Текст книги "В темноте"

Автор книги: Максим Есаулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава 25

– Я же уже все рассказал. Я пришел. Мы поболтали. Я ушел, а он остался. Ждал кого–то в гости.

– Кого?

– Не знаю.

«Каждая сигарета дается все с большим трудом».

– Куда ты поехал?

– На Петроградскую, в клуб «Мама».

– Почему туда?

– Я уже говорил.

«Глаза то ли слезятся от дыма, то ли у них больше просто нет сил».

– Еще раз скажи.

– На концерт группы «Тупые и потные». Моя девочка их любит.

– Во сколько начался концерт?

– В пять.

«Когда ходишь, то легче – не так клонит в сон».

– Когда расстались с девочкой?

– Я же говорил: мы не встретились. Я опоздал на пять минут. Она не дождалась.

– А после?

– Народу много. Я ее не нашел.

«Вода закипела. О кофе уже думать страшно. Куда я поставил кружку?»

– С рукой что?

– Обжег. От плиты прикуривал.

– Когда?

– Сегодня.

– Где?

– У Юрки на кухне.

«Минералки бы холодной. Жаль, лимонад весь выпили».

– Брюки где запачкал?

– Я уже говорил.

– Ничего. Мы позабыли.

– В клубе с каким–то парнем сцепился. Нос ему разбил.

«Господи! Как спать–то хочется…» Он вышел в коридор и встал у раскрытого окна. Ветер превратился из колючего в мокро–нежный. Мрак редел, растворяя в себе рассветную серую дымку. Из кабинета доносился голос подхватившего эстафету Андронова.

– Обещали потепление и снег, – подошел Гималаев и достал сигареты. – Хочешь?

– Нет.

– А будешь?

– Конечно. – Максаков рассмеялся и взял сигарету. Смех неожиданно перешел в кашель. – Звездец легким.

– Он грамотно уперся. – Игорь протянул руку и снял с оконной решетки подтаявший кусочек льда. – А мы в тупике. Пока не найдем, на чем ему доказать, что он врет, будет упираться.

Максаков посмотрел на часы.

– Шесть тридцать. Через два, от силы три часа мамаша рюхнется, и появится адвокат. Тогда все будет сложнее.

– Подумать надо. Какой–то свежий ход.

– Я уже и думать не могу.

– Иди поспи. Ты же не железный. Дениса с Маринкой я давно отправил.

– Можно подумать, ты – железный.

– А я чего–то бодрячком. Второе дыхание.

– Пойдем еще послушаем.

Сигарета описала дугу и исчезла за окном.

– Какой телефон у твоей девочки?

– У нее нет телефона.

– В Колпине нет телефона?

– Она из Металлостроя.

– Что за фотка у тебя в бумажнике?

– Мой друг. Он умер.

– От чего?

– Избил ОМОН при задержании. Он в «Крестах» умер.

– За что сидел?

– За изнасилование. Его подставили.

Максаков наклонился к Игорю:

– Пойду хоть полчаса покемарю. Не могу. Совсем старый стал.

Гималаев кивнул.

– Как ты познакомился с Одинцовым?

– В футбол играли вместе. Я уже рассказывал…

В кабинете было холодно. Пахло кетчупом и хлебом. На столе одиноко лежал кусочек сыра. Максаков сунул его в рот, достал шинель и, укрывшись, лег на диван. Жесткий ее край царапал щеку. В голове зашумело. Это было море. Большое, синее, с желтым теплым пляжем. И загорелая смеющаяся Татьяна рядом. Вдалеке парил в розовом воздухе белый отель. Было хорошо лежать на теплом песке и смеяться, ощущая соленый запах моря и сладкий аромат Татьяниной кожи. Надо только отключить мобильник. У него такой противный звонок…

Телефон связи с дежуркой разве что не подпрыгивал на месте. Максаков посмотрел на часы. Шесть сорок пять. Минут семь спал. Чуть не уронив настольную лампу, он добрался до аппарата.

– Да.

– С добрым утром. – Голос Вениаминыча был бодр.

– Ты позвонил только для того, чтобы это мне сказать?

– К сожалению, нет. У нас пьяный залет сотрудника в линейный отдел Витебского вокзала.

Максаков вздохнул:

– Два часа до смены. Я подыхаю. Вениаминыч, а нельзя поднять руководителя этого сотрудника?

– Можно. – Вениаминыч хмыкнул. – Только это – твой сотрудник. Фамилия Шарограцский тебе что–нибудь говорит?

Максаков потянулся за пачкой «Аполлона».

– Говорит. Черт. Он и живет на Подъездном. Еду.

– Давай. Они в главк еще не сообщали. Ждут тебя.

Дольше всего он искал шляпу. Оказалось, она висела на ручке двери. В коридоре пытался пить кофе Андронов. Судя по всему, в него уже не лезло.

– Шароградский когда уехал?

– Мы вернулись из Колпино – его не было. Ночью, значит.

– Убью.

– Залет?

– Ага. В ЛОМ «Витебский». Как у вас?

– Тайм–аут. Попробуем проверить хоть что–то из его слов.

– Давайте. Я поехал.

На улице было еще темно, но уже чувствовалось утро. Плелись ранние трамваи и троллейбусы. Он удивился безлюдью, но потом вспомнил: суббота. Кто–то стоял за деревьями сквера, недалеко от его машины. Он подумал, что если это и Сиплый, то все равно нет сил даже об этом думать. Двигатель завелся с трудом. Никто не бежал в него стрелять. Опять мигал датчик бензина. Нужно было заправиться и обязательно купить бутылку. На лобовом стекле оседали капельки воды. Начинался снег.

Глава 26

Ответственный по линейному отделу Витебского вокзала, высокий темноволосый зам по УР блеснул золотой фиксой и развел руки.

– А чего я должен был делать? Ему говорят: «Закрываемся». Он: «Пошли на …». Ему: «Милицию вызовем». Он: «Я всех на … вертел». Ну а здесь чего вытворял? Всех увольнял. На постового бросился. Ну приложили немножко. Давай по граммульке.

Он кивнул на принесенный Максаковым пузырь коньяку.

– Дежурим же.

– Да уже все почти. Я же армян на семьдесят процентов, а хохол на двадцать пять. Поэтому коньяк больше чем горилку люблю.

– Уговорил, – кивнул Максаков. – А где еще пять процентов?

– Как все. Еврей. – Уровец свинтил пробку и булькнул коричневую жидкость в одноразовые стаканчики. – Погоди. У меня где–то карамельки есть. А, вот они.

Выпили залпом.

– Я думал: кто бы ни приехал – на хер, и информацию в главк. А тут ты.

Максаков помнил, что они вместе учились на курсах переподготовки в Пушкине, но его имя напрочь вылетело из головы. Впрочем, у того были, видимо, такие же проблемы.

– Давай еще по одной.

– Только лей поменьше.

Из рапортов милиционеров следовало, что Шароградский сидел в кафе–бильярдной на втором этаже главного здания вокзала. В шесть ее стали закрывать. Он устроил скандал, отказался платить, оскорблял милиционеров и пытался их ударить. Сейчас Сашка с разбитой губой сидел на скамейке в дежурке и шипел, что этого просто так не оставит, что постовые хотели его обобрать как обыкновенного пьяного, а когда поняли, кто он такой, отступать им уже было некуда. Максаков ему верил. Саня не был скандалистом, а вокзальные менты пользовались не лучшей славой. В то же время Сашка был пьян и, сообщи местные в главк, можно было бы еще долго и безуспешно доказывать, кто верблюд. Поэтому Максаков сидел, пил принесенный им коньяк и поддакивал собеседнику. За окном вовсю сыпал мелкий снег. Неожиданно включили фонари.

– Тебе во сколько сменяться?

– В девять.

– Мне тоже. По последней.

Брякнула «моторола». Как–то вяло. Наверное, тоже выдохлась за ночь.

– Да.

Короткое пиканье. Села батарея.

– Можно я от тебя позвоню?

– Да какие проблемы!

Это могли быть Лютиков или Гималаев. Он набрал Игоря.

– Ты звонил?

– Я.

Он так давно знал Гималаева, что от интонации, с которой был произнесен этот единственный звук, уже сладко засвербило сердце.

– Ну чего?

– Алексеич, мы же лучше всех?

– Поплыл?

– Пишет.

– Ты – лучше всех!

– А Стае? Это его заслуга.

– Расскажи!

Максаков схватил свой стаканчик, чокнулся с хозяином кабинета и выпил.

– «Глухаря» подняли! – пояснил он ему, зажав трубку.

Тот понимающе кивнул и поднял большой палец.

– Ну?

– Стасу все надоело, и он позвонил в этот клуб на Петроградской, чтобы узнать точное время начала концерта. Оказалось, что концерта не было. Клуб закрыт со вчерашнего дня из–за аварии в отопительной системе. Мы прижали чуть–чуть, и готово. Все, как я и говорил. Может даже показать, где нож выкинул.

– Чистый разбой?

– Не совсем. – Голос Игоря вдруг утратил мажорные нотки. – Я бы сказал, политическое убийство. Или идеологическое.

– В смысле?

Хозяин кабинета, заскучав, снова налил коньяку.

– Ляпидевский стажировался в одной команде. Я так понял, у «чебоксарских». Одного ихнего поломали призадержании. Помнишь групповое изнасилование официантки на «поплавке»?

– Конечно. Она повесилась.

– Да. Один из участников – кореш нашего урода. Он в тюрьме кони двинул. Ляпидевский рассказал Одинцову и фото показал. Помнишь, в бумажнике?

– Ну.

– А тот сказал, что собаке – собачья смерть и всех бандитов расстреливать надо. У нашего планка рухнула, и он его убил.

– А шмотки?

– Это уже потом: вещи, поджог.

Максаков помолчал немного. Домашний мальчик Юра Одинцов очень хотел в армию. Туда он не попал, но свой последний бой принял.

– Вещи–то где?

– Какому–то черному на «Ладожской» продал.

Хозяин, не дожидаясь Максакова, выпил и начал шарить по карманам в поисках сигарет. Максаков протянул ему свою пачку.

– Миша!

– Да?

– Надо за Французом ехать.

– Я съезжу. Вы там клиента обхаживайте.

– Спать уложили. Пусть отдохнет перед допросом.

– Молодцы.

Гималаев рассмеялся:

– Это еще не все.

– Не пугай. Он что, еще что–нибудь берет по району?

– Лучше. Ты в ЛОМе?

– Да.

– Там факс есть?

Максаков посмотрел на коллегу:

– Брат, где у вас факс?

– Вот. – Тот кивнул на стол рядом. – Сто шестьдесят четыре, ноль три, ноль один. На дежурном приеме.

Максаков повторил в трубку.

– Жди, – сказал Гималаев и повесил трубку.

– Извини, брат, мокруху подняли. Сам понимаешь. – Максаков разлил остатки коньяка. – Ну, за успех нашего безнадежного дела.

Факс защелкал и запиликал.

– Мокруха – дело серьезное. – Хозяин выпил и бросил стаканчик в урну. – У нас тоже была года полтора назад.

Снег стал гуще. Совсем посветлело. Факс щелкнул последний раз и кром–санул край листа. Максаков взял бумагу. Телетайп в главк из Петрозаводска. «16.12.00. в 9.20 при проверке документов сотрудниками милиции в вагоне–ресторане поезда Санкт–Петербург–Петрозаводск взорвал себя при помощи СВУ неизвестный мужчина, который опознан как Сиплый Лев Александрович… обнаружен пистолет ИЖ… находился в федеральном розыске… милиционер получил касательное ранение…»

Максаков достал сигарету, закурил и беззвучно рассмеялся. Сиплый уже двадцать минут был мертв, когда он заступил на свое дежурство.

– Что? Уже наградной лист? – Хозяин кабинета кивнул на документ.

– Вроде того, старый, вроде того, – улыбнулся Максаков. – Дай еще раз позвоню, и выпускай моего пленного бойца.

Утренний свет, просочившись в кабинет, отсвечивал от полированной поверхности стола.

Глава 27

В Купчино Максаков ориентировался плохо. Притихший под снегопадом спальный район встретил его сонной субботней тишиной. Машина постоянно кашляла. Высадив Шароградского у его дома, он заправился, но, видимо, бензин оказался неудачным. Стало совсем скользко и серовато–светло. Голова кружилась от коньяка и усталости. Тянуло в сон. На дом Француза он выкатился по наитию. Зрительно помнил, как отвозил его домой. Дверь открыла заспанная сердитая брюнетка в коротком халате.

– Господи! Когда уже покой будет!

Володька дожевывал бутерброд.

– Суки вы! – сообщил он. – Я после твоего звонка проклял себя, что стал следователем. Одна мечта – выспаться. И та из–за вас несбыточная. Но ты, я смотрю, совсем мертвый.

– Не совсем, но почти.

Глаза у Максакова закрывались, и он стоял, прислонившись к дверному косяку.

– Где у тебя можно позвонить?

– Прямо перед тобой.

Он никак не мог попасть пальцем в отверстия диска. Володька надевал куртку. Что–то недовольно ворчала из спальни его пассия.

– Вениаминыч, это я. Кто меня меняет? Он уже пришел? Дай трубку. Леня, я опоздаю на сдачу. Следователя везу. Ну и пусть орет. Главное, я тебя предупредил. И скажи Грачу, что мы постарались. Он поймет. Да.

Володька сунул ему в руку яблоко. Максаков надкусил и опустил в карман.

– Не лезет. Позже.

Французов взял телефон.

– Позвоню в квартиру Одинцовых. Надо сразу уличную проводить.

Максаков кивнул. Он жил как бы в двух измерениях. Слышал и понимал, но не мог открыть глаза и говорить.

– Елена Игоревна? Это следователь Французов. Мы задержали убийцу вашего сына.

Пауза. Володька положил трубку.

– Пошли.

Во дворе Максаков набрал в ладони снега и растер лицо. Это помогло. Он постоял на сыром ветру. Окружающие предметы стали обретать четкие контуры.

Француз приобнял его за плечи.

– Ты как?

– Нормально.

В машине он сразу опустил стекло.

– Да, силы уже не те. Что сказала мама Одинцова?

Володька пожал плечами и закурил.

– Сказала: «Убейте его как можно быстрее». «Спасибо» не сказала.

– Да Бог с ней. – Максаков махнул рукой и повернул ключ зажигания. – Как же с уличной?

– Приедем – еще раз позвоню.

Они двинулись. Слепой, снежно–серый, безлюдный, субботний Питер. Редкие машины осторожно тормозят на припорошенном асфальте. Одинокие утренние прохожие. Блеклое однотонное небо, испещренное точками снежинок. На Лиговке обогнали пустой сонный трамвай. Светофоры устало моргали желтыми натруженными глазами. Максаков ехал как во сне, скорее чувствуя дорогу, чем видя ее. Французов дремал, приткнувшись к холодному стеклу. Двигатель вдруг протяжно зевнул и заглох. Машина катилась в тишине, шурша шинами. Максаков плавно затормозил у тротуара, попробовал завести, еще раз, лотом вынул ключ и откинулся на спинку.

– Бензонасос. Давно собирался сменить.

Володька потянулся и отворил дверь.

– Ну чего? Пешком? Тут уже недалеко.

Продолжал падать легкий снежок. Они вылезли наружу. Голубая «треха» неожиданно, проехав мимо, тормознула и сдала назад.

С переднего пассажирского сиденья вылез Саня Шохин:

– Чего стряслось?

– Сломались. А ты откуда?

– Вожу партиями в РУВД изъятые ящики с красным деревом. – Он похлопал по багажнику.

– Подбросишь?

На заднем сиденье сидели двое оперов–десятиклассников.

– Только одного! – Водила высунулся в окно. – Полный багажник тяжести. И так по земле скребем!

Шохин не знал, куда деть глаза. Максаков хлопнул его по плечу.

– Чего распереживался? Не в джунглях. Забери следователя.

Французов махнул рукой.

– Не надо. Вместе добредем. Тут идти–то.

Максаков обошел «треху» и открыл дверцу. Промчавшийся микроавтобус метнул в него комочки снега с мостовой.

– Володя, не расшаркивайся. Там мужики уже отрубаются, наверное. Раньше начнем – раньше сядем. За стол, конечно.

Француз взял портфель и залез в машину. Максаков захлопнул дверцу.

– Приду, и пойдем кофе пить.

«Треха» с пробуксовкой рванула с места. Он посмотрел ей вслед, закурил и побрел вдоль трамвайных путей. Снег стал крупнее и медленнее. Машины с короткими рыками проносились мимо. Усталость качала из стороны в сторону, как пьяного. В глазах мелькали темные пятна.

На остановке возле Кузнечного его догнал «сорок четвертый» трамвай. Тот самый, который они опередили минут двадцать назад. Максаков без жалости бросил недокуренную сигарету и забрался в пустой второй вагон. Кто–то не закрыл люки в крыше, и казалось, что снег идет внутри вагона. Он сел в конце и сонно скользил взглядом по обледеневшим конькам крыш на фоне свинцового неба. У Московского вокзала вошли двое: худосочный парень в куртке «Чикаго–Буллз» и бледная девочка с обесцвеченными волосами и черными полукружьями под глазами. Максаков сразу узнал Нинкиного задержанного. Парень ладонью провел по лицу девчонки.

– Ты поняла, сучка?

Она что–то тихо ответила и сжалась.

– Не слышу, сучка!

Парень залепил ей такую оплеуху, что ее развернуло волчком. Максаков вздохнул. Он был сыт сегодняшними сутками по горло, но смотреть просто так на это не мог. Трамвай повернул на 2–ю Советскую.

– Эй, недоносок!

Парень обернулся.

– Не помнишь меня?

Худое лицо передернула гримаска ненависти и страха. Из угла рта выступила слюна. По щеке скользнула одинокая капля.

– Я, я все… Я не буду…

Девчонка отняла руки от лица и, обняв парнишку, слизнула его слезинку.

– Не трогайте его. Он хороший.

Максаков махнул рукой. Да хоть

сдохните! Трамвай приближался к управлению. Снег валил все сильнее и сильнее. Он поднялся и встал за ними на задней площадке. Шипя и отдуваясь, вагон остановился. Девчонка спрыгнула на асфальт в открытую дверь. Парень обернулся. Лицо его дергалось в каком–то безумном ритме.

– А ты, мент, не лезь в мои дела!

Нож вошел так легко и плавно, что Максаков его сразу не почувствовал. Он хотел выскочить за наглым парнем, но ноги подогнулись, и он сполз на пол вагона, держась за холодный поручень. К трамваю изо всех сил бежала женщина с лыжами в голубом спортивном костюме. Он подумал, что если успеет, то есть шанс, но дверь закрылась, и вагон тронулся. Пол был неровный. Через люк косо летели снежинки. Было не страшно, только жалко маму и Татьяну. Что–то давило в правый бок. Он сунул руку в карман и достал яблоко. Оно было кислым с соленым привкусом крови. Трамвай, раскачиваясь, набрал ход, потом взлетел и начал подниматься выше и выше. Внизу осталось море. Синее–синее. И желтый теплый песок.

Господи! Наконец–то я высплюсь!

Глава 28

Гималаев достал сигарету и опустился в кресло. Оно привычно хрустнуло и наклонилось влево. За окном валил снег. Стягивая перчатки, зашел Стас Андронов.

– Водку я взял. Через полчасика трогаться надо.

Он посмотрел на улицу.

– Эк навалило на Мишкину годовщину. Как тогда утром.

Гималаев молча кивнул.

– Зайдешь за мной. – Андронов вышел.

Игорь затушил сигарету, закурил следующую и пододвинул к себе лежащий на столе документ.

«Постановление о прекращении уголовного дела. Старший следователь гарнизонной военной прокуратуры подполковник Швыдко А. И., рассмотрев материалы уголовного дела 87351, переданного из прокуратуры Архитектурного района СПб… установил… привлечен Ляпидевский Г. А. …предъявлено обвинение в убийстве Одинцова Ю. …в ходе дальнейших допросов Ляпидевский показал… трое неизвестных, встретив его у квартиры Одинцова, под угрозой ножа заставили провести их в квартиру… в присутствии Ляпидевского совершили убийство Одинцова… под угрозой убийства заставили поджечь квартиру и спрятать орудие убийства… оговорил себя под давлением сотрудников милиции… лично избивал майор Максаков М.А… в отношении Ляпидевского уголовное дело прекратить… освободить из под стражи… в отношении Максакова М.А. не возбуждать в связи со смертью… дело направить для дальнейшего расследования в прокуратуру Архитектурного района».

Запищал городской.

– Игорь! – Французов даже запыхался. – Во сколько выезжаем?

– Через полчаса.

– Я опоздаю минут на десять! Дождитесь!

– Ладно.

Гималаев посмотрел на висящую на ручке сейфа шляпу. Посмотрел в окно. Снова закурил. Достал лист бумаги.

«Начальнику ГУВД Санкт–Петербурга и Ленинградской области… Прошу уволить меня из органов МВД…»

Он скомкал лист и бросил на пол. Покурил молча минуту. Достал следующий.

«Начальнику ГУВД…»

Скомкал. Следующий. Еще раз. Кольца дыма поднимались к потолку. За окном набирала силу метель. Смятые листы бумаги покрывали пол как большие снежные хлопья.

Санкт–Петербург

январь – апрель 2002

Мгновения капитана Громова

В жизни каждого опера есть минуты,

когда все решают секунды, и это длится годами.

Из милицейского фольклора

Это был конец. Затертая табличка за стеклом обещала сделать ближайший час длинным и мучительным. Громов посмотрел на свои гонконгские «сейко». До утренней сходки оставалось шесть минут. На Литейный бежать поздно. На Некрасова начался ремонт магазина. Опаздывать нельзя – грозился подъехать с проверкой начальник ОУР района. Громов вздохнул, облизал губы и тихонько постучал в дверь. Никто не отреагировал. Он постучал сильнее. Хищная остроносая брюнетка с лошадиным лицом вопросительно воззрилась на него изнутри, как рыбка из аквариума.

– Мне только пива бутылку.

Боясь не быть услышанным, Громов сопровождал слова выразительными жестами.

Женщина обожгла его неприязненным взглядом и поджала губы.

– Написано ведь: «Переучет». Со всем с ума посходили.

Ее каблуки рассерженно зацокали прочь по чисто вымытому кафельному полу. Показать ксиву он, как всегда, постеснялся. Было холодно и сухо. Порывистый ветер гнал по асфальту опавшие листья и трепал полы видавшего виды плаща. Громов повернулся и побрел в сторону отдела. Его мутило. На лбу выступила испарина. Взмокшая рубашка прилипла к спине.

У отдела курили сменившиеся постовые. Его чуть не вытошнило от запаха табака. Лестница казалось крутой и длинной. Подъем на четвертый этаж дался с трудом.

– Здорово!

– Привет!

«Сосед по кабинету в отпуске. После сходки запрусь и посплю».

– Привет!

– Здорово!

«Только сначала бутылочку «Петровского» на Литейном».

– Опаздываем!

– Успеем!

«Черт! Как голова кружится. Когда уже эта лестница кончится…»

На утреннее совещание никто не приехал. Громов просто–таки зубами заскрежетал. Мог бы глотать сейчас живительную влагу в тихом скверике у больницы, а потом загрузить что–нибудь про плохо ходящий транспорт. Заместитель начальника отдела по опер–работе Артур Вышегородский скрупулезно записывал планы личного состава на день. Что–то шептал Антону Челышеву Серега Полянский. Грустно смотрел в окно Сашка Ледогоров. Украдкой читал газету Яша Бенереску.

– Громов, у тебя чего?

Он с трудом разлепил ссохшиеся губы.

– По материалу.

– По какому материалу?

– По Чайковского, по краже.

– Ну и что по материалу?

– Людей вызывать буду.

– А если не вызовешь?

– В адрес пойду.

– В какой адрес?

– По материалу.

– Юра! Хватит ваньку валять!

Громов подумал, что пора завязывать с выпивкой. Не то чтобы он спивался, но посиделки за полночь случались все чаще, а похмелье с утра бывало все тяжелее. Но хуже всего то, что он начал терять грань, за которой начиналась лишняя рюмка.

– Задержишься после сходки.

Воздух в кабинете наливался влажной духотой.

– Бенереску! Что у тебя с надзорниками?

– А что у меня с надзорниками?

– Почему у тебя там бардак?

– Почему у меня там бардак?

– Почему ты ничего не делаешь?

– Почему я ничего не делаю?

– Хватит! Работать всем! Вечером поговорим!

В окно светило солнце. Яркое и холодное. Кабинет опустел.

– Юра. – Вышегородский достал пачку «Мальборо». – Не много ли ты пьешь?

Громов подумал, что если Артур закурит, то его точно вытошнит.

– Не, немного.

– Мы с тобой три года работаем. Раньше такого не было.

– Не было.

Вышегородский вертел сигарету в пальцах.

– Юра, что–нибудь случилось?

– Нет, ничего.

– Тогда почему такие загулы?

– Не знаю.

Артур вздохнул.

– Иди работай.

На пороге Громов обернулся.

– Скучно.

– Что?

– Скучно как–то все. Достало.

Зайдя в туалет, он долго плескал ледяной водой в лицо и растирал виски. Немного полегчало. Мутное зеркало невозмутимо демонстрировало ему помятое лицо с подглазницами, в обрамлении всклокоченных волос. Он, как мог, причесался и грустно улыбнулся сам себе.

Юра Громов пришел в милицию после окончания Технологического института, в который поступил по принципу «поближе к дому»: С трудом перебираясь с курса на курс, он все чаще приходил к выводу, что за все годы жизни чувствовал себя человеком лишь на службе в погранвойсках. Заступая на охрану тишайшей советско–финской границы, он всякий раз втайне надеялся, что врага наконец попытаются проникнуть на территорию родной страны, или видел себя вставшим на пути вооружейной банды, стремящейся уйти за кордон. Химические формулы альма–матер привлекали его, как морковка волка, и, нечеловеческим усилием сдав госэкзамены, Юра с дипломом в кармане перешагнул порог отдела кадров Архитектурного РУВД и заявил о своем горячем желании работать в уголовном розыске. Начальник отдела кадров – кругленький невысокий майор с ласково–сочувственной улыбкой психиатра – направил его к небритому простуженному начальнику ОУР, который, обматерив кого–то в телефонную трубку, бегло изучил Юрины документы и вскинул на него прищуренные глаза.

– Куришь?

– Да.

– Уже не бросишь. Пьешь?

– Как все.

– Запьешь. Женат?

– Да.

– Разведешься. Если не передумал, пиши заявление на прием.

Громов не передумал. Несмотря на тяжелые вздохи мамы и скептически скривленные губы Натальи, он собрал все необходимые документы, прошел медкомиссию и с замиранием сердца получил красную книжечку с записью «Громов Юрий Сергеевич состоит в должности оперуполномоченного уголовного розыска». С тех пор сердце замирало еще дважды. Первый раз, когда на сходке тогдашний начальник протянул ему погоны с лейтенантскими звездочками и он впервые напился до беспамятства, – к ужасу мамы и возмущению жены. Второй раз – когда в сумраке дежурки прапорщик впервые небрежно протянул ему тяжелый холодный пистолет и деревянную колодку с блестящими патронами. Тянулось время. Менялись руководители и опера. Юра старался. Аккуратно отписывал материалы. Мытарил вечно пьяных местных гопников. Гонял вонючих бомжей по чердакам и подвалам. Подвига все не было. Пистолет он извлекал из кобуры только для чистки. При совершении на территории отдела мало–мальски серьезного преступления его тут же забирали в РУВД или в главк. Многие из его коллег давно ушли в РУБОП, УБНОН и УУР. Они мелькали на экране телевизора, их уважительно поминали в кулуарных разговорах. Заезжая выпить рюмку–другую в местное кафе, они невозмутимо рассказывали о невероятных оперативных комбинациях и крутых задержаниях. Громов ждал. Он очень старался и верил, что его заметят. Время шло. Его не замечали. Он продолжал ждать.

– Ты слишком тихий, – нашептывал ему как–то по пьяни ушедший в УБНОН опер Сергеев, – надо подлезть кой к кому переговорить.

Юра не умел подлезть. Он просто ждал. Один раз блеснул лучик надежды: его прикомандировали к бригаде по расследованию серии заказных убийств. Опера из «убойного» сутками крутились на одном энтузиазме. Планировались и воплощались в жизнь хитроумные ходы. Эта атмосфера захватила Громова целиком, но через неделю начальник РУВД пожаловался начальнику главка, что в районе некому «разрешать» материалы, и Юру вернули обратно.

Первый начальник ОУРа оказался прав. Баловавшийся в институте хорошими сигаретами Юра подсел на полторы пачки в день, невзирая на крепость и качество. Наталья ушла. Тихо, без скандалов. Просто собрата вещи и уехала к своему коллеге по работе. Она работала экспертом в крупной производственной фирме. Громов не удивился и не расстроился. Последний год им было не о чем разговаривать. Отсутствие по ее настоянию детей теперь облегчало ситуацию. Они никогда не ссорились и не ругались, просто незаметно стали чужими друг другу людьми. Пил он все больше и больше, перейдя с вина и пива на нелюбимую ранее водку. Все чаще незаметно проскакивал допустимую грань и просыпался в кабинете или дома с тяжелой головой и темными пятнами в памяти. Он продолжал ждать, но в груди уже шебуршилась холодная тоска неудачника.

– Юра! Ты чего там спишь? Я обоссусь сейчас!

Громов оторвался от зеркала и снова почувствовал тошноту. В коридоре переминался Бенереску.

– Я думал, ты там провалился.

– Индюк тоже думал…

Он вспомнил, что в столе осталась пачка «ЛМ» и, дойдя до кабинета, достал ключи.

«Быстро пива и часок поспать».

– Громов! Вот ты где? А я тебя ищу! – Вышегородский стоял в дверях своего кабинета. – Заходи быстро!

«Покурил, блин!»

В кабинете сидел крупный парень с выпуклыми глазами и черепом дауна. Ранее Громов видел его в РУВД.

– Это из оперативно–розыскного отдела. Просят оказать помощь.

– Николай. – Голос у дауна был низкий. Слова он произносил медленно, врастяжку.

– Юра. – Громов протянул руку и пожал вялые, почти безжизненные пальцы.

– Шифровка пришла из Калининграда. – Вышегородский сел за стол и сцепил пальцы. – Человек в розыске прячется на Чайковского в квартире своей бабы и…

– Санкция на арест имеется, – прогудел Николай.

– Понял я, понял, – кивнул Артур. – В общем, земля твоя, так что помоги коллегам. У начальника ОУР района вопрос на контроле.

– Санкция на арест имеется, – снова протянул розыскник.

Вышегородский вздохнул и снова кивнул.

– Короче, бери Кротова с машиной, и туда. Адрес Николай знает.

Громов вытер со лба предательски выступившую испарину.

– Кого еще можно взять?

Вышегородский раздраженно дернул подбородком.

– Ты что? Первый день работаешь? Вдвоем справитесь. У всех материалов до дуры. И пусть Кротов из машины не выходит! В сто двадцать восьмом во время обыска радиостанцию с машины поперли, так до сих пор отписываются.

На выходе из отдела Громова окликнул дежурный Костя Новоселец.

– Привет! Ты куда?

– На задержание.

– А этот? С тобой? – Костя понизил голос и кивнул на орошника.

– Ну?

– Ты, смотри, аккуратней. Не знаешь, что ли? Это Щукин. Он шиз. Раньше даже на учете состоял. Я его еще с участковых помню.

Громов печально кивнул и направился к выходу.

Водитель Слава Кротов сделал такое лицо, словно хлебнул уксуса. Большинство милицейских водил ведут себя так, словно своей работой делают остальным одолжение, а зарплату им платят за то, чтобы они спали днем перед ночной халтурой. Громов прикидывал, где по пути имеются ларьки с желанными бутылками светлой жидкости, когда из дверей отдела выскочил Вышегородский.

– Вы еще не уехали? Я с вами. Мне в главк надо.

Громов сплюнул и полез на заднее сиденье.

Хорошо, что ехать было недалеко. Его укачало почти сразу. Вывалившись из машины, он с трудом продышался. От холодного воздуха стало немного легче.

– Если задержите – позвони в дежурку. Они пришлют машину.

Ветер крутил по тротуару желтые лоскутки листьев.

Громов огляделся. Нужный дом стоял почти напротив здания РУБОПа, впритирку к пожарной части. Он обернулся к Щукину.

– Подожди минутку.

В магазине было тепло. Жужжал обогреватель.

– Бутылку «Петровского», пожалуйста.

– Нету.

– Тогда «Адмиралтейского».

– Пива вообще нет.

– Как? – Громов с надеждой оглядел прилавок.

– Так. Не завезли.

– Некрасивая, косоглазая блондинка за прилавком явно ему сочувствовала.

– Возьмите «Колу». Она холодная.

Громов представил себе сладкий приторный вкус лимонада и испуганно помотал головой.

– Спасибо. Не надо.

Щукин стоял на том же месте и в той же позе.

– Пошли.

Двор был небольшим и очень солнечным. Казалось, что холодное осеннее солнце висит прямо над этим питерским «колодцем». Посередине примостился белый «опель–кадет». Они подошли к парадной.

– Какая квартира?

– Девять.

Громов нашел ее на четвертом этаже.

– Расскажи хоть, кого и за что ищем?

Щукин достал бумажку.

– Котов Сергей Николаевич, тысяча девятьсот семьдесят третьего.

– А за что?

– Разбой с убийством двух инкассаторов.

– Чего? – Громов хорошо помнил сообщения в новостях об ограблении машины Сбербанка в Калининграде. – Ты шефам доложил?

– Нет. Я пытался, а мне сказали: получил бумаги – исполняй.

Громов прислонился к стене и ожесточенно потер виски.

– Психдом какой–то.

– Что–что? – забеспокоился Щукин.

– Ничего.

Перед глазами Громова мелькали картинки расстрелянного броневика. Голова почти прояснилась, хотя тупая боль и сверлила темечко. Пьянящий азарт вытеснял похмелье получше пива. Он понимал, что если поднять шум, то немедленно понаедет куча главковских оперов, начальников, спецназовцев, и он, Юрий Громов, снова будет смотреть на все это со стороны, в лучшем случае гоняя зевак в оцеплении.