Текст книги "Нерон. Царство антихриста"

Автор книги: Макс Галло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Рубеллий Плавт пользовался уважением, суровый нрав и добродетели философа-стоика были широко известны. Он дружил с философами, его жену Антистию почитали в обществе. Он был богат и, следовательно, могуществен.

Все полагали, что, будучи союзником генерала Корбулона, зять бывшего консула и легата, располагавший поддержкой сенаторов Тразеи и Пизона, писателей и философов, близких к Сенеке, этот потомок Августа, имевший столько же оснований на трон, как и Нерон, а нравом своим напоминал скорее Катона, чем Калигулу, вполне способен свергнуть деспота.

Ему нужно было всего лишь поверить гонцам, предупреждавшим его, бежать под защиту легионов Корбулона и ждать подходящего времени, чтобы явиться на смену тому, чья репутация кровавого тирана каждый день получала новые подтверждения.

Как и все, кто боялся Нерона, я ждал возвращения гонцов. Мне хотелось получить подтверждение того, что Рубеллий Плавт жив и здоров, а евнух Пелагон, потерпев поражение, возвращается ни с чем вместе с преторианцами и на их головы падет гнев Нерона.

Я хотел разделить свои надежды и ожидания с Сенекой.

Он выслушал меня, а потом отвернулся, словно ему не хотелось встречаться со мной взглядом, и сказал, что добродетельный человек может идти навстречу опасности, потому что ему претит жить в постоянной тревоге и неведении относительно своего будущего. А смерть кладет конец этой неопределенности.

Мне показалось, что Сенека имел в виду скорее себя, чем Рубеллия Плавта.

– Плавт вполне способен поверить, – добавил он, – что если он позволит Нерону убить себя, то тот, успокоившись, оставит в живых его жену и детей.

Наконец он взглянул на меня.

– Но даже мудрец, даже философ может ошибаться. Рубеллий Плавт, должно быть, забыл, что Нерон упрямо стремился убить собственную мать.

– Но ты же сам оправдывал это злодеяние! – воскликнул я.

– Я говорил тебе тогда, Серений: империя не переживет раздела. Нерон крепко заучил урок, который я ему дал. А Рубеллий Плавт – нет.

Он стоял нагой, рассматривая свое тело, когда Пелагон и преторианцы окружили его. Вперед вышел один из центурионов. Рубеллий Плавт уронил меч, поднял голову к высоко стоящему полуденному солнцу, и оно ослепило его.

Рассказывали, что философы Цераний и Мусоний Руф, друзья Сенеки, последовавшие в ссылку за Плавтом, настоятельно советовали ему стойко дожидаться смерти, вместо того чтобы бежать, вступая на путь тоски и тревоги.

Возможно, Рубеллий Плавт вспоминал их совет, когда центурион пронзил его мечом. Клинок вошел ему в левый бок. Центурион оказался опытным убийцей, агония была недолгой. Пелагон подошел к телу и потребовал отрезать голову. А преторианцы разбежались по всему дому, ища Антистию, супругу Плавта, и его детей.

Я до сих пор не знаю, удалось ли им отыскать домочадцев Плавта, но Нерон требовал, чтобы было покончено со всеми. Нужно истребить весь выводок, говорил он, мало убить волка, необходимо также зарезать волчицу и разбить головы щенкам.

Таков был Нерон, и, добавлю с горечью, таков был ученик Сенеки.

Когда император наклонился над головой Рубеллия Плавта, которую Пелагон принес ему на блюде, как большой красный фрукт, он рассматривал ее с гримасой отвращения и несколько раз облизнул губы.

– Я не знал, что у него такой большой нос – такова была надгробная речь над останками сенатора Рубеллия Плавта, потомка Августа.

Я ждал, что негодование, желание бросить вызов Нерону поднимут против него сенаторов, узнавших об убийстве двоих из них. Ведь, отправляя в ссылку Суллу и Рубеллия Плавта, Нерон отпустил их с миром и поклялся остаться верным духу милосердия.

– Твои суждения, – сказал он тогда Сенеке, – твоя прозорливость, твои наставления поддерживали меня в детстве и отрочестве. Дары, которые я получаю от тебя, будут нужны мне всегда, всю мою жизнь.

То же самое он повторил в письме сенату, когда головы Суллы и Рубеллия Плавта уже были брошены хищникам. Он писал, что Сулла и Рубеллий Плавт хотели поднять мятеж, однако он сделает все от него зависящее, чтобы сохранить целостность государства.

Он не признал, что эти двое были убиты по его приказу даже тогда, когда сенаторам все стало известно. Я видел, как старейшины сената, понурившись, опустив головы, слушали письмо Нерона и голосовали за исключение из состава сената Суллы и Рубеллия Плавта, словно те еще были в живых!

Скрывшись за колонной, Тигеллин наблюдал за происходящим на заседании с презрительной ухмылкой.

Я направился к Сенеке, чтобы рассказать ему, что сенаторы согласились принять ложь за правду. Они заранее все оправдывали, отказываясь смотреть в глаза реальности.

33

Я сидел рядом с учителем и ждал, когда придет смерть.

Мы знали, что отныне ничто, кроме бегства Сенеки, не сможет помешать Нерону убить его. Окружавшие императора шакалы и стервятники – вольноотпущенники, советники, Тигеллин, Поппея – убивали в угоду ему или себе.

Одной из первых жертв стала Октавия, бывшая в течение десяти лет женой Нерона.

Я видел ее, несчастную молодую женщину, едва достигшую двадцати трех лет, худую и невзрачную, раздавленную страхом, с глазами затравленного животного. Она знала, что вокруг нее бродят убийцы, готовые на любое злодеяние и ожидающие от императора лишь знака. Однако Нерон колебался.

Она была дочерью императора Клавдия, следовательно, сестрой-супругой Нерона, и простой люд любил ее за те несчастья, что выпали на ее долю. Выданная замуж почти ребенком, она видела смерть своего отца и Британика. На том злосчастном пиру она сидела рядом с ним. Ей пришлось делать вид, что она верит, будто причиной гибели брата стала болезнь, а не яд.

Агриппина, поначалу относившаяся к ней с презрением, впоследствии стала покровительствовать невестке, прикрываясь ею, как щитом, от посягательств сына.

Октавия видела, как преторианцы под командованием Аникета входили в комнату Агриппины, как центурион Обарит пронзил ей грудь своим мечом.

Почему Нерон, человек, без колебаний уничтоживший свою мать, не решался перерезать горло Октавии, которую едва удостаивал презрительным взглядом, обвинял в бесплодии, но в то же время опасался, что ее имя и память об отце-императоре могут быть однажды использованы против него его соперниками? Всему Риму было известно, что он желал ее смерти.

Но чернь испытывала к Октавии привязанность и сочувствие: когда она выходила из дому, хрупкая и испуганная, простой люд всегда сопровождал ее носилки. Женщины жалели ее не только за то, что она вынуждена была стерпеть убийство отца и брата, но и за оскорбления, наносимые ей Нероном, предпочитавшим супруге сначала вольноотпущенницу Акту, а теперь Поппею, женщину с клыками, отточенными тщеславием, и телом, привычным к распутству, помышлявшую лишь о браке с императором. Но для этого надо было, чтобы император развелся с Октавией или чтобы она умерла. Народ перешептывался: «Для Октавии день ее свадьбы стал днем ее похорон».

Именно любовь народа к Октавии заставляла Нерона медлить. Но Тигеллин и Поппея, союзники, объединенные общим интересом и общими пороками, постоянно искушали тирана.

Чем он рискует, если разведется с Октавией? – науськивали они императора. Она не дала ему потомства. А Поппея, кладя руки на свой живот, шептала: «Я ношу твоего ребенка: он уже толкается, Нерон!»

Тигеллин добавлял, что Октавия представляет собой угрозу, что все противники Нерона используют имя дочери, супруги и сестры императора, чтобы оправдать свой заговор, придать ему характер законности. И заключал: «Это новая Агриппина, но более молодая и опасная».

В мае Нерон решился на развод ради женитьбы на Поппее, ждавшей ребенка.

Когда я узнал, что император решил передать Октавии дом Бурра и земельные владения Рубеллия Плавта, уничтоженные и обокраденные им самим, я понял: этот развод – первая ступенька лестницы, ведущей вниз. Там, внизу, ждала смерть.

Мне неизвестно, кто более прочих желал этого убийства: Поппея, Тигеллин или сам Нерон.

Первые двое его готовили. Нерон же своим молчанием, своим поведением подстрекал их к этому злодеянию.

Я видел Нерона в те дни, когда по Риму пошли слухи о том, что Октавия вступила в кощунственную и позорную связь с рабом-египтянином, искусно игравшим на флейте. Она – дочь, сестра и жена императора – принимала его в своей спальне. Упомянутый раб, Евкарей, утверждал, что всего лишь повиновался ее приказам.

Октавия все отрицала. Она клялась всеми богами, что даже никогда не видела этого человека, что она знала лишь одного мужчину, своего мужа, императора, которого она всегда была готова удовлетворить.

Я наблюдал за ним, когда он слушал Тигеллина, утверждавшего, будто служанки Октавии признались, что видели раба-флейтиста входившим в комнату их хозяйки.

Лицо Нерона раздулось от чванства, две маленькие складки в углах рта выдавали жестокость и извращенность его натуры. Розовый, как у поросенка, подбородок лоснился от покрывшего его слоя жира. Он жмурился, стараясь казаться бесстрастным, но вялые от природы черты складывались в радостную ухмылку.

– Значит, служанки все видели, – сказал он с удовольствием.

Тигеллин опустил голову, подтверждая.

Все знали, что рабы Октавии дали показания под пытками: с них сдирали кожу, четвертовали, разбивали зубы, ломали носы. Слуги приняли много мучений, прежде чем солгать, повторить то, что от них требовалось. Прежде чем предать Октавию.

Тигеллин лично участвовал в пытках: мучил и избивал. Он задушил одну из служанок – ее имя осталось неизвестным, хотя слава ее была бы заслуженной, – которая крикнула ему: «Вагина Октавии невинней, чем твой рот!»

Нерон не мог не знать этого, но предпочитал, чтобы его сообщники как можно глубже погрязли во лжи и извращениях. Эта клевета была ему необходима. Надо было обвинить Октавию, изгнать ее из Рима, сослать в Кампанию и оставить там под охраной преторианцев, каждый из которых знал, что достаточно одного слова Нерона, Тигеллина или Поппеи, чтобы лишить жизни эту обессиленную, объятую страхом женщину.

Но вдруг улицы Рима, те самые, где ночами бродили шайки убийц, а днем – своры шпионов и доносчиков, заполнились простыми горожанами, мужчинами и женщинами, оплакивавшими судьбу Октавии. Толпа направлялась к Капитолию.

Удивительно, что эти люди осмелились бросить вызов Нерону. Позже, когда я описывал Сенеке, как толпа опрокидывала статуи Поппеи и, неся на руках изображения Октавии, обрамленные цветами, расставляла их на форуме и в храмах, он прошептал:

– Не удивляйся, Серений, молчанию и трусости сенаторов и всадников. Им есть что терять. Народ не так осмотрителен. Он беден, и потому подвергается меньшей опасности. Что можно взять у тех, у кого ничего нет? И чего стоит жизнь в их собственных глазах?

И все же толпа рассеялась, когда подразделения солдат вышли из императорского дворца и пустили в ход палки и пики.

– Вот теперь, – предсказал Сенека, – Нерон решится уничтожить Октавию. Толпа, которая спорила с ним, кричала, несла изображения жертвы, его путает. Октавия превратилась в угрозу. И Тигеллин с Поппеей будут беспрерывно ему это повторять – до тех пор, пока он не отдаст приказа об убийстве.

Прозорливость Сенеки подтвердилась еще раз.

Поппея буквально преследовала Нерона, опасаясь, что он выдаст ее мятежной толпе. Она утверждала, что бушуют только одни рабы, вольноотпущенники и окружение Октавии, выдающее себя за простых граждан. Все они служат врагам Нерона. И завтра выберут себе предводителя, который захочет взять Октавию в супруги. Она ведь может снова выти замуж. В качестве приданого она принесет свое высокое происхождение и поддержку черни. И что тогда станется с нею, Поппеей, которая носит под сердцем ребенка императора? А Нерон будет сидеть и смотреть, как плебс выбирает себе в правительницы любовницу раба, египетского флейтиста?

Нерону удалось подавить первую волну бунтов, но что будет завтра, если Октавии удастся, с помощью нового мужа, заявить претензии на императорский трон? Ведь еще Агриппина оказывала покровительство Октавии, когда угрожала Нерону.

Воспоминание об Агриппине, само это имя заставили Нерона содрогнуться. Ему показалось, что мать снова встала на его пути, что ее призрак, мучающий его по ночам, готов вселиться в эту женщину, которую необходимо срочно утопить в обвинениях, чтобы ее смерть всем показалась необходимой и справедливой.

К кому же обратиться, чтобы подготовить и оправдать преступление, если не к Аникету, все тому же префекту Мизенского флота, организатору убийства Агриппины, люди которого – капитан триремы Геркулей и центурион Обарит – покончили с его матерью ударами жезла и меча?

Видели, как Аникет вошел во дворец. Когда он вышел оттуда, на его лице была печать смерти. Стало известно, что Нерон предложил ему такой выбор: или он расстанется с жизнью, или поддержит такое обвинение против Октавии, которое позволит ее казнить. Он должен будет признаться, что был ее любовником. Она выбрала его потому, что он командовал флотом и был ей нужен, чтобы поднять бунт против императора. И во имя этой цели она – она сама! – решила избавиться от ребенка.

Какое теперь имело значение, что прежде Нерон обвинял жену в бесплодии? На Октавию надо было обрушить всю возможную клевету.

Аникет согласился исполнить поручение и выступил обвинителем Октавии. Он признал свою ошибку, но, добавлял он, отказаться от соблазна было трудно. Он глубоко раскаивался, молил у императора прощения, и Нерон сослал его на Сардинию.

Аникет исчез и был забыт! Но обвинение осталось.

Солдаты схватили Октавию и отвезли на остров Пандатерия, в Неаполитанском заливе. Отныне она была только телом, которому оставалось лишь перерезать горло, душой, терзаемой предсмертным страхом, которую никто – даже народ, выступавший в ее защиту, – не сможет спасти от убийц. Девятого июня ей вынесли смертный приговор.

Даже центурионы были тронуты несчастной судьбой молодой женщины. Октавия пыталась разжалобить палачей и повторяла, что она сестра Нерона, что у них общие предки. Агриппина, говорила она, никогда не допустила бы ее смерти. Это было так наивно.

Центурионы, присутствовавшие при последних мгновениях ее жизни, рассказывали об этом с таким волнением, как будто это было первое убийство, которое они видели.

Октавию связали и вскрыли ей вены на руках и ногах. Бедняжка, должно быть, испытывала смертный ужас, который вызвал спазм, замедливший течение крови. Тогда ее погрузили в горячую воду. И тепло убило Октавию.

Ее отрезанную голову привезли в Рим – Поппея хотела удостовериться в смерти соперницы, насмотреться в мертвые глаза, которые так никто и не закрыл.

Чернь оплакивала погибшую. А сенаторы постановили благодарить богов, взявших под свое покровительство государство и императора.

– Мать, сестра-супруга, брат, отчим, Бурр, Рубеллий Плавт, Сулла… – перечислял Сенека. – Почему он обходит нас? Нерон будет убивать тех, на кого ему укажет страх и его фантазии. Заранее составить список жертв невозможно. На кого-то укажет сам император, на других его приближенные, готовые на любые преступления, чтобы ему услужить.

Сколько дней осталось жить?

Такого вопроса Сенека не задавал себе никогда, но я был не настолько мудр. Когда я узнавал, что вольноотпущенник Паллас убит не потому, что представлял угрозу, а из-за своего богатства, на которое зарился Нерон, или что другой вольноотпущенник, Дорифор – один из самых страстных любовников императора, – отравлен, потому что воспротивился браку Нерона с Поппеей, или что Романа, обвинителя Сенеки, убили за то, что его слишком грубая клевета в конце концов обернулась против Нерона, мне начинало казаться, что смерть стала отныне властительницей Рима. И главной музой Нерона. И что меня она настигнет тоже.

Единственная надежда была на то, что прежде она поразит самого Нерона, который попадется в расставленную богами ловушку.

В этот год молния ударила в гимназию, построенную по приказу императора. Здание сгорело, а статуя Нерона, находившаяся внутри, расплавилась и превратилась в бесформенную бронзовую болванку. Было ли это знаком, предвещавшим смерть тирана?

Несколькими днями позже город Помпеи, последнее, что, после острова Пандатерия, могла видеть Октавия в конце своей жизни, был разрушен землетрясением. Возможно, это было предвестием мести богов?

Хотелось верить в это.

ЧАСТЬ VIII

34

Сенека меня предостерег. Мы гуляли в саду, и я описывал предзнаменования, которые, на мой взгляд, свидетельствовали, что небеса готовы покарать Нерона. Молчание учителя раздражало меня. Я настаивал: известно ли ему, что Тигеллин превратил Рим в настоящие застенки? За каждым гражданином велась слежка. Когорты преторианцев, конные отряды германцев из императорской гвардии разъезжали по городу, готовые разогнать любое скопление народа, готовые схватить и убить всякого, на кого укажут соглядатаи.

Подразделение солдат оцепило сожженную молнией гимназию: римляне не должны были видеть почерневшую разбитую статую императора. Нерон и Тигеллин поняли знак богов и стремились скрыть его.

А что думал об этом мудрый Сенека? Отважится ли он оспаривать значение предзнаменований?

Сенека остановился перед статуей Аполлона, но его, казалось, больше интересовали окружающие деревья, сбросившие листву. Он смотрел на кипарисы, тесно прижавшиеся друг к другу.

– Деревья – вот чем славен римский дом, – сказал он, глядя на меня с сочувствием, смешанным с иронией. – Они устойчивы к временам года, не питают надежд, не испытывают отчаяния. Ни опьянение весны, ни тоска осени их не тревожат. Они стоят прямо, одетые в свою зеленую тогу, мужественно проживая день за днем. Настоящее, Серений, – сегодняшний день, вот наша вечность!

Я был разочарован. И снова спросил о предзнаменованиях. Опершись на цоколь статуи Аполлона, он произнес:

– Боги играют тщеславием и доверчивостью людей. Жрецы, прорицатели, астрологи считают, что способны разгадать их намерения. На самом же деле большинство людей, даже те, кому полагается знать язык богов, перед лицом неожиданных событий – молнии, землетрясения, о которых ты говоришь, – высказывают лишь то, на что сами надеются или чего боятся. А надежде, Серений, всегда сопутствует страх. Можно перечислить множество предзнаменований, которые, напротив, свидетельствуют о благожелательном отношении богов к Нерону.

После поражения римских легионов под командованием Пета генерал Корбулон все же одержал победу, и армянский царь Тиридат склонил голову перед статуей Нерона, положив к его подножию свою корону. Тиридат объявил себя подданным Рима и отправился к Нерону, чтобы получить корону из его рук.

Я видел триумфальные арки, во множестве возведенные Тигеллином в городе, чтобы народ знал о важной военной победе, которая свидетельствовала о благорасположении богов к императору. Впервые со времен Августа предполагалось закрыть храм Януса по случаю установления мира во всей империи.

– Разве все это не счастливые предзнаменования? – язвительно заметил Сенека. – Только что ты был полон надежд, а теперь тебя снова терзают опасения…

Мы зашагали по саду. Под нашими ногами земля была сухой и твердой.

– Страх пройдет, как только ты перестанешь надеяться, – продолжил он. – Принимай все таким, каким ты его видишь. Ты не можешь знать, что таят в себе события и что готовят тебе боги. Не пытайся заглядывать слишком далеко. Дар предвидения – одна из самых ценных способностей человека, но она может обернуться большим злом. Понаблюдай за животными: они бегут от опасности, а избегнув ее, успокаиваются. Мы же, напротив, мучаем себя и прошлым и будущим. Память возвращает нам страдание и страх, предвидение же ее опережает.

Мы обошли сад и вновь оказались перед статуей Аполлона.

– Ты знаешь, что бани, построенные по приказу Нерона, просторны, роскошны, как дворец, и величественны, как храм, – продолжал Сенека. – Мне говорили, чтобы обойти их, надо сделать четыре раза по двадцать пять тысяч шагов. Марциал, чей язык остер как бритва, написал: «Что может быть хуже Нерона! Что может быть лучше горячей бани!» Разве можно к этому что-то добавить? Это правильная философия.

Я не забыл этот урок Сенеки. Я больше не знал, чего хотят боги. Были ли они благосклонны к Нерону или, напротив, враждебны? Меня мучили сомнения.

Вместе с толпой я присутствовал на играх, которые Нерон устраивал для простого люда. Он расхаживал по арене и дорожкам цирка. Чувствовалось, что ему хочется поучаствовать в гладиаторских боях, состязаниях, скачках. Но спев и проехав несколько кругов на колеснице, он шел в свою ложу и наблюдал, наклонившись вперед и держа перед левым глазом свой изумруд. Иногда он оживлялся, поднимал большой палец, останавливал поединок в тот момент, когда один из гладиаторов готов был испустить дух, и часто вскакивал, как простой зритель, чтобы подбодрить возницу, погонявшего лошадей.

Возле Нерона крутился Тигеллин, нашептывая хозяину, что лучшие лошади были из его конюшен. Ловкий царедворец выражал сожаление, что император не вышел на дорожку сам, потому что был сыном божественного Аполлона, а значит, самым умелым возницей, самым талантливым поэтом, певцом и музыкантом.

В другое ухо то же самое пела ему Поппея.

И все же, после некоторых колебаний, Нерон снова садился, как будто боги советовали ему сдерживать себя, внушали осторожность, напоминая, что народ Рима не желал, чтобы его правитель, уподобившись простолюдину, рабу или гладиатору, поправ императорское достоинство, вел себя, как фигляр, и шут.

Поговаривали, что Нерон хочет отправиться в Афины, Александрию или Неаполис – к грекам, которым чужды были подобные предрассудки. Уж там-то он отличится во всех играх и состязаниях и вернется в Рим с венком победителя на челе. Народ восторженно встретит своего императора, государя-солнце, сына Аполлона, победителя парфян, любимца богов, человека, который мечтал соединить величие Рима с традициями Востока.

Я слонялся по городу.

Чернь толкалась в переулках, расступаясь, когда проводили связанных рабов, – их сгоняли со всех концов империи в столицу копать каналы, которыми Нерон решил соединить Рим с Остией.

Граждане с презрением смотрели на выходцев с Востока, о которых рассказывали, что многие из них принадлежали к секте Христа, что они часто пытались сбежать и, если это удавалось, укрывались у римских христиан, число которых постоянно росло.

Иногда в толпе слышался легкий ропот. Ругали Поппею, которая принимала этих евреев в императорском дворце и требовала от Нерона освобождения заключенных в тюрьму раввинов. Ее обвиняли в предательстве по отношению к Риму, в пренебрежении традициями и ритуалами, предписанными религией предков. Подозревали, что она, пользуясь властью, которую приобрела над извращенцем-мужем, внедряла в его окружение уроженцев Востока, например этого мима-иудея по имени Алитир. Утверждали, что он поддерживает связь с Иосифом бен-Матфеем, иудейским послом в Риме.

Но эта критика почти не была слышна. Казалось, на сей счет даже боги не пришли к согласию. Они вроде бы покровительствовали Нерону – стало известно, что Поппея в Анции произвела на свет дочь Клавдию, которую тут же нарекли Августой. Жрецы отметили это событие жертвоприношениями, дабы возблагодарить богов за ниспосланное Нерону потомство.

Сенаторы и все приближенные отправились в Анций. Даже Сенека присоединился к этой процессии, от которой Нерон отлучил лишь сенатора Тразею – за излишнюю независимость мышления и нападки на власть предержащих. Учитель описал мне радость Нерона, его блаженное опьянение, поэмы во славу великодушных богов, сочиненные им в присутствии сенаторов. Последние в свою очередь растекались в похвалах богам за их доброе отношение к Риму.

Сенат даже предложил возвести статую из золота обеим Фортунам, богиням Анция, в честь которых совершались жертвоприношения и был построен храм Плодородия.

Я молча выслушал Сенеку.

Выходит, боги приняли сторону Нерона? Выходит, учитель забыл об унижениях, которым его подвергли, о скрытых угрозах, о совершенных преступлениях и о владевшей им уверенности, что смерть уже близка, что это она вдохновляла Нерона и руководила императором, любившим кровь?

– В нем живет радость, – шептал Сенека. – Я снова обрел своего юного ученика таким, каким он был когда-то, до того как окончательно пал под натиском страстей… Может быть, этот ребенок… – неуверенно начал он и замолчал, вспомнив, как обманчива надежда, порождающая все наши страхи.

Однако хватило четырех месяцев, чтобы стало ясно: боги играют людьми. И императорами тоже. Клавдия Августа умерла, и отчаяние Нерона превзошло радость, которую он испытал при рождении ребенка.

Вместо игр, которые предполагалось провести во славу Клавдии, сенат предложил устроить церемонии обожествления умершей дочери императора. Сенаторы скорбели преувеличенно и раболепно. Они потребовали соорудить в честь Клавдии Августы храм и назначить специального жреца для поминальных служб.

Нерон рыдал не переставая.

Вскоре он заявил, что устроит для простых римлян праздник в память о Клавдии, чтобы доказать свою любовь великому городу и народу и опровергнуть слухи о его намерении отправиться в Александрию, в Грецию и на Восток, чтобы участвовать в играх.

Он император Рима и не может забыть о славе города и долге перед ним.

Пока Нерон говорил, я наблюдал за ним.

Печаль и отчаяние, не сходившие с его лица в последние дни, сменил страх: утрату Клавдии он воспринял как знак недоверия со стороны богов, тем более жестокий и тревожный, что он случился вскоре после рождения ребенка, которое теперь можно было понять как западню, подстроенную ему высшими силами.

Сенека снова оказался прав: за надеждой идет страх.

И смерть представлялась единственной реальностью, которую боги оставляли смертным.

35

Мысль о смерти, к которой небесные властители приговорили все живое, не переставала преследовать меня. Снова и снова обращался я с вопросами к Сенеке, не страшившемуся ухода в мир иной. И он снова повторял, что верит в бессмертие души. Было ли это убеждение сходно с верой учеников распятого, уповавших на то, что воскресение откроет им врата вечности, потому что Христос, поправ смерть смертью, навсегда освободил от нее людей?

Прямого ответа на этот вопрос я от Сенеки не получил.

Тогда я начал бродить по Риму в надежде встретить того изможденного человека, Линуса, говорившего со мной на Бычьем форуме после казни рабов Педания Секунда. Но никаких следов его я не нашел. Тем не менее ходили слухи, будто к общине христиан каждый день присоединяются все новые обращенные, которые объединялись вокруг Павла – гражданина Рима, еврея из Тарса и столпа Христова учения. Утверждали, что он знал Сенеку и встречался с ним.

Однако учитель, с которым я поделился скудными результатами моих поисков, выслушал мой рассказ без всякого интереса. Он собирался выехать из Рима в составе императорского кортежа.

Нерон готовился к отъезду в Неаполис, чтобы выступить там перед тысячами зрителей.

Люди со всей Кампании уже начали стекаться в этот греческий город. Жители Александрии по приглашению императора переплывали море, чтобы увидеть и услышать, как он поет, играет на кифаре, декламирует стихи, исполняет главные роли в греческих трагедиях. Множество зрителей должно было прибыть в Неаполис из самой Греции. Нерон постоянно повторял любимую греческую поговорку: «Чего никто не слышит – того никто не ценит. И я должен показать народам империи, на что способен их властитель».

Толпы придворных, преторианцев, тысячи носильщиков скопились перед императорским дворцом, готовясь составить кортеж, к которому должен был присоединиться и Сенека.

Это решение учителя меня удивляло. Разве он не порицал склонность императора к публичным выступлениям, его невнимание к Риму? Нерон собирался показаться на публике в развевающейся тунике, на котурнах, с лицом, скрытым маской, какие носят актеры.

Как Сенека мог согласиться с тем, чтобы правитель Рима принял обличье фигляра? Почему он не заклеймит его, не откажется участвовать в этом кощунственном представлении, убийственном для императорского достоинства?

Сенека посмотрел на меня долгим взглядом и увлек в библиотеку. Там он развернул пергамент и медленно прочел несколько фраз, написанных евреем из Александрии, мудрецом Филоном: «Безумцами, утратившими разум, представляются те, кто высовывается со своей искренностью и откровенностью не вовремя, осмеливаясь перечить на словах, а иногда и своими поступками королям и даже тиранам».

Он предложил мне поразмыслить над этим.

– Я поеду в Неаполис, Серений, и ты будешь сопровождать меня.

Было ли то трусость, верность или послушание, но я поднялся на носилки Сенеки, и мы отбыли в Неаполис вместе.

Я не пожалел о том, что несколько следующих дней присутствовал на представлениях, которые давал император. Нерону громоподобно рукоплескали августианцы и неронианцы, прибывшие из Рима, вместе с придворными, советниками, сенаторами и участниками его развратных похождений.

В первом ряду сидели Тигеллин, Поппея и вторая «супруга» Нерона – Спор, накрашенный и разряженный, как императрица, и так сильно напоминавший Поппею, что казалось, будто Нерон намеренно стремился превратить этого кастрата в непристойного двойника своей жены.

Никогда ранее не видел я Нерона в состоянии такой экзальтации. Стоя один на сцене, он кланялся и приплясывал, приветствуя зрителей, сидевших группами, – жителей Александрии и Кампании, греков и горожан Неаполиса. Нерон декламировал, пел и, казалось, ничто не могло его остановить.

На третий день театр задрожал, но император не обратил внимания на ворчание земли и продолжил представление, которое никто не посмел покинуть.

На пятый день он обедал, усевшись посреди оркестра, в окружении плотной толпы приветствовавших его зрителей, с которыми говорил по-гречески.

– Сейчас я выпью немного, и вы услышите нечто весьма содержательное, – пообещал он.

Он снова поднялся на сцену и пел до самого утра.

В присутствии преторианцев, августианцев и неронианцев никто не мог покинуть свои места.

На седьмой день, после представления, когда амфитеатр опустел, трибуны внезапно со страшным грохотом обрушились, подняв тучу пыли.

Вокруг развалин собралась толпа. Еще одно дурное предзнаменование? Никто не осмеливался ни ответить на этот вопрос, ни даже задать его.

Тысячи рабов, согнанных преторианцами, начали разгребать завалы, расставлять скамьи, восстанавливать сцену, и со следующего дня Нерон принялся воспевать богов, благодаря их за спасение. Ведь они проявили могущество и благосклонность, разрушив театр, но не убив и даже не поранив ни одного зрителя. Следовательно, тем самым они хотели показать, что берут под свое покровительство императора и организованные им зрелища.