Текст книги "Подробности войны"

Автор книги: Максим Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

И вдруг в это время – сообщение о каком-то кино...

Комбат кричал в трубку, почему-то думал, что его плохо слышат:

– Так давай возьми с собой Григорьева, Купцова, Сороку и топай к Шульге. Знаешь Шульгу? Не знаешь? Ну, ПШШС.

ПШШС – так называли капитана Шульгу, помощника начальника штаба полка по шифровально-штабной службе. Как не знать ПШШС? Его все знали! Он носил красивую черную бороду и – рассказывали – был инженером по образованию.

Я быстро собрал таких же командиров рот, как я сам. Они тоже были немало удивлены и обрадованы. И все пошли к Шульге.

Дорога была ничем не примечательна. Сначала тянулись по глубокой траншее, осыпавшейся от времени и обстрела. Валявшиеся под ногами банки из-под консервов, провода, скобы и прочее военное имущество мешало движению. Двигались молча, разглядывая дно траншеи и брезгливо перешагивая через разный хлам, то и дело попадавшийся на пути.

Идти было радостно, как на праздник. Вместо касок все как по команде надели фуражки с малиновым околышем. Молодые, здоровые, мы шагали легкой пружинистой походкой, веселые и оживленные.

Штаб полка располагался в перелеске. Его нетрудно было обнаружить издалека именно сюда тянулись с разных сторон телефонные провода. Кругом были вырублены все деревья. Их заменили масксети. Пожелтевшие срубленные ветки, которые когда-то, может быть, и скрывали штаб от постороннего взгляда, сейчас, опаленные солнцем, сгоревшие от зноя, покрасневшие, привлекали к себе внимание. Трава вокруг была вытоптана, со всех сторон к штабу бежали тропинки, и штаб находился в центре этого сложного переплетения.

Землянку капитана Шульги мы нашли без труда и ввалились в нее вчетвером все сразу. Капитан Шульга был недоволен визитом, но виду не показал, а даже пошутил:

– Фу ты, а я думал – десант!

Шульге было лет сорок. Из уважения к столь преклонному возрасту я приложил руку к козырьку и доложил:

– Товарищ капитан, по приказанию командира третьего батальона следуем в кино. Разрешите получить указания.

Шульга с довольным видом выслушал рапорт.

В землянке слышался запах духов. Увидев зеркало, туалетный столик, керосиновую лампу, занавески из парашютного шелка, мы невольно переглянулись: "Во как живет!"

И тут только заметили, что в углу, у самого изголовья лежанки, сидела девушка, молодая, с чистыми пышными волосами и вздернутой вверх чуть припухшей верхней губой. После этого мы уже не могли ни на что другое смотреть – уперлись глазами в нее.

Капитан Шульга наклонился к девушке и полушутя предложил:

– Мадмуазель, могу ли просить вас составить компанию в кино?

Девушка отказалась.

Пользуясь случаем, я посмотрел в зеркало. Кто-то из наших тоже полез смотреться, но я его отодвинул бедром. Оказалось, что я не такой представлял себе свою внешность. Думал, что я более мужественный, что ли. Из зеркала на меня смотрел худой парень с горящими острыми глазами, смешной и несерьезный. Таких ребят было полно в полку.

Не успел я полюбоваться на себя, как Шульга вытянул руку в сторону выхода, вытолкал всех из землянки, закрыл за собой дверь и доверительно проговорил:

– Нечего тут...

Первое время мы шли растерянные и удрученные – девица, землянка и вся жизнь штабного капитана показалась нам неправдоподобно красивой, вызывала зависть.

Шли по тропинке, гуськом, мимо громадных сосен, то поднимаясь на пригорки, то бегом спускаясь вниз. Дважды пришлось перепрыгивать через один и тот же ручей. Мы перемахнули его играючи. Шульга перебирался через ручей тяжело и раз даже чуть не свалился в воду. После этого он долго и тщательно вытирал сапоги травой, с трудом нагибаясь и тяжело дыша.

Второй ручей он не стал перепрыгивать. Обошел далеко стороной, где-то попал снова в грязь. Догнав снова, так же долго и тщательно, отдуваясь и кряхтя, чистил сапоги, которые буквально на глазах теряли блеск и становились удивительно похожими на наши.

В одном месте на нас дохнуло запахом трупа. Капитан вынул из кармана платок, чтобы на время прикрыть нос. Мы, конечно, ехидно переглянулись.

Пройдя с километр, мы столкнулись с офицерами соседнего полка. Они тоже направлялись в кино и тоже в штаб дивизии. Их возглавлял молодой майор. Пришлось пропустить эту группу вперед и пристроиться к ней сзади. Майор есть майор. Ничего не поделаешь.

Шульга замыкал отряд. Он, видимо, обиделся на то, что майора мы пропустили вперед, то есть как-то недооценили его – старого капитана – веса и влияния.

Никто, однако, кроме его самого, не обратил на это ни малейшего внимания.

Так шли, потихоньку разговаривая, посмеиваясь друг над другом. Если ветка дерева нависала над тропой, передний, схватив ее, отводил вперед, кричал: "Осторожно!" – и после этого с силой отпускал, так что задний отскакивал, опасаясь удара.

Но вот майор крикнул: "Под ноги!", предупреждая идущего за ним об опасности. Этот возглас один за другим повторяли все. И каждый осторожно перешагивал консервную банку из-под тушенки, валявшуюся на тропинке.

Шедший впереди Шульги лейтенант Сорока тоже крикнул: "Под ноги!", и после этого страшный взрыв заставил всех обернуться.

Шульга лежал на спине, раскидав руки. Мы увидели – вместо сапог на ногах у него какие-то взмокшие от крови черно-красные тряпки. Вокруг на зеленом бархатистом мягком ковре мха – большие капли крози, похожие на кисель. Шульга стонал и, будто оправдываясь, еще, видимо, не сознавая толком всей глубины несчастья, которое его постигло, судорожно шептал:

– Ой, ребята, простите... Ради бога простите... Потом от боли взревел:

– Ой! О-ой! О-о-ой!

Майор проявил высокую выдержку и распорядительность.

Он сказал Сороке:

– Ну-ка, перевяжи его! Лейтенант Сорока спросил:

– Чем я его перевяжу? Ни бинтов, ни ваты.

– Рубашку с себя сними.

Тот так и сделал. Снял гимнастерку, стянул рубашку, разорвал ее пополам. Боязливо подошел к лежащему без сознания Шульге.

– Дай-ка рубашку, – сказал майор, наклонился над раненым и прикрыл оборванные ноги.

– Жгуты приготовьте! – Майор распоряжался уверенно, без колебаний.

Мы наложили жгуты, забинтовали ноги.

Потом выбрали две молодые сосны, дружно навалились на них, вырвали с корнем, очистили от сучьев. Сняли поясные ремни, связали стволы деревьев и, соорудив носилки, уложили на них капитана.

После этого майор сказал с назиданием:

– Вот что значит неосторожность.

Он приказал мне нести Шульгу в полковой медицинский пункт, а своим командирам – следовать за ним в кино.

Раненый был очень тяжел. Он потерял сознание и оттого, кажется, стал еще тяжелее. Сначала его несли вдвоем. Потом пришлось взяться вчетвером. Ручьи переходили вброд. Хуже всего было спускаться с горы. Передние торопились, скользили и падали, задние не успевали. Мы несли Шульгу, изредка поглядывая на его лицо, которое сначала было белым, как мел, потом будто бы пожелтело.

В полковом медицинском пункте фельдшер и санитары забрали капитана. Прежде чем двинуться к себе, в свои роты, опять на передний край, мы какое-то время сидели, отдыхали, дух переводили, разговаривали:

– Вот ведь жизнь-то наша!

– Сам виноват...

– Да нет. Видно, судьба. Он ведь что? Всю войну просидел бы, если бы не кино. Переходил бы из норы в нору, как сурок.

– Конечно, он войну-то не почувствовал. Вишь, девка даже была.

– Конечно... Что он, кланялся, что ли, как мы каждый день, пулям-то?

– А вот в кино пошел, и без ног на всю жизнь.

– Если еще жив останется...

– Видно, смерть его выбрала.

– Ну, ты даешь!

Потом попили из ручья, который капитан Шульга так старательно переходил, опасаясь испачкать сапоги грязью. У нас, на переднем крае, вода имела коричневатый цвет (кругом торфяники), а в этом ручье чистая-чистая, будто стекло.

Напившись, тронулись домой. По дороге опять обсуждали случившееся. Купцов, не обращаясь ни к кому в отдельности, спрашивал:

– Вот ты скажи, почему это так? Молодые перешагнули через банку. Никто не задел. А старик – самый опытный, самый образованный и культурный – пнул ее ногой, как озорник. А?

Сорока имел твердое мнение, он безапелляционно заявил:

– Порядок любил. Видел, у него в землянке? Вот и здесь: что это банка валяется? Долой ее с дороги, да вместе с ногами.

Григорьев, самый образованный из нас, дал этому довольно нечеткое, но зато "научное объяснение":

– Вы в Сухуми были? Питомник видели? Нет? Ну тогда с вами не о чем говорить.

Но его стали просить:

– Давай, Григорьев, развернись! Покажи свою эрудицию!

И он начал, как одолжение:

– Так вот. Когда обезьяна в клетке, положи ей банан у решетки. Но чтобы она лапой не могла задеть за него. Так она часами будет стараться, чтобы пролезть через решетку, а выйти в открытую дверь из клетки не сообразит. Какая-то сила есть!

– Ну это слишком сложно и далеко от практики, – заключил Купцов.

Григорьев обидчиво замолчал.

А я был уверен, что разгадал причину. Когда пропустили вперед майора, который был вдвое моложе, Шульга обиделся. Он хотел сорвать обиду на ком-то. А тут подвернулась банка. Я верил, что это – истинная, причина, но заговорить о ней не собирался и шел молча.

Всем было муторно на душе: жалели, что не удалось посмотреть кино. Кто знает, когда еще это нам удастся? Я шел по траншее впереди всех и со злостью подбрасывал носком сапога валявшиеся повсюду консервные банки так, что они подпрыгивали выше головы.

Когда я подходил к своей землянке, навстречу мне выскочил ординарец:

– Ой, товарищ капитан, у вас вся гимнастерка в крови. Давайте скорей постираю, а то пятна останутся. Да и на брюках-то кровищи!..

ВЛЮБЛЕННЫЙ КОМБАТ

У командира батальона капитана Логунова были большие синие глаза, добрая улыбка и мягкий бархатный голос. Почти всегда на людях веселый и бодрый, он, оставаясь один, пел грустные песни и временами впадал в странную задумчивость. Тогда, сколько ни пытайся с ним заговорить, он будто не слышит.

– И чего такой человек мучается? – спросил меня как-то Заяц, его ординарец.

Солдат разбитной, бывалый, он отличался смелостью, разудалостью и ради комбата готов был жизнь положить, что не раз доказывал в боях.

Я любил Зайца – он был похож на Анатолия Михеева, моего ординарца. Заяц это понимал и часто бывал у меня. Как-то, прибежав от комбата с распоряжением, он сообщил:

– Хозяин письмо от жены получил.

– Ну и что? – спросил я. Хозяином он называл своего командира.

– Пляшет, товарищ капитан. На месте не сидит. "От нее", – говорит.

– Так это же хорошо, – ответил я.

– А чего хорошего?! – неожиданно возразил он. – Что уж такого? Ну, баба письмо прислала. Да такому человеку она должна бы каждый день писать...

В его голосе чувствовалась не только сердитая, обиженная, но и ревнивая нотка.

Тут я с Зайцем согласился. Иван Васильевич редкой отваги человек (а это качество на фронте особенно почиталось), отличался особой чистотой и целомудрием. Не только самые заядлые матерщинники при нем стеснялись открывать рот, но и неуважительно говорить о женщинах он никому не позволял. В этом случае перед самим собой становилось стыдно, если что, не подумавши, ляпнешь. В то время даже в пехоту стали прибывать женщины. Иван Васильевич не посмотрел ни на одну, будто из дерева сделан, что ли.

Однажды с офицерских курсов из Москвы вернулся командир соседнего батальона капитан Рыбаков. Ну, конечно, разве это недостаточный повод, чтобы встретиться и отметить столь радостное событие? Свой вернулся.

Вечером собрались в землянке у Рыбакова. Вот Рыбаков-то нам и спел "Темную ночь". Песня тогда такая только что появилась: "Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают".

Понравилась нам песня. Казалось, про нас она, про наш участок фронта. Спели мы эту песню раз-другой и запомнили ее на всю жизнь. Память была хорошая, молодая.

В этот-то вечер Иван Васильевич и сообщил нам по секрету:

– Командир сказал, скоро на формировку поедем.

Ну, радости было!

Вскоре и в самом деле нас вывезли в небольшой прифронтовой город, чтобы мы могли пополниться и подучиться.

В первый же день капитан Логунов заказал по междугородному телефону разговор с женой. Волнуясь, делился со мной радостью (я у него начальником штаба был):

– Знаешь, думаю, как она подойдет к телефону, о чем мы будем говорить. С ума сойти можно!

Вернувшись с почты (мы размещались в лесу около города), Логунов рассказал, как он долго ждал, как потом его вызвали, как он вошел в душную кабину и не узнал ее голоса, как просил, чтобы она приехала. Она что-то говорила о трудностях дороги, о неудобствах, связанных с работой. А он умолял. Несколько раз при этом его предупреждали, что время вышло, что пора заканчивать, но все-таки не прервали, пока она не пообещала приехать.

Он сказал, что когда выскочил из кабины, то заметил ("Не поверишь", говорил он), что руки его вспотели, а по городу шел как во сне. Люди оборачивались: думали, пьяный.

Разговаривая со мной, он сиял от предстоящей радости, с которой связывал ее приезд.

Прошел месяц. Мы по-прежнему стояли в лесу, получили пополнение и занимались боевой подготовкой. Из сообщений Совинформбюро мы знали, что на нашем фронте идут бои местного значения. Мы были уверены, что скоро должно что-то произойти, потому и ждали, что вот-вот нас снова бросят на передовую.

Однажды Логунов вошел ко мне в землянку.

– Слушай, Егорыч, она все-таки приезжает. Приходи сегодня ко мне. Видишь, я уверен был, что приедет!

Вечером мы всей компанией сидели у Логунова и ждали ее приезда. Комбат то и дело выходил наружу посмотреть, не едет ли ординарец, которого он послал навстречу.

Мы устали ждать.

– Может, не приедет? Мало ли что бывает в дороге?

Но Логунов не сомневался:

– Она-то? Обязательно приедет. Лишь бы под бомбежку не попала где-нибудь. Не дай бог! Мы успокаивали:

– Какая бомбежка в тылу? Немцу сейчас не до того. Не сорок первый!

Но вот вошел Заяц. Возбужденный и гордый оттого, что все внимание сейчас обращено к нему, он шагнул через порог и отчеканил своему хозяину:

– Товарищ капитан, ваше приказание выполнил. Доставил!

Логунов порывисто вскочил:

– Молодец, Заяц!

Она выглядывала из-за плеча ординарца, смущенная, усталая, плохо одетая, пожалуй, даже некрасивая.

– Как у вас холодно, – кокетливо произнесла она и зябко повела плечами.

Обессиленная, села на топчан. Логунов подошел, неуверенно обнял и поцеловал робко, в щеку.

Когда она привыкла к новой обстановке и ожила, то показалась мне интересной. Крупные выразительные глаза, еле заметные ямочки на похудевшем лице, брови, вздернутые не то в удивлении, не то в восторге, точеный нос, живые губы – все в ней было хорошо.

За столом она говорила немного, больше улыбалась и разглядывала каждого из нас, будто оценивая, кто чего стоит.

За жену нашего друга, за Надежду – так звали ее, мы, конечно, выпили. И когда веселье было в полном разгаре, Рыбаков лукаво и многозначительно ухмыльнулся и запел ту самую песню, которая нам когда-то так понравилась. Но слова в песне уже были не те:

Танцы, вино, маскировкой покрыто окно,

А в квартире, военных полно, от сержанта и выше.

Я заметил, как Логунов побледнел. Он упрямо нагнул голову и неодобрительно посмотрел на Рыбакова. А тот пел полушутя-полусерьезно, глядя в глаза единственной среди нас женщине, будто догадываясь о чем-то или упрекая ее: "Ты меня ждешь, а сама с интендантом живешь!"

Логунов тяжело подался вперед, поднял руку, словно ладонью хотел остановить что-то надвигающееся на него, и сказал Рыбакову нервно, с обидой:

– Хватит. Нехорошо.

Мы пытались развеселить его, показать, что это просто безобидная шутка. Но тщетно. Каждый понял, что вечер испорчен.

Надежда смотрела на нас улыбаясь, не придавая значения тому, что произошло.

Через полчаса мы разошлись по своим землянкам, отлично понимая, что она приехала не к нам, а к Ивану Васильевичу, нашему комбату, который, конечно, ждал, когда нас всех выметет и он останется с ней с глазу на глаз.

Прощаясь, Логунов сунул кулаком в бок Рыбакову и примирительно сказал:

– Дурак, какую хорошую песню испортил!

На следующий день Надежда уехала домой. Капитан Логунов ходил точно пьяный. Провожая, он не обнял и не поцеловал ее. Когда подвода скрылась из виду, капитан Рыбаков произнес насмешливо и грустно!

– И это все, что я любил.

Иван Васильевич сжал зубы так, что заиграли желваки.

Доподлинно никому не известно, что произошло между капитаном Логуновым и его женой. Только письма от нее уже больше не приходили, а аттестат, в свое время отправленный на ее имя, вернулся. Иван Васильевич ходил грустный, печальный и одинокий, весь в себе. И казалось, что этому не будет конца. Он ничего не говорил о том, что нас особенно интересовало, и мои попытки разузнать, в чем дело, встречал враждебно.

В этот же день Заяц сказал мне:

– Всю ночь не спали. Говорили-говорили. О чем – не знаю.

Конечно, в батальоне пошли разные слухи. Я слышал, как один солдат говорил другому:

– Конечно, что ты хочешь? Жили-то всего неделю вместе, а не виделись два года! Друг друга не знали как следует... Совсем незнакомые люди. Если бы еще ребеночек был, тогда совсем другое дело – привязались бы друг к другу.

Другой, не менее мудрый и хитрый солдат объяснял иначе:

– А что? Вполне возможно, к примеру, что она другого нашла.

– Ну да, – недоверчиво -протянул кто-то.

– Что ну да? Она же живой человек. А потом, навсегда-то любовь разве бывает?!

– Ну да! – опять кто-то выразил несогласие. – Раз жена, значит, все! О другом не мечтай. Вот как должно быть.

– А у меня вот что получилось, – включился в разговор другой солдатик. – Перед самой войной. Она ведь в воскресенье началась?

– В воскресенье.

– Так вот, может, в час, может, в два вышел на двор. Черт меня дернул. Вышел, гляжу – а на скамеечке у ворот моя с каким-то парнем сидит. Я выхожу, а он шмыг в кусты. За ним-то я не побежал – убьет еще, а она вскакивает да мимо меня, да на крыльцо, да дверь на запор, на шкворень. Я стучаться, а она говорит: "Поклянись, что не будешь бить!" Ну я слово дал. Она открыла и в постель, и я туда же. А утром разбудили нас. "Война", – говорят.

– Ну и что, ты так и простил, а? Ну, что молчишь, простофиля? спрашивают его.

– Так ведь некогда уже было драться-то.

– Конечно, надо сперва фашиста разбить.

– Сначала-то думал: "Вот приду с войны, попомнит она меня. Я ей покажу, как при живом муже парней привечать". А сейчас все прошло. Ну что, посидела с парнем. Сам виноват. Значит, ласки ей мало было.

– Мало, мало, – поддразнивали его товарищи.

Потом солдаты увидели меня и прекратили разговор.

Однажды я проснулся и услышал, что мой ординарец ведет задушевную беседу с Зайцем. Я узнал их по голосам. Разговаривали они за дощатой стенкой.

Заяц говорил:

– И ты знаешь, всю ночь его попрекала: "Зачем да зачем вызвал?", а подумаешь, так сама кругом виновата. По рукам и ногам связала. А и всего-то в ней, что волосы уж больно красивые. Как распустит их да выбросит вперед, так просто съел бы всю.

– Ну, Заяц, ты даешь! – восторженно отзывался мой ординарец.

Я понял, конечно, что речь идет о жене капитана Логунова. Мой ординарец говорил:

– Уж больно худа. Я таких не люблю. Вожжа и вожжа.

– Ну это уж кому как, – возразил Заяц. – А я вот толстых не люблю. А видел, глаза у нее какие?

– Как пуговицы.

– Это когда она на людях была. Боялась, видно.

– А потом что?

– Потом глаза-то разгорелись, не оторвешься.

– Нет, я ведь понимаю, – говорит Анатолий. – У каждого свой вкус имеется. Что ты будешь делать?! Иную, бывало, встретишь, не девка, а кобыла, ржет да все норовит к тебе поближе, а ты на попятную. Не тянет, значит, немила. Другая страшнее смерти, а все бы за нее отдал. А?

– Я приглядывался к ней, – говорит Заяц. – Раз, думаю, капитан к ней привязался, значит, есть в ней что-то такое. И знаешь, заметил: сидят они, разговаривают, а она так взглянет, или повернется, или засмеется, будто золотые горы обещает. Бог знает что. Их ведь, баб-то, никто не учит, от рождения такие.

– Ну а правду говорят, что у нее кто-то там, в тылу-то, есть? спрашивает мой Анатолий.

– Уверен. Какой-нибудь старый черт, – говорит Заяц.

– А почему старый?

– А где сейчас молодых-то в тылу найдешь?

– Говорят, и молодые еще есть.

– Ну есть, конечно, и молодые, но что с них возьмешь? Оки небось сами голодные. А тут, наверное, какой-нибудь директор магазина. Она, вишь, какая худая, поесть-то каждому хочется.

Анатолий взрывается в гневе:

– Ну если бы со мной так вышло, уж я бы ей вывеску попортил, гадине.

– Она Ивану Васильевичу, – объясняет Заяц, – прямо сказала: "Мне, говорит, – тебя жалко". Жалеет. Значит, у нее там другой есть.

– Так зачем приезжала? По телефону бы сообщила.

– А ты знаешь, как он ее упрашивал, письма каждый день писал. Совесть, видно, ее заела. Сам слышал: "Сердце, – говорит, – у меня как в смоле кипит. Вот до чего мне тебя жалко".

На время разговор прекратился. Потом Заяц опять тихо начал:

– Я уж под утро (тоже уснуть не мог) подошел к капитану и говорю ему прямо при ней: "А что вы, товарищ, капитан, об ней уж так? Зачем себя унижаете?" А он говорит: "Уйди, Заяц, не до тебя. Мы сами разберемся".

– На моем месте доведись, – говорит мой ординарец, – так я бы ее шлепнул. Что у него, пистолета нет или патронов жалко?

– Не-е-ет, – говорит Заяц, – мне как-то Иван Васильевич, знаешь, что сказал: "Им, – говорит, – женщинам-то, тяжелее, чем нам. Им, – говорит, надо многое прощать, даже если они в чем виноваты". Вот!

И после этого невольно подслушанного разговора я еще больше стал жалеть своего несчастного комбата.

Однажды, когда мы снова были на переднем крае и готовились к прорыву, мне все-таки удалось разговориться с комбатом. Лучше я этого не делал бы.

– Что уж, Иван Васильевич, убиваться-то так, – сказал я, – Ну разошлись и разошлись. Все без жен живут, и ничего.

– Ты понимаешь, – ответил он, – я ведь в ней видел чудо какое-то. А выходит, обыкновенная баба. Но как представлю, что она с кем-то там радость делит, выть готов.

– Все пройдет, – пытаюсь я успокоить друга. – Попомните меня, Иван Васильевич, она, дуреха, еще сто раз пожалеет и волосы свои рвать будет. Погодите. Дайте только войне кончиться!

А Иван Васильевич опять свое:

– Помню, в госпитале меня раскромсали. Пришел в себя после операции, ни рукой, ни ногой двинуть не могу. Думал, конец наступил. Сестры да нянечки ходят вокруг, а я раздетый дочиста, будто и не мужчина совсем. Смотрю, и такое к ним добро, благодарность и любовь! Больно, сил нет, а кричать совестно. А сейчас волком выть хочется, собакой лаять. В глаза бы никому не смотрел – настолько тяжело и стыдно.

Я его понимал.

Но время шло. Затихло наступление. Мы встали в оборону, врылись в землю. И горе комбата за более важными делами и заботами потеряло свою остроту, а потом в конце концов совсем забылось. В это время у нас в полку появилась Зина, младший лейтенант. Говорили, инструктор снайперского движения.

Анатолий мне сразу же о ней доложил:

– Товарищ капитан, снайпер у нас появилась из Москвы. С курсов приехала. Учит стрелять. Снайперов готовит. Ой, хороша. Посмотрит, так сознание потерять можно.

Через какое-то время я Анатолия спросил:

– Ну как там твоя снайперша?

– Вы смеетесь, товарищ капитан, – обиженно ответил он. – А посмотрели бы сами, так смеяться бы перестали. Дух замирает. Не видел в жизни, чтобы женщина столь хороша была. Я прихожу к ней. "Научи, – говорю, – стрелять". Она так посмотрела на меня, так улыбнулась. Не поверите, плакать от радости захотелось. Руки у нее белые, локотки полные, сама гладкая да веселая. Чем-то таким отдает от нее, будто током бьет.

Через месяц пошли слухи, которые связывали имя снайпера Зины с именем нашего комбата.

Когда я спросил очередной раз своего Анатолия:

– Ну как там твоя снайпериха? – он ответил, не задумываясь:

– А что, товарищ капитан, обижаться не стоит. Не на кого-нибудь, на нашего комбата глаз положила, ему кровь полирует, шельма. Его выбрала. Значит, она еще и умна больно. Никому не обидно.

Скоро она стала приходить к нам. Было ясно, что капитан Логунов влюблен в нее.

Заяц старался изо всех сил. Он делал все, чтобы Зина приходила чаще: встречал ее, угощал, провожал и смотрел на нее с любовью, подобно своему хозяину. Мы были рады, что Иван Васильевич ожил, снова захотел жить, выпрямился, повеселел.

Не знаю, была ли Зина в самом деле красива, можно ли было серьезно говорить о том, что улыбка ее была очаровательной. Может, Зина была только уверена в себе и горда, а мы принимали это за красоту. На нас она смотрела несколько свысока. Ее можно было оправдать: нам самим на себя смотреть не хотелось, на таких грязных и обросших.

Но комбата нашего – хотелось верить – она любила. Это ради него она нам делала одолжение. Снисходительно и в то же время приветливо кивала головой, снимала серую каракулевую шапку, закалывала волосы, рассыпавшиеся по плечам.

Я вспоминал при этом, как Иван Васильевич говорил когда-то Зайцу о том, что женщинам тяжелее, что их надо прощать. "А разве тяжело таким, как Зина? думал я. – Ее нечего было жалеть. Она, казалось, могла заставить вздрогнуть и замереть сердце любого из нас".

Странно и непонятно было одно: как она очутилась в полку? Как ее не оставил в большом штабе какой-нибудь влюбленный начальник? У нас в батальоне была всего одна женщина – санинструктор седьмой роты Маша Шорина. Широколицая, с мужской фигурой, с сиплым от табака, прокуренным голосом, в поношенном солдатском обмундировании. Она страдала, находясь одна среди мужиков. Ни умыться, ни переодеться. И хоть бы кто-нибудь раз загляделся на нее. Сколько народу вытащила из смерти эта некрасивая женщина. И все будто не в счет.

Когда она лежала убитая в траншее летом, то мы вдруг увидели ее оголенные ноги (юбка была коротка, чтобы закрыть их) и втайне подумали: какие они сильные и красивые. Все удивились, как это мы ни разу не заметили, когда она живая была.

Вот такую несчастную женщину нужно и можно было пожалеть. А Зина красивая. На чем она надорвется? Кто пройдет мимо нее?!

Приходя к нам и усаживаясь на самом почетном месте, Зина укладывала на колени снайперскую винтовку и говорила кому-нибудь:

– Ну-ка, дай ножик.

Каждый рад был услужить. Мы вытаскивали на выбор сразу несколько ножей. Она брала у кого-нибудь и, мило прикусив нижнюю губу, забавно и сосредоточенно делала на прикладе очередную зарубку. Мы смотрели, затаив дыхание, и думали: бывают же такие красавицы. Она в нашем представлении была недоступна, величава, даже изящна.

Конечно, кругом ни одной женщины, а мы только входили в зрелость.

Надо сказать, она тоже старалась нам понравиться, это я сейчас хорошо понимаю. Когда она была нежна и любезна с нами, Иван Васильевич, конечно, хмурился, если с кем-нибудь вступала в разговор, то краснел, что пугало нас.

Но известно, что святые на нашей земле встречаются редко. Как-то во время разговора втроем (Зина, комбат и я) я заметил, что они сидят так, что их колени соприкасаются, а он рукой тайно гладил ее по коленкам.

Наконец стало известно, что Зина ночевала у Ивана Васильевича. Это все в наших отношениях расставило по своим местам. Зина приходила к комбату и часто оставалась у него. Комбат, конечно, гордился ею. Однажды сказал мне:

– Скоро приглашу вас на свадьбу.

Я был рад: добрее, чище и смелее капитана Логунова я никого не знал. О Зине не говорю: мне казалось, перед ее непобедимым очарованием распахиваются любые ворота и смягчаются любые сердца.

Так продолжалось долго, пока не пришла беда.

Однажды во время наступления мы прорвали передний край противника и начали преследование. Немцы отходили по проселкам, уносили с собой убитых и раненых. То и дело на тропинках, пробитых в снегу отступающими, мы видели многочисленные следы кровавой схватки: коричневые пятна на снегу, вытоптанном людьми, кровавые бинты, разбитые предметы солдатского снаряжения.

Однажды вот так, двигаясь по просеке – он впереди, я сзади, – Иван Васильевич остановился и, когда я приблизился, сказал:

– Вот эта чертова Зина, до чего она меня довела!

– А в чем дело, Иван Васильевич? – испуганно

спросил я.

– Понимаешь, бояться начинаю.

– Чего?

– Чего-чего, – передразнил меня комбат, – смерти, вот чего. Боюсь, что убьют. Никогда не боялся.

– А с чего это убьют?

– Вот возьмут и убьют. Прилетит шальная, и все. Прощай любовь в начале мая.

– Да вы что?!

– Люблю я ее. Вот и боюсь: жалко оставлять такую.

Я еще не испытал любви, потому мне казался смешным его разговор.

– Любите, так радоваться надо, – сказал я, – чего бояться-то?!

Мы ночевали в немецких блиндажах. Утром Анатолий сказал мне:

– Товарищ капитан, что делается-то?!

– Что случилось? – спросил я.

– Да утром я выбежал в траншею, а Зина от комбата выходит.

– Ну и что? спокойно рассудил

– А то, что грех большой. Разве можно в такое время?

– Суеверие это, Анатолий, я, – выбрось из головы.

– Ну дай бог.

Он вообще часто обращался к богу, когда начинались бои, а когда они заканчивались, бог для него будто переставал существовать.

Весь день мы шли по пятам отходящего противника. Вечером немцы закрепились на полотне железной дороги. Мы вынуждены были устроиться на ночлег в осушительной канаве, удаленной от насыпи метров на двести и идущей параллельно ей. Поужинали. Заяц и Михеев устроили нам что-то вроде убежища: вкопались в снег, выстлали лапником дно канавы, постелили полушубки, и, усталые, мы расположились на ночевку. Уже засыпая, услышали, как часовой окликнул кого-то:

– Стой, кто идет?

Кто-то ответил. Вскоре плащ-палатку откинули, и Заяц тихо сказал:

– Товарищ капитан, замполит полка.

– Черт его принес, – произнес Иван Васильевич, поднимаясь и громко зевая.

– Что это вы так рано на насест, как куры? – спросил замполит.

– Устали.

– А посты проверили?

– Конечно.

Капитан Власов был недоволен, что мы улеглись перед немцами как в своем доме:

– Беспечность проявляете!

Нам не понравились эти слова. Замполит понял, что перехватил, начал объяснять и оправдываться:

– Я тут Ухина послал проверить второй батальон. Жду не дождусь, когда он доложит. Посылаю за ним ординарца, а Ухин, оказывается, спит в своей землянке и никуда не выходил.

– Судить надо, – сказал комбат.

– Так вы тоже спите, а на левом фланге у вас разрыв с двенадцатым полком. – – Ну и что?

– Все может быть, вот что.

– Если я сам, как пеший посыльный, не бегаю, значит, уже беспечность? спросил комбат.

– Все-таки пойдем посмотрим.

– Ну сходите, я вам офицера в сопровождающие дам. Я устал как черт... Измотаешься, а утром– опять вперед.

– Все так!

– Все, да не все...

– А кто не так?

– Что мы, дети, что ли? – вскипел Иван Васильевич. – Вы завтра на лошадку и поскакали, а мы пешком. Есть разница?

– Ну тогда я пойду один, раз уж так устали. Не могу допустить, чтобы немцы ваших пулеметчиков в плащ-палатке спящих к себе унесли.