Текст книги "Книга русских инородных сказок - 1"
Автор книги: Макс Фрай
Жанры:
Сказки
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Однажды в пятницу я жил в маленькой деревне. Она была такая маленькая, что никакой картограф, даже с самым университетским образованием, не мог бы ее уместить на карте.
Жил я у бабы Клены. Бабу Клену по-настоящему звали Асклепиодотта Власьевна, но она очень стеснялась своего имени и даже не стала получать паспорт. Стеснялась она, стеснялась, да так, что не вышла замуж. Потом, правда, выяснилось, что выходить уже не за кого, потому что все ее односельчане вымерли.
На стене у бабы Клепы висело радио. Оно было затейливо прикреплено маленькими проводочками к другим проводочкам, торчащим из стены.
Да и само радио было затейливое-затейливое. Только разве не работало. Как-то раз баба Клепа попросила меня починить хитрый аппарат.
Я подходил к нему справа и слева, хмурил брови и открывал широко рот. Когда мне надоедало держать рот открытым, я говорил какие-нибудь умные слова:
– Диод три-дэ-пять… Фонит, стало быть, а может, строчник погорел, или кондер пробивает…
Наконец бабе Клепе надоело слушать мое бормотание, и как она плюнет! Но не в меня, а в радио. Оно и заработало.
Правда, как-то странно.
Не говорит ничего, только шипит. То злобно шипит, то ласково. Мы по этому шипению научились погоду предсказывать.
А с потолка у бабы Клепы свисала липучка. На липучке были прикреплены мухи.
Липучка была такая липкая, просто ужас! Однажды к ней приклеился даже страховой инспектор! Но это совсем другая история.
По утрам баба Клепа пила молоко, днем кушала щи, а вечером делала творожные лепешки. Лепешки у нее были замечательные и они нравились всем – мне, кошке Ласочке, которая всегда спала на подоконнике, тяжело вздыхая, приблудной собаке неизвестного имени и самой бабе Клепе.
Но вот беда, их запах очень нравился большому усатому таракану, который жил у бабы Клепы за печкой.
Он выходил оттуда и шевелил усами.
Тогда баба Клепа прыгала на стол, громко кричала и поминала нехорошими словами патриарха Никона, видимо насолившего ей чем-то в ее стеснительной молодости.
Баба Клепа очень боялась тараканов. Тогда я бежал за стариком Пафнутием. Тот был амбарным сторожем и отменной храбрости мужчиной. Одну ногу у него оторвало на империалистической войне, другую на Гражданской, правую руку он потерял в финской кампании, а левую – будучи в партизанах Отечественной войны.
Зубы, правда, ему выбили в других местах, про которые все так много нынче пишут.
Слава Богу, что в амбаре совсем ничего не было, иначе бы старику Пафнутию пришлось нелегко на его теперешней службе.
Так что уж кто-кто, а старик Пафнутий был тем человеком, который не побоялся бы ничего.
Итак, я зазывал старика, тот подползал к порогу и грозно цыкал на таракана, так что тот убирался восвояси.
После этого мы пили чай втроем, а Пафнутий рассказывал нам, что своих тараканов он давно приструнил и даже научил ходить строем.
В доказательство он даже подарил мне одного из них, самого смышленого.
Но в поезд меня с тараканом не пустили, и пришлось его привязать на веревочке к последнему вагону.
Однако по пути последний вагон отцепили, и я приехал в Москву без подарка.
Страшная история
И не то чтобы хирург Кирякин был в этот вечер сильно пьян, совсем нет. Возвращаясь из гостей, где он вместе с друзьями пил неразбавленный медицинский спирт, он всего лишь опоздал на метро и теперь шел пешком через весь город.
Начав свое путешествие почти что с окраины, миновав Садовое кольцо, проскочив кольцо Бульварное, он уже прошел сквер Большого театра, источавший удушливый запах умиравшей сирени, и поднимался теперь вверх мимо остатков стены Китай-города.
Стояла тихая летняя ночь, которая часто случается в Москве в конце июня. Эта ночь была теплой, даже душной, несмотря на прошедший дождь.
Кирякин подумал о прошедшей вечеринке, и внезапная злоба охватила его. Он припомнил какую-то Лену, называя ее гадким словом, подумал, что все художники негодяи, а уж скульпторы – тем паче. Наконец хирург шваркнул оземь казенную посудину из-под спирта и выругался. Он обвел окружавшее его пространство мутным взглядом, и взгляд этот остановился на черной фигуре Рыцаря Революции в центре площади. Хирург прыжками подбежал к памятнику и закричал, потрясая кулаками:
– Гнида ты, все из-за тебя, железная скотина! Правду говорят, что в тебя Берия золото германское вбухал, ужо тебе!
Множество всяких обвинений возвел Кирякин на бессмертного чекиста, и добро было бы, если бы он имел к революционному герою личную неприязнь.
Нет, но счастливой случайности никто из предков Кирякина и даже его родственников не пострадал в годы Большого Террора. Возлюбленная нашего героя, правда, была отчислена из института, но по совершенно другим, не зависевшим от всесильной организации соображениям.
Жаловаться, таким образом, ему было нечего.
Но все же он, подпрыгивая и брызгаясь слюной, несколько раз обежал вокруг статуи, поливая ее словесной грязью.
Будь он немного внимательнее, он бы, оглянувшись, заметил, как странно изменилось все вокруг.
Черно-белый дом за универмагом «Детский мир», казалось, вырос этажей на пятнадцать, особняк Ростопчина, генерал-губернатора Москвы, известного своим гадким поведением при сдаче города Бонапарту, вылез на самую середину улицы Дзержинского, а бывший дом страхового общества «Россия», занятый сейчас совсем другим учреждением, как-то нахмурился и покосился.
Если бы Кирякин всмотрелся в черную подворотню Вычислительного Центра, то ужаснулся бы тому, как черная бритая голова в ней скривилась, пожевала губами и задвигала огромной челюстью.
Если бы он обернулся назад, то увидел бы, как присел, прикрываясь своей книгой, металлический Первопечатник.
Если бы наш герой вслушался, он услышал бы, как плачут от страха амуры вокруг сухого фонтана Витали и что умолкли все другие звуки этой жаркой ночи.
Но Кирякин, объятый праведным гневом, продолжал обличать человека, стоящего перед ним на постаменте.
Вдруг слова встали поперек его горла, еще саднящего от выпитого спирта.
Фигура на столбе с металлическим скрипом и скрежетом присела, полы кавалерийской шинели на мгновение покрыли постамент, одна нога осторожно опустилась вниз, нащупывая землю, потом повернулась другая, становясь там, в высоте, на колено.
Великий Командор ордена Меченосцев, повернувшись спиной к Кирякину, слезал с пьедестала.
Ноги подкосились у хирурга, и хмель моментально выветрился из его головы. Наконец его ноги, казалось прилипшие к асфальту, сделали первый шаг, и Кирякин бросился бежать. Бежал он по улице 25-летия Октября, ранее, как известно, называемой Никольской. Он несся мимо вечернего мусора, мимо фантиков, липких потеков мороженого, мимо пустых подъездов ГУМа, какого-то деревянного забора и выскочил наконец на Красную площадь.
В этот момент мертвец зашевелился в своем хрустальном саркофаге, но напрасно жал на кнопку вызова подмоги старший из двух караульных истуканов, напрасно две машины стояли в разных концах площади с заведенными моторами. Никто из них не двинулся с места, лишь закивали из-за елей могильные бюсты своими каменными головами.
И вот, в развевающейся шинели, с гордо поднятой головой на площадь ступил Первый Чекист.
Его каблуки еще высекали искры из древней брусчатки, а Кирякин уже резво бежал по Москворецкому мосту, так опозоренному залетным басурманом.
С подъема моста хирург внезапно увидел всю Москву, увидел фигуру на Октябрьской площади, вдруг взмахнувшую рукой и по спинам своей многочисленной свиты лезущую вниз, увидел героя лейпцигского процесса, закопошившегося на Полянке, разглядел издалека бегущих на подмогу своему командиру по Тверской двух писателей, одного, так и не вынувшего руки из карманов, и другого, в шляпе, взмахивающего при каждом шаге тростью. Увидел он и Первого Космонавта, в отчаянии прижавшего титановые клешни к лицу.
В этот момент Москва-река, притянутая небесным светилом, забурлила, вспучилась и, прорвав хрупкие перемычки, хлынула в ночную темноту метрополитена.
Хирург скинул пиджак, ботинки и теперь уже мчался по улицам босиком, а за ним продвигался Железный Феликс.
Он шел неторопливыми тяжелыми шагами, от которых, подпрыгнув, повисали на проводах и ложились на асфальт фонарные столбы.
На холодном гладком лбу памятника сиял отсвет полной луны. Рыцарь Революции поминутно доставал руки из пустых карманов и вытирал о полы шинели, а в груди его паровым молотом стучало горячее сердце.
Стук этот отзывался во всем существе Кирякина.
Ни одной души не было в этот час на улицах. Мертвые прямоугольники окон бесстрастно смотрели на бегущего человека. Хирург метнулся на Пятницкую, но черная тень следовала за ним. Он свернул в какой-то переулок, с последней надеждой оглянувшись на облупившуюся пустую церковь, и очутился наконец у подземного перехода.
Дыхание Кирякина уже пресеклось, и он с разбега нырнул внутрь, неожиданно замочив ноги в воде. Кирякин промчался по переходу и вдруг уткнулся в неожиданное препятствие.
Это был вход в метро, через запертые стеклянные двери которого текли ручьи воды…
Самым странным в этой истории было то, что родные нашего героя совершенно не удивились его исчезновению.
Памятник же на круглой площади с тех пор тоже исчез, и тот, кто хочет проверить правдивость нашего рассказа, может отправиться туда на троллейбусе.
Впрочем, это лучше всего сделать ночью, когда вокруг обломков постамента мелеет поток машин и угрюмые тени ложатся на окрестные дома.
Рома Воронежский
ДЫМДядя Вова был дым. Он летал, клубился и издавал запах. Все морщились при виде дяди Вовы, потому что он был противный дым. Все открывали форточки, чтобы дядя Вова поскорее вылетел, и зажимали носы. Дяде Вове это, естественно, не нравилось, и он решил с этим бороться. Первым делом он купил себе новый костюм и почистил зубы. Потом вставил в петлицу цветочек, причесался и отправился в гости. Все отнеслись к нему очень мило, кроме собачки, которая все время фыркала. Но когда уже подавали десерт, из кухни потянуло, и дядя Вова рассеялся. Костюм же его так и остался там. Он и сейчас висит в шкафу, а хозяйка с удовольствием пересказывает подругам таинственную историю о человеке, который был дым.
ДНЕВНИК ОДНОГО ДИВАНА1.09. Сидел Саша. Большая, теплая задница.
2.09. Спало двое. Нет, просто спало.
3.09. Пришло семь человек, уселись и смотрели «Пятый элемент».
4.09. Спала Лена. Мне понравилось.
5.09. Две маленькие девочки затеяли на мне битву.
6.09. Пьянка. Какая-то сволочь пролила на меня апельсиновый сок и прожгла бычком спинку. Я чуть не треснул.
7.09. Опять сидел Саша. У него с Леной любовь. У влюбленного задница теплее, я заметил.
8.09. Весь день чесалась ножка.
9.09. Были Саша с Леной. Мне очень понравилось.
10.09. Опять пьянка, опять сок.
11.09. Лена не такая теплая. Кажется, она вовсе не так любит Сашу, как говорит.
12.09. Саша сидел один и смотрел «Пятый элемент». И чего они в нем нашли? По-моему, фуфло.
13.09. На мне произошла бурная сцена с выяснением отношений.
14.09. Какое счастье, что я диван!
15.09. Нет, все-таки как я счастлив, что я диван!
16.09. Хорошо быть диваном.
17.09. Просто отлично.
АГЕНТ 007– Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд. Наша компания поздравляет вас с праздником и предлагает купить по специальной цене…
– Пошел вон отсюда!
– …зубные щетки. Посмотрите, такие щетки в магазине…
– Уйди! Сгинь! (Достаю пистолет.)
– …стоят сорок рублей, а мы их продаем…
– Умри! (Стреляю.)
– По тридцать… (Уклоняется от выстрела)
– Получай, гад! (Стреляю.)
– …рублей. Но сегодня… (Уклоняется от выстрела)
– Ах ты ж с-с-сволочь! (Стреляю еще раз. Мы с Энни запрыгиваем в вертолет.)
– …в честь праздника… (Вертолет взлетает. Бонд цепляется за шасси.)
– Гад! Пиявка! (Пытаюсь ногой ударить его по пальцам.)
– …мы предоставляем специальную скидку! (Подтягивается и влезает в кабину.)
– Сукин сын! (Пытаюсь дать ему по морде)
– Всего по пятнадцать рублей за одну щетку! (Бонд хватает меня за шиворот и выбрасывает из вертолета)
– А-а-а-а-а-а! (Падаю.)
– Но если вы возьмете две… (Презрительно кричит вдогонку.)
– Ай! (Приземляюсь.)
– То я уступлю вам их за двадцать рублей. (Улетает с Энни.)
– Подонок! (Встаю и, хромая, направляюсь к вилле.)
КУКЛА НАСЛЕДНИКАЖила-была кукла наследника. И захотелось ей как-то солененьких грибочков, таких, знаете ли, с рыжими шляпками и тоненькими, как экономический кризис, ножками. И еще ей очень захотелось соленых огурцов, только соленых, а не маринованных. И холодца с хреном. Ну а под такую закуску захотелось кукле также выпить водочки. И вот, когда наследник уже лег спать, кукла расстелила газетку (прошлогоднюю «Из брюк в руки»), расставила на ней тарелки, бутылку и села выпивать да закусывать.
На следующее утро наследник, проснувшись, позвал куклу. Кукла вошла в комнату пошатываясь минут через несколько. Вид у нее был помятый. Воспаленные глаза сквозь рыжую щетину бессмысленно уставились на наследника.
– Опять нажралась? – грозно спросил наследник.
Кукла промямлила что-то невразумительное и осела на пол. Наследник обреченно махнул рукой и задумался о своей горькой судьбе.
А в это время Антон Павлович Чехов рассматривал каштан во дворе, размышляя, не сочинить ли про него что-нибудь.
ЧТО-ТО ПРО ЖИЗНЬ– Ну, вот ты уже и совсем большой, – сказал отец и отпустил меня.
Я пролетел четыре этажа и зацепился носом за девицу, развешивавшую белье.
– Привет, – сказала она улыбаясь. – Может, чаю?
В общем, остался я у нее жить. Жили мы долго и хорошо. А когда настала пора умирать – умерли.
Жизнь, которую мы прожили, я бы оценил на четыре балла, пожалуй. Поскольку прожили мы ее замечательно, но с некоторыми оплошностями. Так, например, я несколько раз сжег сковородку. А один раз забыл в такси плеер. Но в целом, все прошло гладко.
Линор Горалик
СКАЗКИ ДЛЯ НЕВРАСТЕНИКОВ1
Жили-были братик и сестричка, и один раз на Новый год родители подарили им хомячка. Хомячок был маленький, рыженький, он умел подавать лапку, и дети его очень любили. Братик и сестричка сделали хомячку уютную клетку, постелили в ней мягкий коврик из старого полотенца и всегда следили, чтобы у их хомячка была в поилке чистая водичка. Детям очень нравилось, когда их хомячок хорошо кушал, и они старались приносить ему ту еду, которую хомячок любил больше всего. Хомячок ел и зернышки, и яблоки, и тыквенные семечки, и кабачки, и сыр, но больше всего ему нравился мелко нарезанный овощной салат. Когда дети это поняли, они очень обрадовались и теперь каждый день мелко резали для своего хомячка овощной салат. От салата хомячок стал очень быстро расти, и уже через неделю пришлось переселить его из клеточки в коробку из-под телевизора. Дети продолжали не чаять души в своем хомячке, но салату ему требовалось все больше и больше, через месяц хомячок каждый день съедал уже целую выварку мелко нарезанного овощного салату, и детям пришлось забросить уроки, чтобы с трех часов дня становиться к столу и вместе мелко резать для хомячка овощной салат. Очень скоро, когда хомячок уже занимал всю детскую, а сами дети переселились жить на балкон, братика и сестричку выгнали из школы за неуспеваемость. Сестричка немножко поплакала, а братик сказал: «Ничего, зато у нас есть наш хомячок, мы ему нужны, и он никогда нас не покинет. Скоро полдень, идем, нам пора на кухню – мелко резать нашему хомячку овощной салат». Когда дети дорезали первую цистерну салата, к ним на кухню пришли мама и папа, и папа сказал: «Дети, вам уже почти по тридцать лет и пора понять, что ваш хомячок – никакой не хомячок, а страшный и ужасный Salad Monster, о котором даже писали в журнале „Афиша“. Мы должны выгнать его – или он съест ваши молодые жизни вместе с мелко нарезанным овощным салатом». «Нет, – сказали братик и сестричка, – вы не можете заставить нас разлюбить нашего хомячка!» И они сбежали из дома, a Salad Monster ехал за ними на подъемном кране. Братик и сестричка сняли маленький-маленький домик далеко за городом, а прилегающий к домику пустырь обнесли высокой чугунной решеткой, которую Salad Monster мог погнуть, но не сломать. Теперь братику и сестричке было уже за шестьдесят, они просыпались на заре и сразу шли резать салат, чтобы к вечеру свалить его в конце пустыря огромной кучей, от которой к полуночи не оставалось и следа. Здоровье у братика и сестрички было уже не то, что раньше, к вечеру они еле держались на ногах, и однажды сестричка, глядя на свои мозолистые руки и слушая, как Salad Monster за окном ураганом сметает с таким трудом нарезанный овощной салат, сказала братику: «Знаешь, я, кажется, не люблю больше нашего хомячка». Братик обнял свою сестричку морщинистой рукой и сказал: «Мне тоже бывает трудно. Но мы нужны ему, он от нас зависит. Мы не можем его бросить». И правда, Salad Monster совершенно не мог жить без мелко нарезанного овощного салата; если ужин задерживался хоть на час, Salad Monster падал на землю, глаза его закатывались и он тяжело дышал в предчувствии верной смерти.
Но вот однажды в домик, где жили братик с сестричкой, пришло грустное-грустное письмо: их мама и папа умерли. «Я поеду на похороны, – сказала сестричка, – а ты оставайся с хомячком. Справишься ли ты один с нарезанием такого большого количества салата? Это будет непросто!» «Я не буду спать пару ночей, не страшно, – сказал братик, – только ты возвращайся поскорее». «Это займет не больше трех дней», – ответила сестричка и уехала. А ночью братик очень тяжело заболел. Он лежал в бреду и в жару, и ему все время казалось, что хомячок громко стонет за стенкой дома, умирая в страшных муках, и он порывался встать и побежать мелко резать хомячку овощной салат, но тут же обессиленно падал на кровать. Он пришел в себя только через три дня, и первой его мыслью была страшная мысль о том, что хомячок умер. Собрав все свои силы, братик добрался до окна, ожидая увидеть страшную картину, – но Salad Monster был на месте и преспокойно смотрел сквозь решетку на далекие огни города. Но самым удивительным было то, что Salad Monster уменьшился почти вдвое! Когда сестричка наконец вернулась с похорон мамы и папы, братик кинулся к ней и закричал: «Сестричка, сестричка, наш хомячок жив-здоров и без мелко нарезанного овощного салата – он просто уменьшается в размерах!» «Да, – сказала печальная сестричка, – когда я стояла над свежей могилой наших мамы и папы, я поняла, что у нас был никакой не хомячок, а тот самый Salad Monster, о котором писал журнал „Афиша“, и он съел наши молодые жизни с мелко нарезанным овощным салатом». И тогда братик заплакал, а сестричка взяла ружье и выстрелила прямо через окно, и Salad Monster упал на землю без единого звука, а дряхлые братик и сестричка поковыляли наружу и подошли к нему, и присели на корточки, и увидели, что перед ними лежит разорванный пулями рыженький хомячок и передняя лапка у него приподнята, как будто он хочет поздороваться. И тогда сестричка зарыдала, закрыв лицо руками, и сказала братику: «Боже мой, что же я натворила!»
2
Шла кошечка по лесу и вдруг видит – идет собачка. Кошечка ей и говорит: Ты кто? – Я собачка! – А я кошечка! – Давай дружить! – Давай! Подружились кошечка с собачкой и пошли дальше. Идут, идут – видят, идет им навстречу лошадка. Ты кто? – Я лошадка! – А я кошечка! – А я собачка! – Давай дружить! – Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут, идут, видят – навстречу им идет Смерть. Ты кто? – Я Смерть! – А я кошечка! – А я собачка! – А я лошадка! Давай дружить! – Давайте! Подружились они и пошли дальше. Идут, идут, идут по лесу и вдруг видят – река. Надо нам, – говорит Смерть, – через эту реку перепрыгнуть и дальше идти. Кошечка разбежалась, прыг – и на том берегу. Потом лошадка разбежалась, прыг – и на том берегу. Потом Смерть разбежалась, прыг – и на том берегу. Потом собачка разбежалась, прыг – упала в воду и утонула. А вечером кошечка и говорит всем: Я не могу заснуть, послушайте, это ужасно. Я все время чувствую, что это моя вина. Я так давно ее знаю, я должна была понимать, что она не сможет перепрыгнуть эту проклятую реку. Я должна была построить мостик хотя бы или на лошадку ее посадить. Господи, – говорит кошечка и плачет, – как мне ее не хватает! И ведь я, я, я во всем виновата! Тогда лошадка обняла кошечку и говорит: Не плачь, не плачь, кошечка, это не из-за тебя, и ты прекрасно это понимаешь, перестань, тебе просто сейчас хочется найти всему происшедшему рациональное объяснение – но ты же умница, ты же знаешь, что никто и ни в чем не виноват. Я знала ее, конечно, хуже, чем ты, но мы с ней дружили все-таки, и мне очень больно. Но от того, что ты себя замучаешь этими ужасными мыслями, она к нам не вернется. Нам надо поддерживать друг друга и идти дальше. Ну, посмотри на меня. Посмотри. Улыбнись, ну! Вот так. Мы все вместе. Мы друзья – и я, и ты, и Смерть. Мы заодно. Мы справимся. Мы всегда будем любить и помнить нашу собачку и мы будем жить так, как ей бы хотелось, чтобы мы жили – долго и счастливо. Тогда кошечка утерла слезки и весело засмеялась, и они с лошадкой крепко-крепко обнялись и побежали играть, а Смерть сказала: Упокой Господи, собачкину душу.
3
Наступила осень, и всем стало плохо. И зайчику в глубокой норке, и белочке на высокой ветке, и лисичке на дальней полянке, и мишке в темной берлоге, и волку под тяжелой корягой – всех одолела сезонная депрессия, никого не обошла. Зайчик все лежал в глубокой норке, смотрел сквозь дверку на тяжелый бесконечный дождь и думал: «Я бездарь. Это не смертельно, конечно, если понять в пятнадцать лет; в двадцать еще можно. Но в тридцать семь, прозанимавшись всю жизнь одним и тем же, понять, что ты бездарь – это… это, в конце концов, просто невыносимо стыдно. О Господи!» Белочка на высокой ветке сидела, зажмурясь, в дупле, и ей казалось, что, если она пошевельнется хоть самую чуточку, ее голова лопнет от боли. Белочка думала: «Я ведь любила, честно. По крайней мере дважды. Что же, что приводило меня в такой ужас, что невозможно было хоть на день, хоть на час с кем-нибудь остаться, остановиться? Что я защищала? Какую свободу? Свободу холодной осенью умирать в одиночестве от этого невыносимого, как болезнь, невыносимого, бесконечного, невыносимого дождя?» Лисичка бродила под струями вместо того, чтобы бежать и прятаться к себе в нору, и думала: «Господи, хотя бы заболею, может, это что-нибудь изменит? Глупо, но какие еще надежды? Если бы хотя бы чувствовать, что он ждет моей смерти – это все-таки какая-то связь между нами, какая-то его мысль обо мне – но я настолько ему не мешаю, настолько не касаюсь его мира, что он даже смерти моей не ждет; что есть я, что нет меня. Господи, умереть бы». Мишка в темной берлоге думал: «Слава Богу, засну сейчас, и хотя бы до весны все кончится. Это надежда у меня по крайней мере такая. А учитывая, если честно, летнюю проголодь, то надежда эта – так, иллюзия. Лапы не хватит, безусловно, не хватит до весны, перестань себе врать, перестань. Встанешь и будешь шататься черным призраком, искать крови, а потом умирать от стыда и отмывать пасть и заходиться в рвоте, а потом… а потом вообще не знаю что. Хорошо хоть малых прокормил, вроде они и не заметили, как все чудовищно, скрыл, спрятал, уберег от нищеты – по крайней мере сейчас, по крайней мере на этот год. А весной… Ладно. Дожить бы до весны еще». Волк под тяжелой корягой думал: «Он сказал – шесть месяцев, от силы – восемь, но это если питаться, а как питаться? Лапы дрожат и так спина болит – лишний раз не прыгнешь, не пробежишься. Шесть или восемь. Почему они должны были прийтись именно на осень и зиму, почему не на лето, когда можно было уйти поглубже в чащу и там умереть, нежась, тихо, сонно? Умирать от голода легче в тепле, чем в холоде, да и летом я, может, и в нынешнем своем состоянии поохотился бы худо-бедно и тогда дольше бы протянул, а сейчас, по холоду и по снегу… Говорят, от голода наш брат умирает за две недели. Ужас, как долго».
Все звери почувствовали мысли друг друга, и все преисполнились страха и сострадания, и все заплакали. Мужчины плакали тихо, давясь в кулак, а белочка и лисичка просто ужасно взахлеб рыдали, и лисичка побрела на плач белочки, хотя они совсем и не были знакомы, – просто, ну понятно почему. Белочка была даже рада, и они вместе забрались поглубже в белочкино дупло и еще немножко поплакали на плече друг у друга, а потом закрыли вход в дупло и попробовали хорошенько согреться. Белочка поставила чайник, они перестали плакать и только всхлипывали тихонько и улыбались друг другу с облегчением. Им и правда стало немножко лучше. Они пили чай, и белочка рассказала, как она не смогла ничего создать из всех своих Любовей, но ей было неловко опять плакать перед лисичкой, и она начала рассказывать свои истории во вполне комическом ключе, и они оказались действительно очень смешными, восхитительно просто смешными – белочка даже и не подозревала, – и они с лисичкой смеялись до колик и даже впали в какое-то истерическое состояние. Потом лисичка рассказала белочке про своего мужа, как тот говорит: «Спокойной ночи!» – и гасит свет на кухне, где она сидит, и идет в постель, и она спрашивает из темноты: «Послушай, тебе не кажется, что ты делаешь что-то не так?» И он говорит: «Ах да!» Подходит, целует лисичку и все-таки идет в постель. Это очень грустная история, лисичка тогда проплакала почти два часа и еще плакала потом, когда звонила маме, но сейчас они с белочкой так хохотали, что лисичка даже облилась чаем и им стало еще смешней. Тогда белочка подмигнула лисичке и достала из-под холодильника пачку «Беломора», где был уже забитый косяк, и они пыхнули, и лисичка, которая никогда раньше не пыхала, так сладко поплыла и готова была расцеловать всех на свете и вообще, кажется, успокоилась в первый раз за последние три месяца. Они допыхали весь косяк, и белочка показала лисичке шрам от операции вдоль передней левой лапы, а лисичка рассказала про свой порок сердца и про то, как иногда невыносимо колет и тянет в груди и как от этого страшно. Белочка погладила ее по лапке, и потом они смотрели «Список Шиндлера», но остановились и бросили на середине, потому что было невыносимо страшно. И тогда белочка, чтобы они развеялись и вообще как-то пришли в себя, поставила порнушку, и лисичке было немножко противно, но потом стало интересно, потому что там все происходило с какими-то совершенно огромными членами, и лисичка даже спросила: «Они что, настоящие?» – а белочка ей сказала, что это совсем не важно, лишь бы возбуждало; лисичку не очень возбуждало, но принцип она поняла. Она чувствовала, что уже очень поздний вечер и дождь как раз перестал, так что самое время пойти домой, но ей совсем, совсем не хотелось, и она чувствовала, что белочке тоже совсем не хочется ее выгонять, и она сказала: «Ты меня выгонишь, когда будет пора, хорошо? А то я тут у тебя навсегда застряну». А белочка сказала: «Ну и ночуй у меня, диван большой, поместимся». И лисичка позвонила мужу и сказала, что остается у подруги, таким вызывающим слегка тоном, а муж сказал: «Ну ладно», – и лисичка потом опять плакала, а белочка говорила: «Вот мудак». Потом они легли спать и крепко обнялись на ночь и полежали так немножко, и лисичка, хотя ничего подобного раньше не делала, начала тихонько гладить белочку по спине, и они поцеловались, а потом поцеловались еще раз и еще раз и продолжили целоваться и гладиться, и лисичка думала с тоской: «Вот тебе, сукин сын» и «Ну ладно!», а белочка с тоской думала: «Господи, вот я блядь. Утром же опять будет противно».
4
Жила-была девочка, и такая она была хорошая и пригожая, что все звали ее Красная Шапочка. Вот в один прекрасный день девочка упаковала в корзиночку пирожков и бутылочку домашнего вина и пошла через весь лес к своей бабушке – отнести ей гостинец. Шла она, шла, и вдруг навстречу ей откуда ни возьмись выскочил Серый Волк! «Девушка, – говорит Волк, – вы не подскажете мне, где здесь книжный магазин „Борей“?» Красная Шапочка была очень воспитанная и вежливая девочка, и она объяснила волку, что магазин «Борей» находится вовсе и не здесь, а в Питере. Волк очень расстроился, и Красная Шапочка пожалела его и предложила ему пирожок, а он за это предложил проводить ее до бабушки и проводил. По дороге они много говорили о том о сем, и Красная Шапочка, всю жизнь прожившая в деревне с мамой, впервые чувствовала себя настолько свободной с собеседником. Выяснилось, что на многие вещи они смотрят совершенно одинаково. Когда они дошли до домика бабушки, Красная Шапочка вдруг поняла, что ей совсем не хочется расставаться со своим новым знакомым. Она не знала, как это сказать, но Волк сам все понял и предложил подождать ее и потом проводить домой. Он проводил ее домой, а на следующий день опять проводил ее к бабушке, а потом опять домой, и примерно через неделю они поняли, что, натурально, любят друг друга.
Надо было что-то решать. Мама Красной Шапочки, очень любившая свою дочку, устроила чудовищную истерику и наговорила Шапочке все, что в таких случаях говорят, а в частности – про кровавые слезы и про обратно прибежишь. Красная Шапочка, в ознобе и рыданиях, пошла в лес к Волку, и они вместе попросились пожить у бабушки, благо бабушкина избушка была двенадцать плюс двадцать с кухней девять метров. Бабушка Красной Шапочки была мудрой женщиной и вообще как-то радовалась, когда молодежь любила друг друга, и с удовольствием разрешила внучке и ее Волку жить с ней. Часто она с удовольствием слушала, как утром Волк кашлял и шуршал сигаретной пачкой, а внучка говорила: «Ну что ты за свинья, ты же умрешь, а нам с тобой еще объезжать вокруг света и тридцать два ребеночка родить!»
И все бы было прекрасно в жизни Волка и Красной Шапочки, если бы не выяснилось, что у Волка есть некоторый довольно серьезный персональный комплекс. А именно: он периодически впадал в очень неприятное навязчивое состояние и начинал говорить Красной Шапочке: «Крррасавица… Вон какая красавица… А скажи мне, красавица, ты на кой ляд пошла за меня, урода?» Первое время Красная Шапочка даже не верила, что он это всерьез, и шутливо отвечала: «Для контраста». Однако от этого ответа Волк заметно мрачнел, и вскоре Красная Шапочка начала отвечать осторожней: «Послушай, да какой ты урод? Ты же безумно славный!» Но это не помогало. Волк все чаще заявлял, что она, такая красавица, пошла за него, волка поганого, только от деревенской безысходности, что она в нем видит средство вырваться из удушающих объятий своей maman, что она закрывает глаза, когда они занимаются любовью, чтобы не видеть его поганой рожи, и что «ты, красавица, испугалась со мной в деревне жить, а? стыдно тебе с мужем, уродом поганым, на людях жить? обесценивает это тебя?» Красная Шапочка рыдала и клялась мужу в любви; один раз она даже попыталась сделать ему минет в знак того, как он ей приятен, но он ее ухватил за косу и зарычал: «Что, блядь, ради того, чтобы рожу мою не видеть, готова мой хуй сосать?» После чего Шапочка заперлась на кухне девять метров и не выходила, сколько он ни извинялся и ни вымаливал прощение.
