Текст книги "Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви"

Автор книги: Макс Бирбом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Под ногами его текла роковая река. Последние ялики перевезли юношей с баржей на бечевник по другую сторону реки, собравшиеся бежать за лодками удалились к старту. Небольшая группа умеренных болельщиков осталась на берегу. Их силуэты резко прорисовывались в странной сумрачной прозрачности, что предшествует буре.

Гром раскатывался над холмами, время от времени на горизонте пробегали слабые сполохи.

Обойдет ли Иуда Магдалину? Мнения на плоту расходились. Впрочем, преобладали оптимистические ожидания.

– Я, если бы делал ставки, – сказал средних лет священник тем энергическим светским тоном, который всегда так смущает мирян, – поставил бы два к одному, что мы обойдем.

– Вы порочите сутану, сэр, – сказал бы герцог, – не избегая ее неудобств, – но ему помешал долгий и раскатистый удар грома.

В последовавшей тишине раздался хилый выстрел. Лодки стартовали. Обойдет ли Магдалину Иуда? Выйдет ли он Победителем?

Как странно, подумал герцог, на вершине дендизма, на краю вечности переживать из-за каких-то лодок. И все же, все же этим тревожилось его сердце. Через несколько минут придет один конец победителям и побежденным; и все же…

Небо прочертила внезапная белая вспышка. За ней последовало созвучие, способное всему миру разорвать барабанные перепонки, за ним ужасный грохот как будто настоящей артиллерии – десятки тысяч лафетов, что скачут, сталкиваются, разбиваются, опрокидываются в темноте.

Затем – еще ужаснее – тишина; крошечная земля, безголосо сжавшаяся пред небесной угрозой. И различимый в этой тишине слабый звук; болельщики бегут вдоль реки, подбадривая гребцов.

Затем в уши герцога проник другой слабый шум. Герцог его понял, спустя секунду увидев, что поверхность реки покрылась крошечными фонтанами.

Дождь!

Он чернил мантию. Еще минута – и герцог станет промокшим, позорным посмешищем. Он не стал медлить.

– Зулейка! – громко выкрикнул он. Затем глубоко вздохнул, укрыл лицо мантией и бросился в воду.

Мантия распахнулась на реке. Затем тоже ушла под воду. На ее месте осталась большая воронка и шляпа с перьями.

Раздались беспорядочные крики на плоту и вопли на верхней палубе. Многие юноши – все юноши – с криком «Зулейка!», расталкивая друг друга, бросились в воду.

– Смельчаки! – крикнули старшие, приняв их за спасателей.

Гремел гром, лил дождь. Юная голова появлялась иногда над водой – только на мгновение.

Крики и вопли на зараженных баржах с обеих сторон. Дюжины новых прыжков.

– Молодцы!

А что же герцог? Рад сообщить, что он был жив и (не считая подхваченной вчера простуды) здоров. Он, на самом деле, никогда так ясно не мыслил, как в этой быстротечной сумрачной преисподней. Шнурки мантии развязались, она унеслась, освободив его руки. Как следует задержав дыхание, он плыл ровно, дивясь не меньше, нежели раздражаясь, тому, что точное время, когда он шагнул навстречу смерти, все-таки выбрали боги.

Мне неудобно прерывать повествование в этот волнующий момент – момент, которому столь подобает скорый, сжатый стиль, коего пример явлен во всех, исключая предыдущий, абзацах. Но справедливость к богам требует прерваться и сказать слово в их оправдание. Они думали, что герцог только иронически сказал, что не может умереть прежде конца гонок; лишь когда богам показалось, что он готов покончить с собой, Зевс отдал команду к началу дождя. Говорят, что иронии лучше избегать, ибо люди склонны все понимать буквально. В присутствии богов (а они вездесущи) все наоборот: риск состоит в простых однозначных высказываниях. И что же делать? Эта дилемма достойна отдельного сочинения.

Но вернемся к герцогу. Он под водой вниз по течению плыл уже минуту; по его расчету еще минуту он должен был пробыть в сознании. Вся его прошлая жизнь уже перед ним предстала в красках – бессчетные мелкие происшествия, давно забытые, но теперь четко выстроившиеся в правильной последовательности. Он этот компендиум освоил за мгновение и уже успел им утомиться. Как гладко и податливо прикасаются водоросли к лицу! Интересно, успела ли миссис Бэтч получить деньги по чеку? Если нет, то, конечно, душеприказчики его выплатят сумму, но будут проволочки, долгие проволочки, волокитные сети, в которых увязнет миссис Бэтч. Ей волок, мне водоросль – он улыбнулся этому убогому сравнению, посчитав его типичным примером юмора водяного. Он плыл дальше в тихой прохладной темноте, не так уже скоро. Сколько еще грести, подумал он; немного, совсем немного; после сон. Почему он тут? Какая-то женщина его отправила. Давным-давно, какая-то женщина. Он ее простил. Ей нечего прощать. Его отправили боги – так рано, так рано. Подняв руки, он начал всплывать. В верхнем мире был воздух и надо было там что-то узнать, перед тем, как уснуть.

Он жадно вдохнул воздух и вспомнил, что должен узнать.

Всплыви он посередине реки, киль Магдалины, наверное, его бы убил. Весла Магдалины чуть не задели его лицо. Он повстречался взглядом с рулевым Магдалины. Руль Магдалины вырвался из державших его рук, отчего гребец на «баке» пропустил свой гребок.

В следующий миг, ровно там, где начинались баржи, Иуда обошел Магдалину.

Удар грома заглушил толпу, которая топала и приплясывала вдоль реки. Обрушившийся потоп стер различие между землей и водой.

Побежденная команда и команда победителей увидели лицо герцога. Бледное лицо улыбнулось и исчезло. Дорсет отошел к последнему сну.

Забыв про победу и поражение, команды шатко поднялись на лодках и бросились в реку. Перевернувшиеся топкие лодки тщетно крутились среди мешанины весел.

С бечевника – не шум теперь, а громкие выкрики «3улейка!»; сквозь дождь бессчетные фигуры попрыгали в воду. Застрявшие лодки других команд носило туда и сюда. Брошенные весла качались и сталкивались, тонули и всплывали, и юноши прыгали через них в бурлящий поток.

И над всем этим смешением и сотрясением человеков и вещей человеческих гремел разлад в небесах; воды небесные проливались все гуще и гуще, будто придя на помощь водам, которые одни не могли объять столько сотен барахтавшихся человеческих тел.

На бечевнике валялись промокшие рожки, погремушки и клаксоны, отброшенные юношами перед прыжком. Среди них там и сям стояли, уставившись в бурю, потрясенные старшие. Один из них – седобородый – сорвал блейзер, нырнул, схватил живого, потащил его, ушел пед воду. Ниже по реке он всплыл, добрался задыхаясь до берега, схватился за траву. Он скулил, ища в иле опору. Ему было дурно от того, что побывал в этой мерзкой смертной клоаке.

Мерзкой, действительно, тому, кто видел в ней одну смерть; но святой и сладостной для тех, кто в ней умирал за любовь. На каждом всплывавшем лице была улыбка.

Грохот затих; дождь умерил ярость; лодки и весла прибило к берегам. А река все несла свою ужасную ношу в сторону Иффли.

Как и на бечевнике, на лишившихся юношей плотах стояли в недоумении старшие, глядя то на реку, то друг на друга.

Верхние палубы баржей обезлюдели. Большинство женщин укрылось внизу после первых же капель дождя; остальных туда согнали паника. Но одна женщина все еще оставалась на верхней палубе. Странная, промокшая личность, стояла она, во мраке сияя взглядом; одинокая, как и подобало ей в час торжества; упиваясь до дна почестями, каких в известной истории не удостоилась ни одна женщина.

Глава ХХ

В художественном отношении немало можно сказать в защиту старого нашего древнегреческого приятеля, Вестника; думаю, вы меня порицаете за то, что я принудил вас свидетельствовать смерти студентов, вместо того, чтобы позволить кому-нибудь поведать о ней после того, как все уже случилось… Кому-нибудь? Кому? Верно ли вы поставили вопрос? Соглашусь, тем вечером многие в Оксфорде вернулись с реки с выразительными рассказами о том, что видели. Но они все по отдельности видели только небольшую долю происшествия. Я, конечно, мог бы собрать дюжину разных сообщений и поместить их в уста одного человека. Но для слуги Клио правдоподобия недостаточно. Я стремлюсь к истине. Посему, поскольку благодаря Зевсом дарованной бестелесности я один всю сцену рассмотрел целиком, вы меня должны простить за то, что не воспользовался завесой косвенного повествования.

– Теперь уж поздно, – скажете вы, если я вам сейчас предъявлю Вестника. Но не этими словами приветствовали Кларенса миссис Бэтч и Кейти, когда ужасно вымокший этот Вестник показался на пороге кухни. Кейти расстилала скатерть для семичасового ужина. Ни она, ни ее мать не были провидицами. Ни одна не знала, что случилось. Но поскольку Кларенс после школы не появлялся дома, они предположили, что тот был на реке; и теперь, на него посмотрев, предположили, что там случилось нечто крайне необычное. Что именно это было, они узнали не скоро. Наш древнегреческий приятель, пробежав двадцать миль, всегда готов был произнести сотню выразительных стихов безупречного размера. Кларенс являл собою пример вырождения. Повалившись на стул, он сидел, тяжело дыша; заботливая мать, принявшись энергично похлопывать его между лопаток, скорее мешала, чем помогала ему прийти в себя.

– Мама, пожалуйста, оставь его, – заламывая руки, воскликнула Кейти.

– Наш герцог, он утоп, – выдавил наконец Вестник.

Короткий, но белый стих; произнесенный, однако, без малейшей заботы о ритме и в совершенном пренебрежении правилами, согласно которым следует сообщать дурные вести. Я вас, как вы помните, тщательно подготовил к потрясению, связанному со смертью герцога; и до сих пор слышу ваше ворчание о том, что само событие должен был пересказать Вестник. Послушайте, неужели вы считаете, что я вам дал повод для недовольства, сравнимый с тем, как Кларенс поступил с миссис и мисс Бэтч? Вы, читая предыдущую главу, хоть раз потеряли сознание? Нет. А вот Кейти при первых словах Кларенса упала в обморок. Думайте побольше о несчастной девушке, лежащей без чувств на полу, и поменьше о ваших пустяковых огорчениях.

Сама миссис Бэтч в обморок не упала, но в своем потрясении не заметила, что это случилось с ее дочкой.

– Нет! Господи помилуй! Говори. же, сын.

– Река, – выдавил Кларенс. – Бросился. Нарочно. Я был на бечевнике. Все видел.

Миссис Бэтч тихонько застонала.

– Кейти потеряла сознание, – не без гордости добавил Вестник.

– Все видел, – тупо повторила миссис Бэтч. Кейти, – сказала она тем же тоном, – вставай сейчас же. – Но Кейти ее не слышала.

Мать, недовольная тем, что дочь превзошла ее в чувствительности, с некоторым раздражением поспешила принять необходимые оживительные меры.

– Где я? – спросила наконец Кейти, вторя словам, которые сегодня же и при похожих обстоятельствах произнесла другая воздыхательница герцога.

– Действительно, уместный вопрос, – сказала мисс Бэтч с большим выражением, чем разумением. – Тоже мне опора для матери! Да уж! А ты тоже! – воскликнула она, оборотясь к Кларенсу. – Напугал ее этим… – Она запнулась. Вспомнив ужасную весть, Кейти громко всхлипнула. Миссис Бэтч на это ответила всхлипом куда громче. Кларенс, встав у огня, медленно крутился на месте. От его одежды шел пар.

– Я не верю, – сказала Кейти. Она поднялась и неуверенно подошла к брату, глядя угрожающе и умоляюще равно.

– Ну и ладно, – сказал он, чувствуя свое преимущество. – Тогда ничего больше не расскажу.

Миссис Бэтч сквозь слезы назвала Кейти дурной девчонкой, а Кларенса плохим мальчишкой.

– Где ты это взяла? – спросил Кларенс, показав на сестрины сережки.

– Он мне их подарил, – сказала Кейти. Кларенс сдержал братский позыв сообщить, какой у нее с ними «видок».

Она стояла, уставившись в пустоту.

– Он ее не любил, – прошептала она. – С этим все было кончено. Я клянусь, он ее не любил.

– Она – это кто? – спросил Кларенс.

– Мисс Добсон, она здесь была.

– А зовут ее как?

– 3улейка, – произнесла Кейти с горечью и отвращением.

– Тогда он ее очень даже любил. Он это имя прокричал перед тем, как броситься. «Зулейка!», вот так, – добавил Кларенс, крайне неудачно попытавшись воспроизвести интонацию герцога.

Кейти зажмурила глаза и сжала руки.

– Он ее ненавидел. Он мне говорил, – сказала она.

– Я ему всегда была как мать, – всхлипнула миссис Бэтч, раскачиваясь на стуле в углу. – Почему он ко мне не пришел в час беды?

– Он меня поцеловал, – сказала Кейти словно в трансе. – И будет последним, кто это сделал.

– Поцеловал?! – воскликнул Кларенс. – И ты ему разрешила?

– Ах ты мерзкий сопляк! – вспыхнула Кейти.

– Кто я, кто я? – закричал Кларенс, надвигаясь на сестру. – А ну повтори!

Кейти наверняка повторила бы, если бы ее мать не прервала сцену затяжным осуждающим воплем.

– Пожалей МЕНЯ, негодная девчонка, – сказала миссис Бэтч. Кейти подошла, положила на материнское плечо кроткую руку. Это, однако, лишь вызвало новый поток слез. У мисс Бэтч было хорошо развитое представление о манерах, приличествующих трагедии. Кейти пререканиями с Кларенсом утратила преимущество, полученное благодаря обмороку. Миссис Бэтч не собиралась это преимущество ей возвращать, позволив блеснуть в роли утешительницы. Спешу добавить, что у почтенной женщины не было тут сознательного умысла. Она совершенно искренне горевала. И огорчение ее ничуть не убывало от того, что к нему примешивалось некоторое упоение размахом бедствия. У нее были хорошие, крепкие крестьянские корни. В ней жил дух старых песен и баллад, в которых маргаритки, и нарциссы, и любовные клятвы, и улыбки так странно переплетаются с могилами и привидениями, убийствами и прочими зловещими происшествиями. Твердость ее духа не была испорчена образованием. Она стойко переносила печали и радости. Она принимала жизнь во всех проявлениях – и смерть тоже.

Герцог умер. Этот ошеломительный контур она постигла: пусть теперь он будет заполнен. Удар она перенесла: теперь время истерзать душу. После того, как дочь от нее удалилась, миссис Бэтч вытерла слезы и велела Кларенсу рассказать все, что случилось. Она не дрогнула. Дрогнула современная Кейти.

Чары герцога были в этом семействе столь сильны, что Кларенс поначалу забыл упомянуть, что тот погиб не один. Он сейчас рад был этому упущению. Оно ему давало еще одну возможность почувствовать свою важность. Тем временем он во всех подробностях описывал погружение герцога. Мысли слушавшей его миссис Бэтч уносились, подобно собаке, вперед: вся «семья» завтра будет здесь «в сборе», комнату герцога сегодня нужно «прибрать», «как я говорила»…

Мысли Кейти вернулись в недавнее прошлое – тон его голоса, рука, которую она поцеловала, его губы, коснувшиеся ее лба, ступеньки, которые она выбеливала для него день за днем…

Шум дождя давно смолк. Слышен был крепчавший ветер.

– А потом прыгнули другие, – говорил Кларенс. – И все тоже кричали «Зулейка!». Потом еще. Я сначала подумал, это такое развлечение. Но нет! – И он рассказал, как, спустившись по реке, постиг размеры катастрофы. – Сотни их и сотни: все, кто там был, – подытожил он. И все из любви к ней, – добавил он, будто угрюмо поприветствовав дух романтики.

Миссис Бэтч поднялась со стула, пытаясь совладать с такими величинами. Она стояла безмолвно, разведя руки и разинув рот. Сила сочувствия как будто увеличила ее до масштабов толпы.

Сосредоточенной на одном Кейти мало было дела до этих остальных смертей.

– Но я знаю, – сказала она, – что он ее ненавидел.

– Сотни и сотни. Все! – произнесла миссис Бэтч нараспев и внезапно вздрогнула, словно что-то припомнив. Мистер Ноукс! Он тоже! Она заковыляла к двери, предоставив свое настоящее потомство самому себе, и тяжелым шагом двинулась наверх, вновь опережаемая беспорядочными мыслями… Если он цел и невредим, дорогой юный джентльмен, хвала небесам! Она неспешно сообщит ему ужасную новость. Если нет, придется утешать еще одну «семью»: «Миссис Ноукс, я сама мать…»

Гостиная была закрыта. Миссис Бэтч дважды постучала, не получив ответа. Она вошла, огляделась в полутьме, глубоко вздохнула, зажгла спичку. В глаза бросился листок бумаги на столе. Миссис Бэтч нагнулась. Вырванный из тетради кусок линованной бумаги содержал выведенный аккуратно вопрос: «К чему Жизнь без Любви?» Последнее слово и вопросительный знак чуть расплылись, как будто от слезы. Спичка догорела. Домовладелица зажгла другую, еще раз прочла надпись, дабы осознать весь ее пафос. Села в кресло. Проплакала в нем несколько минут. Затем, растратив все слезы, вышла на цыпочках и очень тихо затворила дверь.

На последнем лестничном пролете она увидела дочку, которая только что закрыла парадную дверь и шла по коридору.

– Бедный мистер Ноукс… ушел от нас, сказала мать.

– Ушел? – равнодушно переспросила Кейти.

– Да, ушел, бессердечная ты девчонка. Это что у тебя такое? Да это же печной графит! И что ты с ним делала?

– Мама, оставь меня в покое, пожалуйста, – отвечала бедная Кейти. Она сделала свое скромное дело. Свою скорбь она выразила, как сумела, там, где прежде выражала свою любовь.

Глава ХХI

А Зулейка? Она поступила мудро и была там, где ей следовало быть.

Ее лицо поднималось над поверхностью воды, окруженное темными волосами, наполовину всплывшими, наполовину утонувшими. Глаза ее были закрыты, раскрыты губы. Офелия в ручье не выглядела столь умиротворенной.

«Как существо, рожденное в волнах»^[113]

Зулейка безмятежная лежала.

Локоны ее мягко колебались на воде или уходили под воду и там запутывались и распутывались. В остальном она была неподвижна.

Что ей теперь позабавившие ее любови, которые она вдохновила? жизни, потерянные из-за нее? Она уже не думала о них. Отрешенно лежала она.

Густой пар поднимался непрестанно от воды, превращаясь на оконном стекле в капли. В воздухе стоял сильный запах фиалок. Это цветы скорби; но здесь и сейчас их запах ничего не значил; ибо фиалковым экстрактом для ванны Зулейка пользовалась всегда.

Ванная комната не была привычного ей бело-блестящего рода. Стены были в обоях, а не в кафеле, сама ванна из черной лакированной жести, обрамленной красным деревом. По приезде вся эта обстановка ее весьма огорчила. Но ей помогало с ней смириться незабытое прошлое, в котором любая ванна была недоступной роскошью, – те времена, когда дозволенное ей богами ограничивалось небольшой и неполной жестянкой с нетеплой водой, которую недружелюбная к гувернанткам горничная со стуком ставила рядом с дверью спальни. А сегодня ванну приятнее делал еще более резкий контраст с тем, в каком состоянии она только что пришла домой: мокрая, дрожащая, облепленная одеждой. Поскольку ванна эта была не простой роскошью, а необходимой мерой предосторожности, верным спасением от простуды, Зулейка нежилась в ней тем более благодарно, пока с горячими полотенцами не пришла Мелизанда.

Чуть раньше восьми она была полностью готова спуститься к обеду, с чрезмерно здоровым румянцем и паче обыкновения голодная.

По пути вниз, однако, сердце ее екнуло. Из-за большого своего опыта гувернантки она не могла вполне успокоиться, живя в частном доме: ее преследовала боязнь повести себя неудовлетворительно; все время она была начеку; тень увольнения нелепым образом над ней нависала. Сегодня ей сложно было прогнать эти глупые мысли. Если дедушке уже известно двигавшее юношами побуждение, обед с ним может пройти довольно натянуто. Он ей может прямо сказать, что лучше бы он ее не приглашал в Оксфорд.

Она увидела дедушку через раскрытую дверь гостиной – величественного, укрытого пышной черной мантией. Первым желанием было убежать; с ним она справилась. Она вошла, не забывая, что нельзя улыбаться.

– Ах, ах! – сказал ректор, со старомодной игривостью тряся пальцем. – И что скажешь в свое оправдание?

Она почувствовала облегчение, но в то же время была немного поражена. Неужели он, взрослый ответственный человек, может быть столь легкомысленным?

– Ох, дедушка, – ответила она, склонив голову. – Что я могу сказать? Это… это очень, очень ужасно.

– Ну ладно, ладно, милая. Я же шучу. Если не скучала, прогул не засчитывается. Ты где была весь день?

Стало ясно, что Зулейка неверно его поняла.

– Я вернулась только что с реки, – серьезно сказала она.

– Да? И что, наша команда сделала четвертый обгон?

– Н-не уверена, дедушка. Там столько всего произошло. И… я тебе за обедом все расскажу.

– Да, но сегодня, – сказал он, показав на мантию, – не могу тебе составить общество. Гребной банкет, понимаешь ли. Я председательствую.

Зулейка забыла про гребной банкет, и хотя не вполне понимала, что это такое, предчувствия ей говорили, что сегодня он пройдет неудачно.

– Но, дедушка… – начала она.

– Дорогая, я не могу отгородиться от жизни колледжа. И, увы, – сказал он, глянув на часы, – мне пора идти. После обеда, если хочешь, приходи посмотреть с балкона. Будет, наверное, шум и гам, но все по-доброму и – мальчишки есть мальчишки – простительно. Придешь?

– Возможно, дедушка, – неловко сказала она. Оставшись одна, она не знала, смеяться или плакать. Ее выручил дворецкий, сообщивший, что подан обед.

Увидев вышедшую из Солонницы на передний двор фигуру ректора, группа облаченных в мантии членов совета колледжа умолкла. Они в большинстве только что услышали новость и (как это принято в университете) отнеслись к ней скептически. Их сомнения привели к тому, что трое-четверо побывавших на реке донов уже почти готовы были поверить, что вкралась какая-то ошибка и их сегодня в этом мире иллюзий как-то особенно обманули. Эту теорию опровергало явное отсутствие студентов. Или это тоже иллюзия? Мыслителям, проворным в мире идей, знающим толк в книгах, трудно было нащупать истину в этом вопросе подлинной жизни и смерти. Вид ректора их ободрил. В конце концов, он ответственное лицо. Он отец сбившейся с пути стаи, дедушка прекрасной мисс Зулейки.

Они, как и она, не забыли ему при встрече не улыбнуться.

– Добрый вечер, джентльмены, – сказал он. – Буря, кажется, закончилась.

Вполголоса ему отвечали:

– Да, ректор.

– И как выступила наша лодка?

Последовало шаркающее молчание. Все посмотрели на помощника ректора: сообщить новость или доложить галлюцинацию явно полагалось ему. Его вытолкнули вперед – крупного мужчину нервно щипавшего большую бороду.

– По правде говоря, ректор, – сказал он, мы… мы сами не знаем.^[114] – Тут он, нельзя иначе это назвать, захихикал. Это уронило его в глазах товарищей.

Вспомнив предшественника помощника ректора – тот прославился случаем с солнечными часами, – ректор едко посмотрел на этого.

– Ну, джентльмены, – сказал он затем, – наши юные друзья, кажется, уже за столом. Последуем их примеру? – И он первым пошел внутрь.

Уже за столом? Сомневавшиеся доны заинтересовались такой гипотезой. Но внутренний вид зала с нею плохо соотносился. К помосту протянулись три длинных белых стола, прогибавшихся под привычной посудой, столовым серебром и цветочными горшками по случаю торжества. Вдоль стены выстроились, как обычно, слуги, неподвижные, с перекинутыми через руки полотенцами. Но и только.

Ректор понял, что кто-то устроил протест или розыгрыш. Гордость требовала не обращать на это никакого внимания. Не оборачиваясь, он с достоинством прошествовал к возвышению, за ним последовали его подчиненные.

Как и в других колледжах, в Иуде молитву перед трапезой читает старший студент. Молитва Иуды (сочиненная, говорят, самим Кристофером Уитридом) отличается пространностью и совершенством своей латыни. Кто ее прочтет сегодня? После безуспешных попыток вспомнить прецедент, ректор вынужден был создать новый.

– Младший преподаватель, – сказал он, Прочтет молитву.

Покраснев до корней волос, младший преподаватель мистер Педби вышел нетвердой походкой и снял со стены небольшой деревянный щит, на котором Вырезаны слова молитвы. Мистер Педби был – и есть – математик. Трактат о Высшей Теории Сокращенного Деления на Десятичные Дроби уже приобрел ему европейскую репутацию. Педби был – и есть – гордость Иуды. И нельзя оспорить, что во исполнение долга, на него возложенного, он скоро совладал с нервами и звонко прочитал латынь. Зря он это сделал. Ошибки, совершенные им в долготах, были столь мучительны и бессчетны, что переглядывались даже слуги, а за столом доны с перекошенными лицами издавали, еле сдерживая себя, ужасные звуки. Сам ректор не смел поднять взгляд от тарелки.

В каждой груди за высоким столом, за каждым пластроном или черным шелковым жилетом, зажглась радость по случаю рождения нового. Внезапно, нежданно, в их академической среде произошло событие, которое ждет высшая судьба. Набор тем для разговоров в профессорской пополнился и обогатился на все времена. Пройдут лета и зимы, старые лица исчезнут и сменятся новыми, но историю про молитву Педби рассказывать не перестанут. Не родившиеся еще поколения донов будут смеяться над этим преданием и дорожить им. В стихнувшее постепенно за столом веселье вмешалось что-то вроде трепета. Съев суп, доны в молчании прихлебывали сухой темный херес.

Те, кто сидел лицом к ректору и спиной к пустоте, позабыли о том, что совсем недавно их беспокоило. Они замечали только приятную тишину, в которой прозревали грядущее и видели, как ярче и ярче на пути в вечность расцветает предание о молитве Педби.

Вздрогнув от хлопка шампанского, они вспомнили, что сидят на гребном банкете, и весьма своеобразном. Поданный после супа палтус и шампанское после хереса отчасти вернули этим мыслителям способность иметь дело с реальностью. К вышеупомянутым троим-четверым, побывавшим на реке, вернулась утраченная вера в собственные глаза и уши. У остальных за время трапезы дух восприимчивости превратился в уверенность. Помощник ректора сделал вторую, более решительную попытку просветить ректора; но тот посмотрел на него столь подозрительно и сурово, что помощник снова запнулся и сдался.

Снизу на пустых столах блестела непотревоженная посуда, в горшках цвели невинно цветы. А вдоль стены, невостребованные, но неосвобожденные, стояли слуги. Многие из тех, кто постарше, стояли с закрытыми глазами и свесив голову затем иногда, вздрогнув, выпрямлялись, удивленно моргали, вспоминали.

Некоторое время эту сцену наблюдала небезразличная незнакомка. Некоторое время, подперев подбородок руками, стояла Зулейка, наклонившись над перилами балкона, как недавно наклонялась над поручнем баржи, и смотрела вниз и вдоль. Но в глазах ее не было торжествующего блеска; лишь глубокая печаль; а во рту вкус пыли и праха. Она вспоминала, сколько радости жизни вмещал в себя этот зал вчера. Вспоминала герцога, шумную и упоенную толпу разделивших его страсть. Ее воля, их воля, свершилась. Но на губах ее появился старый, старый вопрос, от которого блекнет победа: «Зачем?» Взгляд ее блуждал по столам, и вдруг ей сделалось ужасно одиноко. Она обернулась и плотнее запахнула на груди плащ. В этом колледже, да и во всем Оксфорде, не было сердца, которое билось ради нее, – нет, ни одного, говорила она себе, следуя инстинкту самоистязания, который приходит к страждущим душам. Она была сегодня совершенно одинока посреди бескрайнего безразличия. Она! Она! Возможно ли? Ужели боги так немилосердны? Но нет, конечно…

Внизу за высоким столом пир подходил к концу, и настроение пирующих весьма отличалось от того, в котором пребывала юная леди, на секунду задержавшая взгляд на их неромантических головах. Многие поколения студентов говорили, что Оксфорд прекрасно справится без донов. Думаете, у донов не было ответных чувств? Юность, если она твоя, без сомнения, замечательна; но она очень утомительные декорации составляет зрелости. Юность, которая всюду скачет, кричит, насмешничает; незрелая чужеродная юность, за которой приходится все время глядеть, заниматься с ней, учить, как будто нет других дел, год за годом, – и вдруг, неожиданно, посреди триместра, покой, атараксия, глубокая праздная тишина. Не надо завтра читать лекций; не надо выслушивать и оценивать «сочинения»; время спокойно отдаться стремлению к чистому знанию…

Направляясь в профессорскую, где собирались с обновленным аппетитом вернуться к молитве Педби, они по обыкновению задержались на ступеньках, посмотрели в небо, чтобы оценить погоду. Ветер стих. Показалась даже проплывавшая за облаками луна. И вот торжественным и протяжным символом неизменности Оксфорда раздался первый удар Старого Тома.

Глава XXII

Знаменитая привычная монодия бесподобного вечернего звона раздалась удар за ударом и затихла.

Ничто в Оксфорде не остается столь живо в памяти его выпускников; тот, кто возвращается в его сады, не найдет столь же красноречивого примера скрупулезной бережливости, с которой история отдельное личное прошлое употребляет во всеобщем настоящем и будущем. «Что было, то и есть, что есть, то и будет», – говорит Старый Том; это же он сказал упрямо тем вечером, о котором я тут повествую.

Череда мерных неспешных ударов благозвучным лязгом наполнила Оксфорд, разлетелась над лугами, вдоль реки, слышали ее и в Иффли. Но на том и другом берегу собиравшиеся и расходившиеся сумрачные компании и безмолвные работники в лодках сообщение колокола услышали приглушенным и двусмысленным; словно реквием по погибшим.

Через закрытые шлюзы Иффли переливалась вода, спешившая к морскому причастию. Среди уложенных в поле поблизости был один, на чьей груди слабо сверкала звезда. Над ним со взглядом, полным любви и жалости, склонилась тень Нелли О’Мора, «чародейки красивее всех», перед чьей памятью он сегодня загладил вину.

А вон там, «на берегу, где в заводи стеною камыши» с вопрошающим взглядом сидела другая, привычная этим местам тень – тень, хорошо знакомая купальщикам, спускающимся «к прохладным водам Темзы под откос» и девушкам, «водящим майский хоровод под дубом». С последним ударом колокола Школяр-Цыган^[115] поднялся, уронив в воду собранные дикие цветы, и ушел в сторону Камнора.

И вот должным образом во всем Оксфорде закрылись ворота колледжей, и двери пансионов тоже закрылись. Уж много лет ровно в этот час миссис Бэтч покидала кухню и поворачивала ключ в парадной двери. Это действие давно стало автоматическим. Но сегодня оно послужило сигналом к новым слезам. Они не перестали, когда она вернулась на кухню, где собрались сочувствующие соседки – женщины одного с нею возраста и рода, богатые трагическими чувствами; надежные женщины; источники восклицаний, колодцы подозрений, потоки припоминаемых предчувствий.

Оперев локти на кухонный стол и лоб на ладони, запоздало сосредоточенный на «д/з» сидел Кларенс. Даже свидетель катастрофы набивает оскомину, если не перестанет повторять один и тот же рассказ. Во время последнего исполнения Кларенс заметил, что теряет контроль над аудиторией. Так что он теперь погрузился в заучивание кантонов Швейцарии, грубо отмахиваясь от вопросов, которые ему все еще задавали женщины.