Текст книги "Валерий Харламов"

Автор книги: Максим Макарычев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)

Сергей Гаврилович Харламов действительно рассказал о талантливом мальчишке со своего двора внуку. Естественно, юный Слава, для которого Харламов был кумиром, все это время жил в ожидании встречи. И вот однажды во двор дома на Коровинском шоссе заехала ослепительно-белая «Волга» с номерами 00-17 ММБ. (Кстати, сочетание ММБ в номере своей «ласточки» Валерий «расшифровывал» как «Милая моя Бегоня» – в честь мамы.)

«В то время машин у нас во дворе вообще ни у кого не было. Так, пара инвалидок была всего в том месте, где я рос. Сама такая машина – это уже круто было, а то, что Харламов из нее вышел, это было вообще как из сказки. Потом, когда они уже пообщались, из подъезда, поддерживаемый Валерием Борисовичем, вышел дед Сергей и сказал нам, пацанам: “Ну что, съели?” Он был горд, что у него такой замечательный внук. Он подозвал меня и сказал внуку: “Валерка, вот этот мальчишка играет в ЦСКА”. Что меня потрясло, Харламов в то время уже был суперзвезда хоккея, но поздоровался он со мной по-простому, за руку, по-дружески потрепал меня по волосам и сказал: “Надеюсь, что мы с тобой вместе еще поиграем”. Улыбнулся своей знаменитой улыбкой, глаза засверкали, сел в свою машину и уехал, – вспоминал об этом напутствии Вячеслав Фетисов. – Для меня это был бог, небожитель. Как игрок и человек он был такой простой и великий одновременно. И улыбчивый, и харизматичный. Прикосновение это его какую-то энергетику мне передало».

В 1976 году Фетисов начал полноценную подготовку к сезону с командой мастеров ЦСКА. Его сразу поставили в пятерку к Михайлову, Петрову и Харламову. Он набрался смелости и сказал: «Валерий Борисович! А вы не помните такого пацана с Коровинского шоссе?» Харламов улыбнулся и спросил у молодого защитника: «Это ты, что ли, был? Ну, елки-палки, что же ты молчал раньше?» Фетисов признался, что ему неудобно было напоминать об этом великому мастеру. «Да ладно, – ответил Харламов. – Дед Серега о тебе постоянно говорил. Мол, пацан всё растет и растет. Хороший хоккеист будет».

К деду Валера всегда приезжал в гости после того, как возвращался в Москву после крупных международных турниров. Возвращался обычно с победой. Деда Сережу он очень любил. «Не бойся, дед, все будет нормально», – часто повторял Харламов. «Дед Сергей всегда гордился внуком и тем, что он не забывает его и заботится о нем», – вспоминал Михаил Туманов, которого называли «хранителем» Харламова.

Многое, очень многое перенял Валерий Харламов от своего дедушки. Трудолюбие, упорство, скромность, присущую мужской ветви рода Харламовых, силу, выносливость, чувство справедливости, наконец. Дед Сергей любил внука искренне, всегда защищал, хотя Валера с юных лет сам мог постоять за себя и дать отпор обидчикам.

Это поколение мальчишек, воспитывавшееся после войны, вообще ничего и никогда не боялось. Валера рос храбрым и справедливым. Мог подраться, но знал и цену чести и совести. С детства был ранимым мальчишкой, который через сердце пропускал любую несправедливость.

Дом Харламовых стоял буквой «П», внутри была хоккейная коробка. Летом ребятня гоняла на ней мяч. И хотя площадку обтянули защитной сеткой, мячи иногда улетали за ее пределы. Тогда и бились окна. Расплачиваться приходилось родителям незадачливых «бомбардиров». Одному парню совсем не повезло. Умудрился за неделю разбить два окна. Получил от родителей по полной программе. Его папа и мама, чьи «финансы после этого спели романсы», запретили сыну играть на площадке. Но за озорниками не уследишь, тем более в рабочее время. Вышел этот «мазила» во двор на следующий день, когда родители были на работе, – и саданул мимо сетки, разбив уже третье окно! Валера взял вину на себя. Платили его родители, хотя Валера был абсолютно не виноват. «Не счесть случаев, когда Валера брал чужую вину на себя, – вспоминает Татьяна Харламова. – Папа из-за этого часто бывал в отделении милиции, которое находилось в нашем дворе. Двор был дружный. Там был стол для игры в теннис, столы для домино. На скамейках всегда сидели старушки. Помню, как, начав играть в ЦСКА, он в первый раз предстал перед местными бабушками в военной форме. Те стали интересоваться: “Валерочка, ну как ты там?” Валера, напустив солидности, ответил: “Не переживайте, 47 из 50 (в стрельбе) выбиваю”. Потом рассмеялся».

Он был чуток к любой несправедливости. Всегда заступался за свою сестру Таню, которая была на 14 месяцев его младше. Однажды от души поколотил мальчишку, который во время уличной ссоры ударил Таню. Дело, со слов его мамы, было так. «Как-то раздался стук в дверь. Открыла. Стоит мальчишка из нашего двора, зареванный: жаловаться пришел, что Валерий его поколотил. Ну, позвала я сына. Спрашиваю, что к чему, а Валерий только что-то зло бурчит. Весь смысл его оправданий или “объяснений” – в извечном мальчишеском аргументе: “А чего он…” Оставила дома, накричала, гулять не пустила», – вспоминала Бегоня, которая за своего сына, как говорят простым языком, «могла порвать любого». А на следующий день в квартиру пришел отец побитого Валерой мальчика. Пришел не для того, чтобы предъявлять претензии. А наоборот, чтобы извиниться за поступок сына. Оказывается, Татьяна в порыве эмоций сказала что-то обидное этому мальчику, тут же получила подзатыльник. Увидев это, Валера «коршуном» бросился на обидчика сестры. Когда же мама ругала, взял всю вину на себя, лишь бы сестренке не досталось. Такие эпизоды, когда Харламов стоял горой за близких, за товарищей и брал вину на себя, будут повторяться, когда он станет заслуженным игроком.

«Мы вообще были с ним очень дружны с юных лет. Как иголка с ниткой, так и мы были с ним. Всюду, всегда вместе. Несмотря на то, что я его младше, в детстве я была его физически здоровее. И выше его, и помощнее. Ему попадало от родителей за меня. Мне никогда не попадало. Мы жили в коммунальной квартире, у нас был стол посередине комнаты. А попадать могло только от мамы. Она была темпераментная женщина, и чуть что (это, наверное, у всех испанцев) она быстренько снимала тапок и с тапком гонялась за ним вокруг стола. Этим бегством мы всегда спасались. Много такого веселого было у нас, – вспоминала Татьяна Харламова. – Мы вместе с Валерой ходили на каток. Я ему всегда говорила: “Представляешь, Валера, если бы вместе с тобой пошли на фигурное катание”. Он смеялся и отвечал: “Не дай бог такую корову, как ты, поднимать!” Ведь я была значительно крупнее его. Это потом он наверстал упущенное, вытянулся».

Иногда озорники Валера с Таней веселились так, что родители хватались за сердце. «Мама, шутя, признавалась: “Знала бы, какой ты будешь, назвала бы тебя не Татьяна в честь пушкинской Татьяны Лариной, а Сорванцом”», – рассказывала Татьяна Харламова. «Только не подумайте, что Валерий рос ангелом. И озорничал, и нас, случалось, не слушался, и врал. Помню такой случай. Работал я вечером, днем дома был. Взглянул в окно – вижу: на скамейке около катка сидит Таня, а Валерий, разогнавшись на коньках, прыгает… через сестру. Руки у меня затряслись, долго успокоиться не мог: а что если бы задел коньками?» – вспоминал Борис Сергеевич Харламов. «Однажды, вернувшись из школы, Валера подставил под дверь швабру. Думал, что мне ударит по лбу, когда я войду, – вспоминает другой случай Татьяна Харламова. – На его беду, вошла мама. Ох и долго же он бегал от нее по квартире».

Как уже говорилось, маленький Валера, гостя у дедушки с бабушкой, проводил все свободное время на улице. Здесь зимой детвора рассекала на коньках прямо по автомобильным дорогам, которые благодаря проезжающим машинам были отшлифованы до состояния льда. Ребята не только катались на коньках, но и устраивали хоккейные баталии, едва проезжающие машины скрывались за поворотом.

Коньки у них были разные: «снегурочки» и «гаги». «Снегурочками» («снегурками») назывались коньки для начинающих. Они были двух видов: однополозные и двухполозные. Коньки состояли из полоза (лезвия) и при помощи специальной платформы крепились к обуви. Лезвия «снегурок» напоминали полозья санок с загнутым передом. «Гаги» были уже более профессиональные коньки, со сплошным креплением лезвия к ботинку. Ботинки для них изготавливались из тонкой и мягкой кожи, и в суровые морозы нужно было обязательно надевать на ногу плотные шерстяные носки. А то и две пары.

Борис Сергеевич поставил Валеру на коньки в пять лет, регулярно точил их для сына, у него для этого был специальный станок. Юркого, быстрого Валерку, который, несмотря на свой маленький рост, хорошо стоял на коньках, быстро приняли в свою компанию мальчишки на дворовой площадке. С ними он проводил свободное время, когда немного подрос и взял в руки клюшку.

Первую клюшку Валере сделал папа. Пожертвовал для сына старой доброй клюшкой, которой сам играл в хоккей с мячом. Пришлось подрезать ее, подстругать, а затем предстояло самое сложное – выгнуть крюк. Этим «инструментом» Валера забьет во дворе много «шайб», которыми первое время служили консервные банки. А воротами – два ранца, школьные сумки.

«Моим первым тренером был отец, Борис Сергеевич, слесарь-испытатель одного из московских заводов. Он возил меня, пятилетнего, с собой на соревнования заводских команд, давал мне, чтобы я не замерз, коньки. Ботинки были настолько велики, что я надевал их прямо на валенки. Отец не опекал меня, когда я вставал на коньки: на льду я чувствовал себя уверенно», – вспоминал Валерий Харламов в автобиографии.

Тем временем Бегоня на долгое время потеряла связь с родными: она знала лишь то, что ее отец-республиканец подвергался гонениям франкистов, а мама даже сидела в тюрьме. В 1956 году у испанцев, которые были перевезены в СССР до войны, появилась возможность вернуться на родину. Этим занимался Красный Крест. Желание уехать изъявили многие. Причем мужчин-испанцев отпускали домой с русскими женами. А испанских женщин, которые вышли замуж за русских, – без мужей. Уезжала насовсем и близкая подруга Бегони – Мария. Тяжелый разговор состоялся и в семье Харламовых.

Однажды вечером Бегоня со слезами на глазах рассказывала мужу о том, как соскучилась по родному Бильбао. О том, что помнила родителей только двенадцатилетней девочкой, а с тех пор о них ни слуху ни духу. Наконец выдержала паузу и сказала, что хочет поехать в Испанию и показать родные места детям. Валере только что исполнилось восемь лет. Наступила гнетущая тишина… И этот вопрос, которого они избегали – а сможет ли Борис поехать в Испанию навсегда, Бегоня все-таки задаст мужу поздним вечером. А отец будущей звезды мирового хоккея лишь улыбнется в ответ: «Какой из меня испанец…» Договорились об условном «сигнале»: Бегоня даст весточку с условной фразой, и Борис обратится с просьбой в Красный Крест о возвращении детей на родину. Только в этом случае семья смогла бы воссоединиться вновь.

Годы спустя Борис Сергеевич вспоминал о тех днях, когда ему предстояла разлука с самыми близкими для него людьми – женой и детишками: «Мы жили дружно, расставаться не собирались. Я понимал состояние супруги, которая тосковала по родителям. Да и бытовые условия у нас были плохими, а испанские родственники были людьми состоятельными. Дед Бенито владел парком автомобилей. И я согласился на эту поездку в Испанию ради материального благополучия сына и дочки».

Решение поехать на побывку на родину предков пришло сразу после того, как Бегоня получила весточку из Испании: тяжело заболел ее отец. Тут надо сделать небольшое отступление: во время эвакуации один из автобусов из Бильбао с детьми-испанцами разбомбили. Родителям Бегони Ориве-Абад сказали об этом. Они оплакивали своего единственного ребенка и для себя «похоронили» дочь. Однако от испанцев, которые первыми вернулись на родину по линии Красного Креста, спустя многие годы они узнали о том, что дочь жива. И сразу связались с ней по телефону. Так Бетонита попала в группу испанцев, которым разрешили вернуться на родину.

Уезжали втроем: Бегоня, Валера и маленькая Танечка. Родственникам в провинцию гордых и свободолюбивых басков везли русские сувениры. Во дворе Валера объяснил своим приятелям, что едет к дедушке в Испанию. А ему не верили, подшучивали: «Да брось, Валера, какая Испания, зачем она тебе?!» Борис Сергеевич решил проводить своих родных до Одессы.

Бегоню и детей ждал красавец-корабль «Крым», на котором и началось это морское путешествие. Прощаясь, Валера обнял отца, буквально вцепившись в него руками. Понимал, что предстоит разлука, но только на какой срок: месяц, полгода, год? А может, и больше. Мальчишку обуял страх за будущее. Он не представлял своей жизни без отца, без деда Сергея. А Борис Сергеевич утешал сына, сам еле сдерживая слезы: «Ничего, сынок, скоро вернетесь». Сын держался, держался, но как только корабль «Крым» отчалил от пристани, закрыл глаза руками, не выдержал и разрыдался…

В Бильбао их встретили как самых близких людей. Накрыли стол. Пели песни. Валеру смущало то, что все говорили по-испански. Даже мама, казалось, забыла о русском языке. Всё говорила без умолку. Из рассказа матери Валера с Таней узнали, что их испанский дедушка Бенито начал работать рано, в 18 лет. Получил права. Позже, накопив денег, стал владельцем грузовика, на нем и стал перевозить коммерческие грузы. К тому времени, когда домой приехала дочка с внуками, доходы его были выше среднего: он сдавал в аренду крупной энергетической компании три большие фуры. Бабушка Антония была домохозяйкой. «Они с бабушкой жили очень хорошо в финансовом плане. Семья обитала на втором этаже семиэтажного дома, где было всего две квартиры. В нашей было семь комнат плюс большая кладовая. Там даже был большой загончик для собак. Их у деда Бенито было пять или семь. Одну звали Катя. Дед был заядлым охотником. Хорошо пел, блестяще играл на гитаре. Добрый он был очень, в Валерке души не чаял, – вспоминает Татьяна Харламова. – Он возил его на своем “фольксвагене” по Бильбао. При этом не включал поворотники, зная, что Валерка будет показывать водителям руками, куда поворачивает машина. Регулировщики дорожного движения тоже знали, что едет русский мальчик, и махали ему. Дед брал Валерку с собой в таверны, где он любил проводить время с друзьями. Там Валерка отплясывал: как он говорил, “русского показывал”, демонстрировал фокусы. Рвал бумагу и, скрутив ладони, доставал ее из рук уже целенькой. Зарабатывал себе на пирожные, конфеты, потом угощал меня».

Однажды испанский дедушка Бенито серьезно поругался с бабушкой и пропал. Искали его везде, но безуспешно. А нашел только Валера: была между ними какая-то незримая связь.

Быстрее и шустрее разговаривать на испанском языке стала Татьяна. Как признавался сам Валерий Харламов журналисту Владимиру Дворцову, она буквально «стрекотала» на нем. Самому Валере испанский давался чуть похуже, чем сестре, но уже спустя считаные недели и он спокойно изъяснялся на языке Сервантеса. Когда повзрослел, стал испанский забывать. Хотя понимать-то многое понимал. «С мамой, и особенно когда в наш дом приходили ее испанские подружки, он хорошо говорил на испанском языке», – отмечала Татьяна Харламова.

В начальной школе Бильбао Валера проучился четыре месяца, быстро подружился с местными мальчишками. Неугомонный ритм испанской жизни пришелся ему по вкусу. Казалось, что квартал, где остановилась семья Харламовых, не спал круглые сутки. С ранним утром пробуждались местные торговцы, лилась темпераментная испанская речь. Потом были уроки, позже игры. Жизнь в Бильбао не затихала до позднего вечера.

Уже тогда Валера проникся сочным колоритом испанской музыки. Танцевать он умел и до приезда в Испанию. Татьяна Харламова вспомнила, что свой первый приз за танцы Валера получил еще на новогодней елке в Колонном зале Дома союзов, билеты в который детям достала их родная тетя Ирина. Явный музыкальный и особенно танцевальный талант Харламова дружно отмечали все, кто его знал.

В Испании Валера и Таня иногда шалили. Надо же такому случиться, что в те дни, когда семья Харламовых была в Бильбао, там на несколько часов выпал снег. Редчайшее для этих мест явление. Тогда вся окрестная улица узнала, как могут заводиться русские дети, темпераментом ничуть не уступавшие испанским сверстникам. Брат и сестра Харламовы вырыли ямы в сугробах, положили на них листки бумаги и присыпали снежком. Сами быстро побежали на балкон и смотрели, как идущие по улице испанцы проваливаются в ямки.

Классный руководитель Валеры в школе Бильбао, учитель математики, сразу невзлюбил неуступчивого и правдолюбивого мальчишку из Страны Советов. А возненавидел, когда между ними на уроке возник религиозный спор, после которого в классе воцарилась гнетущая тишина. Маленький Валера никак не мог понять и принять, почему все жители городка должны в воскресенье идти на службу в церковь. Ведь такого не было в его родной и любимой Москве. Не этому учил его папа, который был непререкаемым авторитетом в жизни. Валера с детства, конечно, видел, как много церквей в златоглавой Москве: купола их радовали глаз и озаряли древний город. Но он воспринимал их как памятники культуры, как музеи. А так чтобы молиться и креститься?! Когда учитель спросил у Валеры, верит ли он в Бога, тот, не колеблясь, ответил: нет. И объяснил это очень просто: тем, что Бога нет. Приподнявшись со стула, учитель подошел к мальчишке и, еле сдерживая гнев, спросил, откуда у него такие сведения. И тут Валера ответил предельно просто: «Папа сказал». К счастью и для Валеры, и для педагога, их общение было недолгим и закончилось спустя несколько месяцев.

«Однажды Валера пришел домой с красными от ударов указкой кистями. Оказалось, учитель ударил его за то, что Валера отказался молиться перед занятиями, как это было принято в школе. Ох и устроила мама этому учителю и руководству школы. Высказала им всё, что о них думает, и сказала эмоционально, так, как умела: “Отправляйте всех, куда хотите. Моего ребенка не смейте трогать!” С тех пор Валера не молился и не ходил в церковь. Я за него всё делала, а он с дедушкой на машине катался», – с улыбкой вспоминала в беседе Татьяна Харламова.

По мере того как малыши привыкали к местным обычаям и полностью освоились в общении со сверстниками, Бегоня всё чаще вспоминала о любимом муже и ставшей до боли близкой Москве. Той самой Москве с ее вьюгами и снегами, которая так была непохожа на купающийся в солнечных лучиках Бильбао.

Смотришь на сегодняшних молодых, проводящих ночи в чатах и «стреляющих» эсэмэски по три раза в минуту, и представляешь, как жили бы они во времена своих бабушек и мам. Особенно разделенные расстояниями, как Харламовы. Без мобильника и Интернета. «Какие звонки?! – удивилась Татьяна Харламова в ответ на мой вопрос, как часто родители созванивались друг с другом. – Общались только через письма. В одном из них мама и написала условную фразу. А папа обратился в Красный Крест. Те – в посольство Испании в Москве, а потом уже вышли на нас в Бильбао».

Решение Бегони вернуться в Советский Союз не стало сюрпризом для ее родных. Хотя мама будущей мировой знаменитости всё еще сомневалась, когда именно стоит возвращаться в Москву. И тут случился эпизод, который расставил всё по своим местам.

Синьору Харламову пригласили на местную радиостанцию выступить в передаче, посвященной жизни испанцев, «детей России». Европа уже полностью оправилась от ран Второй мировой войны, стал забываться или «ретушироваться» образ советского воина-освободителя. Советский Союз рисовался в самых черных тонах, особенно в Испании, где на долгие годы воцарился режим диктатора Франко.

Здесь уместно отметить, что хотя в 1947 году Испания была объявлена королевством, престол оставался незанятым при своеобразном регентстве (исполнении обязанностей в отсутствие монарха) «каудильо» (предводителя) Франсиско Франко. И хотя после политической изоляции Испании в начале 1950-х годов последовала череда ее признаний государствами мирового сообщества, внутри самой страны ничего не менялось. Диктатура Франко базировалась на четырех понятиях. Во-первых, на экономике, контролируемой преимущественно военными. Во-вторых, на автаркии – экономике, ориентированной вовнутрь, на саму себя, без развития связей с другими странами. В-третьих, на корпоративизме, который при фашистах потерял свой базовый смысл и слился с крайним государственным национализмом. В-четвертых, на идее социальной гармонизации. С середины 1950-х годов, когда Харламовы приехали в Испанию, уже началось «испанское экономическое чудо», выведшее одну из беднейших стран Европы на уровень вполне развитой европейской страны. Однако внутри самой страны усиливались репрессии. Объектом ненависти франкистского режима в числе прочих были коммунисты и социалисты, лишенные какого-либо политического голоса и «преданные анафеме» в средствах массовой информации.

Этот историко-политологический экскурс важен для понимания того, в каких условиях предстояло выступать матери Харламова. Впрочем, поначалу ничто не предвещало подвоха. Те, кто приглашал ее на радио, были предельно любезны. Ведь она – одна из первых, кто вернулся на родину после почти двадцати лет пребывания на чужбине. А там оставались еще сотни и сотни испанцев, родственники которых в том же Бильбао жадно ловили любую весточку о них. Придите в студию, синьора Харламова, расскажите, что да как. Бегоня сразу же согласилась. Тем более знала, что к приемникам в этот час прильнет и стар и млад, не только те, чьи родственники живут в Советском Союзе, но и те, кому любопытна жизнь в далекой Стране Советов.

Она расположилась в студии, отхлебнула водички, любезно предложенной обходительным ведущим. Жаль, что не услышат подруги и Борис. Но что это? Вместе со стаканом воды ей поднесли какой-то листок. «Зачитайте в эфире этот текст», – учтиво попросил ведущий. До эфира оставалось несколько минут. Едва начав читать текст, напечатанный на бумаге, Бегоня обомлела. Ей предлагалось сообщить слушателям, как плохо живется всем, в том числе и испанцам, при советской власти. Как мало в Стране Советов продуктов и какие лишения испытывала она все эти годы, только и ожидая любой возможности вернуться домой.

Темпераментная Бегоня, не дочитав текст, кинула листок на стол рядом с микрофоном и заявила: «Я этой лжи читать не буду». Несмотря на уговоры ведущего, она моментально покинула студию. Обещанная передача не состоялась. В эфире в урочный час играла музыка. Вернувшись домой, обняла детишек и сказала родным: «Мы едем домой!»

Впрочем, с решением дочери были не согласны ее родители, которые успели полюбить непоседливых внуков из снежной России. «Мы с Валерой подслушали, что нас в ночь перед отъездом дедушка хочет спрятать. Сказали маме. И переночевали у нее в спальне, хотя это и не принято, опасаясь каждого шороха. А утром уже уехали в Париж. Остановились у маминых родственников. Оттуда через месяц, пока Красный Крест оформлял документы, поездом поехали домой», – вспоминала Татьяна Харламова.

Валера был рад, что снова вернется к отцу, деду, по которым так сильно скучал. Что увидит своих друзей. Что наконец-то выйдет на родную дворовую коробку, где было забито столько голов и заброшено столько шайб… Чуть позже, уже в Москве, он скажет своим друзьям о том, что в Испании не знают, что такое хоккей, и поклоняются футболу. На одной из игр местного «Атлетика», на которой он побывал вместе с дедом, его поразили болельщики, поющие гимн в честь любимой команды, размахивающие флагами и гудящие в трещотки. Особенно впечатлили сиденья на трибунах, отдельные кресла, на которые можно было подложить подушки. Через каких-то полтора десятилетия эту атмосферу фанатичного боления он ощутит, приехав в Канаду.

Больше испанских дедушку и бабушку Валерий никогда не увидит. Дед Бенито умрет в 1968 году, а бабушка – в начале 1981 года. Первыми о смерти дедушки Бенито узнают внуки: ведь письмо придет, когда мамы не будет дома. «Мы как раз собирались на встречу выпускников в нашей школе номер 642. Вдруг приносят эту трагическую весточку. В заказном письме была статья о смерти деда из местной газеты. Похороны уже прошли, но от этого было не легче. Мы с Валеркой испугались, не зная, как сказать об этом маме», – вспоминала Татьяна Харламова.

А пока… «Папа, представляешь, у них нет льда и хоккейных коробок», – сказал Валера своему улыбающемуся отцу. На вокзале в Москве их встречал дедушка Сережа. За год он сильно поседел, осунулся. Так волновался, что выехал в день встречи из дома на целых три с лишним часа раньше прихода поезда. Перепутал даже вокзалы. Поехал на Курский вокзал, а не на Киевский. Увидев невестку и внуков, чуть не расплакался. Всю дорогу любовался детьми и заметил, что они сильно загорели под теплым и приветливым испанским солнцем.

Особых увлечений и хобби, кроме спорта, у Валеры не было. Как почти все мальчишки той поры, возвращался из школы, обедал, делал уроки и мигом во двор. Правда, уже в зрелом возрасте признался, что иногда «малевал» краской по бумаге, но художником так и не стал. «Я ведь в детстве мастак был рисовать. Особенно когда в больнице лежал и потом в санатории долечивался. Чего только не рисовал! Родители придут меня проведать, а я с ними сестре целую пачку рисунков отправляю. Мама все надеялась, что, может быть, из меня еще один Пабло Пикассо выйдет. Но вышел хоккеист», – признавался Харламов журналисту Владимиру Дворцову.

А в больнице он оказался, когда в марте 1961 года заболел ангиной. Болезнь дала сильнейшие осложнения. У него временно отнялись правые рука и нога. «Скорая» отвезла его в детскую Морозовскую больницу. В ней он пролежал несколько недель, а затем целых три месяца восстанавливался в санатории в Красной Пахре. После этого был прикреплен для постоянного наблюдения в Морозовскую больницу.

Проблемы со здоровьем оказались очень серьезными. Речь шла о том, что он может остаться инвалидом на всю жизнь. У мальчика был обнаружен порок сердца. «Здоровье у мальчика крайне ослабленное. Остерегайтесь простуд, и ни в коем случае ему нельзя заниматься спортом», – сказал врач Борису Сергеевичу при выписке.

Врачи ввели крайне жесткие ограничения. Харламова не брали в пионерский лагерь, в школе он был освобожден от занятий физкультурой, от подъема и переноски тяжестей. Врачи запретили ему любые подвижные игры и даже школьные походы. Конечно же, о том, чтобы бегать, плавать и вообще заниматься спортом, речи не шло. Эту грустную новость рассказал отец сыну, когда Харламовы приехали домой. «Тебе ни в коем случае нельзя играть в футбол, а уж тем более в хоккей. Понял, Валера?» – Борис Сергеевич впервые так жестко говорил с сыном. Валера, потупив взор, кивнул. А в глазах читалась такая грусть…

Кстати, врачи тогда сказали, что Валере с его заболеванием нельзя находиться в коммунальной квартире, где с утра до вечера шумно. Нужно жить отдельно. «Тогда мама, которая делала всё ради детей, подняла всю испанскую общественность в Москве. Чтобы у него были лекарства, лучшая больница. Испанская община обратилась в Красный Крест. И они добились того, чтобы в администрации завода маме выделили двухкомнатную квартиру в Угловом переулке», – вспоминала Татьяна Харламова.

Начались постоянные поездки по врачам. Практически раз в месяц. «Не лучше, но хорошо уже, что не хуже. Предписания мои выполняете, спортом он не занимается?» – спросил однажды врач. «Конечно же не занимается», – заверил Борис Сергеевич.

Сначала действительно Харламов-старший не знал, что, когда он работает на заводе, сын его, как угорелый, носится со сверстниками во дворе. Играет и в хоккей, и в футбол. Потом понял, но промолчал. «Вначале после больницы Валера катался украдкой, делая всё, чтобы не узнала мать или отец. Ему казалось, что он дьявольски хитер и осторожен. Но отец знал об обмане. Знал и делал вид, что не догадывается. Потому что в глубине души не верил, не хотел верить, что Валерке и впрямь нельзя было побегать с клюшкой в руках. Так бы и играли они в молчаливые кошки-мышки, если бы отец однажды не сказал: “Я тебе коньки наточил”», – писал Владимир Дворцов.

Между отцом и сыном установились особо доверительные отношения. Борис Сергеевич уделял Валерику, как он его называл, практически всё свободное время. «У нас с сыном отношения были товарищеские – ничего мы друг от друга не скрывали. Я-то болельщик, ни одной игры не пропускал, знал всех друзей Валерия, всех игроков, с которыми он играл, еще с юношеских команд. Мой интерес к его спортивной жизни понятен и без объяснений. Но вот что меня особенно радовало: и Валерия мои заводские дела интересовали, всегда, бывало, спросит: как там у тебя и что… К друзьям моим относился со всем расположением», – вспоминал отец хоккеиста.3

Надо сказать, что родителей своих Валерий боготворил. «Валерий нигде так хорошо, спокойно себя не чувствовал, как в родительском доме. Здесь он всегда отдыхал душой», – признавался Борис Сергеевич. На все праздники, не только семейные, Валера обязательно делал родителям подарки, не говоря уже о многочисленных сувенирах, которые он позже, начав играть за сборную СССР, привозил родным из-за границы. Когда шел в гости в родительский дом, покупал маме обожаемые ею красные гвоздики. «К матери он относился очень уважительно, больше всего боялся огорчить ее чем-нибудь. Знал: она за него волнуется так, что и давление, случалось, подскочит. И всегда, если задерживался; где бы там ни был, никогда не забывал позвонить, предупредить, успокоить…»

В этой семье, где родители искренне любили друг друга, больше всего ценились простые человеческие качества: честность, порядочность, бескорыстие, трудолюбие, уважение к ближнему. «Я его ни разу пальцем не тронул, голоса не повысил. Мы с женой считали, что всё должно быть на доверии построено. Присматривали, понятно, со стороны, но не понукали», – вспоминал Борис Сергеевич.

«Отношения Валеры с мамой были трепетные. Он мать очень уважал и преклонялся перед ней. В нем ее испанская чувствовалась натура. Гены передались по наследству. Темперамент взрывной был. Вспомните хотя бы его движения на льду. Он мог неожиданно взрываться. Не боялся никого и ничего. Игры с канадцами его только подстегивали – вот где проявляется: ты мужик или нет, – рассказывал друг Валерия Харламова Михаил Туманов, добавляя, что Валерий был отходчивым и мягким человеком. – Он никогда не грубил, не ругался. Никогда!»

«Он очень любил маму, которая говорила немножко с акцентом: “Валерик, Валерик, перестан, перестан”. Валера по-испански особо не говорил, Таня, сестра, очень хорошо говорила по-испански. А папа, дядя Боря, был простой, как жизнь. Мы с ним иногда могли махнуть по рюмочке, встречались всегда на матчах, мне иногда удавалось в автобус им передать чуть-чуть сухой паек, – вспоминал в беседе с автором друг хоккеиста Владимир Винокур. – От отца он взял коммуникабельность простого человека, отец был не светский мужик, а мама была очаровательная испанская женщина, красавица. Мамины черты у него были, он и внешне был на нее очень похож. И испанская грусть была у Валеры в глазах. Я знаю, что испанцы в те времена с удовольствием заполучили бы такого своего земляка, но наши говорили, что советские офицеры не продаются».