Текст книги "Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви"

Автор книги: Макс Бирбом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Кейти искала прибежища в необходимости «привести в порядок комнаты джентльменов» перед завтрашним прибытием двух семей. С метелкой в руках, при свете свечи, которую норовил погасить сквозняк из открытого окна, ходила она по комнате герцога, безразличная и бледная, отбрасывая диковинные тени на потолок. Она могла зажечь другие свечи, но этот неясный полумрак подходил к ее угрюмому настроению. Да, придется признать, Кейти была угрюма. Она не перестала скорбеть о герцоге; но его смерть злила ее даже больше, чем печалила. Кейти по-прежнему была совершенно уверена, что он не любил мисс Добсон; но тем возмутительнее, что он ради нее умер. Что в ней особенного, чтобы мужчины так перед ней унижались? Как вы знаете, смерть остальных студентов поначалу Кейти не взволновала. Но поскольку они тоже умерли ради Зулейки, она теперь на них была крайне рассержена. Чем эта женщина им приглянулась? Она даже не похожа на леди. Кейти заметила свое смутное отражение в зеркале. Взяв свечу со стола, она изучила это отражение внимательнее. Она точно выглядела не хуже мисс Добсон. Разница только в одежде – в одежде и в манере. Кейти откинула голову, подбоченилась и лучезарно улыбнулась. Одобрительно кивнула себе; черная жемчужина и розовая станцевали дуэтом. Поставив свечу, Кейти распустила волосы, разделила их косым пробором, закрыв одну бровь. В этом положении она их закрепила и приняла соответственную позу. Вот! Но постепенно ее улыбка пропала, глаза затуманились. Пришлось признать, что ей по-прежнему не хватает чего-то, чем наделена мисс Добсон. Прогнав поспешную мечту о целом будущем поколении студентов, утопившемся, все до единого, в ее честь, она продолжила свой унылый труд.

Вскоре, в последний раз оглядевшись, она поднялась по скрипучим ступенькам в комнату мистера Ноукса.

На столе она обнаружила ламентацию, столько раз сегодня продекламированную ее матерью. Кейти ее бросила в мусорную корзину.

Кроме этого на столе был лексикон, Фукидид и тетрадки. Их она взяла и положила на полку, не проронив и слезы об удостоверяемом этими предметами завершении земного пути.

То, что она увидела затем, ее озадачило можно даже сказать, ошеломило.

С тех пор как мистер Ноукс здесь поселился, число его ботинок всегда ограничивалось одной парой. Этот факт был для Кейти постоянным источником раздражения; из-за него ей всегда приходилось чистить ботинки мистера Ноукса рано утром, когда еще столько разных дел, а не когда удобно. И еще больше ее раздражало то, что ботинки мистера Ноукса размером более чем возмещали недобранное числом. На каждый из них уходило больше ваксы и времени, чем на любую мыслимую пару. Она узнала бы их с одного взгляда где угодно. С одного взгляда она сейчас и узнала их носки, торчавшие из-под занавески. Она отвергла предположение, что мистер Ноукс отправился на реку совершенно босой. Над гипотезой об обутом привидении она посмеялась. Методом исключения она пришла к истине.

– Мистер Ноукс, – сказала она негромко, – выходите.

Занавеска чуть вздрогнула; и только. Кейти повторила свои слова. После некоторой паузы занавеска сильно содрогнулась. Вышел Ноукс.

Чистя его ботинки, Кейти всегда воображала его человеком громадных размеров, хотя отлично знала, что он низковат. Так и сейчас, признав ботинки, она, направив взгляд туда, где ожидала встретиться с ним взглядом, ошиблась на ярд. Она резко опустила глаза.

– По какому праву, – спросил Ноукс, – сунулись вы в мою комнату?

Кейти от такого неожиданного хода онемела. Удивился и Ноукс, который готов уже был броситься перед девушкой на колени с мольбою не выдавать его. Он, впрочем, быстро воспользовался преимуществом.

– Первый раз, – сказал он, – я вас уличил. Пусть он будет последним.

Этого ли коротышку она так долго презирала, ему ли так надменно служила? Сама его низкорослость создавала впечатление сосредоточенной мощи. Кейти, кажется, где-то читала, что все великие исторические деятели были ростом ниже среднего. И – ах, сердце ее подпрыгнуло – вот тот, кто не счел нужным погибнуть ради мисс Добсон. Он один не поддался общему безрассудству. Выживший, единственный и великолепный, с камнеподобными ступнями стоял он перед нею. И невольно она уничижилась перед ним, став на колени у его ног, словно перед двойным алтарем некой новой темной веры.

– Вы прекрасны, сэр, вы замечательны, сказала она, восхищенно глядя на него снизу вверх. Она первый раз назвала его «сэром».

Как заметил Мишле, женщине проще поменять мнение о мужчине, чем ему поменять мнение о самом себе. Ноукс, несмотря на проявленное только что хладнокровие, видел себя таким же, каким видел в последние часы: отъявленным мелким трусом, который из страха поставил себя вне рамок, приличествующих мужчине. Он собирался сбежать во мраке ночи и под чужим именем добраться до Австралии – страны, давно пленившей его воображение. То, что тело его не извлекут из воды, никого, подумал он, не наведет на мысль, что его не было среди погибших. И он надеялся, что Австралия еще сделает из него мужчину: в заливе Энкаунтер или Карпентарии его, возможно, все-таки ждет славный конец.

Посему Кейти его столь же смутила, сколь и утешила; он спросил, в каком это смысле он замечателен и прекрасен.

– Скромный, как всякий герой! – воскликнула она, и, по-прежнему коленопреклоненная, пропела ему хвалы с заразительным пылом, который почти уже убедил Ноукса в том, что, не умерев, он совершил достойный поступок. В конце концов, разве не было в том, что искушало его смертью, столько же нравственной трусости, сколько и любви? После внутренней борьбы он согласился.

– Да, – сказал он по окончании дифирамба, – возможно, я скромен.

– И вы поэтому прятались?

– Да, – охотно сказал он. – И по той же причине я спрятался, заслышав шаги вашей матери.

– Но, – сказала Кейти, внезапно засомневавшись, – запись, которую мама нашла на столе…

– Это? О, просто общее рассуждение, выписанное из книги.

– Ох, как обрадуется бедная матушка, когда узнает!

– Не надо ей знать, – сказал Ноукс, снова занервничав. – Не говорите никому. Я… вообще-то…

– Ах, как это на вас похоже! – сказала она нежно. – Наверное, это из-за вашей скромности я вас раньше не замечала. Пожалуйста, сэр, услышьте мое признание. До сего дня никогда я вас не любила.

Эти слова немалым потрясением оказались для того, кто не без оснований всегда полагал, что ни одна женщина его не полюбит. Не успев спохватиться, он нагнулся и поцеловал прекрасное к нему повернутое лицо. То был его первый поцелуй вне семейного круга. То был бесхитростный и звучный поцелуй.

Ноукс отстранился в изумлении. Что я за человек, подумал он. Трус, малодушество усугубляющий любострастием? Или «герой, свободный от нравственного закона? Сделанного не воротить; но можно исправить. С мизинца левой руки он снял железное колечко, которое снова надел сегодня после приступа ревматизма.

– Носите его, – сказал он.

– Вы хотите сказать?.. – Она вскочила.

– Что мы помолвлены. Надеюсь, вы понимаете, что у нас нет выбора?

Она хлопнула в ладоши, подобно ребенку, которым и была, и надела кольцо.

– Очень милое, – сказала она.

– Очень простое, – сказал он беспечно. – Но, добавил он другим тоном, – очень прочное. И это крайне важно. Ибо я не буду в положении жениться раньше, чем мне исполнится сорок.

На юное чело Кейти легла тень разочарования, но его тут же прогнала мысль о том, что быть помолвленной почти так же прекрасно, как быть замужем.

– Недавно, – сказал ее возлюбленный, – я помышлял оставить Оксфорд и отправиться в Австралию. Но ваше появление в моей жизни побуждает меня отбросить эту мысль и встать на путь, по которому изначально думал идти. Через год, если я получу вторую степень по классике, а я ее получу, – сказал он со свирепым взглядом, ее очаровавшим, – у меня будут неплохие шансы на место ассистента преподавателя в приличной частной школе. Через восемнадцать лет, если вести себя осмотрительно – а зная, что вы меня ждете, я буду осмотрителен, – моих сбережений хватит, чтобы открыть свою небольшую школу и взять себе жену. Конечно, благоразумнее было бы даже тогда еще лет пять подождать. Но у Ноуксов всегда была жилка безумия. «К черту благоразумие!» – так я скажу.

– Ох, не говорите так! – воскликнула Кейти, положив руку ему на рукав.

– Вы правы. Никогда не стесняйтесь меня обуздать. И, – сказал он, коснувшись кольца, – меня только что посетила мысль. Когда придет время, пусть это станет свадебным кольцом. Золото слишком броско, совсем не подходит для невесты педагога. Жаль – пробормотал он, глядя на нее через очки, – что у вас такие золотистые волосы. Невесте педагога следует… Боже мой! Серьги! Это еще откуда?

– Мне сегодня их подарили, – пролепетала Кейти. – Это подарок герцога.

– В самом деле?

– Сэр, пожалуйста, это подарок на память.

– И этот подарок на память вы немедленно передадите его душеприказчикам.

– Хорошо, сэр.

«Да уж не иначе!» – чуть было не сказал Ноукс, но вдруг для него жемчужины перестали быть безделушками конечными и неуместными – он в один миг представил их обращение торговым образом в парты, классы, классные доски, карты, шкафчики, кабинеты, гравийную площадку, неограниченное питание и особый подход к отстающим ученикам. И еще он понял, какой низкий мотив заставил его отвергнуть дар. Что может быть презренней, чем ревность к умершему? Что глупее, чем метать жемчуга перед душеприказчиками? Ведомый одной юношеской горячностью, он искал руки этой девушки и ее добился. 3aчем отступать перед нежданным ее приданым?

Он раскрыл ей свое видение. Глаза ее широко распахнулись.

– Ой, – воскликнула она, – это значит, что мы можем пожениться, как только вы получите степень!

Он ей велел не быть безрассудной. Где такое слыхано, директор в двадцать три года? Какой родитель или опекун доверит ему юнца? Помолвка должна пройти своим чередом. – И еще, – сказал он, заерзав, – вам известно, что я сегодня почти не читал?

– Вы хотите читать сейчас – сегодня?

– Не меньше двух часов. Где книги с моего стола?

Благоговейно – ибо он поистине был царем человеческим – сняла она книги с полки и положила их туда, где взяла. И не знала, что ее взволновало сильнее – прощальный его поцелуй или тон, которым он сказал, что книги его трогать нельзя, он этого терпеть не может и не собирается.

Траурные заседания на первом этаже сделались еще менее созвучны ее настроению, так что Кейти поднялась к себе в мансарду и там в темноте немного станцевала. Распахнув решетку слухового окна, она высунулась, улыбаясь и трепеща.

Императоры на нее посмотрели и изумились, увидев ее радость; увидев кольцо Ноукса у нее на пальце, захотели покачать седыми головами.

Тут она заметила что-то высунутое из окна внизу. Голова ее возлюбленного! Кейти взирала с нежностью: о, если бы можно было дотянуться до нее и погладить! Ей нравилось, что все-таки он оставил книги. Как мило быть для этого причиной. Окликнуть его тихонько? Нет, вдруг он устыдится быть уличенным в праздности. Он ее уже отчитывал за назойливость. Так что она просто молча смотрела на его голову и думала, облысеет ли та через восемнадцать лет и избавятся ли к этому времени ее собственные волосы от золотистого изъяна. А больше всего она хотела знать, любит ли он хотя бы вполовину так, как любит она.

Этот же вопрос, надо сказать, занимал и его. Нельзя сказать, что он тяготился несвободой. Он был из тех, – чья воля, если это не совсем затруднительно, не противится совести. А какое здесь было затруднение? Мисс Бэтч превосходная девушка; она в любом призвании станет достойной спутницей жизни. Ноукс перед ней всегда довольно-таки благоговел. Хорошо было внезапно стать предметом ее любви, господствовать над ней в каждой прихоти. Сделав ей предложение, он думал, что берет на себя обузу, а она оказалась рычагом. Но – любил ли он ее по-настоящему? Почему он сейчас не мог вспомнить ни ее лицо, ни ее голос, тогда как каждую черту, каждую интонацию предосудительной мисс Добсон он так ясно видел и слышал? Он не мог, как ни старался, прогнать эти воспоминания и был этому – в самом деле большому затруднению – рад; рад, хотя от этого снова погружался в презрение к себе, от которого мисс Бэтч его Избавила. Он себя осуждал за то, что жив. Он себя осуждал за измену. Но рад был тому, что не в силах забыть это лицо, этот голос – эту царицу. Она ему улыбнулась, когда одолжила кольцо. Она сказала «спасибо». И сейчас же она где-то есть, спит или бодрствует – она! сама! Коротышка задумался об этом невероятном, несомненном, волшебном факте.

С улицы раздался негромкий оклик, будто вторивший его сердцу, оклик, сошедший с ее губ. Задрожав, он посмотрел вниз и там, через дорогу, в полутьме увидел женщину в плаще.

Она – да, это была она сама – выскользнула на середину улицы, глядя на него.

– Наконец! – услышал он ее слова. Инстинкт ему велел скрыться от царицы, ради которой он не умер. Но он не мог пошевелиться.

– Или, – робко сказала она, – ты призрак, посланный мне в насмешку? Говори!

– Добрый вечер, – просипел он.

– Я знала, – прошептала она, – знала, что боги не могут быть так жестоки. О муж, согласный моей нужде, – воскликнула она, простирая к нему руки, – о небесный посланец, я в этом свете вижу лишь твои темные очертания. Но я знаю тебя. Твое имя Ноукс, не так ли? А мое Добсон. Я внучка твоего ректора. Я устала и стерла ноги. Исходив весь пустынный город; я искала… искала тебя. Я хочу из твоих уст услышать слова любви. Скажи мне сам… – она осеклась на вскрике, направила на него указательный палец, не стояла на одном месте, задыхалась, смотрела жадно.

– Послушайте, мисс Добсон, – сказал он, заикаясь, корчась под бичом ее, как ему показалось, иронии. – Позвольте мне объяснить. Видите ли, я тут…

– Замолчи, – воскликнула она, – муж, согласный другой моей великой и благородной нужде! О замолчи, идеал, которого сегодня сознательно не искала, идеал, дарованный мне высшим милосердием! Я искала влюбленного, а нашла господина. Я всего лишь искала живого юношу, забыв, что будет знаменовать его выживание. О, господин, ты меня считаешь легкомысленной и порочной. Ты на меня взираешь холодно через очки, чей блеск я едва различаю теперь, когда показалась луна. Ты бы скорее простил мне причиненное бедствие, если бы не гадал, чем я твоим друзьям приглянулась. Ты недоумеваешь, как перед черепом Елены Прекрасной. Нет, я кажусь тебе не отвратительной, но обычной. Когда-то я считала обычным тебя – тебя, чья красота при свете вышедшей луны безупречна, но не банальна. О, будь я перчаткой на этой руке, чтоб этой коснуться щеки! Ты вздрагиваешь при мысли о таком прикосновении. Мой голос тебя раздражает. Неистовыми, но утонченными жестами, бессвязными, но дивными звуками ты мне велишь замолчать. Господин, я повинуюсь твоей воле. Покарай меня своим языком.

– Я не тот, за кого вы меня приняли, – протараторил Ноукс. – Я не испугался за вас умереть. Я вас люблю. Я только собрался на реку, но… но споткнулся и подвернул лодыжку и… и повредил позвоночник. Меня отнесли домой. Я еще слишком слаб. Я не могу ступить на землю. Но как только смогу…

Тут Зулейка услышала тихий звон. На мгновение, прежде чем узнать звон металла на мостовой, ей почудилось, что это разбилось ее сердце. Посмотрев вниз, она наверху услышала пронзительный девичий хохот. Посмотрев вверх, она в неосвещенном окне узнала лицо дочери домовладелицы.

– Ищите, мисс Добсон, – засмеялась та. – На коленях. Далеко оно не укатилось, а другого обручального кольца от него не дождетесь, – сказала она, показав на побагровевшее, не без усилий повернувшееся к ней лицо этажом ниже. – Ползите за ним, мисс Добсон. Попросите его спуститься и помочь. Он может! Это все вранье про лодыжку и позвоночник. Он просто испугался – мне все теперь ясно, – испугался воды. Вы бы видели, как он прятался за занавеской. Берите его, мне не жалко.

– Не слушайте! – крикнул Ноукс. – Неслушайте эту особу. Признаюсь, я играл ее чувствами. Так она мстит… эти ужасные наветы… эти… эти…

Зулейка знаком заставила его замолчать.

– Тон ваш, – сказала она Кейти, – не вполне мне приятен; но на ваших словах есть печать истины. Этот человек обеих нас ввел в заблуждение, так что мы в некотором смысле сестры.

– Сестры? – закричала Кейти. – Сестры ваши змея да жаба, только им в этом стыдно признаваться. Я вас ненавижу. И герцог вас ненавидел.

– Что? – ахнула Зулейка.

– Он вам, что ли, не говорил? Мне сказал. Наверняка сказал и вам.

– Он умер из любви ко мне, слышите?

– Вы хотите, чтобы все так думали, точно? Станет ли мужчина, любящий женщину, передаривать ее подарки? Смотрите! – Кейти наклонилась, показала на сережки в ушах. – Он любил меня, – закричала она. – Он мне сам их надел, сказал никогда не снимать. И поцеловал, поцеловал на улице на прощание, все видели. Поцеловал меня, – всхлипнула она. – Никто меня больше не поцелует.

– Так и было! – сказал голос рядом с Зулейкой. – Это миссис Бэтч только что открыла дверь уходившим гостям.

– Так и было! – вторили гости.

– Это неважно, мисс Добсон! – воскликнул Ноукс, и, услышав его, миссис Бэтч ринулась на середину улицы посмотреть наверх. – Я вас люблю. Думайте обо мне, что хотите. Я…

– Вы! – вспыхнула Зулейка. – А про вас, сэр Трусило, подобный горгулье, пьяным каменщиком высеченной для украшения методистской церкви в мерзейшем пригороде Лидса или Уигана, скажу только, что рада за речного бога и нимф, вашей трусостью избавленных от осквернения вашим нырком.

– Как не стыдно, мистер Ноукс, – сказала миссис Бэтч, – притворяться мертвым…

– Стыдно! – завизжал присоединившийся к скандалу Кларенс.

– Я его нашла за занавеской, – добавила Кейти.

– А ведь я ему как мать! – сказал миссис Бэтч, потрясая кулаком. – «К чему жизнь без любви», да уж! Трусливый, лживый…

– Подлец, – подсказали ее подружки.

– Вышвырнуть его из дома! – предложил Кларенс, приплясывая от радости.

Зулейка, лучезарно ему улыбнувшись, сказала:

– А ну наверх, покажи ему!

– Будет сделано, – ответствовал тот с видом преданного рыцаря и умчался в дом.

– Не убежите! – крикнула она Ноуксу. – Придется драться. Думаю, он вам как раз ровня.

Мрачный поворот событий не позволил проверить Зулейкино предположение. Проще ли трусу убить себя, чем драться на кулаках? Или проще умереть, чем выдержать продолжительный перекрестный огонь женского гнева и насмешки? Знаю только: в жизни мельчайшего и ничтожнейшего из нас бывает удачный момент – одна неупущенная возможность. Я предпочитаю верить, что этот закон заставил Ноукса вскарабкаться на подоконник, отчего умолкли, ужаснулись, унеслись подобно соломе женщины внизу.

Его уже не было, когда Кларенс заскочил в комнату.

– Ну же! – кричал он, заглянув сначала за дверь, нырнув под стол, разведя занавески, грозя отмщением.

Но отмстил не он. Внизу на мостовой лежал, еще не увиденный никем, кроме стойких императоров, последний погибший студент; быстроногая Зулейка, заткнувшая пальцами уши, собрала наконец всю свою жатву.

Глава XXIII

С безумными глазами, в которых все еще стоял изготовившийся к прыжку человечек, 3yлейка бежала, петляя и сворачивая, пока не оказалось, что дальше бежать некуда.

Она была в ведущем к Нью-колледжу мрачном ущелье. Остановилась, чтобы не налететь на огромные закрытые ворота, и свернула к стене. Прижалась лбом и ладонями к холодным камням. Откинув голову, замолотила по камням кулаками.

Она пыталась забыть не только то, что видела, но и то, что едва успела не увидеть и не вполне успела не услышать. В ней было больше зла и жалости к себе, чем вчера, когда ее схватил герцог. Почему каждый день закачивается каким-то ужасом? Вчера она за себя отомстила. Сегодняшнее безобразие было тем ниже и подлее из-за своей, можно сказать, ненаказуемости. То, что она в нем в каком-то смысле сама была виновата, приводило ее в еще большую ярость. Ну зачем она, глупая, провоцировала этого человека? Но нет, откуда ей было знать, что он… сделает это? Разве могла она подумать, что тот, кто не решился ради нее на пристойную смерть в доброй реке, решится… на такое?

С содроганием она вспомнила, что сегодня же, в том же доме, готова была к такому же поступку. А если бы герцог поймал ее на слове? Странно! она бы не отступила. Мысль о такой смерти ее тогда не испугала. Так что на поведение Ноукса можно было посмотреть и в другом свете – понять, что тот хотел доказать свою любовь, а не унизить ее, Зулейку. Это объяснение ее скоро успокоило. Ей теперь не было нужды забывать то, что видела; а поскольку забывать не было нужды – так устроен наш ум, – она и забыла.

Но сняв с души этот груз, Зулейка на нее тут же свалила другой, еще тягостнее. Мысли ее вернулись к тому, что предшествовало развязке. Она вспомнила обреченный восторг, с которым сердце ее взмывало к гибельному окну, – вспомнила, как, обращаясь к тому, кто за ним стоял, переживала недостаточность своих слов. О, она куда больше чувствовала, чем смогла высказать! О, этот экстаз самоотречения! И краткость его! отвратительное внезапное пробуждение! Трижды она в Оксфорде была одурачена. Трижды на свет показывалось все доброе и хорошее, что было в ней, и каждый раз вынуждено было в страхе прятаться. Бедное угнетенное сердце! Она посмотрела вокруг. Каменный переулок, куда она зашла, жуткие закрытые ворота были для нее видимыми символами судьбы, с которой приходилось мириться. Заламывая руки, она поспешила обратной дорогой. Она поклялась, что ноги ее больше не будет в Оксфорде. Ей хотелось сбежать из этого проклятого городка сегодня же. Ей хотелось даже умереть.

Вы считаете, она заслужила страдания? Возможно. Я только сообщаю, что она страдала.

Выйдя на Катт-стрит, она поняла, где находится, и направилась прямо в Иуду; проходя мимо Брод-стрит, она старалась не смотреть туда, где обманулись надежды и разбились идеалы.

Выйдя на Иуда-стрит, она вспомнила вчерашнюю картину – ее счастливый спутник, огромная счастливая толпа. И сейчас еще больнее ее укололо то же, что укололо при взгляде на гребной банкет. Ибо теперь – я ведь говорил, что она не лишена была воображения? – ее жалость к себе. обостряло раскаяние за сотни осиротевших семей. Она поняла, что прав был бедный герцог, говоря, что она несет миру опасность… И сейчас тем более. Что, если все юноши Европы возьмут пример с Оксфорда? Такой кошмар вполне возможен. Его следует иметь в виду. Его следует предотвратить. Ей нельзя показываться мужчинам. Ей нужно найти убежище и в нем скрыться. Тяжко ли будет так поступить? спросила она себя. Разве ей не на всю жизнь опротивело мужское преклонение? И разве не ясно, что всепоглощающая ее душевная потребность, потребность в любви, никогда – разве редко, мимолетно, в порядке печального недоразумения – не будет удовлетворена?

Вы, наверное, уже забыли мое рассуждение о том, что Зулейка, в отличие от пастушки Марселы, заслужила право на свободу тем, что готова была влюбиться. Надеюсь, вы сейчас, несмотря на явное против нее предубеждение, примете следующее в расчет: поняв безнадежность своих обстоятельств, она сразу же решила сделать то, в отказе от чего я упрекал Марселу. Стоя на крыльце ректора, Зулейка приняла решение постричься в монахини.

Монашески-приглушенным голосом она сказала дворецкому:

– Пожалуйста, сообщите горничной, что завтра мы уезжаем первым поездом и вещи следует уложить сегодня.

– Хорошо, мисс, – сказал дворецкий. – Ректор, – добавил он, – в кабинете и хочет вас видеть.

Она при мысли о встрече с дедушкой уже не дрожала. Она смиренно выслушает все его упреки: приготовленным сюрпризом она из них заранее вынула жало.

Это скорее он был слегка взволнован. В его «ну что, смотрела на нас с балкона?» явно слышалась дрожь.

Отбросив плащ, Зулейка подбежала к нему и положила руку на отворот его пиджака.

– Бедный дедушка! – сказала она.

– Ерунда, дитя мое, – ответил он, высвободившись. – Я не переживал. Если молодежи пришла в голову глупая идея не явиться, я… я…

– Дедушка, вам до сих пор не сказали?

– Сказали? Я в таких глупостях Галлион.^[116] Не интересовался.

– Но (извините, дедушка, если покажусь дерзкой) вы же ректор. Быть на страже – ваша обязанность, ваша привилегия. Соглашусь с пословицей, толку нет запирать конюшню, когда лошадь украли. Но что, дедушка, можно сказать про конюха, который не знает – и не думает «интересоваться», – что лошадь украдена?

– Зулейка, ты говоришь загадками.

– Как же мне не хочется сообщать вам разгадку. У меня есть серьезная жалоба на ваш персонал – или как ваших подчиненных называют. Нареку их даже, пожалуй, старыми маразматиками. И не уклонюсь от долга, который не исполнили они. Студенты сегодня на ужин не явились потому, что все они умерли.

– Умерли? – ахнул он. – Умерли? Возмутительно, почему мне не сообщили? От чего они умерли?

– От меня.

– От тебя?

– Да. Я эпидемия, дедушка, бедствие, какого мир не знал прежде. Они умерли, потому что любили меня.

Ректор к ней приблизился.

– Ты понимаешь, девчонка, что это для меня значит? Я старый человек. Больше половины столетия знаю я этот колледж. После смерти жены я в него вложил все, что оставалось от моей души. Тридцать лет я был ректором; эта должность – главный и единственный предмет моей гордости. Все мои мысли лишь об этом великом колледже, о его достоинстве и процветании. Я не раз в последнее время задавался вопросом, не ослаб ли мой взгляд, не потеряла ли твердости рука. Нет, отвечал я, и еще раз нет. И вот, дожил до того, что Иуда обрушился с высоты, опозорился перед всей Англией, проклят навсегда и запятнан. – Он поднял голову. – Мое бесчестие несущественно. Пусть бушуют родители, пусть ректоры других колледжей потешаются над моей дряхлостью. Но за то, что ты погубила Иуду, я тебя сейчас прокляну навеки.

– Не надо! – воскликнула она. – Это, наверное, будет святотатством. Я собралась в монахини. Кроме того, за что? Я понимаю, вам жалко Иуду. Но в чем его позор перед другими колледжами? Если бы только из Иуды студенты…

– Были другие?! – вскричал ректор. – Сколько?

– Все. Все юноши из всех колледжей.

Ректор глубоко вздохнул.

– Это, конечно, все меняет. Надо было сразу так и сказать. Ты страшно меня напугала, – сказал он, садясь в кресло, – я еще не пришел в себя. Тебе надо изучить искусство изложения.

– Если это дозволит монастырский устав.

– Ах, забыл, что ты собралась в монастырь. Надеюсь, в англиканский?

Она предположила, что в англиканский.

– Юношей, – сказал он, – я часто общался со стариной Пьюзи.^[117] Он бы, наверное, отчасти смирился с моей свадьбой, если бы узнал, что моя внучка собралась в монахини. – Он посмотрел на нее, поправив очки. – Ты уверена в своем призвании?

– Да. Я хочу удалиться от мира. Чтобы не приносить больше вреда.

Он взирал на нее задумчиво.

– Это скорее отвращение, чем призвание. Помню, я осмелился указать доктору Пьюзи на различие между двумя этими явлениями, когда он меня почти убедил вступить в одно братство, основанное его товарищем. Миру, возможно, стоило бы от тебя избавиться, дорогое дитя. Но не только мир нам следует принять во внимание. Украсишь ли ты церковные альковы?

– Я могу попробовать, – сказала Зулейка.

– «Ты можешь попробовать» – эти же слова сказал мне доктор Пьюзи. Я осмелился ответить, что в таких вещах усилие есть знак непригодности. При всех моих приступах отвращения, я знал, что место мое в мире. И я в нем остался.

– Но представьте, дедушка, – тут она, вообразив ажитированную кринолиновую флотилию, не смогла сдержать улыбку, – представьте, что все девушки того времени утопились из любви к вам?

Ее улыбка, кажется, уязвила ректора.

– Я пользовался большим успехом, – сказал он. – Большим, – добавил он.

– И вам это нравилось?

– Да, дорогая. Боюсь, что нравилось. Но я этому никогда не потворствовал.

– И ваше сердце оставалось холодным?

– Да, пока не встретил Лору Фрит.

– Кто это?

– Моя будущая жена.

– И чем она вас привлекла? Она была очень хороша?

– Нет. Нельзя сказать, что она была хороша. Вообще-то она считалась некрасивой. Пожалуй, мне понравилось достоинство, с которым она держалась. Она не улыбалась мне лукаво, не трясла локонами. Тогда у юных дам был обычай делать вышивные туфли для приглянувшихся им духовных лиц. Я получил сотни – тысячи – таких туфель. Но ни одной пары от Лоры Фрит.

– Она вас не полюбила? – спросила Зулейка, сев на пол у дедушкиных ног.

– Я пришел к такому выводу. Меня это крайне заинтересовало. Взбудоражило меня.

– Она неспособна была полюбить?

– Нет, в ее кругу все знали, что она влюблялась часто, но несчастливо.

– Почему она за вас вышла?

– Думаю, я ее утомил своей настойчивостью. Она была не слишком стойка. Возможно, она за меня вышла с досады. Она мне не говорила. Я не спрашивал.

– И вы с ней жили счастливо?

– Пока она жила, я был совершенно счастлив.

Девушка ладонью накрыла стиснутые руки старика. Тот сидел, устремив взгляд в прошлое. Она помолчала, вглядываясь в его лицо; в глазах ее появились слезы.

– Дедушка, милый, – но слезы были и в ее голосе.

– Дитя мое, ты не понимаешь. Если бы мне нужна была жалость…

– Я понимаю – отлично. Я вас не жалела, милый, я вам немного завидовала.

– Мне? Старику, которому остались одни воспоминания о счастье?

– Вам, которому счастье было даровано. Но я заплакала не из-за этого. Я заплакала, потому что обрадовалась. Вы и я, между нами столько лет, и все-таки – мы так замечательно схожи. Я всегда себя считала совершенно исключительным существом.

– Ах, все так про себя думают в молодости. Это проходит. Расскажи про наше замечательное сходство.

Он внимательно слушал, пока она изливала перед ним душу. Но после того, как она свои признания закончила, сказав: «Так что видите, дедушка, это чистая наследственность», – он в ответ произнес: «Чепуха!»

– Прости меня, дорогая, – сказал он, похлопав ее по руке. – Это был весьма интересный рассказ. Но, кажется, молодежь теперь понимает себя еще хуже, чем в мои времена. И к каким грандиозным Она прибегает теориям! Наследственность… как будто невообразимо, чтобы девушке нравилось, когда ею восхищаются! И будто бы чрезвычайно удивительно с ее стороны ждать того, кого она сможет чтить и уважать! И будто своим равнодушием мужчина не заставляет ее рядом с ним особенно остро Чувствовать свою неполноценность! У нас с тобой, дорогая, во многих отношениях, возможно, есть странности, но в делах любовных мы вполне заурядны.

– Дедушка, вы это серьезно? – пылко воскликнула она.

– В моем возрасте человек бережет свои силы. Он говорит только то, что думает. Тебя отличает от других девушек то же, что меня отличало от других юношей: особая притягательность… Я сказал, тысячи туфель? Десятки тысяч. Я копил их из глупой гордыни. Вечером после помолвки я сжег их на костре, который видели в трех графствах. Всю ночь я танцевал вокруг него. – Тут из старых его глаз метнулись отражения того пламени.