Текст книги "Подробности войны"

Автор книги: Максим Коробейников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Коробейников Максим
Подробности войны

Максим Коробейников

Подробности войны

ДОСТОВЕРНОСТЬ, ИЛИ НОВОЕ ИМЯ В ЛИТЕРАТУРЕ О ВОЙНЕ

С произведениями Максима Коробейникова читатели уже знакомы по публикациям в периодических изданиях: напечатано более двух десятков его рассказов, на них были отклики в печати. И вот первая книга, очень точно, по-моему, названная: "Подробности войны". О ней и ее создателе мне и хочется сказать несколько слов.

...Максим Петрович Коробейников прошел большой и славный путь профессионального военного – от лейтенанта до генерала. Он провоевал всю Великую Отечественную войну, командуя взводом, ротой, батальоном, испытав вместе с солдатами тяжелейшую службу в матушке-пехоте, где, как было вычислено позже, век пехотного ротного командира исчислялся двумя неделями.

А потому все написанное им пережито, прочувствовано, испробовано на собственной, говоря по-солдатски, шкуре. И это придает особую убедительность его творчеству, внушает абсолютное читательское доверие к его произведениям. Уж на что я, тоже прошедший войну, дотошен в смысле точности примет фронтового быта, и то не нашел ничего, к чему можно было бы придраться.

Да, все было именно так, как описывает М. Коробейников. И страшный, безудачливый Северо-Западный фронт с его болотами, гатевыми дорогами, нехватками еды и боеприпасов, на котором мне тоже довелось недолго находиться... И отчаянные пехотные атаки силами одного полка, батальона, а то иногда и всего одной роты в боях "местного значения"... И тяжкий солдатский быт...

Все это описано точно, зримо, а главное, безоглядно, правдиво, честно без боязни– упреков в "окопной правде", которую не очень-то жаловали критики в еще недавнее время.

Но в этих описаниях нет излишней драматизации. У автора профессиональный взгляд на войну, он понимает неизбежность потерь, хотя порой они чересчур велики и от нашего неумения воевать в те годы, и от превосходства противника в технике.

Это больно, горько. Но несокрушима у солдат и командиров вера в то, что научатся они воевать, что будет у нас скоро достаток вооружения и техники. Ведь и сейчас вот, хоть и не так часто, как хотелось бы, но бьют они немцев, и придет время, когда станут бить уже как следует.

Мы знаем – такое время пришло.

Думается, что М. Коробейников нашел весьма удачную форму для выражения того, что копилось в душе долгие, долгие годы. Он не пытается писать беллетристику, ничего не придумывает. И такое строгое, я бы сказал, целомудренное отношение к фактам можно только приветствовать. Я вижу в этом вполне понятное стремление автора отделить себя и свои произведения от той расхожей военной "прозы", заполнившей полки магазинов, в которой так мало настоящей правды войны.

Не так давно Виктор Астафьев в своей большой статье в "Правде" говорил, что еще мало описан быт войны, а ведь он занимал не меньшую, а большую часть жизни человека на передовой.

Помню также, попалась мне брошюрка, где по дням описывались боевые действия одной стрелковой дивизии. Так из нее видно, что бои занимали всего несколько месяцев из четырех лет, а остальное были передвижения, отдых, формировка...

Я это к тому, что книга М. Коробейникова как раз и дополняет наши знания о фронтовом быте пехоты, о том, как жил-был солдат на переднем крае, где сплачивалось окопное братство и формировался особый люд – обыкновенные окопники. Так сказал Юрий Белаш. И это житье-бытье описывается подробно и без прикрас. Но и без сгущения красок: на войне ведь как на войне, тут ничего не поделаешь...

Вообще и автор, и его герои принимают случившееся как данность, как необходимость, а свои судьбы – как общие, не отделяя их от судьбы народа. А потому, как бы тяжело и страшно ни было, как бы ни гнула и ни ломала людей война, они не стонут, не жалуются, не клянут никого, кроме "гада Гитлера", а делают честно и безропотно свое ратное дело, принимая на свои плечи все, что ни наваливает на них война. Принимают просто и мужественно, без позы и рисовки.

Не имея возможности разобрать в отдельности все фронтовые истории, собранные в этой книге, скажу только, что в некоторых из них место отдано какому-то случаю, происшествию, вроде бы самому обыкновенному, как, например, случай с завязшей в болоте лошадью. Некоторые рассказывают о чьей-то конкретной судьбе, где, кстати сказать, довольно четко обрисованы характеры. Есть и просто отдельные портретные зарисовки товарищей по оружию, где видим мы живых, непридуманных солдат.

Но когда прочитываешь весь сборник, возникает зримая – общая – картина войны, из отдельных мозаичных кусочков складывается лик войны со всеми ее подробностями, что создает впечатление отнюдь не меньшее, чем от большого романа. А то, что судьбы обрываются, характеры подчас проявляются не полностью, преподносясь читателю лишь через один-два поступка, – в этом и есть правда войны: люди приходят и уходят, нередко – навсегда, успев проявить себя далеко не во всем, лишь в чем-то. Именно так и происходило на переднем крае, в окопах пехоты.

Отказ автора от беллетризации сказался, по-моему, и на языке всей книги – он начисто лишен красивостей, литературщины, он чист, прост, не претендует на особую художественность и тем самым, на мой взгляд, эту художественность приобретает.

Я убежден, что собранные под одной обложкой произведения М. Коробейникова вызовут несомненный интерес и будут замечены критикой, которая, наверно, профессиональнее, чем я, разберет и отметит своеобразие писательской манеры автора, сказавшего свое и в чем-то новое слово о минувшей войне. Такой сборник просто необходим молодежи, которой – сужу по многим читательским конференциям, письмам – уже приелась, набила оскомину приблизительная военная беллетристика и которая ищет в военной прозе подлинной правды о Великой Отечественной.

В этой книге он ее, эту правду, безусловно, найдет, увидит воочию невероятно трудную и кровавую работу войны, ее вроде бы неприметные будни, каждый день которых являлся настоящим подвигом.

Последнее время мы с печалью констатировали потери в нашей военной прозе – уже много ушло прекрасных ее представителей. Но неожиданно увидели, что появляется и пополнение: уже упоминавшийся Юрий Белаш – с его "Оглохшей пехотой" и "Окопной землей", Константин Колесов – с "Самоходкой номер 120". И вот Максим Коробейников – с "Подробностями войны"... И как ни странно, можно сказать, что нашего полку прибыло. Это – через сорок лет после окончания войны!

Вот как, оказывается, глубоко сидит она в нас, как горяча еще память о ней, как вырывается, высвобождается она из наших душ, овеществляясь в поэзии, в прозе...

Вячеслав Кондратьев

ОТ АВТОРА

Когда началась война, герои этого повествования не знали друг друга. Больше того, они даже не могли предполагать, что судьба вскоре сведет их на фронтовых дорогах.

Ефим Перелазов, от лица которого ведется повествование, после второго курса института поступил в пехотное училище и был досрочно выпущен из него в звании лейтенанта.

Алексей Антонов, единственный, кого он встретил на фронте из довоенной жизни, учился на третьем курсе института, писал стихи студентке, которую любил, и, не получая взаимности, служил мишенью для насмешек со стороны студенческой братии.

Капитан-артиллерист, кадровый командир Красной Армии (Перелазов встретил его, выходя из окружения), в это время собирался из Бреста к родителям в отпуск. В дороге его война и застала.

Старший политрук Зобнин (с ним герою придется долго воевать вместе) работал в Сибири в райкоме партии и мечтал об учебе в партийной школе.

Василенко (ротный повар) еще работал тогда шеф-поваром в киевском ресторане.

Будущий командир роты младший лейтенант Куликов водил машину директора завода в Ростове-на-Дону и собирался жениться на официантке из заводской столовой.

Анатолий Михеев (два года он будет ординарцем Перелазова на фронте) отбывал наказание в исправительно-трудовой колонки за ограбление ларька в городе Горьком с ватагой ровесников-подростков.

Майор Петренко (он примет полк после гибели подполковника Ковалева) заканчивал военную академию в Москве и уже видел себя полководцем.

Беляков, что погибнет под Карбуселью (там, где горел в танке поэт Сергей Орлов), учился в десятом классе в Семипалатинске и собирался летом уйти с экспедицией в Каракумы.

Красноармеец Порхневич (он потрясет всех своим отчаянным

броском в атаку после гибели агитатора майора Кулакова) жил в Минске и был на седьмом небе – у него только что родился второй сын.

Иван Васильевич Логунов (комбат) работал в МТС под Калинином и за два месяца до войны женился.

Зина (снайпер из роты связи) трудилась на почте в Кирове, изучала военное дело, имела все оборонные значки, которые только были в то время.

Война, казалось, все спутала и все перемешала. Но разве кому-то еще не известно, что пути людские пересекаются не случайно?! И вот все мы оказались вместе, в пехоте.

Я тоже всерьез прошел эту проверку огнем и кровью. Многомиллионная царица полей, которая несла самые большие потери в войне и переживала наибольшие трудности и лишения, стала на всю войну нашей семьей.

Мы были впереди всех. Мы видели врага лицом к лицу, глаза в глаза и сходились с ним грудь в грудь. Мы были тем острием клинка, которым наносят удар, той пулей, которую пускают в сердце врага.

Нашими глазами Родина с ненавистью смотрела на немецких оккупантов.

Отцы и матери, братья и сестры, жены, невесты и дети думали о нас, всем сердцем ждали победы и гордились тем, что мы – на фронте.

Мы все знали. Сколько положено хлеба и сахара в дневном пайке, хотя зачастую и не получали его. Сколько положено рубашек на год, хотя нередко забывали, когда нам меняли их. Мы твердо знали и никогда не сомневались в том, что враг будет разбит и победа будет за нами. Не знали только одного сколько каждому из нас оставалось жить.

Но вот все, о чем говорится в книге, обратилось в давно прошедшее время, и очевидцы один за другим уходят туда, откуда никто еще не возвращался. Неудержимое время, этот великий утешитель, стирает подробности войны, и в памяти человечества что-то мало-помалу предается забвению, кое-что переоценивается, а иное умышленно или невольно искажается.

И тот, кто не был там с нами, может подумать, что в войне действовали герои, имя которых история сохранила и которым народ воздал должное, и миллионы безвестных воинов, вклад которых в победу неравнозначен.

Я далек от того, чтобы хоть как-то унизить или развенчать героев войны. Это было бы несправедливо, да и невозможно сделать. Народ и правительство оценили их. Я хочу лишь возвеличить миллионы тех неизвестных, памятники которым на братских могилах сейчас модно ставить повсюду. Показать, что между героями и многомиллионной массой тружеников войны не было пропасти.

Я хочу поклониться пехоте, тем солдатам и командирам, которые тысячами погибали в траншеях и в открытом поле или чудом уцелели. Тем, которые живы поныне или уже ушли от нас, которые не были в свое время ничем особенным отмечены, но выполнили свой долг безропотно и до конца, проявив, как принято говорить, коллективный героизм.

Я хотел бы показать, что это была не безликая масса, действующая по приказу: у каждого из них было собственное имя, неповторимый облик, свой особый внутренний мир – с мыслями, чувствами, надеждами и волей, своя необыкновенная биография.

Каждый из них любил, ненавидел, думал, радовался, страдал. И не было в мире другого точно такого же человека. О каждом из них можно было бы написать книгу: и вклад в победу, и жертвы, и муки каждого были столь же значительны, как вклад в победу, и жертвы и муки тех избранных судьбой, чьи имена сохранила история.

Многие миллионы бойцов не дошли до Берлина, но это не вина, а беда их. И все равно, я уверен: в победу каждый внес свою долю. И солдат, штурмовавший рейхстаг, и боец, принявший на себя первый удар гитлеровской военной машины.

Когда я смотрю документальные фильмы военного времени, я вглядываюсь в кадры и надеюсь увидеть тех, кто был со мной на войне. Я с восторгом гляжу на солдат-победителей, возвращающихся из освобожденной Европы, и до сих пор мне невольно кажется, что это мои солдаты, мои товарищи по оружию, которые не щадили ни крови, ни самой жизни для достижения победы над врагом. И мне все больше кажется, что я узнаю их, моих фронтовых друзей..,

Идет неумолимое время, и вот этот настоящий герой войны, маленький человек из многомиллионной пехоты, особенно дорогой мне, песчинка в пустыне войны, затерявшийся в воюющей массе людей, теперь в моей душе – как лучшее украшение ее прошлого, настоящего и будущего.

Я не хочу вызывать жалости к моему "обыкновенному" герою. В то время мы видели много горя, но никогда не чувствовали себя несчастными. Героизм был привычным явлением, потому мы не замечали и не ценили его. Казалось, так и должно быть. Зато сейчас, вспоминая о своих друзьях, о простых, незаметных людях, об истинных тружениках войны, я испытываю гордость оттого, что был среди них в то тяжелое для Родины время.

СТУДЕНТЫ

Надо же было такому случиться, чтобы в первые дни пребывания на фронте встретил Антонова...

Утром я прибыл в сводный батальон и принял пулеметный взвод, а вечером мы выдвинулись в район, который должны были удержать. Комбат взошел на пригорок, посмотрел на запад, откуда ожидались немцы, и мысленно прикинул, где какую роту расположить. Он был деятельным, наш комбат, и воевал уже второй месяц.

– Позовите ко мне Антонова! – крикнул он. Связные не знали Антонова, поэтому он с раздражением пояснил:

– Ну этого, студента из седьмой роты...

Студента из седьмой роты, оказывается, знали.

Антонов вскоре подбежал. Конечно же, это был он, наш Алексей Антонов, я его сразу признал. Маленький, нескладный, кривоногий и широкоплечий, он энергично сбросил с ремня винтовку, стукнул прикладом о носок ботинка и стал в ожидании. Я обрадовался, но не подал вида. Хотелось подшутить.

– Вот, студент, дела какие, – заговорил комбат, – лейтенант Гаврилов заболел. Придется тебе ротой командовать – средних командиров не хватает. Так вот, слушай задачу: твой участок – отмеряй по сто метров справа и слева от шоссе и окапывайся. Имей в виду: дорогу надо оседлать насмерть. Возможно, пойдут танки. А у нас, как видишь, нет таких средств, чтобы их остановить. Ты их пропускай, а пехоту бей нещадно. Понял?

– Понял.

– За правый фланг не беспокойся. Немцы туда не полезут. Там болото и лес, куда к черту! А слева от тебя – вот он, Перелазов, – комбат указал на меня, – с ним связь держи крепкую.

Антонов повернулся ко мне и дернулся.

– Ефим! – выкрикнул он. – Я тебя не узнал! Мы заключили друг друга в объятия.

– Земляки, что ли? – спросил комбат.

– В одном институте учились, – ответил я.

– Во, молодцы! – изумленно воскликнул комбат и сразу решительно и твердо распорядился: – Ну по местам, ребята. Окопаетесь, тогда будет время поговорить. Да и вообще, война не сегодня кончится. Успеете...

Антонов поспешно отошел от комбата, и вскоре над перелеском разносился его звонкий, по-детски чистый, требовательный и капризный голос:

– Седьмая рота, выходи строиться. Быстр-р-ро! Седьмая рота, строиться!

Я ушел к своим.

Всю ночь батальон окапывался. Мерзлый грунт не хотел поддаваться ни лопате, ни лому. Больше никакой механизации в батальоне не было. Самым трудным оказался асфальт на шоссе. Но все-таки к рассвету и через шоссе прошла траншея, и весь личный состав укрылся в земле. Тогда Антонов подбежал ко мне. Он снова бросился обниматься и спросил:

– Ты давно здесь?

– Второй день.

– Смотри, как повезло... Будем вместе. Я тоже недавно, в боях пока не участвовал.

Зная, как важно это для него, я спросил:

– Что Соня? Пишет?

– Одно письмо получил,

– Какие новости?

– Ничего особенного. Пишет, что рада моему письму, что желает мне добра.

Над его безответной любовью к Соне мы безобидно подтрунивали. Она училась с нами, мы считали ее очень модной, красивой и изящной.

На вечерах самодеятельности Антонов читал стихи о девушке, которую он любит. О том, что "глаза ее под дугами бровей, точно под крутыми берегами синие стоянки кораблей". О том, как "видел он, взволнованно дыша, что в непосредственной своей печали она была безумно хороша". Откровенно говоря, я плохо знал поэзию, поэтому не мог никогда понять, его это стихи или чужие. Но когда он выходил на сцену и мы видели большие синие глаза и слышали чуть хрипловатый взволнованный голос, зал замирал в восторге и ожидании. Украдкой при этом мы взглядывали на Соню. Она ж делала вид, что это ее не касается.

И в то утро, стоя в траншее, я хотел убедить Алексея Антонова, что коль скоро Соня ответила на его письмо, значит, она неравнодушна к нему, что когда мы вернемся с войны, то все будет хорошо, все наладится...

– Ты знаешь, – прервал он меня, – я вчера видел ее во сне. Уснул у костра. Вижу, будто мне жарко. Открываю глаза. Море. Песок. Рядом – она. Улыбается. Спрашиваю: "Ты что смеешься?" Она только головой так из стороны в сторону качает, улыбается и ничего не говорит. Смотрит и смеется. Я плачу, удержаться не могу. Проснулся, костер раздуло ветром, горит, к нам подбирается, а у меня все лицо в слезах.

– Так это же хороший сон! – говорю я.

Немцы как будто только и ждали, когда батальон зароется в землю, а мы с Алешей наговоримся. Они вышли из лесу и толпами пошли по шоссе, прямо навстречу окопавшейся седьмой роте. Алексей Антонов убежал к своим.

Вскоре открыла огонь немецкая артиллерия, установленная за перевалом. В расположении батальона ударил первый снаряд и вызвал скорее любопытство, чем страх. Бойцы обернулись в его сторону и увидели, как на землю, обратно, валится то, что было поднято взрывом с дороги, и сейчас вот сыпалось кусками, осколками и пылью.

Снарядом никого не задело. А немцы к тому времени развернулись, и теперь можно было разглядеть серый цвет одежды, зеленые каски, длинные противогазные коробки и автоматы, упертые не то в локоть, не то в живот.

Пули начали свистеть как по команде. Они даже не свистели, а вжикали, пробивали воздух, иные впивались в землю, отскакивали, иногда жужжали. Тогда они были слышны особенно ясно в общем море свистящих и тыкающихся пуль.

Все было пока что как-то странно и даже, казалось, несерьезно. Батальон замер – люди впервые видели немцев и слышали шум боя. Только комбат, мы знали, десятки раз попадал в такие переделки. Он один мог спокойно рассудить, что происходит.

Немцы, развернувшиеся за это время и на шоссе, и влево от него в длинную цепь, видели, конечно, полоску свежей земли, выброшенной ротами из отрытых за ночь траншей. Туда-то и направили весь свой огонь, шагая деловито, не спеша, уверенно, выполняя привычную и даже, казалось со стороны, веселую работу, успех которой, конечно, не вызывает сомнений.

Роты открыли огонь – для большинства бойцов первый боевой огонь в жизни, – увидели первого упавшего врага. Тогда немцы начали обтекать нас слева уже не так уверенно, как действовали прежде, а как-то нервно, поспешно припадая и пригибаясь к земле.

Мы услышали первый крик раненого:

– Помогите! Помогите, товарищи!

После этого пронзительного крика, который не зря называют душераздирающим, пули будто начали свистеть еще более неприятно.

Я заметил, как комбат перемахнул открытый участок и прыгнул в ячейку к Антонову. Оттуда до меня вскоре дошла его команда, переданная по цепи:

– Лейтенант Перелазов, в седьмую роту!

Я перешел по траншее вправо и столкнулся с комбатом. К нему же торопливо бежал и Антонов. Комбат остановился и шутливо спросил:

– Ну как дела, студенты? Страшно? Мы улыбнулись и ответили в один голос:

– Ничего!

– Постойте здесь, сейчас я вам кое-что скажу.

Антонов показался мне озабоченным. Видно, он устал, осунулся, щеки провалились, только глаза по-прежнему горели.

И мне вспомнилось двадцать второе июня сорок первого года.

Накануне войны в училище пришла телеграмма. Болела мать, и я получил кратковременный отпуск по семейным обстоятельствам. Когда стало известно о войне, я побежал в институт и там попал на митинг. В актовом зале собрались студенты и преподаватели, стоя слушали они выступление по радио Молотова. Директор института объявил митинг открытым.

И вдруг на сцену выбежал Алексей Антонов. Он был в широких заношенных брюках, белесых, вздувшихся на коленях, в рубашке с расстегнутым воротом, с закатанными рукавами. Остановился, посмотрел в зал, отбросил рукой светлые волосы, упавшие на лоб, и продекламировал:

Дорогу веселым гасконцам!

Мы южного неба сыны!

Мы все под полуденным солнцем

Для счастья и битв рождены!

Все замерли. Алеша передохнул и громко сказал:

– Прошу записать меня добровольцем на фронт, Хочу защищать Родину.

И под овацию всего зала сбежал со сцены, затерялся среди студентов. Его выход на сцену решил судьбу многих студентов. Добровольцами записалось тогда немало. Я был уже в военной форме: в коверкотовой гимнастерке, диагоналевых брюках и хромовых сапогах – старшина обмундировал меня как среднего командира. Конечно, пришлось выступать и мне. Я говорил, что мы будем бить врага на его территории, ибо своей земли ни одной пяди мы не отдадим никому, что победу мы одержим быстро и малой кровью. Я сказал, что рвусь в училище, чтобы взять оружие и выйти навстречу оголтелому врагу. Мне аплодировали еще больше, чем Алексею Антонову.

И вот мы снова вместе, ждем встречи с врагом, испытывая то упоение, которое бывает, когда ты действительно у самой бездны на краю.

Комбат отбежал от нас вправо, на десяток шагов, снова привалился к брустверу и что-то нам крикнул. Но мы уже не успели расслышать, что он сказал.

Земля, нам показалось, сначала ушла из-под него, потом взрыв тяжелого снаряда бросил вверх все, что было вокруг. Меня ударило и обожгло, отчего я упал и поплыл, как в детском сновидении, в какую-то пустоту, неожиданно разверзшуюся под ногами.

Антонов тормошил меня за плечи и бил по щекам. Когда я открыл глаза и начал подниматься, хватаясь руками за выступы траншеи, Антонов выпрямился, вытер рукавом бледное лицо, вдруг покрывшееся потом, протер глаза и облизал губы. Я встал, почувствовал тошноту и боль в глазах, во рту. было солоно, в голове шумно. Антонов что-то сказал, я ничего не слышал, и показал на уши.

– Комбата убило! – крикнул Антонов, но о том, что он произнес, я догадался лишь по движению губ.

Мы огляделись вокруг, комбата нигде не было. На том месте, где он стоял, осталась глубокая воронка.

На самом дне ее мы увидели, когда подошли ближе, скрученный, как пружина, разорванный у пряжки командирский ремень: все, что осталось от комбата.

В это время я ощутил снова колебание земли под ногами, будто ее кто-то раскачивал из стороны в сторону, как в решете.

Антонов взял меня за рукав и повернул в сторону тыла. Я увидел, как оттуда, по шоссе, на огромной скорости идут наши танки. Их было не меньше десятка.

– Ложись! – что есть мочи закричал Антонов.

Не сбавляя хода, танки перемахнули через траншеи седьмой роты и, остановившись, открыли огонь по немецкой пехоте.

Немцы залегли. Танки устремились вперед и, перестроившись в цепь, зашли влево. Немецкие солдаты начали отползать.

Антонов показал мне, что я должен идти к своим. Я побежал и, остановившись, увидел, как необыкновенная сила подняла Антонова во весь рост над бруствером траншеи. Он будто вырос: может, потому, что все, как и я, смотрели на него снизу, из траншеи. Стремительный и опять по-детски веселый, он крикнул что-то призывное и бросился за танками.

Какое-то время он бежал один, не оборачиваясь, будучи уверенным, что за ним пойдут и другие, что его одного не оставят в такое время, когда победа дается в руки, идет нам навстречу.

Сначала траншея была неподвижна, потом зашевелилась, один за другим бойцы выскакивали и кричали. Я ничего еще не слышал, но знал, что они кричат.

Антонов посмотрел по сторонам, обернулся, увидел бегущих за ним, рассмеялся и снова крикнул пронзительно и звонко. Слов я опять не разобрал. Мои расчеты стояли у пулеметов и ждали команды. Я показал, где им следует занять новые огневые позиции. Бойцы покатили пулеметы, стараясь догнать седьмую роту.

– Не отставай, ребята! – крикнул я и обрадовался, услышав свой голос.

До сих пор немцы отползали, поддерживая друг друга огнем и подчиняясь командам, которые то и дело слышались с их стороны. Сейчас они начали отходить беспорядочно.

– А-га-а-а! – услышал я торжествующий крик Антонова. – Побежа-а-али!

Больше я в бою его не видел.

Роты устремились за танками азартно и зло. Вскинет боец винтовку к плечу, выстрелит раз-другой и опять вперед, с криком и руганью. Так и бежит он, обалдевший от радости, опьяненный успехом и уверенный, что наша взяла, что победа за нами, что товарищи рядом с ним, что им тоже хорошо, как и ему. Будто это последний бой в этой войне!

Так и бежит он, пока не будет сбит и оглушен чем-то горячим и острым, пока не упадет на землю головой вперед, уткнувшись лицом вниз и не почувствовав, как острые мерзлые комья земли вошли в его разгоряченную кожу.

И долго он будет так лежать, не замеченный никем, и уже никогда не сможет ни подняться, ни крикнуть. Лишь мозг его еще какое-то время будет работать, как это бывает во сне, и навевать ему что-то из его прошлой, такой короткой и такой неповторимо счастливой жизни.

А товарищ его, упиваясь победой, пробежит мимо, надеясь на то, что идущие позади окажут помощь тому, кто нуждается в ней, и твердо зная, что главное сейчас – победить врага, любой ценой одолеть проклятого.

Когда кончился бой и немцы были отброшены далеко за высоту, где зацепились, чтобы снова атаковать и снова лезть вперед по нашей земле, я привел остаток роты в порядок и решил навестить Антонова в седьмой роте.

Новый комбат, бывший командир пулеметной роты, сказал мне, что Антонов убит. Я попросил разрешение найти его и похоронить. Комбат разрешил. В штабе батальона мне сказали, что два солдата из музыкального взвода уже выехали в поле, чтобы собрать и похоронить погибших.

На поле, где только что прошел бой, я увидел этих музыкантов. Они укладывали убитого в телегу, где уже лежали четыре окровавленных бойца. Не обращая внимания на меня, музыканты деловито осматривали поле боя и, завидев мертвого, подводили к нему телегу, в которую была впряжена молодая статная кобылица. Один из них, совсем старый, хмуро ворчал на кобылу, недовольный тем, что она все время пытается что-то сорвать с земли:

– Ну, балуй еще!

Подойдя к убитому, старик по-хозяйски брал его за плечи и командовал молодому:

– Ну-ка, подмогни за ноги.

Тот боязливо прикасался. Недовольный старик ворчал:

– Бери как следует. Что, у тебя руки-то отсохли? Бери покрепче!

Тот брал покрепче, и они забрасывали труп на телегу.

Мне показалось, что старик уже привык к такой работе, а молодой так, видно, и не привыкнет к ней никогда.

Старик деловито подходил к убитому и объяснял напарнику:

– Ишь, прямо в сердце попало. Как она его сразу опрокинула, экого детину... Это не из автомата: он не может так сделать. Это из винтовки.

Так они переходили от одного к другому, разглядывали каждого, и старик говорил уверенно:

– Ну, этот уже не жилец. Кладем.

– Да погоди ты, – просил молодой. – Может, еще живой? Может, еще что сделать можно?

– А что годить-то? – торопил старый. – Вишь, не дышит и посинел...

И торопливо брал за плечи убитого.

Мы с молодым музыкантом на Антонова наткнулись одновременно. Я не знал, что делают в таком случае. Только пилотку снял и остановился в молчании. А молодой испуганно и радостно одновременно крикнул своему товарищу:

– Смотри-ка, лицо-то какое! Улыбается, что ли? Обрадовался чему?

Тот неторопливо подошел, долго и внимательно смотрел на Алексея Антонова и рассудил здраво, ибо он был намного старше и меня, и своего товарища:

– А ты знаешь, это счастливый. Видно, думал о чем-то уж больно хорошем. Тут она его и свалила... Вишь, осколком по шее? Легко умер.

Старик посмотрел на меня и спросил:

– Знакомый, что ли?

– Друг, – ответил я.

– Хороший человек был, потому и умер легко. Взял он Антонова за плечи, сказал младшему:

– Ну-ка, подмогни. Берись за ноги.

Они положили его в телегу осторожно и аккуратно, выказывая явное уважение.

Когда я уходил, старик сказал:

– Ты не горюй. С нами еще незнамо что будет, а экой смерти-то позавидовать можно...

ВЫХОД ИЗ ОКРУЖЕНИЯ

Стрелковая дивизия попала под молот немецкого наступления, на какое-то время, которое показалось нам вечностью, задержала его, но, не выдержав многократного превосходства во всем, распалась как соединение.

Сначала она действовала частями, потом расползлась, будто по швам, и, окончательно потеряв равновесие, отчаянно отражала врага мелкими группами и отходила, затравленная, обескровленная.

Убитые бойцы, командиры и политработники, наспех захороненные или оставшиеся лежать, забытые там, где их настигла смерть, обозначали пути отхода наших войск на восток. Раненые шли вместе с войсками и с поля боя не уходили. Командиров, которые не могли двигаться, красноармейцы несли на руках.

Нечего греха таить, кое-кто из наших оставался в лесах и болотах, чтобы переждать и испытать судьбу. Но таких было немного.

Потом в высших штабах несуществующую дивизию расформируют, отберут у нее номер, и она не только фактически, но и юридически перестанет существовать. И о ней забудут, будто ее никогда не было, хотя для конечной победы над врагом она сделала не меньше, чем другие дивизии, вошедшие в историю как победители.

Я в то время был командиром пулеметного взвода, тем самым средним командиром, который в бою живет, как считают военные историки, в среднем четыре дня. Тогда я, конечно, не знал, что вероятность выжить в этих условиях так ничтожно мала. Теперь-то ясно: судьба милостиво обошлась со мной.

Взвод, который я выводил из окружения, таял на глазах. В ежедневных стычках с немцами один за другим гибли мои бойцы.

Однажды мы неожиданно наткнулись на мотоциклистов и в редких кустарниках, где пытались было укрыться, вынуждены были принять бой. Из трех пулеметов "Максим" мы немало уложили врагов.

Когда кончились патроны, отошли. Не бежали, а отошли, отстреливаясь на ходу из винтовок. Из пулеметов вынули замки и забросили подальше. Когда вбежали в лес и отдышались, оказалось, что в кустарниках осталось пятеро наших.

Потом нас обстреляли на мосту. Четверо, идущих впереди, были расстреляны немцами из пулеметов: они упали на настил да так и остались там, а остальные бросились в реку. Немцы и по плывущим долго стреляли. К восточному берегу течением прибило только семерых. Несколько бойцов утонуло.