплялся ни за что, не ругался. Я же, сколько ни ходил туда и обратно, всегда проклинал все на свете, возвращался мокрый, грязный, озябший и злой.

В полку меня спрашивали:

– Ты что, купался в такой холод? Я отвечал:

– Иди-ка сходи туда! Тогда узнаешь, купался я или нет.

В боевом охранении меня встречал ординарец и сразу предлагал:

– Товарищ капитан, давайте быстро переодеваться. Черт придумал это болото...

Павел Кочнев с закрытыми глазами, наверно, мог пройти через болото. И конце концов я хорошо изучил его дорогу и отчетливо представлял, как он ходит туда и обратно.

...Вот он выходит из землянки, задерживается в траншее, чтобы приучить глаза к темноте, и направляется к тропе, известной только ему. Извилистая и незаметная на первый взгляд, она приводит его к бревну, переброшенному через ручей.

Пройдя по нему, он забирает резко вправо. Потом перепрыгивает воронку, около которой торчат останки какой-то машины, чудом занесенной в эту трясину, а затем идет прямо, на крайнюю левую высоту немцев: она всегда видна отчетливее других. Сейчас самое трудное для него – отыскать боевое охранение. Выйдя на мокрый песок у подножия высоты, он снова забирает вправо и движется до тех пор, пока не натыкается на поваленный телеграфный столб. Когда-то такие столбы шагали через болото, соединяя между собой какие-то деревушки, которых сейчас уже не существовало.

Здесь Кочнев усаживается, приводит себя в порядок. Снимает сапоги, выливает воду, переворачивает портянки и немного отдыхает, Как-то Павлик сказал мне, что именно здесь, выбравшись на сухое, ему всегда хочется покурить. Несмотря на зверское желание, здесь он ни разу не закурил: боялся, что немцы могут открыть огонь, тогда придется ложиться и можно разлить обед. Так объяснял он сам. О том, что его могут убить, Павлику и в голову не приходило!

Как-то, возвращаясь с Кочневым в боевое охранение после очередного вызова в полк, я спросил его:

– И не страшно тебе каждую ночь, два раза туда и обратно, ходить? Мне, например, страшно,

– А почему вы думаете, что мне не страшно? – ответил он. – Но что делать? Надо же кому-то,.. Да и не каждый пойдет! Страшно, конечно. Но когда подумаешь, так разве сейчас мы воюем? Недаром говорят: бои местного значения. А вот вспомнишь, как в прошлом году, в такое же время, когда танки немцев то на одну, то на другую дорогу прорывались... Города один за другим захватывали... Да по нашим тылам, никого не жалея... Обозы, медсанбаты, ДОПы – все давили! А несчастная пехота? Вспоминать не хочется...

А сейчас что? Хоть и плохо и народу тьма гибнет, а все-таки стоим. С другой стороны, фашист не только не идет, а, того и гляди, обратно побежит. Если, конечно, поднапрем.

Павел Кочнев считал, что появляться в боевом охранении усталым и озабоченным нельзя. Поэтому он и сидел на бревне, отдыхал и успокаивался. Умный человек, он знал: чавканье сапог и тяжелое его дыхание мы в боевом охранении издалека различали среди звуков, доносившихся из болота.

Вместе с солдатами я часто видел Павлика сидящим на бревне. И сердцем радовался, и слюнки глотал от нетерпеливого ожидания предстоящей еды, и с тревогой думал: "Господи, хотя бы с ним ничего не случилось!"..,

Как-то во время минометного обстрела, осколок влетел мне в колено, в чашечку, и застрял в ней. Ночью Павлик привел ко мне фельдшера Веселова, того самого лейтенанта медицинской службы, который был с нами уже в те дни, когда убило Белякова. Он вытащил осколок, очистил рану, забил ее стрептоцидом и забинтовал.

– Скоро будете ходить, – сказал он, – У меня легкая рука.

Действительно, рука у него оказалась легкой. Я вскоре поднялся и ходил по траншее с палочкой, еле заметно прихрамывая. А в то утро, разделавшись с ранением, он воскликнул:

– Ну и дорожка к вам!

– А что, не понравилась? – спросил я.

– Да как она может понравиться, когда того и гляди провалишься по горло в эту грязную жижу? Павлик стоял рядом, ухмыляясь, Веселов показал на него:

– Он идет, и идет, как лось! Только сучья трещат, А я все падаю: то в воронку, то запнусь за что-нибудь...

Мы смеемся. Веселов всем понравился. Действительно – Веселов. Такой веселый. Длинный, худой, как жердь, с тяжелой санитарной сумкой на боку.

– Ну, страху натерпелся, – продолжает откровенно Веселов. – А Павлик кричит: "Давай-давай, не отставай! Да гляди под ноги-то"...

– Так ведь, товарищ капитан, – оправдывается Кочнев, – с такими-то ногами как не споткнешься. Ноги-то – как у жирафа!

А Веселов не может остановиться:

– Он все знает. Где что. Как-то в одном месте перепрыгнул через кочку, а я возьми да наступи. Так она подо мной пошла, да как вздохнет человеческим голосом: "О-о-о-ох!" Чуть с ума не сошел. Оказывается, на труп наступил.

Я прекратил этот разговор, предложив фельдшеру поесть вместе с нами. Тот категорически отказался – деликатный человек был,

– Что это, объедать вас буду? – сказал.

Собрались Веселов с Павликом уходить, вдруг по телефону распоряжение пришло: оставить фельдшера в боевом охранении.

Веселов слова поперек не сказал, но стал требовать:

– Ну-ка немедленно мне обед подать сюда. Сейчас я равноправный с вами! А голодный я куда годен?

Так он и остался с нами. Павлик ушел один. Привычное дело.

Осенью дождь размыл тропинки и сделал их почти неразличимыми, наполнил водой все воронки до краев. Ходить стало еще труднее.

Однажды Павел Кочнев вечером не принес обед, Я позвонил в полк, там сказали, что вышел как обычно. Мы ждали всю ночь, Даже постовые больше всматривались в болото, чем в высоту, откуда мог появиться враг Мы прислушивались к каждому звуку. Начинало подмораживать, в чистом и легком воздухе отчетливо слышался каждый шорох.

Мы боялись за Павлика. Болото, раскинувшееся сзади, казалось безграничным. Приютившиеся в траншее подносом у немцев, мы испытывали смутную тревогу и остро чувствовали себя затерянными и забытыми.

Весь день болото не подавало никаких признаков жизни. Мы ждали. Вот с немецкой стороны полетели трассирующие пули или ударили минометы и начали шлепать да чавкать по мокрому, разрытому и сожженному болоту, мы – в траншею: не по Павлику ли стреляют?

Наконец вечером, когда начало смеркаться, кто-то крикнул:

– Идет!

Мы не могли ошибиться в том, что это он. Из болота к поваленному телеграфному столбу вышел Павлик. Сейчас, подумали мы, он опустится на бревно, снимет сапоги, выльет из них воду, перевернет портянки, посидит, отдохнет и, бодро поднявшись, направится к нам. На этот раз Павлик даже не остановился, а устало, пошатываясь из стороны в сторону больше, чем обычно, прошел мимо. У него будто подкашивались ноги. Чтобы не упасть, он придерживался руками за осклизлую стенку траншеи. Подойдя к нам, сел, даже не снимая со спины термоса. Когда солдаты сняли с него термос и отстегнули с пояса флягу, Павлик повалился на дно траншеи. Его приподняли, с трудом втянули в укрытие, и он, извиняясь, сказал:

– Ведро потерял, братцы. Второго не будет.

Я осветил Кочнева карманным фонарем. Лицо его стало неузнаваемо. Это была сплошная рана: щека разорвана от рта до уха, нос и губы разбиты, на руках, ногах и груди – следы ножевых ран.

Веселов раздел его, промыл раны, засыпал стрептоцидом, забинтовал лицо, руки, грудь, ноги, Павлик уснул. Когда он проснулся, я спросил:

– Что с тобой случилось?

Он сказал, что ему повезло: его вполне могли утащить к немцам,

...Вечером у выхода на тропу, когда Кочнев поравнялся с обгорелым деревом, его ударили сзади по голове – видно, прикладом, – и он потерял сознание. Когда пришел в себя, понял, что тянут к немцам, то есть туда, откуда взлетают ракеты. Если бы несли на себе или везли по ровней дороге, то, может, и не пришел бы в сознание. А перли по болоту, с силой дергали, когда обмундирование и снаряжение задевало за что-нибудь, тащили по воронкам, заполненным холодной водой. И это его спасло, словно разбудило от сна. Кочнев сообразил, что немцы тащат его в трясину, в самое топкое место. Это его обрадовало: значит, они не знают дорогу домой. Павлик притворился мертвым, надеясь, что враги бросят его в пути (какой же смысл принести мертвого?). Ну в крайнем случае, обыщут и заберут документы, письма и все, что у него в карманах.

Но его все волокли и волокли, пока один немец не обессилел и не отстал. Другой, видимо, был покрепче. Он что-то негромко крикнул своему товарищу, но тот не ответил.

В свете горящей ракеты Павлик рассмотрел немца. Он наклонился над Кочневым, видно, хотел убедиться, живого ли он везет.

Павлик не выдержал, схватил немца за ноги и с силой дернул на себя. Тот потерял равновесие, упал, но быстро отполз, вытащил нож и бросился на Павлика. Кочнев закрывался руками, отбивался ногами, не решаясь встать, ибо, вставая, он будет наиболее уязвим.

Фашист наносил ему ножом удар за ударом. Первый был – по лицу. Павлик на миг потерял сознание. Потом схватился рукой за нож, не почувствовав боли, перехватил выше, намертво захватил руку с ножом, сдавил ее, дернул с такой силой, что немец вскрикнул от боли и упал.

Тогда Павлик на четвереньках добрался до него, дотянулся до горла, стиснул что было силы, услышал хрип, почувствовал, как нож скребет по термосу, а немец обмяк и утих.

Придя в себя на рассвете, Кочнев понял, что он спасется, если удастся неподвижно вылежать весь день в этой грязной жиже. Он лежал на голом месте, далеко в стороне от тропинки, по которой обычно ходил. Теряя кровь, он иногда думал, что приходит конец.

Вечером он выполз на свою дорогу. Снял термос, отстегнул флягу, выпил и закусил. Пожалел, что потерял ведро со вторым. Посидел и почувствовал, что совсем здоров. С трудом надел термос за спину, прицепил к ремню флягу и пошел к своим, в боевое охранение.

Закончив свой рассказ, Павел Кочнев попросил меня:

– Я уж вечером не приду, товарищ капитан, – он усмехнулся своим изуродованным лицом. – Придется вам искать нового подносчика. Куда я такой?!

– Что же делать? – сказал я. – Главное, что ты живой.

– Да живой-то живой, а кому я такой-то нужен? Жене, что ли? Дети и те бояться будут. Видите, губа-то отвисла, как у собаки ухо. Видел я таких собак вислоухих...

Со стоном он поднялся на ноги, с трудом надел на спину термос, взял в руки мою палку, с которой я ходил после ранения в колено, и поклонился;

– Ну, ребятки, прощайте, а то скоро солнышко. Мне надо до свету. Поминайте добром! Повернулся ко мне, тоже поклонился:

– И вы, товарищ капитан, прощайте. Дай вам бог домой возвратиться, к отцу, к матери. Ему начали говорить:

– Постой, Павлик! Мы тебя отнесем!

– Нет, я должен сам уйти. Пока в силах. Нести меня будет тяжело, экого борова. Измучаетесь...

Мы долго смотрели, как он растворяется во тьме, и потом вслушивались в звуки шагов, потрескивание и плеск, которые можно было еще уловить, если знаешь, что по болоту кто-то идет.

Павла Кочнева отправили в медсанбат, оттуда, говорят, в госпиталь, и больше в дивизии его никто не видел.

Еще долго мы сидели в боевом охранении под немецкой высотой, изрядно изрытой нашими и немецкими снарядами и минами. Один за другим уходили (некоторых уносили) от нас солдаты, отмеченные то пулей, то осколком. Пятерых пришлось зарыть тут же, на правом фланге траншеи.

Вместо них приводили к нам новеньких: ровно один за один. Одного ранят или убьют, и из полка пришлют тоже одного, чтобы у нас не было липших..

Казалось нам, что сидим мы в этой траншее полжизни. Что так оно и должно быть. Ни днем, ни ночью нам нельзя было расслабиться, хоть на минуту забыть об оружии. Патронами были снаряжены все магазины автоматов и ленты пулеметов. Гранаты лежали грудками в подбрустверных нишах. Ели мы только утром и вечером, а спали урывками. И все время ждали..,

После Павлика каждую ночь к нам присылали нового подносчика пищи. Но долго ни один не мог выдержать проверки болотом: то заблудится и придет с ужином только к утру, то зачерпнет в ведро с кашей грязной воды, оступившись в воронку, то вернется от нас и откажется:

– Расстреляйте, второй раз не пойду!

В конце концов нашелся-таки маленький и щупленький Санька, который не испугался болота, а нашел в нем свою дорожку и спокойно, уверенно бегал по ней. Ночи стали темные, холодные. Но он так же тихо и бесшумно, как Павлик, выходил из болота, садился на бревно, переворачивал портянки и входил в траншею спокойный, отдохнувший, уверенный. Только на груди его висел автомат с металлическим прикладом. Пищу приносил аккуратно.

– Здорово, славяне, – говорил он, увидев нас. – Ну, все сидите, как мыши, и ждете, когда принесу поесть?! Кота боитесь?!

Всем было ясно, что он мужественный и храбрый человек, но никому не нравилось, что он с мышами нас сравнивает, все время подтрунивает.

Солдаты вспоминали Павлика – тот был такой деликатный и вежливый – и потому говорили между собой:

– Далеко Саньке до нашего Павлика. Тот был орел!

– Да, этому немца не задушить... Тщедушный больно.

– И автомат повесил на шею. Подумаешь, герой! Я пытался было разубедить их:

– Ну скажите, чем Санька хуже Павлика?

Мне отвечали:

– Этот, пожалуй, на лицо-то поглаже будет. У того уж больно рот был широкий и нос большой, Да ведь с лица воду не пьют! Что нам лицо-то? Зато Санька уж больно горделив.

– Этот, видите, товарищ капитан, с автоматом придумал ходить. Подумаешь, подносчик пищи!

– Ну и что? А ты пошел бы подносчиком пищи?

– Я пулеметчик. Мое дело стрелять.

– Ну а пошел бы, если бы приказали?

– Да что мне, жизнь надоела, что ли?

– Ну вот, ты струсил бы.

– Я ведь только, товарищ капитан, о чем говорю. Зачем ему автомат? На спине термос, в руке ведро, в другой – палка. Он только мешает в его деле. Наш Павлик и без автомата того фашиста задушил, голыми руками. Ну а когда по башке ударят, так никакой автомат не поможет.

А я полюбил Саньку сразу. Маленький, увертливый, веселый, он, видно, дома, в школе язвительным был мальчишкой и большим озорником. Я же в детстве был мальчиком тихим и потому Саньке завидовал. Но любил его.

Как-то солдат-пулеметчик подошел ко мне вечером, когда я, как обычно, ожидал появления подносчика пищи, прислушиваясь и присматриваясь к болоту, Он встал рядом со мной, кивнул в сторону, откуда должен был подойти Санька, и сказал:

– А что, товарищ капитан, Санька-то ничего, аккуратный! Не хуже Павлика,

– Не хуже, – согласился я.

– А я вот думаю: есть же у нас такие люди. А? Я и в этом с ним согласился.

МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ КУЛИКОВ

На высоте 43,3 я командовал стрелковой ротой.

Каждое утро, в одно и то же время, из поселка выходили немцы. Сначала они валили густой темной массой. Потом из нее начинали выбегать, одна за другой, еле заметные фигурки и, расползаясь по земле, охватывали высоту цепью. И вот уже эта цепь лезла вверх, настойчиво и деловито.

По нашим траншеям, блиндажам и ходам сообщения в это время били артиллерия и минометы. Когда их огонь утихал, мы выползали из укрытий и пулеметами, автоматами и винтовками отбивали атаку противника. В одном из таких боев погиб командир правой роты. Вместо него был назначен младший лейтенант Куликов.

Никто из офицеров его не знал, поэтому к появлению нового ротного на высоте был проявлен особый интерес.

Ходили слухи, что Куликов, будучи старшиной роты, один отбил атаку немцев, спас положение в критический для соединения момент, за это ему присвоили звание младшего лейтенанта, дали орден Красного Знамени и назначили командиром роты. По крайней мере за несколько дней он стал, пожалуй, самым популярным человеком в дивизии.

Как-то в обед Куликов позвонил мне:

– Слушай, "Пятый", это Куликов, приходи ко мне, выпьем.

И не дожидаясь ответа, сказал безапелляционно:

– Пришлю за тобой адъютанта.

Мне не понравилось его панибратство. Я как-никак капитан и ротой командую больше года. Кроме того, казалось смешным, что своего связного он называет адъютантом. "Что, он ничего не соображает?" – подумал я. Адъютант полагался командиру, занимающему должность не ниже чем командира полка.

Вскоре пришел "адъютант". Молодой широколицый солдат, видимо, веселый и смелый. Он влез в землянку, мотнул головой в сторону выхода и с улыбкой проговорил:

– Пойдем, капитан!

"Судя по "адъютанту", его командир, должно быть, оригинал", – подумал я, вылезая из землянки. Следом за мной выскочил Анатолий Михеев – мой связной. По его недовольному виду я понял, что он сразу возненавидел этого нахального солдата с плоским, улыбающимся лицом, который так неуважительно отнесся к его командиру.

Когда подошли к роте Куликова, начался сильный артиллерийский обстрел. Мы укрылись в полуразрушенном подбрустверном блиндаже. Противник вскоре перенес огонь на вторую траншею. Когда затихло, мы услышали крик:

– Нет, ты мне скажи, почему спрятался в землянке?

Кто-то пытался ответить, но голоса не слышно было – снова кто-то орал:

– Ты мне прекрати болтать! Стреляют?! На войне всегда стреляют. Укрылся, видишь ли. Больно уж жить хотишь!

– Мой командир, – с гордостью произнес "адъютант". – Это он командира взвода полощет. Не любит, когда от огня прячутся. Сам не делает этого и другим не дает.

– Как же не укрываться? – спросил я.

– Да вот так, – объяснил мне "адъютант". – Нашего брата распусти, так все попрячутся. Ротный опять один с пулеметом останется.

_ Но надо артподготовку пересидеть в укрытии, – начал объяснять я в свою очередь, – а потом, когда огонь перенесут, выбежать в первую траншею, чтобы отразить нападение противника огнем и гранатой. Зачем под огнем сидеть напрасно?

Но "адъютант" не слушал меня.

– Ничего, – говорил он убежденно, – он порядок наведет. Он у нас настоящий хозяин. Шутить не любит. Такой не побежит и другим не позволит.

Он говорил и в то же самое время прислушивался к голосу своего начальника, все еще доносившемуся до нас. При этом вытягивал шею и был, видно, доволен тем, что слышал.

Мы вылезли из блиндажа и вскоре наткнулись на младшего лейтенанта Куликова. Он стоял у входа в землянку, маленький, худой, грязный, в обгорелом полушубке нараспашку, полы его были настолько вытерты, что трудно было определить, имелся там когда-нибудь мех или его не было никогда.

Руки у Куликова были обмотаны грязной повязкой темно-бурого цвета. Шея забинтована, отчего он поворачивался всем туловищем. Вид у него был недобрый, а взгляд надменный. Погон на плечах не было. От солдат отличали его только командирская шапка и снаряжение.

Младший лейтенант Куликов увидел меня и деловито проговорил:

– А-а-а, капитан! Ну пойдем ко мне.

Не ожидая ответа, он решительно повернулся и нервно зашагал. Его маленькая фигурка на кривых ногах уверенно и привычно пробиралась между разрушенных стенок траншей и обваленных землянок.

Когда мы вошли в его блиндаж, показалось, что это хлев.

– Грязно живешь, – заметил я.

Куликову это не понравилось, но он сдержанно сказал:

– Войны без грязи не бывает. И вообще, ты мне скажи: мы что тут, чистоту пришли наводить или воевать?!

Куликов приказал "адъютанту":

– Ну-ка, пусть эти придут.

Вскоре прибыли и доложили три лейтенанта – молодые и такие же грязные и худые, как их командир, но только выше ростом. Ротный был уж очень мал. Одного из них я уже видел. Это он боязливо проскочил мимо нас, когда мы выходили из блиндажа.

Куликов накинулся на них, как только они влезли в землянку и понуро встали перед ним.

– Вот что я вам скажу, – начал он с угрозой. – Хлеб жрете даром, а воевать вас нет. Я вас предупреждаю. Во время обстрела не прятаться! Что?! Пока я командир, пощады не ждите. К себе я суров, а к другим беспощаден!

Один лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов не позволил ему.

– Не разговаривать! – крикнул он. – Кто тебя спрашивает? Подумаешь, какой нашелся... Ты себя еще покажи. Я еще на тебя посмотрю...

В дверях стоял, привалившись к косяку, "адъютант" и с неприкрытым превосходством смотрел на командиров взводов, которых распекал ротный.

– Кто ты такой? – уже спрашивал Куликов другого. – Вот ты, скажи мне, кто ты такой?

Лейтенант хотел что-то сказать, но Куликов крикнул:

– Молчи! Я сам знаю, что ты дерьмо. Ты не командир, ты сопля! А я, тут он ткнул себя в грудь указательным пальцем, – я скоро Героем Советского Союза буду.

Куликов махнул рукой. "Адъютант" посторонился, чтобы лейтенанты вышли.

– Бабы, – с презрением произнес Куликов. – Наделали вот таких лейтенантов! Я спросил его: