Текст книги "В темноте"
Автор книги: Максим Есаулов
Жанр:
Полицейские детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Глава 9
С некоторых пор прокуратура района вызывала у Максакова ассоциацию с Германией в последние дни войны. Лучшие бойцы погибли, попали в плен или, прозрев, дезертировали, а в бой брошены дети из гитлерюгенда, ведомые последними кадровыми офицерами. Агония. Он уже давно перестал следить за сменой следователей, перестал путать их с практикантами, перестал удивляться вопросам типа: «А как допрашивать?», перестал поражаться неожиданному гонору и самомнению вчерашних школьников. В прокуратуре для него существовал только Володька Французов, с которым можно было ввязываться в любую авантюру, и Жора Ефремов – неплохой следак, но полный пофигист, постоянно ищущий место на «гражданке». Остальные воспринимались постоянно изменяющейся, безликой массой мальчиков и девочек.
Вохровец внизу, у лифта, приветственно махнул рукой.
– Как всегда, к Французову?
– Не угадал.
В коридоре четвертого этажа было тихо. В канцелярии сидела абсолютно незнакомая девочка с внешностью отличницы.
– Вам кого?
Максаков грустно подумал, что еще год назад ему в прокуратуре никто бы такой вопрос не задал.
– А где зампрокурора?
– Она на коллегии.
– Я из РУВД, за дежурным следователем. Кто сегодня?
– Ефремов.
Он облегченно вздохнул.
«Лучшие из лучших зализывают раны. Возьмем лучших из худших».
Девочка строго посмотрела на него и сняла трубку местного телефона.
– Георгий Владимирович, за вами водитель из РУВД.
Он рассмеялся.
– Старший водитель. Я буду в триста двенадцатом кабинете.
Из коридора он услышал, как она аккуратно повторяет в телефон про старшего водителя. Возле бывшего кабинета Ленки Колобковой он не удержался и приоткрыл дверь – блондинистый мальчик, фамилию которого Максаков забыл, раскладывал на компьютере пасьянс. За окном снова потянулись длинные снежные нити. Ветер вязал их в замысловатые узлы.
У Володьки дым стоял столбом. В форточку задувало новорожденные снежинки. Литруха «Санкт–Петербурга» опустошена почти наполовину. Несколько бутербродов. Пузырь «Фанты». Двое похожих на близнецов стажеров смотрят тревожно. Видимо, никогда не видели своего шефа таким в середине рабочего дня.
– Ты не рано начал?
– Нормально. Все равно выговор уже есть.
– Обмываешь?
– Конечно. Жаль, вы с Игорем заняты.
– Игорь к вечеру освободится.
– Не доживу. Чего? Стряслось что–то?
– Бытовуха.
– Ясно. Выпьешь?
Максаков никогда не пил на дежурстве, но сегодня отказать не мог. Глаза у Французова были трезвые и тоскливо–злые.
– Наливай.
– Я по чуть–чуть. Толик, Денис подставляйте.
Максаков отломил кусочек бутерброда и взял стакан.
– Какой пример молодежи, Николаич.
– Пусть видят. Они же хотят в следствие. – Французов выпил, никого не дожидаясь. – Пусть видят, как контора будет иметь их в извращенной форме.
Максаков выдохнул.
– Чтоб последний выговор.
Водка неожиданно легко скользнула по пищеводу.
– Денис, приоткрой балконную дверь – задохнемся. – Володька потянулся за сигаретами. – Знаешь, Миша, я думаю, что последний. Надоело все. Мне сейчас выговорешник впаяли, а это – долой следственную надбавку, долой квартальную премию, минус алименты, минус оплата жилья остается тысячи полторы на жизнь. Клево? Да и не это главное. Я давно ненавижу прокуратуру, в принципе. Дело не в выговоре. Это лишь очередная капля. Кругом трусы. Главное – никуда не лезть. Главное – сидеть тихо. А вдруг накажут? А вдруг в газетах пропишут? Никому ничего не нужно. Особенно – бандитов сажать. Лучше десять бытовух в суд спихнуть да пяток ментов за превышение власти. Спокойней и безопасней. Кстати, хочешь хохму? Меня наказали за то же дело, за которое признали лучшим следователем года. Класс? Когда оно ушло в суд и о нем писала пресса, то я – лучший следователь, а когда суд выпендрился – пи… конченый.
Максаков смотрел в окно. Пурга набирала силу. Дома напротив почти не было видно.
– И чего решил делать? – бесцветным голосом спросил он.
– Хер его знает. – Француз взял бутылку. – Достало быть белой вороной, а не быть – не могу. Впрочем, так же, как и ты. Давай стакан.
– Я пас, Володь, я же дежурю.
Кто–то дернул ручку двери.
– Это Жора, наверное. Спрячь пузырь.
– Плевать! – Француз махнул рукой. – Толик, открой!
– Водку типа пьянствуете? А я типа готов на мокруху ехать.
Жора Ефремов постоянно косил под братка. Следователем он был опытным, неплохим, но к работе абсолютно равнодушным. Максакову никак не удавалось понять, что скрывает маска придурковатого рубахи–парня.
– Жора, на ход ноги! – Француз булькнул водку в стакан.
– В натуре, конкретно!
Уходя, Максаков стрельнул у него червонец на сигареты.
– Меньше пропьешь. Ехал бы ты домой.
– Не парься. Все нормально. Извини, что гружу тебя своими бедами.
– Не говори ерунды.
На секунду показалось, что Володька сейчас заплачет. Только на одну секунду.
Глава 10
«Моторола» заверещала при повороте на Белинского. Максаков не мог отпустить руль: под завязку забитая «копейка» (вдобавок к операм и Ефремову в нее влезла его стажерка – маленькая коротко стриженная девушка в дорогой кремовой дубленке) с трудом слушалась руля. Пиликанье не прекращалось. На углу с Моховой он прижался к тротуару.
– Михаил, срочно отзвонись начальнику. – Лютиков вздохнул. – Имей в виду – он орет, как потерпевший.
– А в чем беда? – Максаков тоже вздохнул. Лишний разговор с Григоренко не прибавлял настроения.
– А хрен его знает.
– Через пять минут, только доместа доберусь.
Двор был большой, с чугунной оградой и остатками скамеек вокруг полуразрушенного каменного круга, в коем угадывались руины фонтана. В углу стояла покореженная, сваренная из труб горка–ракета. Тоненький слой свежего снега резал взгляд в контрасте с грязно–серыми стенами. При виде горки у Максакова неожиданно дрогнуло внутри. Такая двадцать пять лет назад украшала его школьный двор на Петроградской. Они с одноклассниками катались, играли в путешественников и мечтали о взрослой жизни, которая представлялась захватывающей и прекрасной. Ему до боли, до слез вдруг захотелось вернуться в солнечно–беззаботные дворы семидесятых, к чехословацкому рыжему ранцу, коллекции марок, собранию сочинения Майна Рида, всеобщей любви и ощущению лучезарности окружающего мира.
– Квартира какая, Миш? – Андронов тронул его за плечо.
Со стен парадной спускались ледяные сталактиты – прорвало систему отопления. Из подвала валил теплый липкий пар. Когда–то торжественные мраморные ступени поколоты и раскрошены. Незнакомый молодой участковый подталкивал к выходу бесформенное, резко воняющее существо, заросшее до глаз черной бородой.
– В подвале спал, – пояснил он. – Я его пока в обезьянник, в восемьдесят седьмое.
Максаков кивнул.
– Девятая квартира, Стае. Вроде на последнем этаже.
У дверей как всегда толпилась куча народу. Большинство Максаков хорошо знал. Он сам начинал в этом отделе.
– Здорово.
С худощавым подвижным Сергеем Полянским они даже обнялись. Его Максаков сам привел в милицию. Когда–то они вместе служили в армии.
– Только на трупах и встречаемся.
– Сам виноват. Телефон знаешь.
– Ты тоже.
– За твоими семейными перемещениями не уследишь.
– Нашел бы через маму или на работе. Я тебе сегодня дам домашний.
– Лады. Сам–то как?
– Как всегда. Кручусь.
– Один?
– Один. Как Жанка?
– Нормально. Забегай, посидим.
– Обязательно. Чего тут?
Полянский улыбнулся и, протиснувшись между двумя откровенно скучающими постовыми, отворил высокую дверь.
– Пошли. История в стиле Агаты Кристи, только на российский лад.
Прихожая в квартире была огромной. О капремонте здесь, видно, и слыхом не слыхивали. В комнаты вели двухстворчатые арочные двери, такие же разнообразные, как и люди, за ними проживающие. Поломанные и побитые вследствие утери по пьянке ключей, старые, но добротные, укрепленные дополнительными замками, новые, под старину, и даже одна железная. В коридоре начисто отсутствовали вешалки, тумбочки и какие–либо вещи обихода, что свидетельствовало о проживании в квартире антиобщественного и паразитирующего элемента. Полянский остановился перед безошибочно угаданной Максаковым дверью: самой обшарпанной, без всяких следов замка.
– Две смежные комнаты занимает Панина Евдокия Сергеевна, сорок восьмого года выпуска, в обиходе тетя Дуся, ранее дважды судима за кражу и скупку краденого. В понедельник у нее был день рождения, так что празднуют пятый день. Список гостей у меня есть. Все местные, все известные, все в отделе. Вчера вечером, когда все снова попадали замертво, хозяйка пошла якобы попить пивка на угол, вернулась сильно избитая, прошла в дальнюю комнату легла на диван и умерла, что выяснилось сегодня утром. Почему–то мне в это не верится. Объяснить, или сам посмотришь?
– Показывай, – улыбнулся Максаков.
– Осторожно ступай, похоже, к середине недели ходить блевать в туалет уже себя не утруждали.
Первая комната оказалась большой, метров тридцать пять, с высоким лепным потолком, тремя окнами и интерьером помойки. Поломанная мебель, кучи тряпья, грязная посуда, объедки, застывшие рвотные массы, снующие тараканы. Пахло затхлостью, гнильем и свинарником. Максаков щелкнул зажигалкой. Сигареты являлись универсальной защитой от вони в подобных квартирах. Он в очередной раз подумал, что таких животных надо вывозить в какие–нибудь резервации, освобождая жилье для нормальных людей, вроде Гималае–ва с его углом на троих. Вторая комната отличалась от первой только размером (была поменьше) и наличием трупа на продавленном диване. С первого взгляда Максаков согласился с Полянским. Голова ничком лежащего тела в синих рейтузах и фиолетовой кофте была превращена в лепешку. На обоях засохли длинные бурые брызги. Ни о каких перемещениях с таким ранением не могло быть и речи. Тетю Дусю грохнули на этом диване.
– Согласен? – Полянский аккуратно переступил через кровавый потек на полу.
– Конечно. – Максаков, поскольку курил на месте происшествия, стряхивал пепел в ладонь. – А кто ее видел, когда она вернулась домой?
– Удивительно, но только ее подруга Ковяткина, чудесным образом проснувшаяся ночью по нужде. Остальные вообще не помнят, чтобы она куда–то уходила. И знаешь, что интересно? Ковяткина. с тетей Дусей последний день ссорились. Один из собутыльников вспомнил, что покойная к мужу Ковяткиной приставала. Он–то сам еще долго ничего пояснить не сможет: из отдела на Пряжку увезли – «белочка» пришла.
Максаков посмотрел в окно. Грязное и сальное стекло. Подобное тысячам других в этом городе. Муторный серый день. Чисто питерская панорама крыш. Еле уловимый невидимый снег. Зима в Ленинграде. Бесконечность в вечности. Изнутри царапало холодком и пустотой.
– Шекспировские страсти. И где эта леди Макбет? В отделе?
– Нет, – Полянский покачал головой, – на кухне. Была нетранспортабельна.
В комнату заглянул Жора.
– А где типа медик?
– Едет еще.
– Может, кто конкретно метнется? А то насухую в таком евростандарте вошкаться не климатит.
Максаков улыбнулся.
– Сейчас организуем. Указания следователя на месте происшествия – закон.
– Могу отдельное поручение выписать, – в тон ему хмыкнул Ефремов.
Снова заголосила «моторола».
– Б… ! Забыл начальнику позвонить! – чертыхнулся Максаков.
– Миша! Ты чего, его специально дразнишь? – Лютиков явно ехидничал.
– Все, Венйаминыч! Звоню! Серж, где здесь телефон?
Григоренко ответил сразу. Максаков глубоко вдохнул.
– Петр Васильевич, это…
– Ты где находишься?! – Шеф был на взводе. – Я сколько должен ждать?!
– На убийстве. Моховая…
– В жопу его засунь себе, это убийство! – Трубка уже просто вибрировала. – У нас «трасса»! Понимаешь? Трасса! Принц республики Лябамба и одиннадцатый заместитель, министра иностранных дел прилетают на концерт фольклорного ансамбля «Свинопасы»! Все обеспечивают трассу, а ответственный – на каком–то убийстве! Ты понимаешь, что будут проверяющие из главка?! Ты вообще соображаешь, чем…
Максаков давно научился отключать слух в разговорах с шефом. Он думал, что, судя по механизму образования, кровавые следы на обоях это брызги, а стало быть, у Ковяткиной явно должны быть следы на одежде и…
– Доложишь немедленно!
На слово «доложишь» пора было включаться. Оно обозначало окончание разговора.
– Есть! – сказал он и повесил трубку.
…необходимо снять с нее одежду на биологию.
– Серега, где эта киллерша?
Полянский вынырнул из пыльного полумрака.
– Пошли на кухню. Там с ней Ледогорыч.
– Он хоть вменяемый?
Максаков любил Сашку Лёдогорова, но последние месяцы тот безбожно пил, стремительно катясь вниз.
– Абсолютно. Он уже неделю как закоддовался.
– Да ну? Сам?
– Сам. Сказал, что надоело.
– Радостно.
– Еще как.
Кухня была просторной и квадратной. Вдоль стен – разнообразные столики и пеналы. Две газовые плиты. Закопченный желтый потолок. Запах лука. Полная потная женщина в коричневом халате резала капусту. Миловидная девушка в зеленом свитере и джинсах курила у окна.
– Вот она – наша фотомодель. Саня, как дела?
– Еще не родила, – высокий рыжеватый Сашка Ледогоров отвлекся от сморщенной всклокоченной тетки в грязной ночной рубашке, восседающей на стуле посередине. – Совсем, тварь, пьяная. Вообще ни во что не врубается.
Максаков отметил, что после продолжительного запоя у Сашки остались лишь щетина и темные круги вокруг пронзительных зеленых глаз.
– Она же вроде блеяла что–то? – Полянский пощелкал пальцами перед глазами Ковяткиной.
– Пока я с соседями разговаривал, где–то надыбала стакан и догналась.
Максаков обратил внимание, что ни женщина в коричневом халате, ни девушка не обернулись, когда они вошли. Милиция и смерть в этой квартире были вещами привычными и обыденными.
– Надо ее в отдел.
– Машину ждем. Ты не на колесах?
– Я на своей. Увольте – весь салон провоняет.
– Это точно.
За их спинами, на месте происшествия, кто–то громко захохотал. Девушка затушила сигарету, насыпала в две яркие цветные кружки кофе и, подхватив закипевший чайник, двинулась к выходу. Максаков посторонился.
– Кофе–то как хочется.
Она окатила его леденящим взглядом серых презрительных глаз.
– Кафе за углом, на Пестеля.
Полянский подхватил Максакова под руку и кивнул ей вслед.
– Я неделю назад ее мужа закрыл, так что насчет кофе ты как–то…
– А я–то откуда… За что взяли?
– Герычем банковал.
Было душно. У Максакова кружилась голова. Он обошел безучастную ко всему Ковяткину и, подойдя к окну, приоткрыл его. Женщина в коричневом халате безостановочно, как автомат, резала капусту. От нее исходил резкий тошнотворный запах пота. Ветер освежил. Расщелина двора тонула в белесой мгле. Снова бесконечно–тоскливо заныло под сердцем. Он сгреб ладонью с железного козырька немного снега и вытер лицо. Не отпускало. Из глубины квартиры снова донеслись взрывы хохота. Возвращаться в плотный, стоячий воздух кухни не хотелось. Ледогоров курил, щурясь куда–то в сторону. Полянский задумчиво смотрел на потолок. Женщина с каким–то ожесточением продолжала кромсать хрустящие под лезвием кочешки.
– Пойду посмеюсь за компанию.
Вязкий, пористый сумрак давил на плечи. По ногам неприятно хлестало колючим сквозняком.
– Открываю я, значит, шкаф, а эти уроды…
Шароградский держал в одной руке откупоренную поллитровку, а в другой – бутылочку «Спрайта». Выражение лица Андронова тоже выражало начальную степень эйфории. Жора Ефремов дымил сигаретой, что–то подсказывая своей практикантке, примостившейся на складной табуретке с протоколом осмотра в руках и таким невозмутимым лицом, словно она сидела на лекции в институте, а не в кишащей тараканами квартире с блевотиной, размазанной по полу.
– Кать, водку будешь? Только стакана нет.
– Буду, – ответила она неожиданно низким грудным голосом и, взяв у Шароградского бутылку, не глядя сделала из нее несколько больших глотков.
Все на секунду умолкли.
– Запьешь? – Саня протянул «Спрайт».
– Нет, спасибо. – Катя так же, не глядя, вернула пузырь и снова углубилась в протокол.
Максаков хмыкнул. Все обернулись.
– Ой, – сказал Андронов.
– Вот именно. – Максаков улыбнулся ласково и приветливо. – Стас, Шура, можно вас в коридор? На минуточку.
– Только в целях установления контактов с прокуратурой, – притворив за собой дверь комнаты, Андронов выставил перед собой ладони. – Скажи, Саня?
– Конечно! Алексеич, не сердись, мы чуть–чуть, для контакта.
Максаков безуспешно поискал выключатель – глаза устали от полумрака.
– Во–первых, я знаю ваше «чуть–чуть», во–вторых, на кухне подозреваемая, с которой еще работать и работать, а вы сейчас доконтактируетесь до бесчувствия.
Входная дверь в квартиру отворилась, и молодой парень с «дипломатом», отряхнув с бобровой шапки жесткий рассыпчатый снег, исчез за одной из приличных дверей. Из другой выплыла высокая статная женщина в недорогом, но элегантном пальто цвета индиго, ведя за руки двух одинаковых малышей в красно–белых комбинезонах. На выходе она вежливо посторонилась, пропуская судмедэксперта Андрея Чанова в зимнем камуфляже с неизменным «дежурным» чемоданом. Квартира продолжала жить своей обычной жизнью. Закаленных жителей питерских коммуналок сложно чем–то удивить. Особенно смертью.
– Так мы пошли?
– Куда? – Максаков в который раз за сегодня с трудом оторвался от собственных мыслей и вернулся к действительности.
– Колоть злодея, – Андронов кивнул в сторону кухни.
– Злодейку, – машинально поправил Максаков. – Сейчас бесполезно, надо ждать, когда протрезвеет.
– Не волнуйся, Алексеич, – Шароградский тронул его за рукав, – сейчас все сделаем в лучшем виде.
Он был невысоким, чернявым, похожим на цыгана, даже манера уговаривать у него была цыганской – торопливой и импульсивной.
– Да, в лучшем виде, – поддакнул Стас Андронов. Он был практически трезвым и чуть насмешливо смотрел на Сашку, которому явно хорошо легло на старые дрожжи.
Из глубины квартиры снова появился Полянский.
– Блин, поссать невозможно, какие–то козлы сортир забили. Тряпку, что ли, туда бросили? Наглухо.
Максаков снова поморщился от сумрака:
– Ты не знаешь, где здесь свет включается?
– Нигде, – усмехнулся Полянский. – Здесь в одной комнате живет Рублик. Местный алкаш. Рублев его фамилия. Он у метро лампочками торгует. Поэтому в прихожей уже давно не вкручивают. Туалет и кухню он не трогает, а прихожую завсегда.
На кухне почти ничего не изменилось. Женщина расправилась с капустой и теперь с такой же неумолимостью робота строгала морковь. В свете тусклой лампочки лицо ее жирно блестело от пота. У приоткрытого еще Максаковым окна курил теперь рабочего вида мужик лет сорока в тренировочных штанах и тельнике. Он тоже не обернулся, когда вошел Максаков, продолжая дымить «Беломором». Ковяткина по–прежнему тупо сидела на табуретке с полуприкрытыми глазами. Ледогоров отвернул водопроводный кран и ловил губами струю воды, гулко ударяющую в испещренную язвами ржавчины жестяную раковину.
– Не пей, Ледогорушка, козленочком станешь. – Максаков снял шляпу и провел рукой по влажным от пота волосам.
Сашка выпрямился и вытер стекающую по подбородку воду.
– Ну и слава Богу. Наконец–то стану как все.
Максаков тоже набрал пригоршню воды. Она была ледяной и пахла железом.
Андронов и Шароградский скептически уставились на Ковяткину.
– Вы, кажется, собирались ее немедленно расколоть? – съехидничал он. – Боюсь, что даже если вы до вечера квасить будете, то вряд ли ее догоните.
Андронов ухмыльнулся и подтолкнул Шароградского.
– Ты хлестался.
– Предатель!
Шароградский прошелся вокруг коматозной Ковяткиной, сцепив пальцы рук.
– Ща, Алексеич, ща.
Полянский прислонился к косяку и достал жвачку. Женщина в коричневом халате продолжала работать ножом. Ледогоров закрутил кран. Шароградский хрустнул пальцами и остановился перед Ковяткиной, шумно вдыхая воздух.
– Кто убил тетю Дусю!!! – истош но заорал он, наклонившись к самому ее лицу.
– Ай! – взвизгнула Ковяткина и кулем повалилась со стула.
В животе у нее булькнуло и заурчало. Резкий, до боли знакомый запах ударил в нос.
– Обосралась, – удивленно констатировал Шароградский.
– Б…! – Работяга сорвался с места и рванул к дверям.
Бросив недобитую морковь, за ним устремилась женщина, неудержимая, как динозавр. Максаков еле успел посторониться, но тут же последовал ее примеру. Вонь от испражнений стремительно заполняла кухню. Они выскочили в прихожую и, затворив за собой дверь, снова оказались в пыльном холодном сумраке.
– Ох…ли совсем менты! – Пролетарий шваркнул дверью своей комнаты так, что стены задрожали.
Несколько секунд все молчали. За неплотно прикрытыми дверьми комнаты Паниной было слышно, как Чанов диктует протокол осмотра трупа. Затем все одновременно захохотали.
– Ну ты, Саня, и колыцик!
– Тонкая психология!
– Интересно, она заикаться не начнет?
Максаков отдышался первый и, пододвинув к себе невесть каким чудом оказавшийся здесь колченогий стул, достал сигарету.
– Все это здорово, но чего с ней теперь делать?
– «Трезвак» вызови, – предложил Андронов, – пусть заберут до вытрезвления. У них и душ есть.
– Выпендриваться будут, – пока чал головой враз протрезвевший Шароградский, – они с квартиры не берут.
– Так Алексеич же «от руки».
– Точно! Тогда никуда не денутся.
Максаков задумчиво смотрел на огонек сигареты.
– Это–то решим, а вот чем привязывать к мокрухе будем, если она не заговорит? Орудия нет. Никто ничего не видел.
– Если это вообще она, – вставил Андронов.
– Вот именно. Хотя не удивлюсь, что даже если она, то ничего не помнит.
– Орудие может быть под окнами, – высказал мысль Полянский.
– Может, – кивнул Максаков. – Серж, посмотрите, а? Пока не поздно. Вместе со Стасом.
Он подумал еще минуту.
– Саня, ты с Ковяткиной долго беседовал? У нее на одежде кровь есть?
Ледогоров пожал плечами.
– У нее на одежде есть все.
– Взгляни повнимательнее.
– А противогаз дашь? Вон, пусть он идет.
Ледогоров кивнул на Шароградского.
– Справедливо.
– Иду, иду. – Саня повернулся к своему тезке. – А ты страхуй, вдруг сознание потеряю.
Они исчезли за дверьми кухни. Максаков курил посреди темной прихожей этой огромной унылой квартиры и размышлял о том, так ли уж необходимо заканчивать юрфак университета, чтобы всем этим заниматься.
– Это просто часть работы, – сказал в темноте Полянский.
– Что? – Максаков дернулся. Неужели он начал думать вслух?
– Ты думаешь, на хрена оно все сдалось. Это просто часть работы. Завтра, может, придется искать убийц президента. Не дай Бог, конечно.
– Сплюнь. Откуда ты знаешь, о чем я думаю?
– Я просто сам об этом думал пять минут назад, а мы часто мыслили одинаково.
– Верно. – Максаков поднялся и затушил сигарету в пустой пачке. – Нашли орудие?
– Стас ищет. Я за шапкой вернулся.
Ледогоров и Шароградский шумно выдохнули, вывалившись из дверей кухни.
– Вонища еще та.
– Она хоть жива?
– Живее всех живых. Бормочет чего–то, елозит в дерьме своем. – Шароградский покачал головой. – А на одежде у нее ничего бросающегося в глаза нет, хотя, судя по обоям в комнате, запачкаться она должна была основательно.
– Она вообще в ночной рубашке, – задумчиво подал голос Ледогоров. – Не пришла же она в ней.
– В принципе могла. Надо все тряпье в комнате ворошить.
– О Господи! – Шароградского передернуло от этой перспективы.
В сумраке прихожей потянуло сквозняком. Максаков удивленно заметил, что глаза уже привыкли и недостаток света перестал его раздражать.
«Вот так и привыкают жить в темноте», – подумал он.
– Она была в ситцевом малиновом платье. Очень старом и рваном.
Все обернулись. Девушка в джинсах и свитере стояла в дверях своей комнаты. За ее спиной ярко горел торшер, виднелся голубой палас и разбросанные по нему игрушки.
– Я в полшестого вставала ребенку компресс делать – она в туалет ползла в нем.
Дверь захлопнулась. Снова стало уже привычно темно.
– Ничего не понимаю, – пробор мотал Ледогоров.
– И не пытайся, – хмыкнул Максаков, – одно слово – женщина. Кто–то говорил, что унитаз забит. Значит, туда она платье и затолкала. Среди нас есть сантехники?
Малиновый уголок призывно торчал из фановой трубы.
– Даже и не думай, – Шароградский покачал головой, – я лучше уволюсь.
Максаков улыбнулся.
– Найди бомжа какого–нибудь.
– А как это платье будем упаковывать?
– Об этом пусть головы у Ефремова и эксперта болят.
– Вот они обрадуются. – Шароградский направился к выходу, напевая: – Идет охота на бомжей, идет охота…
Максаков вышел из туалета и полез в карман, забыв, что сигареты кончились. Ледогоров протянул пачку «ЛМ».
– Спасибо. Саня, я поеду. Достала меня уже эта говняная хата. Вызовите «трезвак». Будут проблемы – звоните.
На лестнице было по–прежнему влажно от поднимающегося из подвала пара. Максаков спускался, задумчиво глядя себе под ноги. Со стен когда–то парадной лестницы на него грустно взирали выщербленные каменные лица греческих богинь.