Текст книги "Нерон. Царство антихриста"

Автор книги: Макс Галло

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Акта была оружием Сенеки против Агриппины, однако победа не была гарантирована. С помощью своих доносчиков мать быстро поняла, что Нерон ускользает из ее кровосмесительных объятий и что шлюхи и ночные гулены его не привлекают как раньше; она была в курсе того, что с каждой ночью Акта приобретает все больше влияния на императора.

Кроме нее, товарищами для своих ночных услад Нерон выбрал двух молодых людей – Отона и Клавдия Сенециона – прекрасных чистой юношеской красотой, с безволосыми телами, чуть подведенными глазами и крашеными волосами. Так он и переходил с их ложа в спальню, где его ждала Акта.

То и дело во дворце слышалась брань Агриппины. Как мать она чувствовала, что ее предали, как любовница – что ее покинули, как властительница – что ее отодвинули от престола. Ей стало известно, что Нерон по совету Сенеки велел убрать ее профиль с монет. Она металась, лезла вон из кожи, чтобы отыграть потерянное, мучая и преследуя своего сына.

Однажды она принялась вопить: ее сын ее унижает! Он вынуждает ее соперничать с вольноотпущенницей, бывшей рабыней, про которую говорили, что она иудейка и, возможно даже, последовательница секты Христа, что еще хуже. Выходит, что император предпочитает эту жалкую отщепенку матери – сестре императора, и супруге – дочери императора! Это ли не кощунство?

Я взглянул на Нерона. Он слушал мать, потупившись, но с упрямым видом. Он пригрозил ей своим отречением от престола – она взбесилась еще пуще. Тогда она потеряет все, если только не удастся возвести на трон Британика.

– Но если императором станет Британик, – прокомментировал Сенека, – то первым делом прикажет покончить с Агриппиной, убийцей его отца. И она это знает.

Как и предвидел Сенека, Агриппина попыталась зайти с другой стороны: привязать к себе Акту. Зазывая молодую женщину к себе в спальню, она уговаривала ее прилечь, ложилась рядом и предлагала Нерону присоединиться, вместе с Отоном и Клавдием Сенеционом, его молодыми товарищами.

Нерон участвовал в этих играх всего один раз, а потом отказался приходить в комнату матери и запретил это Акте и Отону с Клавдием Сенеционом.

И, чтобы окончательно отделить себя от Агриппины, обозначив все, что с ней связано, как далекое прошлое, он решил воздать матери новые почести: послал ей платье и драгоценности, принадлежавшие супругам и матерям усопших императоров. Это был роскошный дар, но Агриппина встретила его криками бешенства, сотрясавшими императорский дворец. В обмен на власть ей предлагают цацки! – вопила она. Нерон оттесняет ее, отделываясь тряпками, шитыми золотом и камешками! В довершение ко всему она узнала, что сын сместил с поста министра финансов вольноотпущенника Палласа, ее любовника и ближайшего сподвижника.

Я встретил ее как-то в сопровождении двух ликторов. Она лежала на носилках, бледная под слоем краски, со склоненной головой – смертельно раненная хищница.

17

– Нет ничего опаснее раненого хищника, – повторял Сенека.

Он медленно ходил по атриуму своего дома, сгорбившись и заложив руки за спиной. Когда он останавливался и выпрямлялся, его лицо поражало: осунувшееся, с резкими морщинами вдоль щек и нахмуренным лбом.

Меня он слушал внимательно. Я доказывал ему, что Агриппину покинули почти все ее сторонники. Сенаторы были очень довольны принятыми Нероном мерами, которые вписывались в существующие традиции, гласившие, что женщина, будь она даже матерью, сестрой или супругой императора, не должна вмешиваться в политику. Женские эмоции не должны влиять на государственные дела.

Сенека покачал головой.

– Можно ли представить себе и тем более сокрушить жестокость, безжалостность и коварство оскорбленной женщины? Боюсь, Серений, что Агриппина готова на все, даже на то, что нам может показаться чистым безумием. Ведь на кону ее жизнь.

Меня удивили его речи, опасения и даже страх, которые, казалось, овладели им, не оставив камня на камне от уверенности и спокойствия, отличавшими учителя всегда и особенно в эти последние недели, когда он старался повлиять на политику Нерона.

Он и Бурр, друг молодого императора, были самыми близкими его советниками.

В ореоле своей военной славы, потрясая изувеченной рукой, как самым ценным трофеем, Бурр позволял себе спорить с Нероном, и тот слушал его, как казалось, с уважением к этой суровой и цельной личности, пользовавшейся абсолютным доверием своих подчиненных – преторианцев.

Как Агриппина могла одержать верх над этими двумя людьми, постоянно находившимися рядом с Нероном и склонявшими его к отмене декретов и распоряжений императора Клавдия, этого трусливого, ограниченного и жестокого деспота, которого следует поскорее забыть? На месте его захоронения не должно быть ни стелы, ни памятника, лишь скромная каменная ограда, дающая понять, что времена пышных похорон прошли, что Клавдий отнюдь не стал новым Августом и что Агриппина превращалась во вдову человека, память которого недостойна возвеличивания!

Что же касается дочери Клавдия Октавии, то Нерон не упускал возможности показать всем то жалкое положение, до которого он ее низвел. Немногие почести, выпавшие на ее долю, она получила во время свадебной церемонии. Для остального – ночей наслаждения, страстных телесных игр – имелись Акта, Отон и Клавдий Сенецион.

Слушая меня, Сенека, казалось, успокаивался. По обыкновению своему, садился на край имплювия.

– Чтобы попасть в Агриппину, надо выстрелить в Клавдия, – соглашался учитель.

И рассказывал, что начал писать памфлет, полный разоблачений бывшего императора. Он смеялся.

– Я леплю его образ для потомков. Богоподобный Клавдий превращается в гнилую тыкву, он делается смешон. Прочтя мой памфлет, никто не осмелится вступиться за него.

Потом вдруг он снова мрачнел, на лице проступали глубокие морщины.

– Агриппина похожа на раненого хищника, – повторял он.

Сенека сказал, что Агриппина начала писать мемуары, в которых пытается обелить себя и прославляет память Клавдия. Утверждает, что невиновна в его смерти. Ведь и сенат, и Нерон объявили, что он пал жертвой коварного недуга. А если у кого-то есть сомнения – лично у нее они появились в последнее время, – то разве Нерон не твердит постоянно, что белые грибы – это пища богов? Но если грибы все же были отравлены, то, скорее всего, это сделал как раз Нерон, чем он, кстати, уже хвастался. Ведь плодами содеянного сполна воспользовался именно ее сын, а вовсе не она, униженная и отлученная от власти. Если же Клавдий был отравлен, то подозрение падает и на друзей его сына – увечного Бурра с его искалеченной рукой и ссыльного Сенеку, болтуна-профессора с жалом вместо языка.

– Она решила использовать Британика, – продолжал Сенека. – И примеряет на себя роль адвоката законного сына Клавдия.

Я напомнил учителю, как он утверждал, что Агриппина станет первой жертвой Британика.

– Она ранена и не хочет умирать. Она убеждена, что, если ей удастся добиться в верховном суде утверждения Британика в качестве законного наследника, он будет ей благодарен. Этот мальчик является для нее одновременно и мечом, и щитом. Британик – вот самая страшная опасность для нас!

Тринадцатого февраля ему исполнялось четырнадцать лет. Я наблюдал за ним на празднике во славу Сатурна.

Улицы Рима были заполнены людьми как никогда. На всех перекрестках стояли столы для азартных игр – в бабки и кости, поскольку в сатурналии было разрешено публично предаваться развлечениям, запрещенным в другое время.

Город полнился шумом, смехом женщин, преследуемых пьяными мужчинами, молодых людей, раскрашенных и надушенных, как женщины, предлагавших себя прохожим. Даже рабам в эти три дня в середине декабря, с семнадцатого по девятнадцатое, было позволено командовать своими хозяевами.

В одном из залов дворца я увидел Британика, молчаливого и достойного, державшегося особняком в разгульной толпе гостей Нерона.

Кидали жребий, кто будет королем сегодняшнего праздника. Был избран Нерон, никому и в голову не пришло предложить кого-то другого.

Нерон поднялся и, указав на Британика, велел ему выйти на середину зала и петь. Он смотрел на брата с издевкой, уверенный, что сумел выставить того на посмешище. Но Британик вышел и, слегка воздев руки вверх, начал мелодичным речитативом рассказывать историю своей жизни, свою горестную судьбу сына властителя, обобранного и бесправного, отодвинутого далеко в тень с того места, которое было ему предназначено по крови и по воле его отца.

Его искренность тронула меня. Затихли и гости, потрясенные и взволнованные, все во власти чувства жалости, ибо рядом с Британиком стоял Нерон – живое воплощение досады, горечи, мстительности и страха.

Медленно вернулся Британик на отведенное ему место в этой праздничной ночи, где маски оказались сброшены и подстроенная Нероном провокация обернулась против самого провокатора. Мне стало страшно за Британика. Он одержал верх над императором, даже не вступив с ним в сражение. Он лишь рассказал о том, что чувствовал.

Но за правду часто приходится платить жизнью.

Сенека не скрывал от меня, что сын Клавдия представляет опасность, которая должна быть устранена любой ценой.

Агриппина не преминула воспользоваться чувствами жалости и симпатии, возбуждаемыми Британиком, и заявила, что боги до поры хранят мальчика, чтобы однажды вручить ему людские судьбы. В день своего рождения он наденет наконец мужскую тогу. И тогда она поведет его в лагерь преторианцев и скажет им так:

– Я, сестра, супруга и мать императоров, дочь благородного Германика, встаю сегодня рядом с Британиком, родным сыном Клавдия! Кто обладает большим правом на трон, чем мы? Кто посмеет предпочесть нам увечного Бурра, или ссыльного болтуна Сенеку, или моего сына Нерона, которого они развратили, настроив против родной матери? Он спит в одной постели с рабыней, ученицей Христа, презренной иудейкой, и с двумя юношами, которые пользуются им как женщиной, покорной любовницей! Кто из римлян согласится, чтобы эта компания встала во главе империи?

– Она может их убедить, – бормотал Сенека. – Британика любят. Он трогает людей. У него много сторонников, которые пока держатся в тени, но могут решиться и поддержать Агриппину. Необходимо…

Он замолчал, опасаясь сказать лишнее.

Отравительница Лукуста, завернутая в свое черное покрывало, пришла во дворец тем же вечером. Нерон долго говорил с ней.

18

На этот раз Лукуста отказывалась, не осмеливаясь нанести удар тому, кто был всего лишь несчастным ребенком, обездоленным и опороченным. Ибо в эти февральские дни, когда она готовила отраву, я узнал, что Нерон несколько раз надругался над юным телом Британика. Он овладел им силой, прижал рукой голову и навалился животом на своего приемного брата. Он не просто обесчестил Британика, он осквернил его кровосмешением.

И вот теперь, накануне четырнадцатилетия младшего брата, когда мужская тога была почти готова, Нерон впал в гнев, угрожая смертью Лукусте и трибуну Юлию Поллию, командующему преторианской когортой, которым было поручено сжить со света его хрупкого соперника. Женщина должна была приготовить яд, мужчина, который отвечал за безопасность Британика, – скормить ему яд.

Все было исполнено. Но Лукуста так старалась замести следы своего участия в преступлении, страшась совершить святотатство, нарушив закон Юлия, грозивший отравителям пытками, что приготовила слишком слабую дозу. И Британик, чье тело сводили судороги и сотрясали спазмы ужасного поноса, все-таки выжил, выйдя из этого испытания лишь слегка побледневшим.

– Смерть тебе, Лукуста! – кричал Нерон и снова потребовал ее к себе.

На этот раз она готовила яд под его присмотром, все ингредиенты многократно проверялись, а результат испытали на козленке. Животное умирало целых пять часов.

– Мне нужен яд, который убивает мгновенно, как удар кинжала! – чеканил Нерон, расхаживая вокруг очага, у которого колдовала Лукуста.

Она же полагала, что, напротив, нужен яд, который убивал бы медленно, как болезнь, проникающая в организм постепенно, чтобы никто не смог заподозрить, что Британика отравили.

Нерон кидался на нее, бил по лицу, пинал ногами.

– Яд убивающий мгновенно, как кинжал! – твердил император. – Делай, что тебе говорят, и убирайся!

Лукуста встряхивала свои склянки, смешивала их содержимое. Чтобы испробовать результат, привели свинью. Юлий Поллий держал брыкавшееся животное за ноги, Лукуста вливала отраву. Едва свинья проглотила ее, как тело ее напряглось, и она рухнула, выпустив изо рта розовую пену.

Ударив неподвижную тушу ногой, Нерон повернулся к Лукусте.

– Если он сдохнет так же, можешь больше ничего не бояться. Ты будешь щедро вознаграждена. Продолжай спокойно заниматься своим делом, ибо умение убивать, Лукуста, – это настоящее искусство!

Склонив голову, она покинула комнату Нерона, и тьма мгновенно поглотила ее.

Британик умер на следующий день, на пире, предваряющем торжественное облачение в мужскую тогу. Он ушел именно тогда, когда мог бы всерьез противостоять Нерону. Но несколько часов детства ему еще оставалось: он сидел за детским столом.

Как и у всех гостей, у него на голове был венок из цветов. Его сестра Октавия возлежала рядом с Агриппиной, а Нерон развалился на красных коврах. На его румяном лице было возбуждение охотника, сидевшего в засаде. Иногда он поднимал руку, приказывая музыкантам и танцорам повторить понравившийся мотив или фигуру. А его глаза пристально следили за Британиком.

Раб внес кипящий суп. Тот, кто был приставлен к Британику, чтобы пробовать его пищу, сделал глоток и разрешил подать еду своему хозяину. Британик слегка прикоснулся к кушанью и поморщился – оно было слишком горячо. Тогда раб добавил в его тарелку холодной воды и снова подал Британику. Тот сделал несколько глотков, и спазмы сжали ему горло. Он откинул голову, его тело напряглось, изо рта потекла розовая пена.

Раздались крики, гости начали вскакивать и разбегаться. Октавия и Агриппина побледнели. Обе догадались: так маскируют преступление – тот, кто пробует блюда, остается в живых. Все было задумано так, чтобы жертвой стал только один человек – Британик.

Он лежал посреди пиршественного зала, уже покинутого другими детьми. Однако большинство гостей осталось на своих местах. Они смотрели на Нерона, который лежал все в той же позе. Его лицо сияло.

Короткий жест и одно лишь слово «эпилепсия» разъяснили присутствующим, что несчастный давно был подвержен этому ужасному недугу, который и стал причиной его конца.

Император повернулся к музыкантам и движением подбородка приказал им продолжать. Танцоры вновь вышли на сцену. Рабы унесли окоченевшее тело Британика. Той же ночью оно было предано огню.

Среди немногих, присутствовавших на этой церемонии, был и я.

Я склонился над телом законного сына Клавдия еще до того, как его лицо основательно напудрили, чтобы скрыть сероватый оттенок, выдававший истинную причину смерти.

На Марсово поле, где сложили костер, внезапно обрушился сильный ливень. Он смыл пудру с мертвого лица, и показалась изуродованная ядом, почти черная кожа. Тело Британика как бы взывало к свидетелям, кричало всеми порами кожи об убийстве.

Впрочем, кто из сенаторов, всадников, судей – тех, кто знал, какие интриги и заговоры раздирают Рим, – в этом сомневался? Но никому и в голову не приходило разоблачить преступление, нарушить эту торопливую церемонию, скрытую от лишних глаз ночной мглой и грозой. Порывы ветра, хлеставшие по лицам, трепавшие одежды, казались гневом богов.

На следующий день, когда небо вновь стало безмятежно голубым, Нерон, ссылаясь на смерть Британика, призвал сенаторов сплотиться вокруг него. Они должны поддержать последнего из оставшихся в живых представителей священной генеалогической ветви, восходящей к Цезарю и Августу, вершителям человеческих судеб.

Я не спорил с Сенекой, утверждавшим, что причиной смерти Британика стала «высокая болезнь», эпилепсия, и что Нерон невиновен. Из его слов следовало, что он, Сенека, не мог быть сообщником злодеяния, да и не было никакого злодеяния. Однако я знал, как, впрочем, и весь город, что Нерон подарил Сенеке несколько домов и земельных участков, принадлежавших Британику. И мой учитель, философ-стоик, внушавший мне, что надо принимать добро и отвергать зло, вследствие этого преступления стал одним из богатейших людей Рима! При этом он по-прежнему довольствовался фигами, луковицами, оливками и водой, отказываясь от роскоши, смиренный и неприхотливый среди своего баснословного богатства.

Я питал к нему противоречивые чувства – к уважению и восхищению примешивалось разочарование. И все же я был убежден, что его действия не были продиктованы нечистыми соображениями. Им двигало стремление служить благу римлян, создать великую и славную империю, разумно вершащую судьбы людей.

Через несколько дней после смерти Британика Сенека позвал меня прогуляться по аллеям парка вокруг своей виллы. Дорогой он неоднократно поворачивался ко мне, как бы желая заговорить, но всякий раз, словно одумавшись, продолжал молчать. И, лишь когда мы уже поднимались на крыльцо дома, он схватил меня за руку и сказал:

– Судить о действиях человека можно, лишь сопоставляя их с принципами, которые им движут. Если эти принципы справедливы, то действия, каковы бы они ни были, будут справедливыми и необходимыми. Никогда не забывай, Серений: империя неделима!

ЧАСТЬ V

19

Я поверил тому, что сказал мне Сенека.

Он жил теперь в императорском дворце, и я навещал его почти каждый день, под вечер.

Факелам, масляным лампам, огромным канделябрам едва удавалось слегка рассеять мрак, царивший в коридорах дворца. Он сгущался в углах обширных залов, окутывая статуи и колонны черным покрывалом. Иногда мне казалось, что в этом сумраке проскальзывала Лукуста, прижимая к груди смертоносные склянки.

В этот час Сенека обычно бывал в библиотеке один. Склонившись над столом, он писал. Его руки и свиток папируса попадали в круг света, лицо скрывал полумрак. Учитель встречал меня дружески, читал отрывки из своего трактата «О милосердии», который писал для себя, а также для сенаторов, чтобы убедить их, что Нерон с помощью таких советников, как он и Бурр, может стать «восходящей звездой», «молодым героем», «душой империи», обеспечивающей мир и справедливое правление.

Говорил Сенека и о смерти Британика.

– Если одна смерть поможет избежать множества других смертей, то она справедлива, милосердна, необходима, – повторял он, видимо, чувствуя, что мой разум отказывается это принимать.

Я искренне хотел верить учителю. Мне казалось, он уже убедил меня в том, что смерть Британика была полезна Риму, поскольку помогла избежать распада империи и гражданской войны.

Однако я знал Нерона.

По ночам он продолжал охотиться на улицах города, предаваясь этому занятию с еще большим неистовством и даже остервенением. Одевшись рабом, он заходил в притоны и харчевни. Сопровождавшие его гладиаторы грабили лавки, оскорбляли прохожих и торговцев, которые осмеливались сопротивляться.

По городу распространялся слух, что этот раб, насильник и вор был не кто иной, как император, всадники, сенаторы и даже молодые аристократы начали ему подражать. Эти шайки становились все более многочисленными.

Ночами Рим напоминал город, подвергшийся нападению неприятеля.

Я говорил об этом с Сенекой. Он оставался бесстрастен. Я возмущался. Известно ли ему, что сенатор Юлий Монтан дал отпор напавшим на него негодяям? Когда он узнал Нерона и его приятелей, то просил прощения, но его заставили покончить с собой, так как в его извинениях якобы содержались упреки!

Влюбленные парочки больше не могли безопасно прогуливаться по ночному городу, боясь нападения, которое для женщин оканчивалось, как правило, насилием, а для мужчин – побоями и грабежом.

Может ли это называться «милосердным и мудрым правлением»? Достойно ли такое поведение сына Аполлона, императора, призванного стать «душой» империи, так как, согласно взглядам Сенеки, Вселенной руководит душа, а император – ее воплощение? И люди, эти непокорные скоты, должны ему повиноваться, как тело повинуется душе?

Сенека не спорил со мной.

Он продолжал сочинять трактат «О милосердии», посвященный Нерону и предназначенный служить императору зеркалом, глядя в которое тот будет учиться властвовать собой и постигнет самую великую науку – быть мудрым и справедливым правителем.

Впрочем, некоторые действия императора, одобренные сенатом, как, например, строительство набережной между портом Остии и Римом для удобства разгрузки и доставки зерна, раздача населению хлеба и денег, запрет на кровавый исход поединков, – разве они не доказывали, что император вовсе не глух к мудрым советам и стремится стать добрым правителем? Необходимо, продолжал Сенека, сравнивать Нерона с его предшественниками – с Калигулой, ослепшим от безумия; с Клавдием, сгубившим за пять лет правления больше народу, чем любой другой правитель.

А что серьезного можно предъявить Нерону? Он с уважением относится к сенату. Он милостив и не любит наказывать. Он с удовольствием поет и играет на кифаре. Это что – доказательство безумия? Или злоупотреблений?

Он приблизил к себе Терпла, самого популярного музыканта, искусного кифареда, и может часами сидеть возле него, слушая, учась, повторяя. Ложась спать, он кладет на грудь свинцовую пластину, чтобы сохранить голос. Запретил подавать на стол фрукты и блюда, которые считает вредными для певца. Принимает специальные ванны и использует рвотное, чтобы облегчить тело и очистить горло.

Все перечисленное вовсе не говорит ни о сумасшествии, ни о неправедности, но свидетельствует о любви к прекрасному в человеке, которому едва минуло девятнадцать лет, и который сам хотел бы выступать на сцене, поскольку, как он говорил, «чего никто не слышит – того никто не ценит».

Здесь я прервал Сенеку и напомнил о ночных вылазках его ученика, о насилии и разврате, которым он предавался в компании Акты и двух своих приятелей с безволосыми телами, Отона и Клавдия Сенециона.

Понизив голос, ибо во дворце даже у стен есть уши, я вспомнил о том, как Нерон обесчестил Британика, как развлекался со своей матерью на носилках, неоднократно попирая запрет кровосмешения.

Сенека долго молчал, упершись локтями в стол и сцепив пальцы под подбородком.

– Мудрец довольствуется тем, что ему предлагают, – сказал он наконец.

Я не сдавался. Как мог Сенека говорить и писать, что Нерон – солнечный император, сын Аполлона, равный фараонам, этим богоподобным властителям, историю которых Сенека изучал в Египте и о чьих подвигах и величии рассказывал Каэремон?

Сенека поднял руки в знак того, что имеет право на собственное мнение.

– Надо служить людям, – бормотал он, – и, следовательно, долг философа состоит в том, чтобы служить молодому правителю, помогая ему стать более мягким. Мудрец обязан понимать, что человек рожден для действия, но при этом должен сохранять свободу мысли и мнений.

Он наклонился ко мне, лампа осветила его лицо, изборожденное морщинами – отметинами, оставленными мучившими его вопросами.

– Я говорил тебе, что стараюсь смягчить нрав Нерона, – снова начал он. – Но я отдаю себе отчет, что он жесток и отвратителен. И боюсь, что, отведав человечьей крови, этот кровожадный лев снова обретет свою природную жестокость. Что тогда я смогу сделать? Что станется со мной, с моими друзьями и с тобой, Серений?

Его руки в желтом круге света словно рисовали узор, оплетавший каждую фразу, произнесенную вполголоса, иногда так тихо, что ее едва можно было расслышать.

– Я тебе никогда не рассказывал о своем сне, Серений… Когда я вернулся из ссылки и узнал, что Агриппина хочет, чтобы я был рядом с Нероном, учил и воспитывал его, я каждую ночь просыпался от одного и того же сна. Мне снилось, будто я подхожу к молодому принцу, лица которого не вижу. Я приветствую его. Он поворачивается, и я вижу, что это не Нерон, а император Калигула, и он говорит мне: «Я хочу твоей смерти, Сенека, я хочу твоей смерти!»

Сенека поднялся, исчез во мраке комнаты, и только голос его обрел мощь.

– В первую ночь я больше не мог заснуть. Потом этот сон стал все меньше тревожить меня. Я ведь никогда не верил в вещие сны, Серений. А вот в бессмертие души верю. Так зачем бояться смерти? Лишь плоть обречена на гниение.

Он подошел и положил мне руки плечи.

– Любой властитель может превратиться в Калигулу, я это знаю. Но ни один из них, даже превратившись в безумца, в чудовище, не может совладать с человеческой душой.

20

Что за душа была у Нерона? Этот вопрос мучил меня.

Душа человека, не достигшего двадцатилетия, колеблющегося между добром и злом, между милосердием, которому учил Сенека, и жестокостью, к которой его толкали инстинкты? Или душа чудовища, созданного богами, чтобы мучить людей, подчиненная его желаниям, порокам, прихотям и злобе?

Мне казалось, что, скорее, вторая, гнусная, расцветавшая с каждым днем все более пышным цветом.

Лицо и тело Нерона менялись, его улыбка превращалась в гримасу, лицемерное выражение лица портило изящные черты, живот округлялся, а ноги становились все тоньше. Его взгляд был то бегающим, то странно неподвижным, словно он выбирал новую жертву. Он подносил к правому глазу ограненный изумруд, чтобы усилить остроту зрения, ослабленного близорукостью, и тогда он становился похожим на какое-то злое божество. Император передвигался лишь в сопровождении гладиаторов и центурионов, как будто был не в силах побороть страх.

– Он трус, – сказал я Сенеке. – Смерть держит его в своей власти. Разве он может вести себя как свободный человек? Помнишь, ты говорил, что не быть рабом страха может лишь тот, кто не боится смерти. Нероном руководит ужас. Взгляни на его лицо!

Однако, по мнению Сенеки, смертная тоска и поведение Нерона вполне объяснимы.

Агриппина не отказалась от своих притязаний. После смерти Британика она переключилась на Октавию, его сестру и супругу Нерона. Она утешала девушку, восстанавливая ее против императора. По Риму пошел слух о новом заговоре. Агриппина собирала деньги для подкупа преторианцев. Объединяла вокруг себя центурионов, трибунов, аристократов, враждебных Нерону. Я видел, как он, втянув голову в плечи, нервно потирая руки, выслушивал осведомителей, нашептывающих ему имена участников заговора Агриппины. В их числе был некий Рубеллий Плавт, известный среди философов-стоиков. Это был высокий человек с уверенной походкой, гордый своим происхождением, которое он вел от Августа. Среди его предков был император Тиберий. Это был возможный соперник Нерона, и поговаривали, что Агриппина раздумывает, не выйти ли за него замуж, чтобы сделать его претендентом на трон.

Еще был Фауст Корнелий Сулла Феликс, потомок Помпея, Сциллы и Августа, служивший консулом и женившийся на Антонии, одной из дочерей императора Клавдия. Он также мог рассчитывать на трон.

Опасность соперничества, раскола империи, гражданской войны по-прежнему была сильна.

Я допытывался у Сенеки: какой же тогда смысл в смерти Британика, которую он оправдывал тем, что она якобы кладет конец распрям между претендентами на власть, подрывающим могущество империи?

– Верхушка власти – это гнездо скорпионов, – отвечал он. – И эти твари постоянно размножаются. Самых опасных надо давить.

Нерон выжидал. Очевидно, он готовился их раздавить.

Небрежным жестом он отослал доносчиков. Глухим голосом приказал отменить вооруженную охрану – ликторов и германцев, которые были выделены Агриппине. Пусть его мать выставят из дворца, пусть она живет где-нибудь подальше, пусть ее лишат всех почестей, пусть пригрозят ей судебным преследованием, прибавил он. И вдруг пронзительно завопил:

– Я хочу, чтобы она меня боялась, чтобы знала, что император – я, и могу все, что захочу!

Он отправился к ней. Сопровождавшие его центурионы с обнаженными мечами выглядели так угрожающе, будто шли на приступ и были готовы к кровопролитию. Несмотря на это, испугать Агриппину им не удалось. Она твердо шла навстречу, вынудив солдат попятиться. Улыбалась Нерону, которому пришлось ее обнять и отступить вместе со своим войском.

Женщину, выносившую в своем животе сына, чья душа день ото дня становилась все чернее, могла победить только смерть.

Сможет ли сын поднять руку на мать? На женщину, которая вдобавок была его любовницей? Не говоря уже о том, что Агриппина великолепно знала всю технологию отравлений. Она первая прибегла к услугам Лукусты, убийцы в черном плаще, и, скорее всего, запаслась противоядием от любой отравы. Убить ее будет непросто.

Тем не менее однажды ночью он на это решился.

Нерон пил в одном из кабаков, где любил полоскать свое императорское достоинство в извращениях и самом мерзком пороке.

Его собутыльник, вольноотпущенник, фигляр и сводник по имени Парис сообщил Нерону, что против него существует заговор, организатором которого была Агриппина, а исполнителем назначен Рубеллий Плавт. Среди самых активных заговорщиков – Бурр, да, тот самый Бурр, советник императора, безрукий калека, верный и неподкупный Бурр, вступивший, как выясняется, в сговор с вольноотпущенником Палласом. И возможно, в тени этого заговора зреет другой, зачинщиком которого стал Фауст Корнелий Сулла Феликс. Кроме того, на стороне заговорщиков дочери императора Клавдия – Антония и Октавия.

– Твоя супруга, Нерон! – уточнил Парис.

Император встал, опрокидывая бутылки, амфоры, кубки, и устремился к выходу, увлекая за собой стражу, тумаками прокладывавшую себе дорогу.

– Смерть, смерть всем! – твердил Нерон, кусая пальцы. Волосы упали ему на лоб, скрыв глаза.

Он вызвал во дворец Сенеку. Восход солнца рассеял ночные страхи, скорпионы вернулись в гнездо, и Нерона удалось убедить, что, даже если Агриппина действительно рвалась к власти, довольно было и тех, кому выгодно скомпрометировать ее в глазах сына. Многим хотелось, чтобы император устранил ее – в этом случае его можно было бы обвинить в убийстве матери. Чернь и преторианцы, возмущенные таким преступлением, восстали бы против Нерона.

Эти интриги следует распутывать с большой осторожностью.

– Желая раздавить скорпиона, остерегайтесь, чтобы он вас не укусил, – предупредил Сенека.

Кроме того, он выступил в защиту Бурра.

– Это редкий человек, он рожден, чтобы служить тебе, Нерон!

Император выслушал Сенеку и решил с центурионами и советниками отправиться к матери, чтобы рассказать обо всех этих слухах, о ночных событиях и вынудить ее защищаться. Пусть она поймет, что сын считает ее виновной.

Агриппина отвергла обвинения. Она пала жертвой зависти, потому что слишком любила сына, объясняла она. И вдруг с горячностью воскликнула:

– Пусть кто-нибудь попробует доказать, что я пыталась подкупить римские когорты или взбунтовать провинции! Что я хотела толкнуть на преступление рабов и вольноотпущенных!