Текст книги "В темноте"

Автор книги: Максим Есаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7

Рассыпающаяся из облаков снежная крупа образовала на поверхности воды колышащуюся белую корочку. Максаков поднял камешек и зашвырнул на середину канала. Мостки обледенели, и он едва не потерял равновесие. Серые пакгаузы защищали спину от ветра. Было тихо. Сзади вполголоса разговаривали территориалы.

– Вечером пособи хату одну прошерстить.

– Старый, извини, не могу. Мне на халтуру. Витьку попроси, он вчера стоял.

– Хорошо. А ты где?

– В игровых автоматах на Дегтярке.

– Нормально платят?

– Вместе с зарплатой на хлеб хватает.

Максаков поднял еще один камешек. Чувство беды продолжало теребить изнутри. Он думал о Сиплом. Он думал, что вся эта тревога из–за него. Он думал, что никогда еще с таким не сталкивался. Он думал, что все это похоже на голливудский фильм.

…Вежливая улыбка, внимательные глаза, благородный наклон головы.

«Счастлив помочь. Приятно будет встретиться еще один раз…»

Он никак не мог вспомнить его взгляд. Глаза помнил, а взгляд – нет.

«Один раз. Еще один раз. Сука! Если бы тогда…»

– Змерзли, маугли? – Голос участкового Сухова обрушился как удар колокола. – Можно заходить. Эксперт закончил.

– Тогда уже поздно заходить, – дурашливо хихикнул кто–то из оперов.

Максаков улыбнулся, с трудом выдирая себя из липкой паутины дурных предчувствий.

– Или наоборот – уже безопасно. Пошли.

Ветер все же просочился между серыми корпусами и теперь игриво кидался снежной пудрой.

Склад был большой, на удивление теплый и ужасно приятно пах. Ароматы древесины, свежей стружки, различных лаков и смол всегда сводили Максакова с ума. Это было похоже на ларьки с шавермой у метро. Смертельно опасный риск заработать инфекцию, но запах притягивает просто гипнотически.

– Мне даже трудно подсчитать сейчас ущерб. – Взъерошенный несуразный мужчина в дорогом, совсем не идущим ему пальто разговаривал с Сашей Шохиным – начальником розыска 176–го отдела.

Шохин был гораздо моложе Варенцова и еще не успел утратить желание и азарт работы. Максаков незаметно подошел сзади.

– Вам желательно поторопиться с суммой и предоставить нам справку. – Шохин всегда говорил тихо, словно стеснясь. – Без этого следователь не может возбудить уголовное дело.

– Это же красное дерево. – Мужчина, похоже, не слышал его.

Вблизи Максаков заметил, что галстук у него тоже от «Версаче» и тоже неумело завязан каким–то нелепым узлом.

– Если они сложат все в холодном месте… Справка? Да, да, конечно. Я распоряжусь.

Спина у него была узкая и сутулая.

– Главный технолог, – пояснил ему вслед Шохин, как всегда, еле слышно, – он здесь сорок лет работает. Начинал столяром.

Максаков достал сигарету, но наткнувшись взглядом на плакат запрещающий курить, снова убрал ее в пачку.

– Расскажи, как все было.

– Конечно, – спохватился Шохин. – Ночью, между часом и тремя, когда сторож спал, вон у него комнатка в дальнем конце, перепилили замок грузовых ворот, вошли, подперли его дверь брусом и вывезли целую фуру красного дерева, причем какого–то эксклюзивного.

– Это уже не кража, а грабеж. Подожди, а проходная? Это же завод.

– Этот склад за забором. Поэтому и сторож персональный.

Максаков снова полез в карман.

– Пошли покурим.

Белая сырая пыль висела в воздухе. Крупинки покалывали лицо.

– Теплеет. – Шохин задрал голову к небу. – Хоть к Новому году снег пошел.

– Какой это снег, – фыркнул Максаков. – Впрочем, я никакого не люблю. Угощайся.

– Я не курю.

– Счастливчик.

Голова закружилась после первой затяжки. Максаков в очередной раз понял, что не курить на работе – это утопия. Смешно – дома фактически никогда не тянет. Шохин поднял воротник куртки. Где–то за корпусами складов визгливо заорала циркулярная пила.

– Вениаминыч сказал, что есть выходы.

– А… – Шохин скривился. – Все, как всегда, бегут впереди паровоза. Сторож видел в окно кусок фуры. Ему показалось, что на фургоне вмятина, причем знакомая – видел на одной машине, что привозила материалы.

– Это он ночью, в декабре, разглядел?

Шохин, несмотря на скромность и стеснительность, был болезненно самолюбив.

– Михаил Алексеевич, я же не ребенок. Я проверил – там как раз у окна фонарь работающий. – Казалось, он сейчас заплачет от обиды. – Я же понимаю…

– Саша, – Максаков дотронулся до его плеча, – ты чего? Я просто спросил.

Ему всегда было не по себе, когда свои называли его по имени отчеству и на «вы». Он никак не мог привыкнуть, что заместитель начальника 176–го отдела младше его почти на десять лет и имеет стаж работы в розыске только два года. Приметы времени. Раньше до важняка служили лет восемь, а сейчас больше пяти лет в милиции – аксакал. Как курсы младших лейтенантов во время войны: выжил в первой атаке – командир роты, пошел вторую и третью – принимай батальон.

– Все нормально. – Голос Шохина стал почти неслышным. – Мы установили фуру и водителя, но у него алиби: вторую неделю лежит со сломанной ногой в Институте скорой помощи. Говорит, что оба комплекта ключей от машины дома. Ребята поехали.

– В больнице все проверили?

– Да, лежит реально. Открытый перелом.

– Может, сторож ошибся?

– Может.

Ветер усилился. Снежная крупка металась между унылых серых строений. Шохин поежился и с надеждой посмотрел на теплый проем входной двери.

– Пошли, а то холодно, – перехватил его взгляд Максаков.

– Иду. – Шохин уставился в молочно–белую пелену. – Кажется, наши возвращаются.

Сквозь свист ветра едва доносилось жужжание автомобильного двигателя.

– Точно.

Патрульный «УАЗик» 176–го отдела подпрыгивал на ухабах. Шохин отделился от стены склада. Его не защищенные шапкой волосы с разу пробило снежной сединой.

Скрип тормозов, звук открываемой дверцы. Максаков, притулившись под коньком крыши, смотрел на мутные хороводы снега с ветром и думал о том, как быстро и непредсказуемо меняется в Питере погода. За несколько часов от пятнадцатиградусного мороза без единой снежинки до мокрой, почти теплой метели. Смотреть на густой белый ветер было приятно. Легкий озноб покалывал спину. От дверей ползла волна теплого воздуха. Тревога не отпускала. В голове роились мысли о Сиплом. Тяжелые и безрадостные.

– Оба комплекта дома, – вернулся Шохин, – машина на платной стоянке. Проверили – стоит. Сторожа говорят – не выезжала.

– Надо осмотреть кузов. – Максаков с трудом вернулся к действительности. Не хотелось отрывать взгляд от серо–белого танца снежинок. Щепки, стружки, следы ящиков.

Шохин кивнул. Двое молоденьких, как старшеклассники, оперов 176–го вылезли из «УАЗика» и поспешили к теплому прямоугольнику двери. За ними шел долговязый угреватый парень в синтепоновой коричневой куртке, черных джинсах и стоптанных полуботинках. Лицо его показалось Максакову нервно–настороженным. Он давно привык к таким лицам и знал, что стоит за этим безликим тревожным взглядом.

– Кто это?

Шохин оглянулся, дождался, когда долговязый скроется внутри склада, и слегка наклонился к Максакову. Шепот его походил на тихое шуршание листвы при полном безветрии.

– Ничего не слышу, Саня. Давай погромче.

– Брат водителя, – Шохин снова оглянулся, словно собирался сообщить судьбоносную для страны тайну, – дома у него живет. Он просто недавно…

– Освободился, – кивнул Максаков. – Это я вижу. За что сидел?

Изумленный взгляд Шохина приятно пощекотал самолюбие.

– Грабеж. Четверик мотал. В «металке».

– Сюда–то зачем притащили? Везите в отдел.

Шохин пожал плечами.

– Если только чтобы опросить. Он неделю как откинулся.

– Тебе работать. – Максаков прикрыл уставшие от мельтешения снега глаза и полез за сигаретой. «Так даже до обеда не хватит».

Скрипнул порог.

– Дай прикурить, пожалуйста.

Вместо Шохина рядом стояла Люда Хрусталева в расстегнутом пальто с сигаретой в руке. Он щелкнул зажигалкой.

– Спасибо. – Она глубоко затянулась и выпустила дым через нос. Густая косметика не скрывала ее шелушащейся кожи и темных полукружий под глазами. К женщинам ментовка была наиболее беспощадна.

– Надо машину осмотреть на стоянке, – Максаков прикурил сам, – на которую сторож показывает.

Ветер бросил снежной крупой Людмиле в лицо. Она то ли сощурилась от этого, то ли просто скривилась.

– Какие основания?

– Показания сторожа.

Она смотрела на кончик своей сигареты. Он знал, что она скажет.

– Я его допрошу, напишу вам поручение, и осматривайте, если хотите. Завтра дело передадут другому следователю, пусть он решает.

Помолчали. Ее сигарета догорела почти до фильтра. Он не удержался от шпильки.

– Раньше ты такой не была.

– Дура была, – она бросила окурок и запахнула пальто, – поздно поумнела.

Он усмехнулся. Она первый раз посмотрела ему в лицо.

– Миша, не надо, а? Двенадцать лет жизни коту под хвост. Что толку? Пахала как лошадь. Каждую копейку считала. Десять лет в одном пальто и дырявых сапогах. Один муж – кобель, другой – алкаш. Сын как беспризорник. Приползаешь в свой коммунальный сарай, чтобы потерять сознание на ночь. Посмотри на меня – уже не встанет ни у кого. Хватит. Пока работу не найду: опись, протокол, сдал, принял, отпечатки пальцев и в восемнадцать пятнадцать домой. Может, еще успею чего в жизни.

Максаков курил и щурился на слепое пуржащее небо.

– Раньше ты такой не была, – повторил он.

Она махнула рукой и повернулась к дверям. Ветер игриво рванул полу пальто. Она обернулась.

– На себя бы посмотрел внимательно. К чему ты катишься, Крутой Уокер? Подумай, пока не поздно.

Максаков улыбнулся. Грустно и ласково.

– Раньше ты такой не была.

Дверь с треском захлопнулась. Скопившийся за последний час на кромке крыши снег обсыпал его как сахарная пудра пышку. Он подумал о том, что она права, о том, что она не права, о том, что сам разберется в своей жизни, о том, что никогда не сможет в ней разобраться, о том, что Сиплый вернется, о том, что он замерз, и наконец о том, что пора идти внутрь.

Первоначальная неразбериха внутри склада уже улеглась. Рабочие сортировали какие–то заготовки, кантовали бочки с лаком и косились на откровенно скучающих постовых. Эксперт возился возле комнаты сторожа, подпрыгивая над бруском, которым была приперта дверь. Со стороны это походило на какой–то ритуальный танец. Максаков искренне заинтересовался, что он с ним делает. Не отпечатки же пытается снять с неровной, шероховатой поверхности. Людмила неторопливо писала протокол. Участковый дремал на скамеечке у стены. Шохин, опера–школьники и долговязый субъект кружком стояли возле штабеля каких–то очередных эксклюзивных досок.

– Значит, уверен, что машину не брал никто?!

Метрах в пятнадцати от них врубили какой–то громкий станок, и Шохину приходилось почти кричать. По выражению его лица было видно, каких сил это ему стоит.

– Д–а не–ет, – долговязый по–блатному растягивал слова, – ни–икт–оо.

– А сам?

– Я–а? Не–а.

– А он часто сюда ездил?

«Дурацкий вопрос, – подумал Максаков. – Он–то откуда…»

– О–откуда–а я–то знаю. Я во–о–бще об этом ме–е–сте сегодня узнал. Я–а откинулся только. Никогда–а здесь не был.

По переносице долговязого катилась капелька пота. Калориферы под потолком изрыгали раскаленный воздух. Максаков снял шляпу и перекинул пальто через руку.

– Что дальше? – спросил у него Шохин.

«А мне–то какое дело? – подумал Максаков. – Завтра я сменюсь, и мне до этой кражи будет как до дискриминации зулусов в Центральной Африке».

– Возьмешь у Хрусталевой поручение и осмотришь фуру. Тщательно. Метр за метром.

Максаков тоже работал десять лет не в штабе, но уподобляться Людке не хотелось.

– И попробуйте установить: заводили машину на этой неделе или нет.

Шохин кивнул. Духота в помещении склада была невыносимая. Максаков ослабил галстук.

– Попить здесь нигде нет?

– Пожалуйста, Михаил Алексеевич. – Один из молодых достал из кармана бутылочку «БонАквы».

Второй покрутил головой.

– Где–то я стакан видел. А, вот он!

Граненый стакан, извлеченный из недр стоящего в метре верстака, не вызывал доверия, и Максаков хлебнул из горлышка. Газировка смочила горло и напомнила о пустом желудке. Он взглянул на часы. Они стояли – забыл завести.

– Сколько времени?

Молодые развели руки. Шохин тоже пожал плечами. Долговязый шагнул в сторону и толкнул дверь подсобки. Над большим чертежным планшетом висели ходики.

– По–о–ловина пе–ервого.

– Поеду я. – Максаков надел пальто и повернулся к Шохину. – Позвони по результатам.

На улице было уже белым–бело. Снег стал крупнее, и резкий ветер рисовал им замысловатые фигуры на сером однотоном небе. «Дворники» остервенело скребли лобовое стекло. Он сидел и слушал, как довольно урчит, набирая обороты, прогреваемый двигатель. Затем выключил его, вылез из машины и, прикрываясь от снега полями шляпы, вернулся на склад.

– Саша, – поманил он Шохина, – кузов фуры посмотрите, а в кабину не лазайте. Эксперт здесь закончит – пусть там поработает. И этого длинного красавца давите. Врет он.

В глазах Шохина столь откровенно читался немой вопрос, что сдержать самодовольную улыбку было практически невозможно.

– Откуда он знает, что в подсобке часы, если никогда здесь не был?

На пути в РУВД вернулись мысли о Сиплом. Тревожная пустота сосала в груди. Хотелось чаще смотреть в зеркало заднего вида. Снег усиливался.

Глава 8

В отделе было тихо. Большинство оперов расползлось в поисках обеда. Только у Сергея Шарова дверь была настежь и на столе в большой трехлитровой банке, наполненной очищенной картошкой, булькал кипятильник.

– Заходи, Алексеич, – улыбнулся Шаров, – у меня пара кубиков бульонных есть. Сейчас засыпем: будет и первое и второе.

У Шарова было трое детей, и Максаков плохо понимал, как живет этот спокойный, добросовестный и честный парень. Он остановился в дверях и стряхнул снег с полей шляпы.

– Спасибо, Серега, у меня там пара пакетов китайской бурды осталась.

В кабинете хрипел чайник. Гималаев насыпал в кружку китайскую лапшу.

– Ты вовремя. Тебе забодяжить?

– Давай. – Максаков разделся и рухнул в свое любимое черное кресло, с барского плеча подаренное Грачом при замене мебели у него в кабинете. Оно, как всегда, хрустнуло и наклонилось влево.

– Иваныч где?

– За хлебом пошел. Сейчас будет.

– Про зарплату слышно чего?

– Вроде дадут в понедельник.

– Со шмоточными?

– Вряд ли.

Максаков повертел в пальцах сигарету и отложил на край стола. В кабинете было холодно. Для работающего обогревателя он был слишком большим и пустым. Полтора десятка стульев, ободранный диван, два стола углом друг к другу. На стене календарь и плакат «Зенита». След протечки на потолке. Серые обои. Он вспомнил квартиру на Коломенской. Разница небольшая.

– Искал кто?

– Француз снова звонил.

Игорь отключил чайник, залил водой лапшу и накрыл кружки «Комментарием к Уголовно–процессуальному кодексу». Максаков снял трубку.

– Здорово, Николаич. Искал?

Французов был последним из оставшихся в районной прокуратуре нормальных следователей.. С Максаковым их, кроме этого факта, соединяла дружба.

– Искал. У меня плохие новости.

Максаков напрягся. Он давно устал от бед, неприятностей и проблем. Мечталось о светлом. Хотелось радости и положительных эмоций. Неприятный холодок снова штопором ввинтился в грудь.

– Выкладывай.

– Костюхина по убийству оправдали. Дали трешку за хранение оружия, зачли отсиженное и освободили.

Максаков вспомнил круглолицего упыря–олигофрена из Пскова, застрелившего двух заезжих коммерсантов из–за смехотворной суммы.

– Больше стрелять никого не буду. Топить буду – доказательств меньше, – ухмылялся он на следствии.

Навалилась апатия. Тупая и безразличная. Захотелось домой. Горячий чай, интересная книжка, плед и бормочущий телевизор. Не знать, не видеть и не ведать бандитов, трупов, судов, выстрелов. Стать нормальным человеком, пребывающим в счастливом неведении…

– Почему? – выдавил он, понимая, что в сущности – разницы никакой.

– Дежурный следак в протоколе осмотра не написал, как упакована куртка, на которой запаховые следы Костюхина. Ее признали доказательством, добытым с нарушением закона. А пистолет, по его, заявлению, он нашел после убийства и не успел сдать.

– А показания проституток, которым он этим стволом угрожал?

– Так они же проститутки. Какая им вера? Я разговаривал с судьей. Он сказал, что не сомневается, что убийца – Костюхин, но ничего поделать не может: у нас правовое государство. Прокурор в процессе тоже его поддержал.

– Это они родственникам убитых пусть расскажут. У нас правовое государство на потерпевших почему–то не распространяется.

– Согласен. – Голос Французова звучал невесело. – Короче, Костюхина на волю, мне выговор.

– Как? – опешил Максаков. – Тебе–то за что?

– Ну как за что? – так же невесело рассмеялся Володька. – Есть оправдание – значит, нужно кого–то наказать. Дежурный тот давно уволился, а я не увидел его ошибки и вовремя не отпустил Костюхина, не «заглухарил» дело. Плевать, конечно. Жалко только – с квартальной премией пролетаю. Я рассчитывал с нее долги отдать.

– Выходит, никого не сажать – безопасней?

– Выходит. Может, вечером по стаканчику? А то тошно как–то.

– Я дежурю.

– Понял, но я, может, все равно заскочу.

– Давай.

Максаков ощутил подступающую волну ярости. Перехватило дыхание. Заныло сердце. Подкатило бешеное желание крушить все, что попадется под руку. Он дотянулся до двух граненых стаканов возле грязно–зеленоватого графина на приставном столике и, размахнувшись, швырнул один из них в противоположную стену. Брызнули осколки. Полегчало, но совсем чуть–чуть. Гималаев невозмутимо помешал лапшу, пригубил. Второй стакан полетел вслед за первым. Максаков с интересом посмотрел на графин. Игорь задумчиво покачал головой, оставил кружку, молча пересек кабинет, достал из стенного шкафа два стакана и поставил их перед ним, после чего вернулся к лапше. Злость пропала мгновенно. Максакову хотелось смеяться.

– Я потом все уберу. Дай, пожалуйста, мою порцию.

– Кого выпустили? – Игорь передал кружку.

– Костюхина.

– Не слабо.

– Что, чья–то жена заходила? – Иваныч с батоном в руке пнул ботинком осколки.

– Нет, Алексеич понервничал. Бери свою порцайку и давай хлеб.

– Понятно.

Лапша, конечно, была, как всегда, безвкусной, но горячей. Желудок наполнялся, голодные спазмы отпускали. Максаков вытер губы и с наслаждением закурил. Иваныч достал пакет с двумя бутербродами и аккуратно разделил на троих.

– К чаю.

Бряцнул телефон. К счастью, не прямой.

– Да?

– Ты очень занят? – Голос Татьяны был нейтрален.

– Для тебя нет.

– Как дела?

– Кручусь. Дежурю.

– Тогда извини. У меня на сегодня два билета в театр. Я думала, может, сходишь со мной.

– Извини, никак.

– Я поняла. Найду кого–нибудь другого. – Тембр голоса стремительно холодел.

Дико затрезвонила связь с дежуркой.

– Подожди секунду. – Он перехватил трубку в другую руку и снял вторую. – Да?

– Алексеич, ты? – Член дежурной смены Юра Каратаев был жутким тормозом.

– Нет, Усама бен Ладен! Говори быстрее….

– Там вроде убийство на Моховой.

– «Вроде» или убийство?

– Пока не знаю.

– Так позвони, когда узнаешь.

Он снова перехватил первую трубку.

– Алле, извини.

– Ты занят. Пока.

Он ненавидел блеклые интонации в ее голосе.

– Может, сходим куда–нибудь завтра или в воскресение?

– Позвони.

Гудки отбоя. Он снова потянулся за сигаретами. И вместе не жить, и расстаться немыслимо.

– Чего там дежурка? – Иваныч разлил чай.

– Мокруха на Моховой. Пока под вопросом.

– Хорошо бы с лицом. Пара бытовух спасли бы наше бедственное положение с раскрываемостью.

Горячая кружка приятно грела руки. Возникали мысли о доме, уюте и душевном равновесии. Максаков чувствовал усталость. Не сиюминутную усталость, а ту, что накопилась за десятилетие оперативной работы, наполненной смертью, слезами, горем, цинизмом, подлостью, бессонницей, табаком, водкой, безденежьем, стрессами, постоянным ожиданием беды и по–детски наивными надеждами на что–то лучшее.

Он затушил сигарету и потянул из пачки следующую. За окном в бешеной пляске кружились снежинки.

– Пойду почту в канцелярии получу. – Иваныч допил чай и поднялся. – Три раза звонили уже.

Игорь пересел на диван, забрав с собой пепельницу.

– Что с тобой?

– В смысле стаканов?

– В смысле стаканов я привык. Вообще что с тобой происходит?

Максаков создал из дыма несколько колец и разогнал их рукой.

– Не знаю, – признался он, – трудно объяснить. Какая–то постоянная нервозность. Непроходящее чувство тревожности. Я все время жду беды, плохих известий. Вздрагиваю от телефонных звонков. Устал, наверное…

– Устал, – кивнул Игорь. – У меня то же самое, периодически. Я консультировался: расстройство и перенапряжение нервной системы. Голова не отдыхает. Ты просыпаешься когда–нибудь с четко сформировавшейся мыслью по какому–нибудь из дел?

– Сколько раз.

– Вот, ты не спишь, ты думаешь во сне. Мозг не отключается ни на секунду. Никакая нервная система не выдержит.

– А ты как справился?

– А кто тебе сказал, что я справился?

Максаков усмехнулся. Несмотря на

долгую дружбу он никогда не мог утверждать, что знает, что происходит у Игоря внутри.

В дверь постучали. Вошли Юра Венгеровский и Сергей Жгутов.

– Алексеич! Мы в баню на Воронежской, по черепно–мозговой.

– Пивом не злоупотребляйте.

– Ни грамма. Мы на просушке.

В пожарной части за окном кабинета захрипел мегафон.

– Всему личному составу проследовать на обед.

– Нам бы так, – вздохнул Игорь. – После этой бурды через двадцать минут опять есть хочется.

Резко ударил по барабанным перепонкам звонок из дежурки. Одновременно тоненько запиликал городской. Максаков вздохнул и потянулся к прямому.

– Алексеич, – Лютиков был, как всегда, спокоен, – Моховая подтверждается. Вроде есть задержанные. Поедешь?

– Конечно. Адрес давай.

Игорь прикрьш микрофон ладонью:

– Журналисты. По Сиплому. Просят прокомментировать сегодняшнюю статью в «Вестнике бандитского Петербурга».

– Уже статья? Пошли они…

– Извините, Михаил Алексеевич очень занят.

Максаков натягивал пальто.

– Я на Моховую.

– Съездить с тобой?

– На хрена? Там бытовуха. Занимайся Сиплым. Передай Иванычу…

Снова зазвонил городской. Игорь снял трубку:

– Тебя.

– Мишенька?

– Да, мамочка.

– Оля сегодня идет в Мариинку. Надо ее встретить.

– Мамуля, я дежурю.

– Жаль. – Мама заметно расстроилась. – Ладно, я как–нибудь сама. Просто туда транспорт не ходит.

Максаков представил маму, бредущую по темному зимнему городу встречать театралку сестру и занервничал. Он постоянно испытывал перед ней чувство вины за то, что оказался таким, какой есть, выпавшим из благополучной обоймы сверстников–юристов.

– Мамуля, позвони мне вечером – я что–нибудь придумаю. Как ты себя чувствуешь?

– Не спрашивай лучше. Если ты дежуришь, то…

– Не бери в голову. Решим. Извини, я тороплюсь.

Гималаев собрал грязные кружки.

– Что Иванычу–то передать?

Максаков подумал секунду.

– А, не помню уже. Андронова я с собой забираю.

– «Моторолу» возьми. Зарядилась.

Максаков вернулся от дверей и сунул в карман «ментовский мобильник» – массивный гибрид радиостанции и телефона. Качество связи – отвратное, но лучше, чем ничего.

– Какой там номер?

– Двадцать шесть ноль пять.

– Я отзвонюсь.

– Давай.

Андронов с «сокамерником» по кабинету Сашкой Шароградским изучали «Спорт–Экспресс».

– Лучше бы дела в порядок приводил.

– Шеф, я не могу отвлекаться – держу в страхе район.

– Додержался. Поехали. Саня, давай тоже – хрен знает, что там.

Во дворе колючий жесткий ветер стучался в двери припорошенного тоненьким слоем снега одинокого «УАЗика».

– Вспомнил! – Максаков остановился. – Саня, добеги, пожалуйста, наверх и скажи Игорю, чтобы Иваныч сходил в гараж насчет аккумулятора. Мы тебя в машине подождем.

Часовой под аркой прижался к стенке, обняв автомат. Ветер дул как в аэродинамической трубе.

– Ты чего? Волю тренируешь?

– Приказ начальника ГУВД. Вдруг чечены нападут.

– Понятно. Ты – первая строка некролога?

– Отстань.

Длинные змейки поземки извивались по асфальту. Снег прекратился. Белая пыль скользила по земле, повинуясь безудержным фантазиям ветра. Холодало.

– Все. Сказал. – Шароградский упал на заднее сиденье. – Опять морозит. Аж уши прихватило. Час назад еще тепло было.

– Питер. – Максаков протер рукавом запотевшее стекло. – От кого перегаром несет?

– Остаточные явления. – Сашка устроился поудобнее. – Вчера Кузя из стопятки капитана получил.

«Моторола» в кармане заголосила тоненьким отвратительным зуммером.

– Ты где? – Голос Иваныча плавал.

– Где–где? Внизу. Машину грею.

– Заедь в прокуратуру, за следаком. В дежурке машин нет.

– А кто будет? – Максаков про себя матюгнулся. Бак не резиновый. Денег ноль. На Лиговке как всегда пробки.

– Они еще не определились.

– Еду. – Он отключился.

Машина рыкнула и, скользя лысыми скатами на обледенелом асфальте, покатилась по 4–й Советской сквозь мутный питерский декабрь.