Текст книги "Берег Стикса"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Станислав присел на продавленный диван отдохнуть от трудов праведных. Роман устроился рядом.

– А домовина где у тебя? – спросил Станислав и зевнул. – Скоро светает.

– Так ведь… а… а что ты имеешь в виду?

– Что. Гроб.

– Что?! – Роман чуть не подпрыгнул на месте. – Какой ещё гроб?

– А спишь-то ты где?

– Ну ты, Стаська, даёшь… не в гробу же! На диване и сплю, если вдруг остаюсь тут.

– Ты спишь, как смертный, а я, по-твоему, дикарь…

– Слушай, дитя Тьмы и Вечности, сейчас на дворе уже двадцать первый век, в гробах уже не спят – не модно. Пора, знаешь ли, привыкать к современному ритму жизни, пан Станислав. Так что ты как-нибудь так.

– Через пятак. От тебе и проснулся в будущем веке. Голову преклонить негде.

Роман усмехнулся, толкнул вампира на спинку дивана, прижал – тот снова зевнул и, ёрзнув плечами, разлёгся уютно, как кот. Роман примостился сбоку. Он почему-то чувствовал себя, как мальчишка, ночующий вместе с приятелем в шалаше собственного изготовления – было неудобно, но на удивление славно и по-детски весело. Сами собой забылись амбиции, забылись дурные игры, жадность, досада…

И качающаяся голубая дремота склеивала веки сама собой.

Уже перед тем, как позволить себе заснуть, Роман ткнул Станислава в бок и сонно спросил:

– Я ещё хотел узнать – а чего ты… не разнёс по ветру эту ненормальную с ножом, а?

Станислав вздохнул и пробормотал, проглотив зевок:

– Завтра, завтра… после заката…

Роман проснулся с полузабытым ощущением тепла и мягкой истомы, как в детстве, когда в школу не надо, а можно понежиться в постели, не раскрывая глаз и потягиваясь. Но уже через минуту он вспомнил события ближайшего времени и сообразил, что дремать и наслаждаться некогда.

Вампир исчез.

На узком диване было уж чересчур просторно.

Роман рывком сел и огляделся. Каморку было не узнать: она вся светилась голубоватым призрачным светом, она благоухала ладаном, ванилью и свежестью и, казалось, вся была населена шепчущими тенями. Каморка теперь стоила люксовых апартаментов, но Станислав ушёл.

А Роман почувствовал голод и ужас.

Всё. Хватит с тебя. Наигрался.

И то. Ты же, Ромочка, обнаглел до последних пределов. Хозяина за руки хватал, дурацкие вопросы задавал, трепался, фамильярничал – это со старым-то вампиром! А он – добрейшее существо – в благодарность за сломанную рамку и не мешал тебе сидеть у него на шее. И ни звука против – грейся, упырь поганый, грейся. Но сколько же можно – ты ж весь день грелся.

Хорошего – помаленьку.

Роман вздохнул. Ну да, а ты-то уже навоображал себе! Приятель вампира! Или даже – товарищ! Да тамбовский волк тебе товарищ…

Роман потёр ладонью замызганную подушку и поднёс ладонь к лицу. От пальцев тонко пахло ладаном.

– Стасенька, – пробормотал Роман печально.

– Ты чего хочешь, Ромек? – отозвался вдруг вампир под самым ухом.

Роман чуть не подпрыгнул от неожиданности. Станислав вышел из тени, как сквозь стену прошёл. Его русые волосы теперь были связаны в хвост, он был одет в замшевую куртку с бахромой, бархатные штаны и короткие сапожки. И он вполне мог бы позировать для нового портрета – городской вампир начала двадцать первого века. Только мрачный.

– Стаська! – закричал Роман в восторге. Право, обычно он лучше владел собой, но тут уж особый случай вышел.

Станислав улыбнулся.

– Ты отчего это всполохнулся, Ромек? – спросил он, присев рядом. – Куда я денусь?

– Кто тебя знает, чёрт полосатый, – Романа опять понесло. Он вдруг сообразил, что от тона ничего не меняется, что Станислав уже оценил Романа по каким-то личным критериям и решил, что Роман ему подходит. Вместе с трёпом, фамильярностью и резкими словечками. – Это ж современный Питер, тут всё, что угодно, может случиться.

Станислав кивнул, снова становясь мрачным.

– Та и случилось.

– Что такое?

Станислав хмуро дёрнул плечом.

– Она меня разбудила.

– Кто?

– Та живая пани из этого дома, – Станислав кивнул на потолок. – Прямо над нами.

– Как это – разбудила? Я думал, живые не знают, что мы здесь остановились.

– Не знать-то они и верно не знают, зато те, кому их дорога грозит наглою и грязною смертью, чуют. Душенька-то, как бабочка, бьётся о плоть, как о стенку, желает на волю – и не может. И что, скажи, тому живому остаётся? Лезть в петлю? Так то ж не освободит душу, скорей напротив – напялит на неё новые цепи, потяжелей прежних…

– Так эта твоя пани что, больная? СПИД или что-то в этом роде?

– Она спала, это верно. Я ушёл по снам, но так то ж и положено делать. А больная или нет – так это как ты на то посмотришь. Я ж не доктор. Я ж только чую – жить на свете ей стало тошно. Душа рвётся к новому кругу, устала, стёрлась. А смертному телу так от того больно, что пани может не сдержаться и зробить кепсьтво…

– Как-как?

– Как? А, сделать глупость. Вот, значит, и я…

– Ага, понятно. И что ж, это так у вампиров заведено? Вроде скорой помощи тем, кто может нарваться?

– Да. Старые Хозяева то называют «линия крови». Или «линия рока» – вроде как смертному существу на роду написана смерть в самое близкое время. И какая выйдет смерть, про то ведомо только смерти самой да господу богу на небеси.

– А, вот ты о чём… То есть, ты хочешь сказать, что если обречённый тебя позовёт, а ты услышишь, то ты легко его отпустишь, да? А если не дозовётся, то смерть будет грязной, да? Страшной, там, тяжёлой?

Станислав кивнул.

– И ты поэтому говорил вчера, что в городе пахнет грязной смертью, да? Вампиры не успевают повсюду, куда их зовут, вроде бы их слишком мало для большого города… И поэтому случаются всякие страшные вещи – большие аварии, там, серийные убийства… Кому положено – тот всё равно нарвётся. Правильно?

Станислав снова кивнул.

– С ума сойти. То есть, вы… вы же совсем, получается, не то, что о вас рассказывают?! Да?

– Та отчего ж не то? Очень то. А если в тех историях, какие ты сейчас вспоминаешь, мы выглядим вроде дьяволов, так это оттого, что больно уж смертные боятся смерти. Не доверяют они миру и богу тоже не доверяют – да и где им доверять, если им обещают после смерти ад не одну сотню лет кряду… Да и то, не всё там неправда. Ты ж, верно, слышал, сказать к примеру, что вампир к живому не ходит без зову? И коли нет в доме того человека, который очень желает, чтоб нежить полуночная его посетила, так вампир и во сне не переступит порога…

– Да, говорят. Только я как-то не так понял. Я думал, что зовут уже после второго раза…

– Какого «второго»? А первый-то как же? И что я тебе ещё скажу, Ромек – что это за игры бог весть во что – второй раз или третий? То дурно и недостойно. Ты ж пришёл забрать жизнь, выпить силу, а душу отпустить на волю, так и скажи, к чему тебе её больше-то мучить? То ж всё равно, что на охоте дурной выстрел – тебе есть надо, это верно, но божье-то созданье в чём виновато?

– Да, это круто. То есть, я имел в виду, это правильно, наверное… Только ты знаешь, я почему-то не слышу зова. И даже никогда раньше не слышал. Что же мне делать?

– Что делать. Пойдём-ка побродим.

Станислав легко встал и потянул Романа за руку. И Роман, растаяв от прикосновения вампира, с неожиданным спокойствием вошёл за ним в тень, как в тёмную воду, расступившуюся и сомкнувшуюся снова. Было мгновенное чувство полёта, а потом они вышли из темноты на освещённую фонарями весеннюю улицу. Стоял тёплый пасмур, моросил дождь, тучи висели низко, ночь была мягкая и влажная, словно поцелуй.

И наполненная ощущением жизни. Роману показалось, что он слышит, как, шурша, растёт трава и как раскрываются почки. Мокрый ветер пах далёкими лесами. Мир набухал, будто бутон, готовый лопнуть и раскрыться цветком – и живое тепло текло потоками, молочно парными, нежными, отовсюду…

Роман улыбался пьяной бессмысленной улыбкой, которую было не согнать с лица. Весна несла его, как река, и он плыл в этом течении, чувствуя себя лёгким, как соломинка и необыкновенно свободным.

Ему понадобилось немало времени, чтобы опомниться.

– Что это, Стаська? – спросил он, когда экстаз чуть-чуть улёгся. – Это ты делаешь, признавайся?

– Ну что ты говоришь, Ромек! Как же я могу – то ж божий мир и деяния тоже божьи. А просто это выход. Сон мира и один из многих. Ты ж раньше по снам не ходил, от тебе и дивно…

– Я тебя люблю, Стаська…

– От добре. Люби. То наше с тобою дело, Ромек – любить мир, жизнь, смерть, другие души… Что и случится грязным – мы очистим и отпустим. А любовь – та же сила, без неё нет Инобытия.

Женщина возникла вдалеке, в золотом сиянии фонарей, в мареве дождя, как-то неожиданно и ниоткуда. Она шла навстречу – и Станислав чуть ускорил шаги.

– Кто это? – спросил Роман, тоже невольно начиная торопиться.

– Тот, кто позвал. Иди.

У Романа упало сердце. Он пошёл, не чуя ног, как на свидание, в странном, мерцающем, текучем пространстве, вдруг вспомнив свою первую встречу с Анной – было так же горько-сладко, больно и желанно, истомно и пропитано каким-то невозможным медленным нежным ужасом…

Женщина потянулась навстречу. Она была уже немолода, вероятно, лет около сорока, и выглядела странно светло, и излучала то же самое, что было на душе у Романа – ту же сладкую ожидающую боль. Роман вошёл в волну её ожидания – и они обнялись так просто, будто были старыми-старыми знакомыми – может, любовниками – и Роман поцеловал её – влажные губы – горячая кожа – горячая кровь…

И в миг неиспытанного прежде откровения, горячей волны силы, нежности и странной ответственности Роман увидел, как стены с выгоревшими обоями, с китайским календарём, с зеркалом, в котором мелькнул фонарь, окружили их бледным туманом. Призрачная комната, где росли цветы в горшках, стоял шкаф с приоткрытой дверцей и спал на широкой кровати мужчина, укутанный одеялом с головой, возникла вокруг, пахнув нафталином, духами, потом, жареной рыбой – и медленно развеялась.

Роман стоял под фонарём, подставив лицо дождю, видел, как из тела умершей женщины растёт трава и поднимается туман, и почему-то это было не ужасно.

Это было закономерно. Так же, как то же тело в ситцевой ночной рубашке, окоченевшее на постели, рядом с укутанным мужчиной – та смерть, за которой последуют новые рождения – из века в век…

Наваждение прошло, когда Станислав тронул Романа за плечо.

– Ох. Что это было, Стаська?

– Что. Линия крови.

Роман брёл по улице, как пьяный. Бирюзово-зелёное небо пахло сырой свежестью, тучи разошлись, и на востоке мерцала белесая полоска будущей зари. Город был тёмен и тих; серые громады высотных домов спали глубоким сном и казались бы необитаемыми, если бы новый Романов слух не улавливал дыхания тысяч спящих людей.

Жизнь города. Люди, трава, деревья, кошки, небеса, воробьи, дождь, крысы, звёзды… Город сонно дышал во сне, его дыхание очистилось от бензинового перегара и пахло тёплым смешанным запахом огревающейся земли и едва обозначившейся зелени.

Рождения и тлена одновременно.

Роман тщетно пытался сосредоточиться на разлетающихся мыслях. Ощущения от тела и от мира были так сильны, что на мысли не хватало ни времени, ни энергии. Роман чувствовал, как легка стала его походка, как лёгок стал он сам – весь – как пёрышко, несомое ветром, но эта призрачная лёгкость вмещала в себя невообразимую силу. Роман будто спал, и ему снилось, что он – языческий бог. Фэйри. Странное существо, то ли из огня, то ли из ветра, но уж не из плоти…

И вдруг ускользающая мысль сама собой далась в руки.

Роман чуть не вскрикнул.

Я же умер! Линия! А я думал, идиот, что мне удалось обмануть Аннушку! Ой, дурак…

Аннушку привлекли не мои надуманные глупости! Просто все эти человеческие бредни вывели меня на линию рока – духовный поиск, понимаешь – и я был чертовски близок к тому, чтобы «зробить кепсьтво»! Она услышала за всей моей блажью совершенно настоящий зов обречённого и вышла на линию. Пришла помогать моей больной и дурной душе выйти на новый круг – одна, единственная из всех, не побрезговала моей грязной силой полуупыря! А я, тварь подлая и неблагодарная…

Роман с размаху нырнул в тень, как в омут. Переход из сна в сон был так резок, что Роман не вышел, а выскочил в новую реальность, столкнувшись со Станиславом и едва не сбив его с ног.

– Та что с тобой, оглашенный?

– Стаська, – проговорил Роман, запыхавшись, – нам надо поговорить.

Станислав чуть пожал плечами, показал глазами в сторону. Роман оглянулся.

Девушка-вампир дивной эльфийской прелести, тонкая, бледная, лунная, на которой вышитые джинсы и курточка в бахроме смотрелись, как какая-то языческая грёза, смущённо улыбнулась.

– Я пойду, пан Станислав? Встретимся в «Лунном Бархате», или позовите меня, когда захотите… мне неловко задерживать вашего компаньона…

И неописуемой, незнакомой и незаслуженной улыбкой подарила Романа.

Роман чуть не завопил, что он – не компаньон великолепному Стаське – не стоит он того, что он будет ждать сколько угодно, что готов ноги мыть и воду пить, что… но Станислав положил ему руку на плечо, этим успокоил и помог опомниться.

– Извините, сударыня, – сказал Роман с чуть запоздавшей галантностью. – Мне жаль, что я помешал вашему разговору. Вы чрезвычайно любезны.

Девушка ещё раз улыбнулась ему – ангельски – и исчезла в тени.

– Слушай… прости… – пробормотал Роман, с трудом отворачиваясь от места, где она только что стояла.

Станислав обернулся и посмотрел, как показалось Роману, слегка сконфуженно.

– Та что ты хотел-то?

– Стась, я… Я, понимаешь, спросить хотел. Вот что это за странные такие верёвки привязывают некоторых вампиров к некоторым упырям, а?

Роман был совершенно уверен, что Станислав поймёт вопрос, несмотря на некий метафорический сумбур – он и понял, но совершенно иначе, чем Роман думал.

Станислав нахмурился и потёр щёку. И Роман вдруг усмотрел на снежной, мраморной белизне его кожи тёмное пятно – как длинную кляксу, мутно проступающую сквозь матовое стекло.

– Что это? – прошептал Роман, которому вдруг стало страшно.

– Что… упырья метка. Дыра. Упырь ранит своею жадностью к силе, злым голодом своим – того, кто беззащитен или раскрылся. Человека или нелюдя, это ему всё равно. Делает дыру в его душе, да потом и пьёт оттуда – пока до дна не выпьет. Упырь, Ромек, никогда не остановится – потому что ему всегда мало. А раненый – как всё равно подстреленный олень, что капает кровью: далеко не убежит, а защищаться мало у него силы. Стоит только подойти к упырю поближе – как в рану тут же запустят лапы… или клыки… или мысли… И сожрут злость, сожрут волю, все чувства сожрут – ничего не оставят, кроме тоски…

– Неужели ты её боишься? – спросил Роман с непривычной душевной болью, потому что видеть чудесного Стаську с таким потерянным лицом и понимать, что он боится грязного дохлого ничтожества, было совершенно нестерпимо. – Такую маленькую тварь…

Станислав вздохнул, грустно сказал:

– Ну не боюсь… но… гадко мне, Ромек. Больно мне гадко, что она ко мне присосалась, как пиявка, когда я не мог ничего с тем поделать. Гадко, что я был ей, как падаль вороне. Довольно. Не желаю больше говорить об этом.

Роман, у которого все внутри горело от стыда и вины, улыбнулся через силу и толкнул Станислава плечом, тоже через силу, неуклюже-игриво. Очень хотелось отдать. В первый раз Роману было слишком много того тепла, которым он располагал в данный момент, в первый раз ясно осозналось, что тепло должно быть непременно разделено с кем-то ещё, иначе оно почему-то всерьёз обесценивается… Станислав кивнул и подал руку. Он понял.

На сей раз Роман дежурил у подъезда.

Ночь была мягкая, серая, моросил дождь – и дожидаясь, Роман наслаждался чудесным запахом воды и мокрой земли. Весь мир был – сплошные текучие тени. Роман промок насквозь, вода текла с волос по лицу – и он стоял у подъезда, не заходя под козырёк крыши, и поражался, как он мог до сих пор не знать о таком утончённом удовольствии – ночь, дождь, ожидание, раскаяние и любовь.

Её ванильный запах и холодный ветер её движений ощутились издалека. И ещё не видя её, Роман сообразил, что она одна. Его привела в мгновенный ужас мысль о том, что она может учуять и свернуть, но ей надо было домой, и она шла домой.

Она всегда была смела. Горда и смела.

Когда её фигурка в длинном мокром плаще выплыла из пелены дождя, Роман преклонил колено.

Анна остановилась.

– Здравствуйте, – сказал Роман, глядя снизу вверх. – Простите мне мою чудовищную бесцеремонность. Я посмел сюда прийти только для того, чтобы вас поблагодарить. И сообщить, что раскаиваюсь, виноват и достоин страшной кары. Слепой щенок и больше ничего. Простите.

– Встаньте, пожалуйста, – сказала Анна.

Роман поднялся. Он умирал бы со стыда, если бы от Анны не исходило ощущения прохладного покоя. Как бы там ни было, она не боялась и не злилась сейчас.

Анна медленно подняла руку и провела по воздуху около Романова лица. Зачерпнула его силу кониками пальцев, поднесла их к губам, облизнула…

– Вы изменились, – сказала Анна задумчиво. – Ваша сила не пахнет гнилью. Вы выросли, Роман.

– Меня хорошо учили в последнее время, – пробормотал Роман, смущаясь.

– Некоторым вещам научить нельзя. К ним либо приходят, либо нет. Я думала, что вы никогда к ним не придёте. Не потому, что вы глупы или что-нибудь в этом роде – просто не сможете.

– Упырь? – спросил Роман печально.

– Да, – сказала Анна после секундной заминки. – Это так называют. Этого я боюсь. И многие Хозяева боятся. Как люди – крыс. Инстинктивно. Простите.

– Это вы простите. Я тогда ни черта не понял.

– Зато теперь начинаете понимать. Из-за этого я не держу на вас зла.

Разговор этот грел Романа, как лесной костёр. Ему было бы неловко в этом признаваться, но в глубине души он наслаждался тем, как дурная и жадная похоть сменилась внутри тихой нежностью. Капельки Аннушкиной силы уже не дразнили – они воспринимались, как неожиданный дружеский дар.

Роман грелся и таял, но неожиданный болезненный удар по нервам, отдавшийся в висках и в сердце вдруг вышвырнул его из молочного тепла. Это было так резко, что Роман невольно схватился за грудь.

Внутри него, прямо у него в голове, прямо в мозгу – или в душе – кричала женщина. Её вопль – воплощённый ужас вперемежку с дикой болью, вспорол все внутри холодным остриём, проткнул, как копьё – и не было спасения, и несколько бесконечных секунд было непонятно, что делать и куда бежать. А потом понимание пришло.

Тёмная высотка через двор. Тускло освещённое окно в восьмом этаже. Сорок пять. Седые короткие волосы. Выцветшие, выплаканные глаза. Иссохшее тело. Неоперабельный рак. Наркотики. Одна.

Роман выпрямился.

– Я должен извиниться перед вами, Аннушка, – сказал он. – Видите ли… меня зовут.

В глазах Анны вспыхнули острые блики.

– Вы слышите, Рома? – спросила она нежно. – Вы можете слышать?

Роман кивнул, думая о женщине на восьмом этаже.

– Я не буду вас задерживать, – сказала Анна. – Но вы позволите поцеловать вас на прощанье?

– Я как будто недостоин… – начал Роман, но Анна перебила:

– Послушайте свою Мать Во Мраке, Ромочка.

Отпираться дальше было немыслимо. Роман нагнулся, обнял ладонями Аннушкино лицо и поцеловал её в губы. И ванильным холодом…

… потянуло от мерцающей золотистой воды. Апельсиновая полоска узкой зари рдела над Петропавловским шпилем и белесые небеса уже лучились близким утром. А камень набережной был холоден и шершав, и шёлковый подол выпускного платья трепал ветер, и ночь, казалось, замерла в предутренней минуте – навечно, навечно…

… ой, ну что ты, Максик, по-твоему я – такая уж смешная дурочка, да? Верить в нечистую силу – в наше время, в нашей стране… – О, комсомолка, спортсменка, отличница – и красавица! Что ты делаешь тут со мной – воплощённым предрассудком – у-у-у! – Ну прекрати ребячиться! Лучше расскажи, как ты делаешь этот фокус с зеркалом? – Сеанс чёрной магии с полным её разоблачением… – У тебя Булгаков есть?! Ой, дай перечитать! – А ты меня поцелуешь? – Я не целуюсь с вампирами… почти никогда…

… а если мне жалко?! Если я уверена, что жизнь – неописуемо ценная вещь, и её нужно продлевать и спасать любым способом, не смотря ни на что?! И убийство… – Вот оно, Аннушка. Убийство. Ты боишься нанести удар милосердия, предоставляя человека в смерти самому себе. Не можешь проследить его путь – от встречи с тобой до встречи с собственной судьбой в виде убийцы или ещё какой-нибудь раздирающей боли. Боишься взять на себя ответственность – и думаешь, что этим спасёшь человека от его судьбы? – Судьба – это глупость, Максим. – Нет, судьба – это то, что написано у каждого на лбу. Думаешь, ты выбираешь себе жертву, или бог с чёртом тебе её выбирают? Ничего подобного, человек выбирает жизнь или смерть только сам…

… милая девочка, откуда я знаю, что ты – моя смерть? – Знает ваша душа, Семён Петрович. Душа чувствительнее, чем мы думаем, только мешать ей не надо… – Золотая моя, уж ты-то должна знать – нет у меня никакой души. Умерла. Уже давно умерла. Это я тут подзадержался… воровать и подличать… да… – Вы ошибаетесь. Вы только усыпили её в себе. – А ты, дорогая моя смерть, пытаешься разбудить? Не стоит, девочка, не стоит. Убивай так, как есть – полумёртвым… знаешь, как это тяжело – жить полумёртвым? – Я чувствую, Семён Петрович. Мне жаль. Правда, жаль… – О, это сильно – жаль. Мне самому себя не жаль, а уж тебе… Неважно. Скорей бы. Только вот скажи мне напоследок, что там? Ты ведь знаешь, что со мной там станется, а, девочка? – Простите меня… простите… этого не знает никто… даже сама смерть… разве что – будет иначе. Может быть – лучше…

… холодные бриллианты росы. Трава – голубая в предутреннем свете, и небо подсвечено близкой зарёй, и день воскресает из ночи – и так каждый раз – всё умирает и рождается снова, а я – убийца – который раз рискую, дожидаясь рассвета, чтобы ещё раз убедиться, что всё убитое непременно воскреснет, потому что в этом – светлейший смысл бытия…

… ты понимаешь, что зла – нет? Ну нет в мире зла! Мир мудр и добр, а зло в него тащат люди. Только люди, ни ураганы, ни цунами, ни болезни – могут причинить настоящую рану миру, гноящуюся, трудно исцелимую… одна душа ранит другую, а другая болеет много жизней подряд… местью, злобой, подлостью… и наше дело – хотя бы попытаться это всё залечить… освободить – и дать ране затянуться… там…

… а я-то уж заждалась, доченька…

… люби меня. Мне страшно, моя ответственность – моя могильная плита, это такая тяжесть, такая тяжесть, Максик… только не оставь меня на этой дороге, она слишком темна для меня одной! – Что за пугало ты опять усмотрела? Успокойся, дитя, не бойся, дитя – в сухой листве ветер шуршит… – Не шути. – Ладно, серьёзно. Хочешь, чтобы я поклялся? Женщины любой эпохи обожают любовные клятвы. Ладно, клянусь. Вечностью. Ты же моя возлюбленная и дочь – как оставить тебя, светлая дурочка…

… и лунный луч растворяет в себе вытянувшееся невесомое тело – вот в этот-то момент ты и чувствуешь себя частью мира по-настоящему. Ты – туман. Ты – ночной ветер. Ты – колеблющаяся тень. Ты – страж…

… тётенька, я умру? – Ну что ты! Разве ты не знаешь, что никто не умирает? Ты просто улетишь отсюда. Я поцелую тебя, ты станешь лёгким-лёгким и улетишь туда, где никогда не бывает больно, где светло, тихо и чудесно – как на заре… и ты там отдохнёшь, а потом вернёшься обратно, когда захочешь. Договорились?..

Роман встряхнул головой. Руки Аннушки ещё лежали у него на плечах. Она улыбалась и смотрела нежно – и Роман тоже улыбнулся.

– Если я ещё когда-нибудь приду, матушка, Максим не развеет меня по окружающей вселенной?

Анна рассмеялась.

– Максим не мешает юным вампирам выражать сыновние чувства.

– А в любви объясняться?

– Тоже не мешает. И я тебя люблю, Ромочка, Дитя Во Мраке. Всё. Иди. Я и так уже…

А Зов, линия крови, уже пробивался сквозь Аннушкину силу. Роман понял, что «и так уже», слегка устыдился, поцеловал Анне руку, чуть коснувшись губами холодных пальчиков, и инстинктивно задержал дыхание перед тем, как нырнуть в тень.

Его ждали.

Милка ужинала.

На сей раз ужином была старая бомжиха. Милка предложила ей ночлег у себя в квартире. Милкина квартира давно уже напоминала гибрид склепа с помойкой, там воняло тухлятиной и сыростью, затхлый воздух стоял между наглухо забитыми картоном и фанерой окнами, как гнилая вода, уцелела только пара тусклых лампочек и по углам валялся грязный хлам, но бомжиха не удивилась и не испугалась. Она уже ночевала в примерно таких же квартирах.

Она просто расположилась на засаленном продавленном диване, оставшемся от отца, воняя гнилью и мочой так же, как и сам диван, а Милка просто подобралась поближе, когда она захрапела, и перерезала ей горло всё тем же ножом. А потом выпила её кровь прямо из горла.

Кровь была невкусная. А мясо – и подавно. Какая-то тухлая дохлая кошка. Тощая – одни кости – и насквозь гнилая. Но где взять другое? Страшно…

После того, как Принц пропал, Милке всё время было страшно.

Первое время она вообще не выходила на улицу – сидела целые ночи перед телевизором, размышляя, что теперь делать. А потом голод стал так нестерпимо силён, что пришлось выйти волей-неволей.

Вместе с голодом усилилась и злоба. Они все виноваты, что у Милки опять скрючились пальцы и ногти покрылись какими-то заскорузлыми синими наростами. Они виноваты, что засыпать стало тяжело, а просыпаться больно, будто все кости заржавели. А самое главное: они виноваты в том, что у Милки украли Принца.

Им всем нужно было отомстить. И Милка превратилась в ночной кошмар для тех, кто выглядел безопаснее всего, потому что сам боялся.

Ей попадались бомжи и бродяги, бездомные дети и загулявшие до смерти пьяные – не часто, но достаточно, чтобы иногда утолять голод и злобу. Выпитая кровь грела ненадолго – и Милка делалась всё голоднее, а поэтому – всё хитрее и безжалостнее.

Иногда на улице ей казалось, что ночной ветер пахнет Принцевой кровью. Но всегда только казалось. Мир был – помойка. Отовсюду воняло гнильём, тухлые лужи растекались под ногами, загаженные дороги сочились весенним гноем – и Милка дышала отравленным воздухом, не понимая, что это её собственный запах…

Милка бросила обгрызенную бомжихину ляжку и встала. Пропитанная ядом мертвечина только раздразнила её голод и злобу. Всё внутри болело ломающей нудной болью – и кости, и набитый, тяжёлый, но несытый желудок. Мутило – и впору было вывернуть из себя ошмётки мяса и выпитую кровь, но жалко было, жалко! Где возьмёшь другое?

Милка в сердцах, торопясь, дёргая, швыряя, распихала куски бомжихи по полиэтиленовым пакетам, кучей засунула их в холодильник. Голову с закаченными глазами, с пегими клоками сальных волос в кровавых ошмётках и кишки с омерзением сгребла в мешок для мусора. Намочила половую тряпку и ногой развезла кровавую жижу по грязному полу.

Надо же привести квартиру в порядок.

Потом Милка с проклятиями натянула пальто, обмотала голову платком и влезла в ботинки. Надо идти к мусорным бакам – не в мусоропровод же выкидывать эту заразу! Вот так каждый раз – поганая домашняя работа! Никак не избавишься от грязи раз навсегда – всё время накапливается и накапливается. Глаза бы не глядели!

Милка выключила мёртвый пыльный светильник, не взглянув в ослепшее зеркало, тщательно заперла дверь и вышла на улицу.

Моросил дождь. Мир расквасился и размок. Под ногами хлюпала вода, идти было тяжело и мерзко – дико мерзко и тяжело делать каждый следующий шаг. Двигаться всегда было противно, но сейчас двигаться было противно вдвойне. Бросить бы всё это дерьмо прямо здесь и пойти домой – лежать, смотреть телевизор…

Опасно.

Милка привычно прошла несколько дворов – страх заставлял её относить окровавленные объедки подальше от собственного логова. В этот раз она выбрала помойку около пижонского кирпичного дома, заселённого, судя по стеклопакетам и торчащим из окон «тарелкам» спутниковых антенн, «новыми русскими». Европейского вида чистенькие бачки на колёсиках стоят прямо у подъездов – подумаешь, какие мы… Бросила пакет в бачок прямо сверху, не стала закапывать в мусор – найдут так найдут, пусть этих богатых тварей в милицию затаскают, так и надо…

И тут в гнилом воздухе повеяло сладким холодом. Запах был так восхитителен, что Милка помимо воли облизнулась и сглотнула, а уж потом обернулась, совершенно отчётливо ожидая увидеть Принца.

Не увидела.

Высокая, холёная, бледная, жутко красивая девица стояла перед ней, меряя её странным напряжённым взглядом. Огромные глаза девицы окружала густая тень длиннущих ресниц, отчего глаза казались ещё больше и темнее; толстенная глянцево-чёрная коса, перекинутая через плечо, перевитая зелёной лентой, кончалась где-то ниже колен, обтянутых золотыми чулками; короткая куртка болотного цвета выглядела как-то по-военному, а туфли на безумных «шпильках» были как из полированного железа склёпаны.

И похоже всё это было на панночку из старого фильма «Вий», с Куравлёвым в главной роли, только переодетую по-современному – до того показалось Милке похоже, что она стала ждать, когда кровавая слеза выкатится на щёку у девицы из глаза.

Это было совершенно не страшно. Милка не боялась женщин. К тому же нож лежал в кармане её пальто.

А девица между тем совершенно не собиралась плакать кровью. Она с брезгливой гримасой протянула руку к Милкиному лицу, отдёрнула и, как показалось Милке, принюхалась к кончикам пальцев. Потом вытащила из кармана платок и начала их вытирать, не сводя с Милки глаз.

– Вам чего надо? – спросила Милка, совсем осмелев.

– Как звать тебя? – спросила девица в той манере, которая отличала одну Милкину знакомую хохлушку.

– А вам какое дело?

– Ты его знаешь, – сказала девица утвердительно.

Милка похолодела. Она как-то сразу поняла, о ком идёт речь. О Принце. Ничего себе…

– Кого это – «его»? Никого я не знаю. Дайте пройти.

Милка сделала шаг в сторону – и девица сделала шаг в сторону.

– Людмила, – сказала она медленно. – Ты его знаешь, Людмила. Ты знаешь его близко. Где он сейчас?

– Да не знаю я никого, чего ты ко мне пристала! – взвизгнула Милка, поражённая тем, что девица угадала её имя. – Отвяжись от меня!

– Портрет, – сказала девица дрогнувшим голосом. – Ты нашла портрет, да?

И Милка вдруг услышала в тоне девицы муку кромешную, смертную, неизбывную – совсем как её собственная тоска по Принцу и по его любви. И поняла, что у девицы с Принцем что-то было, а прошло совершенно без всякой посторонней помощи. Без всяких колдунов и злых чар. Принц её просто бросил – и всё.

Ради Милки.

Эта мысль выпрямила ссутуленную Милкину спину.

– Да, нашла, – сказала Милка снисходительным тоном счастливой соперницы. – И дальше что?

– Где ж он?!

– Портрет? Знаешь, – Милку понесло восхитительное чувство злорадства и превосходства, – я рамку разломала, и он вышел. Ко мне. А портрет я выкинула. Он стал как тряпка.