Текст книги "Нерон. Царство антихриста"

Автор книги: Макс Галло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

ЧАСТЬ III

10

За несколько дней на моих глазах Нерон распустился, как ядовитый цветок. Агриппина не оставляла его ни на минуту, беспрестанно наклонялась к нему, словно прикрывая собой. Чтобы поговорить с ним, она подходила так близко, что казалось, будто она облизывает ему лицо, подобно львице, ухаживающей за своим детенышем. Выпрямившись, резко выкрикивала:

– Перед вами Нерон, старший сын императора Клавдия! Нерон, мой сын, в котором соединились самые знаменитые династии империи – Юлиев и Клавдиев, Цезаря и Августа!

Она подталкивала мальчика, похлопывая его по спине, чтобы он не горбился и высоко держал голову. Все склонялись, заискивающе глядели в глаза и спешили поприветствовать Агриппину и ее сына Нерона, сына бога Аполлона и императора Клавдия.

Поначалу он казался удивленным и в его глазах сохранялось выражение боязливого недоверия, но постепенно оно сменилось самодовольством. Он изменился даже внешне: казался более рослым и широкоплечим. Если ему хотелось расположить к себе окружающих, у него на лице появлялась трогательная, чуть стеснительная улыбка, которая, однако, быстро уступала место выражению скуки. Так что сенаторы, трибуны, судьи, консулы и ростовщики, вольноотпущенники, увешанные драгоценностями и лоснящиеся от богатства, ощущали в его присутствии растерянность и беспокойство. Своими речами, своей лестью они старались обратить на себя внимание Нерона, вызвать в нем хотя бы искру интереса.

Я собирался поделиться с Сенекой чувствами, которые вызывали во мне эти сцены, но он не захотел меня слушать. Как и прочие, учитель не мог забыть, что находился на службе у того, кого люди и боги назначили старшим сыном императора и, если воля Агриппины исполнится, его преемником.

Покидая позже императорский дворец, Сенека заметил мне, что выбранное имя, родовые связи способны перевернуть жизнь человека. И если такой человек прорвется однажды к власти, империя и все народы, внутри и вовне ее границ, содрогнутся.

– Мудрость, Серений, заключается в том, чтобы понять и принять то, чего хотят люди и боги.

Но больше всего меня удивляли и пугали неистовая решимость и амбиции Агриппины.

Когда я видел, что она приближается к Британику, которому едва сравнялось восемь лет, то опасался, что она в своем стремлении устранить все препятствия с пути Нерона покончит с родным сыном Клавдия прямо на наших глазах. Но она довольствовалась тем, что оскорбляла и унижала его, стараясь отдалить мальчика от тех, кто верил в него, надеясь однажды восстать вместе с ним против Нерона и его матери. Но как могли они надеяться на что-то, если Агриппина каждую ночь отдавала свое чувственное тело императору, старому дядюшке, хромому заике, воображавшему, что он продолжает править империей, тогда как жена потихоньку забирала в свои руки все нити власти, расчищая своему сыну путь на самый верх?

Она убедила Клавдия и сенат позволить Нерону носить мужскую тогу, хотя он не достиг еще положенного возраста.

Стоя в первом ряду на этой церемонии, я наблюдал за Британиком, не сводившим с Нерона слегка затуманенного взгляда своих больших глаз. Будучи усыновлен императором, его старший брат мог теперь снять свои прежние одежды и надеть на вышитую красным тунику тогу белого цвета, которую имели право носить лишь взрослые мужчины. А Британик еще больше замыкался в своем детском одиночестве.

Агриппина нашептала Клавдию, что следовало бы прогнать наставников Британика, поскольку они не давали братьям сдружиться по-настоящему, а это представляло опасность для государства.

Однажды я услыхал, как Британик своим тоненьким голоском приветствовал старшего брата, назвав его прежним именем – Луций Домиций Агенобарб. Лица Нерона и Агриппины исказились гримасой, подчеркнувшей их необыкновенное сходство.

– Нерон – старший сын императора! – вскричала Агриппина. – Тот, кто забывает это, совершает кощунство!

Бросив этот вызов и дав понять, что он не приемлет усыновление Луция Домиция своим отцом, Британик, будто спасаясь бегством, быстро ретировался, сопровождаемый своими воспитателями, которые вскоре были изгнаны из Рима и умерщвлены. Приговор им вынес сам император, повторив, как плохой актер, последнюю фразу, которую ему вдолбили.

В сенате я слышал, как Нерон благодарил Клавдия за то, что тот выбрал его в сыновья. Император радовался как ребенок, даже не взглянув на Британика, никому не нужного, всеми забытого ребенка, у которого не было будущего. Тем временем Нерон, искусный оратор, достойный ученик Сенеки, продолжал вплетать в свою речь все новые славословия тому, кто стал его отцом.

Сидя рядом с Клавдием, Агриппина сияла. Она была Августой, заставившей всех и каждого склониться перед ней, уверенной в своем могуществе. Она изгнала из командования преторианскими когортами всех, кого подозревала в верности Мессалине и кто мог встать на сторону Британика. На их место она назначила Бурра Афрания, уроженца Нарбоннской Галлии, потерявшего руку в сражениях с фракийцами; он знал, что своим внезапным продвижением по службе обязан Агриппине.

Она торжествовала: сенат дал Нерону чин консула и провозгласил его принцем Молодости. В четырнадцать лет он получил возможность вершить правосудие и править Римом.

Каждый день Агриппина устраивала какие-нибудь действа с участием Нерона, добиваясь, чтобы в глазах всех – плебеев и патрициев, сенаторов и трибунов – он представал будущим хозяином империи. Даже мне он казался достойной кандидатурой. Он был настойчив, умен, хорош собой, так же искусен в риторике, как и в искусстве управлять колесницей или верховой езде. На этом фоне невзрачная фигура его младшего брата совершенно терялась, Британик казался заранее побежденным. Он проигрывал Нерону во всех публичных играх, к которым их принуждала Агриппина, уверенная в триумфе родного сына, который будет замечен всеми.

Нерон принимал участие в зрелищах, раздавал простым гражданам еду и вино, а преторианцам – деньги. Необходимые для этого средства его мать черпала из наследства, оставленного ей первым мужем Пассиеном Криспом, которого она отравила.

Среди писателей и риторов, которых Сенека часто собирал у себя дома и потчевал вином из своих знаменитых виноградников, пошли слухи, что подобный конец уготован и Клавдию, и ждать осталось недолго. Дурные предзнаменования уже якобы сулили наступление смутных времен. Вроде бы на Капитолий садились птицы, у которых нехорошая слава. Несколько раз земля содрогнулась так сильно, что пяти-и шестиэтажные дома рухнули, похоронив жильцов под развалинами. Несмотря на массовую раздачу зерна, задуманную Агриппиной и осуществленную Нероном, простой люд голодал. Поговаривали, что в городе осталось запасов продовольствия не более чем на две недели. Были все основания ждать бунтов и погромов.

С самим императором на форуме граждане обошлись недружелюбно: под злобные выкрики толпа окружила его плотным кольцом, не желая выпускать. Его освободили телохранители, с трудом пробившись через скопление народа. Он затравленно озирался и дрожал всем телом.

– Как человек, он выжил, как император – нет, – сказал мне Сенека вполголоса и громко, чтобы его слышали все, добавил: – Боги всегда предупреждают людей о том, что они готовят. Но кто обращает внимание на эти предупреждения?

Сенека слышал, как на форуме скандировали имя Нерона, приветствуя его и призывая освободить великий город от жалкого хромого старикашки. Сын Агриппины должен прийти и озарить империю своей молодостью, талантом и красотой.

Неужели кто-то верил, что эти крики на форуме были случайными? Ведь малейшее движение толпы в Риме, любой голос на форуме, любое голосование в сенате за какого-нибудь квестора или консула имело свою цену и было оплачено заранее. И если Нерону рукоплескали, а Клавдия оскорбляли, значит, Агриппина или ее прислужники – Паллас, возможно даже сам Сенека, чего я не могу исключать, или Бурр, новый командующий когортами, ставший префектом преторианцев, судьей и приближенным Агриппины, – раздавали черни динарии и сестерции.

Иными словами, Рим был готов к тому, чтобы принять смерть Клавдия и воцарение Нерона. И Агриппина вроде бы могла больше не скрывать своих намерений. Однако ей еще было необходимо убедиться, что легионы, расквартированные в провинциях, не взбунтуются и поддержат нового императора.

Чтобы выяснить это, нужны были еще несколько месяцев: репутация Нерона должна укрепиться, а его мужественность – получить подтверждение.

Агриппина отнюдь не старалась скрыть от сына чувственную сторону жизни. По ночам она впускала в его спальню опытных женщин и юных жриц любви, чьи тела, упругие и свежие, как фрукты, сорванные с дерева чуть раньше, чем нужно, можно купить за несколько сотен сестерциев.

В веренице этих ночных посетителей попадались и мальчики-подростки, чей фаллос был запечатан надетым на него кольцом – таких оберегали до поры от любого контакта с мужчиной или женщиной. Агриппина сама отправлялась в квартал Велабр на поиски добычи, чтобы ее сын знал все, что можно делать с человеческим телом. В этот мир его ввела она. Она приходила в его спальню и участвовала в играх, как самая опытная из бывавших там женщин, отчего ее власть над сыном только возрастала.

Нерон был для нее лишь марионеткой, подобно тем, которых греческие кукольники заставляют плясать на сцене маленьких бродячих театров, что останавливаются возле форума и собирают толпы зрителей. Когда смотришь представление – африканец борется со львом, галл побеждает римлянина, боги спускаются с Олимпа, – то кажется, будто человечки из разноцветных тряпок, с головой из обожженной глины действуют сами. На самом деле за них все делают согнувшиеся в три погибели, спрятанные за занавеской кукольники. И это известно всем, даже маленьким детям.

Так кто же мог поверить в то, что Агриппина не пряталась за перегородкой, чтобы подталкивать Нерона, править от его имени? Достаточно было посмотреть, как она въезжала на колеснице в Капитолий, – честь и привилегия, на которую имели право только жрецы и коронованные особы, – чтобы оценить размах ее притязаний. Да разве сама она не объявляла во весь голос, бросая вызов всем, кто находился в большом зале дворца, где она собирала городских магистратов, что с основания города она – первая римлянка, дочь, сестра и жена императора, а также мать одного из властителей мира?

В этом списке Агриппина называла Германика, Калигулу, Клавдия и Нерона, не стесняясь провозглашать последнего властителем, хотя Клавдий еще сидел на троне.

У кого достало бы сил спутать ее планы? Ведь Нерон, в одеждах, расшитых золотом, увенчанный лавровым венком, уже разъезжал по великому городу, с пышностью, какую могут себе позволить лишь выигравшие войну полководцы да императоры.

11

Казалось, что весь Рим был у ног Агриппины. Я слышал, как чернь выкрикивает имя ее сына, когда он, стоя в колеснице, запряженной четверкой, выпятив грудь и натянув поводья, мчится галопом и песок бьет фонтанами из-под копыт.

Его приветствовали и на виллах Авентина и Эсквилина, но это уже не были бедняки, мечтавшие о краюхе хлеба и бутылке вина или о горсти динариев за рвение, с которым они приветствовали его, сидя на скамьях амфитеатра.

Там, в богатых залах, украшенных статуями и настенной росписью, за столами, ломящимися под тяжестью фруктов, паштетов, мяса, сладостей и освещенными факелами, пламя которых играло в хрустале кувшинов с лучшими винами Италии, Испании, Галлии и даже Греции, теснились самые богатые и могущественные, самые образованные и утонченные граждане Рима: сенаторы, адвокаты, трибуны, поэты. Одни состязались в искусстве с Вергилием, Овидием, Цицероном и даже с Гомером и Фукидидом. По большей части это были выпускники греческой школы на Родосе. Другие были начинающими писателями, как, например, Петроний, Лукан или Марциал. Они оказались за роскошным столом благодаря таланту или протекции родственников и земляков из Испании и Галлии. У этих людей были гибкий ум, меткий глаз и язык острее бритвы. Провести их было невозможно. Они знали, что деньги – это кровь Рима, и чем их больше, тем с большим основанием ты считаешься гражданином этого города, тем больше у тебя свободы. И тогда ты можешь взять на службу десятки рабов, мальчиков и жриц любви, чтобы не скучать ночью.

– Если бы у меня не было моих маленьких сучек, что бы я делал по ночам? – вопрошал один из великих. – Они облизывают меня и засовывают свои язычки мне в уши, и я не слышу грохота колесниц и чудовищного шума, который так мешает спать в Риме.

Вокруг смеялись.

– У тебя только сучки или кобельки тоже есть?

– Мне годятся любые умелые языки. И я готов за них платить сколько нужно.

Кто-то шептал на ухо одному из молодых и алчных литераторов:

– Ты тоже хочешь быть богатым, чтобы покупать молодых рабов? Тогда становись адвокатом, это денежное ремесло. Сундуки Минервы набиты золотом.

И тут появлялся Нерон, брал в руки кифару и начинал декламировать своим приятным голосом. Все аплодировали.

Преклоняясь перед мудростью и строгостью Сенеки, я тем не менее упрекал его в том, что день ото дня он становился все более снисходительным и даже раболепным по отношению к Агриппине и Нерону. Прогуливаясь со мной в парке, Сенека мог долго говорить о системе верований в Египте, о великом Ниле, возле которого он прожил целых пять лет и познакомился со жрецом Херемоном. Подобно ему, Сенека стал придерживаться аскетизма; и тут же я слышал от него хвалу Агриппине и Нерону и рассказы о том, что говорил о них бог Аполлон, явившись ему во сне.

Этот сон учитель описывал подробно. Аполлон говорил следующее: «Красотою Нерон схож со мной. Его лик мягко рдеет, отбрасывая нежный отблеск на шею и развевающиеся локоны». И снова все аплодировали.

Агриппина небрежно напомнила, что свет Аполлона осенил ее сына в день его рождения.

Однако по части угодливости Сенеку явно превосходил Бурр, префект преторианцев, в обязанности которого входило также председательство в ассамблее, санкционировавшей назначение императора. Но то, что я мог простить простому солдату, обязанному Агриппине всем, совсем не вязалось с образом философа. Болтали, разумеется, что Сенека жаждал богатства, что он занимался ростовщичеством в Британии, владел поместьями в Италии, Испании, Египте и виноградниками в Сабинии, что он был самым знаменитым адвокатом и оратором Рима и дорого брал за свою работу.

Для меня же он был наставником, говорившим со мной о бессмертии души и в уединении парковой аллеи поверявшим мне свои сомнения. Он сравнивал свои верования с философией Филона Александрийского, изучал религию Моисея и даже учение Христа, этого распятого иудея, сторонники которого стали изгоями и в Иудее, и в Риме. Однако от Иерусалима до Тарса и даже в самом Риме секта Христа становилась все более влиятельной среди самых униженных, поскольку провозглашала равенство и проповедовала бессмертие души.

Я прерывал Сенеку и задавал ему вопросы.

Как же мог он, глядевший на мир глазами свободного человека, с таким жаром аплодировать Нерону и льстить ему, как самый растленный из любовников Агриппины? Как мог он уподобиться Палласу, вольноотпущеннику, которого осыпали почестями и деньгами за то, что он просил сенат низводить до положения рабыни всякую женщину, вступившую в любовную связь с рабом, но оставлять ее свободной, если хозяин раба знал об этой связи и разрешал ее?

Разве не такой же Паллас, или Бурр, или один из этих адвокатов, желая понравиться и подольститься к Нерону, попросил его – Нерон был принцем Молодости и консулом – быть судьей в делах которые они вели?

Сенека пожал плечами.

– Нерон станет императором, а я тебе уже говорил, Серений: мудрец принимает выбор богов и людей.

Подняв лицо к небу и помолчав мгновение, он добавил неуверенно:

– Нерон меня удивляет. Он слушает. Он учится. Ему не нужны помощники и советники, чтобы подсказывать имена граждан, с которыми он встречается. Он помнит все и всех. Он усвоил мои уроки. Ты слышал его речи в суде? – спросил меня учитель.

В процессе, который шел на греческом языке, Нерон защищал право жителей острова Родос на свободу и выиграл тяжбу. Очень удачно и к месту сославшись на троянские корни Рима, а именно напомнив, что царь Трои Эней был одним из предков рода Цезарей, он избавил троянцев от государственных пошлин. Затем, перейдя на латынь, в выражениях, по изяществу не уступавших речам Цицерона, он настоял на том, чтобы Болонье, сильно пострадавшей от пожаров, было пожертвовано десять миллионов сестерциев.

– Таков Нерон, – заключил Сенека. – И поскольку люди могут избирать императора лишь среди себе подобных, я выбираю Нерона.

И добавил, что время еще не пришло и самое разумное сейчас – подождать, пока боги призовут Клавдия к себе.

– Агриппина им в этом поможет, – прошептал я.

Сенека отшатнулся от меня.

– Серений, – заметил он, – произносить некоторые слова – все равно, что вскрывать себе вены. Мудрец сделает это лишь однажды, тщательно выбрав время. Не ставь свою жизнь и смерть в зависимость от твоего языка. Не говори, не обдумав все, как следует.

– Язык Нерона убивает, – ответил я.

Нерон только что обрушился с обвинениями на Лепиду, приютившую его ребенком после смерти отца: Агриппина не хотела видеть живыми свидетелей своей прежней жизни. Она выдвинула против этой честной женщины обвинения, которые, впрочем, никто из свидетелей не подтвердил. Тогда инициативу взял в свои руки ее сын. Опустив глаза, он говорил тихо, как на исповеди, так, что сенаторам пришлось напрягать слух, чтобы не пропустить ни одного слова. Он рассказал, что его тетка Лепида, когда он жил в ее доме, воспользовалась его юным возрастом, чтобы совратить и вовлечь в грех кровосмешения. Лепиду, утверждал он, не смутило то обстоятельство, что перед ней невинное дитя, которому она нанесла глубокую травму. Мать, хвала богам, сумела уврачевать эту рану, однако виновница должна понести наказание, в противном случае есть опасность, что она продолжит развращать юные души, вовлекая их в грех.

Лепиду изгнать, обобрать, умертвить!

– Таков Нерон, – закончил я свой рассказ.

Но Сенека, как и прочие римляне, восхищался принцем Молодости, таким прекрасным, таким юным, особенно по сравнению с этой развалиной Клавдием.

А ведь Агриппина специально уговаривала мужа почаще появляться перед публикой вместе со старшим сыном. Она чувствовала, что самим своим присутствием юноша подрывает авторитет приемного отца, уподобляясь солнцу, которое, восходя на небосклон, изгоняет с него тающую ночь.

И я наблюдал за всем этим, сидя среди горожан на склонах холма, возвышающегося над Фуцинским озером, воды которого по специальным каналам были отведены в реку Лири, чтобы напитать все шестьсот римских фонтанов. Это была затея Клавдия, и ему хотелось ее хорошенько отметить. Он поручил своему приближенному Нарциссу следить за строительными работами, а позже, когда все будет готово, устроить такое представление, который чернь запомнит надолго.

Девятнадцать тысяч рабов и смертников, исполнявших роли гребцов и воителей, погрузились на военные суда и разыграли на озере морское сражение на радость веселящимся плебеям. Сцена на воде была со всех сторон окружена плотами, на которых выстроились когорты и эскадроны гвардейцев-преторианцев на случай, если кто-нибудь из актеров попытается улизнуть.

Перипетии битвы сопровождались ревом и криками зрителей.

Я взглянул на Клавдия. На императоре был широкий пурпурный плащ, в какие облачались на театре военных действий боевые генералы. Однако толпа, ликуя, оборачивалась к Нерону, стоящему в вышитой золотом тунике, и к Агриппине, ослепительной в своей вытканной золотыми нитями, короткой, с разрезом, хламиде, застегнутой на плече брошью. Она казалась женой Нерона, а не престарелого императора.

И когда над поверженными был занесен меч, то именно к Нерону толпа обратила свой вопль, умоляя о милосердии. Слегка поколебавшись, Клавдий устало махнул рукой, но толпа ревом благодарила Нерона.

Вдруг шлюзы открылись и речная вода бурным потоком устремилась в озеро, снося все на своем пути. Толпа в ужасе отступила.

Агриппина обвиняла Нарцисса в том, что тот, по скупости и небрежению, пустил строительные работы на самотек и утверждала, что он виноват в случившемся. Возмутившись, Нарцисс бросил ей в ответ, что она не способна держать себя в руках и хочет слишком многого.

Слушая их перепалку и перехватив взгляды, которыми обменялись Нерон и Агриппина, я вспомнил речи Сенеки.

Да, иные слова способны убить того, кто их произнес.

12

Когда Агриппина пустит смерть по следу того, кто пытается расстроить ее планы? Она раздумывает и выбирает. Смерть лежит у ее ног, принюхиваясь к Нарциссу, к императору Клавдию или к кому-то еще. И вот она приближается к бывшему правителю Африки, проконсулу Тавру, богатому человеку, генералу-победителю, который владеет обширными тенистыми садами, покрывающими склоны Авентина. Ходят слухи, что Агриппина хотела бы прибрать их к рукам. Всякий раз, когда ее носилки проплывают поблизости, она выпрямляется, окидывает взглядом деревья и цветы и начинает кусать ногти. Потом призывает Палласа. Он склоняется к ней, внимательный и раболепный, и они шепчутся.

Через несколько дней в сенате Тавра обвиняют в мошенничестве и воровстве. Обвиняемый потрясенно озирается: кто может в это поверить? кто донес на него?

Сенаторы сидят потупившись. Все знают, что обвинение выдвинуто по приказу Палласа и Агриппины и что дела Тавра плохи.

Смерть приходит к нему. Он кончает с собой, униженный, отчаявшийся, покинутый всеми. А император Клавдий подписывает декрет, по которому все имущество проконсула отходит Агриппине. Она останавливает носильщиков у входа в сады Тавра, отныне принадлежащие ей, идет по аллеям, вдыхая аромат цветочных клумб.

Кто станет следующей жертвой?

И снова она берет смерть на поводок. На кого теперь укажет эта ненасытная женщина? Когда склонится к убийце и шепнет: «Ступай, перегрызи ему горло, отрави – прямо сейчас»?

Весь Рим затаил дыхание и ждет.

Я следую за свадебным кортежем Нерона и Октавии. Их только что сочетал браком жрец в храме Кибелы на Палатине.

Они поклонились священному камню, алтарю великой богини плодородия, который римские легионеры вывезли из храма Пессинунт, во Фригии, когда эта страна, расположенная по ту сторону провинции Азия, что тянется вдоль Эгейского моря, несколько десятилетий назад была завоевана империей. Отныне жрецы Кибелы, галлы, служат в храмах Рима.

Это было желание Агриппины: в день своего бракосочетания Нерон должен был получить благословение Кибелы. Она хотела, чтобы ее сын – сын Аполлона – получил покровительство всех богов; чем больше покровителей у него будет, тем более славная судьба его ожидает. Боги Египта, Греции, Востока – все должны благословить Нерона, все жрецы должны служить ему – жрецы Олимпии и Фригии, Аполлона и Кибелы, Юпитера и Венеры.

Вокруг Нерона и Октавии галлы исполняли свои ритуальные пляски, раздирая друг другу тела, плечи, руки глиняными черепками и клинками. Они обливались кровью. Некоторые, в экстазе терзая собственную плоть, оскопляли себя, ведь жрецы Кибелы должны быть бесполыми.

На лице Нерона был написан восторг. Этот жестокий ритуал и льющаяся кровь, эти крики жрецов, должно быть, казались ему зрелищем, достойным богов.

Рядом с ним стояла насмерть перепуганная Октавия, его сестра и отныне супруга, хрупкая тринадцатилетняя дочь императора Клавдия, закутанная в покрывала. Жрецы подталкивали ее в объятия Нерона, который наблюдал за ней с презрительной миной.

Кортеж, сопровождаемый галлами, не перестающими стегать и мучить себя, вопящими и шатающимися от боли и возбуждения, покинул храм Кибелы, спустился с холма Палатин и погрузился в лабиринт улочек нижнего города. Процессию возглавлял верховный жрец, вышагивающий впереди Нерона и Октавии.

Улицы были настолько узкими, что можно было из окна одного дома коснуться рукой дома напротив. От одного фасада до другого не более трех-четырех шагов. Протискиваясь сквозь эту сутолоку, я отстал от Нерона и Октавии, от толпы галлов, любовников Агриппины и приспешников Клавдия.

Вчера вечером Нерон, завернувшись в плащ из пушистой шерсти, вышел из материнского дома, где он жил, и, как уже повелось в эти последние несколько месяцев, пошел бродить по кварталу Велабр. За молодым человеком шестнадцати лет, охочим до развлечений, следовали вооруженные телохранители. Они были отобраны Агриппиной, чтобы обеспечивать безопасность сына. Они знали, что, если на его теле окажется хоть малейшая царапина, их ждет смерть. Поэтому всегда были начеку, окружая юношу незаметным кольцом и подгоняя к нему добычу.

Нерон не довольствовался теми игрушками, которые поставляла ему мать, и предпочитал лично выходить на ночную охоту. Он любил устраивать засаду, пугая с охранниками какую-нибудь парочку, возбуждаясь нарушенной интимностью свидания. И часто уводил с собой обоих. Он и брал, и предлагал себя, как самец и самка одновременно, то подставляя свой зад, то вонзая член в чужую плоть.

Он рыскал по тем местам, где сегодня проходил его свадебный кортеж. Он охотился не спеша, двигался медленно. Его плащ раскрывался, обнаруживая тонкие ноги, пятнистую кожу, начинающий округляться живот, который выдавал в нем обжору.

Я присутствовал на его пирах. Обычно я садился в конце стола, за которым собирались Бурр и Сенека, Херемон и иногда Паллас, адвокаты, сенаторы, проконсулы, остававшиеся в Риме на несколько дней, прежде чем вернуться в свою провинцию. Здесь же были и игрушки – мальчики и девочки на случай, если кто-либо из гостей не ограничится чревоугодием и пожелает получить иные наслаждения.

Рабы с Востока вереницей подносили все новые блюда. В небольших бутылях и кувшинах подавались тонкие вина из Сполетто и Сабинии.

Нерон жадно глотал еду. Со свистом высасывал устриц. Смаковал сочные, тающие во рту белые грибы. Пожирал рыбу, отрывал куски от жирной и маслянистой голубиной гузки. Грыз мясо кабана и молодых фазанов. Рыгал, мочился, портил воздух. Оросив съеденное вином, выбирал десерт – груды абрикосов, начиненных медом, горы фиников, россыпь сочных засахаренных яблок и груш, блюда миндальных пирожных.

Нерон пьян. Он шатается, позолоченная туника липнет к потному телу. Он щурится, чтобы лучше видеть, подносит к близорукому глазу изумруд, чтобы лучше видеть. И вдруг сгибается в приступе рвоты.

Я поднимаюсь из-за стола, отхожу подальше и останавливаюсь у колонны. От вида разграбленных столов меня мутит. Я не выношу запахов, который источают объедки, эту мешанину из рассола, крови, требухи, яиц и рыбы – все то, что Сенека называет «изысканной тухлятиной». Все это его не смущает. Да и что может смутить Сенеку?

Я смотрю на учителя. Он сидит рядом с Нероном, его лицо бесстрастно, словно он ничего не видит, не слышит, не чувствует. А будущий император между тем выпрямился, снова потянулся к стакану, замурлыкал песенку, притянул к себе мальчика и девочку, которым на вид не более двенадцати лет, и стал тереться об их гладкую кожу своим оплывшим телом.

Сенека даже не повернул головы. Может быть, сидя за этим столом, он размышлял о книге, которую начал писать? В ней речь пойдет о «душевном покое» – он часто говорит со мной об этом.

Как ему удается находиться рядом с Нероном и сохранять свободу мыслей?

Я же задыхаюсь. Мне кажется, что весь Рим смердит.

Рабы расставляют светильники среди блюд, приносят факелы. Становятся видны полулежащие переплетенные тела.

Сидя в полумраке, я вижу, как Сенека склонился к Нерону. А может, он не в силах устоять перед его красотой и молодостью, перед обаянием этих голубых глаз? Или все-таки, как он сам утверждает, он видит в Нероне прежде всего сына Аполлона – того, кто назначен богами и людьми на место высшего властителя? И его привлекает не тело Нерона, а власть, воплощением которой он скоро станет?

Подошла Агриппина. Каждую ночь она кружит возле сына, чтобы увидеть его последнюю добычу. Она грубо расталкивает молодых людей, облепивших тело Нерона, и садится рядом. Он склоняется над ней, как любовник. Гости встают и молча расходятся. Ко мне подходит Сенека и увлекает за собой.

– Октавия, – шепчет он, – бедная женщина, несчастная жертва. Агриппина сожрет ее, а если не она, так Нерон.

Мы останавливаемся.

Рим окутан предрассветной дымкой. Над переулками, забитыми повозками, уже поплыло зловоние. В столицу привезли лигурийский мрамор для строительных работ, задуманных Клавдием, доставили зерно и фрукты. Ржание, лай, блеяние и перекрывающее все хриплое мычание быков.

– Одному из них перережут горло, – шепчет Сенека, – и кто-то сядет в специально вырытую яму, чтобы пропитаться стекающей кровью, с которой ему перейдет сила животного. Но разве кому-нибудь по силам изменить порядок вещей, нарушить круговорот жизни? Бессмертны только боги и души. Но даже боги не в состоянии сделать твердым член, ставший куском вялой плоти.

Улыбнувшись, он продолжал:

– Нерон молод. Его терзают желания, и он стремится их удовлетворить. Он станет императором.

– Сколько еще трупов отделяют его от трона? – спросил я.

Сенека пожал плечами.

– Кто знает, кто знает, – ответил он.