Текст книги "Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви"

Автор книги: Макс Бирбом

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Она тоже не придет? – ахнул шотландец, тотчас заподозрив неладное.

– Нет, – круто разворачиваясь, сказал герцог. – Она не знает, что меня не будет. На нее можете рассчитывать. – Уверенный в своей правоте, он с удовольствием отвесил эту колкость в адрес столь нагло навязавшегося вчера мужа. Впрочем, эта мелочная обида, устоявшая, несмотря на катастрофический потоп, смывший все остальное, вызвала у него улыбку. Затем он улыбнулся при мысли о том, как смутит Зулейку его отсутствие. Как мучительно, наверное, прошло ее утро! Он представил ее молчание за ланчем, обращенный на дверь рассеянный взгляд, нетронутую еду. Тут он заметил, что голоден. Он сделал, что мог, дабы спасти юный Оксфорд. Теперь время для бутербродов! Он двинулся в «Хунту».

В столовой позвонив в звонок, он остановил взгляд на миниатюрном портрете Нелли О’Мора. В ответном взгляде Нелли читался, кажется, упрек. Так же, как смотрела она, вероятно, на отвергнувшего ее Греддона, она взирала теперь на того, кто недавно отказался почтить ее память.

И не только она смотрела на герцога с укоризной. В комнате висели на стенах изображения «Хунты», запечатленные год за годом во дворе Крайст-Чёрч господами Хиллзом и Сондерсом. Со всех сторон участники небольшого союза, союза, переменчивого во всем, кроме юности и строгости взгляда, свойственной моменту увековечивания, смотрели на герцога сверх обыкновения строго. Каждый в свое время преданно воздавал хвалу Нелли О’Мора словами, предписанными основателем. Вчерашний мятеж герцога так их возмутил, что если бы они могли, они бы вышли из рамок и покинули клуб в хронологическом порядке – первыми люди из шестидесятых, удаленные во времени от герцога и от Греддона почти Одинаково, все великолепно усатые и галстуковатые, но, увы, уже выцветшие; а в конце процессии, всех, вероятно, злей, сам герцог – прошлогодний герцог, президент «Хунты» и единственный ее член.

Но предшественникам и прошлогоднему герцогу можно было его не упрекать – он смотрел в глаза Нелли О’Мора и уже раскаивался;

– Милая барышня, – прошептал он, – простите меня. Я был без ума. Захвачен прискорбной страстью. Она прошла. Вот, – заговорил он с искупавшим неправду тактом, – я пришел специально, чтобы исправить свою непочтительность. – Повернувшись к официанту, который явился на звонок, он сказал: – Баррет, стакан портвейна, пожалуйста. – Про бутерброды он умолчал.

На слове «вот» он протянул руку к Нелли; другую положил на сердце, где нащупал что-то твердое. Давая указания Баррету, он это твердое рассеянно трогал. Затем, вскричав внезапно, он из нагрудного кармана извлек склянку, взятую у мистера Дрюса. Он схватился за часы: час дня! – опоздание пятнадцать минут. В ужасе он вернул официанта.

– Чайную ложку, сейчас же! Не надо портвейна. Бокал и чайную ложку. И – не скрою, Баррет, ваша миссия безотлагательна сверх всякого представления – возьмите пример с молнии. Идите!

Герцог пришел в смятение. Тщетно он пытался нащупать пульс, понимая, что даже если найдет его, тот ему ничего не скажет. В зеркале он увидел изможденное свое отражение. Дождется ли он Баррета? В инструкции ясно сказано: «Каждые два часа». Принес ли он себя в жертву богам? В глазах Нелли О’Мора появилось сострадание; в глазах предшественников – суровое презрение. «Вот, – будто бы говорили они, – наказание за вчерашнее святотатство». Герцог звонил с отчаянной настойчивостью.

Прибежал наконец Баррет. Чайной ложкой отмерил герцог целебную порцию, затем поднял бокал, обвел взглядом предшественников и твердо провозгласил:

– Господа, за Нелли О’Мора, чародейку красивее всех, что были и будут.

Опустошив бокал, он вздохнул с глубоким двойным удовлетворением, взглядом отпустил удивленного Баррета и сел.

Наконец он мог смотреть Нелли в глаза с чистой совестью. Во взгляде ее была по-прежнему печаль, но ему казалось, будто она печалится потому,что никогда больше его не увидит. Она словно говорила ему: «Живите вы в мое время, я бы полюбила вас, а не Греддона». Он молча ответил: «Живите вы в мое время, я не поддался бы Добсон». Он понимал, однако, что нынешней нежностью к мисс О'Мора обязан Зулейке. Именно Зулейкаизлечила его от самозарожденного существования. Она его сердце сделала живым и чувствительным. И в том была окончательная беда. Любить и быть любимым – теперь он знал, что это главное. Вчера ему достаточным блаженством казалось любить и умереть. Сегодня он разгадал главный, всем известный секрет счастья – взаимная любовь, состояние, которому вовсе не нужна смерть. И он умрет, никогда не жив. Восхищение, трепет и преклонение сопровождали его повсюду. Но та, которая его полюбила, сделалась холодна, как камень, узнав, что он любит ее. Может быть, смерть утратит свое жало, если он будет знать, что, умерев, разобьет хоть одно, пусть самое скромное сердце. Какая жалость, что Нелли О’Мора нет среди живущих!

Вдруг он вспомнил слова, вчера невзначай сказанные Зулейкой. Она сказала, что его любит та, кто ему накрывает стол, – дочка хозяйки. Верно ли это? Он никаких знаков, никаких свидетельств не замечал. Но как, собственно, разглядеть знаки в той, на кого не смотришь? То, что она к себе никогда не привлекала внимания, скорее всего говорило лишь о хорошем воспитании. Миссис Бэтч, достойная особа. наверняка воспитала свою дочку самым лучшим образом.

Так или иначе, вот, возможно, новое явление в его жизни, точнее, смерти. Вот, вероятно, дева, которая будет по нему скорбеть. Он отобедает на квартире.

Бросив прощальный взгляд на портрет Нелли, он взял со стола склянку и спешно вышел. Небеса помрачнели пуще прежнего, в губительном воздухе гуще запахло серой. Хайстрит, покинутая юношеством в час ланча, смотрелась на редкость горестно. Так же она будет смотреться завтра и еще много дней, подумал герцог. Ну, он сделал, что мог. Оставшиеся часы можно занять чем-нибудь повеселее. Он поспешал, дабы скорее встретить хозяйскую дочку. Он гадал, на что она похожа и действительно ли любит его.

Он распахнул дверь гостиной, где его встретил шелест, рывок, всхлип. В следующий миг он увидел у ног своих, у колен, Зулейку – она прижималась к нему, плача, смеясь, плача.

Глава XVI

Вы его не должны винить за то, что случилось дальше. Не приложив силу, нельзя было выйти из невозможного положения. Тщетно он просил юную даму его отпустить: та лишь сильнее за него цеплялась. Тщетно он пытался высвободиться, поднимая то одну ногу, то другую, и резко поворачиваясь на каблуке: она лишь колебалась, словно к нему приросла. Ему не осталось ничего, кроме как схватить ее за запястья, оторваться от нее и шагнуть в комнату, от гостьи подальше.

Шляпка ее, вместе с парой длинных белых перчаток лежавшая небрежно на кресле, говорила о том, что гостья собиралась здесь пустить корни.

Встать она тоже не встала. Опершись на локоть, со вздымающейся грудью и полуоткрытым ртом, она, казалось, пыталась понять, что с ней сделали. Ее глаза сияли сквозь невысохшие слезы.

Он спросил:

– Чему обязан вашим визитом?

– О, скажите это еще раз! – прошептала она. – Ваш голос для меня музыка.

Он повторил вопрос.

– Музыка! – сказала она задумчиво; сила привычки заставила ее добавить: – Я вообще-то ничего не понимаю в музыке, но мне нравится то, что мне нравится.

– Не подниметесь ли вы с пола? – сказал он. – Дверь открыта, вас могут увидеть снаружи.

Нежно она ладонями поглаживала ковер.

– Счастливый ковер! – прошептала она. Счастливые девы, что сплели нити, по которым ступает мой господин. Но чу! он велит своей рабе подняться и встать перед ним!

Только она поднялась, как в двери появилась фигура.

– Прошу прощения, ваша светлость; мама спрашивает, подавать ли ланч?

– Да, – сказал герцог. – Позвоню, когда буду готов. – Тут он заметил, что девушка, в него, возможно, влюбленная, была по всем известным меркам исключительно хороша.

– А, – она запнулась, – а мисс Добсон…

– Нет, – сказал он, – Только я. – Из прощального ее взгляда, брошенного мельком на Зулейку, герцог понял, что действительно любим, и тем сильнее ему захотелось избавиться поскорее от незваной и ненавистной гостьи.

– Вы хотите избавиться «от меня? – спросила Зулейка, когда девушка вышла.

– Не хотел бы быть грубым; но – раз вы меня вынуждаете – да.

– Тогда возьмите меня, – воскликнула она, разведя руки, – и выбросите в окно!

Он холодно улыбнулся.

– Думаете, я шучу? Думаете, я буду сопротивляться? Попробуйте. – Она склонилась набок, демонстрируя безволие и транспортабельность. – Попробуйте, – повторила она.

– 3амысел ваш понятен, – сказал он, – и хорошо исполнен. Но, поверьте, чрезмерен.

– О чем вы?

– O том, что можете быть спокойны. Я не нарушу свое слово.

Зулейка покраснела:

– Вы жестоки. Я бы целый мир отдала, чтобы забрать назад это проклятое письмо. 3aбудьте, пожалуйста, забудьте его!

Герцог посмотрел на нее с интересом:

– Вы хотите сказать, что освобождаете меня от данного слова?

– Освобождаю? Кто вас связывал! Не мучайте меня!

Он задумался, что за игру она играет. Муки ее, однако, выглядели весьма натурально; а если они натуральны, то – он ахнул – объяснение возможно только одно. И герцог его предложил:

– Вы меня любите?

– Всей душой.

Его сердце вздрогнуло. Если она говорит правду, он отомщен! Но:

– И где же доказательство? – спросил он.

– Доказательство? У вас, мужчин, совсем нет чутья? Хотите доказательства – предъявите его. Где мои сережки?

– Ваши сережки? Зачем?

Она нетерпеливо показала на две белые жемчужины, наколотые на блузке:

– Это ваши запонки. Утром они мне дали первый намек.

– Вы их взяли черной и розовой, верно?

– Разумеется. Потом я совсем про них забыла. Кажется, раздеваясь, уронила их на ковер. Мелизанда их нашла утром, когда приготовляла комнату, чтобы мне одеться. Сразу после того, как она отнесла вам первое письмо. Я была смущена. Я была озадачена. Может быть, жемчужины стали прежними просто потому, что вы с ними расстались? Поэтому я, дорогой мой, снова вам написала – короткое взволнованное вопросительное письмо. Узнав, что вы порвали его, я поняла, что жемчужины надо мной не пошутили. Я поспешно довершила туалет и прибежала сюда бегом. Сколько часов я вас ждала?

Герцог достал сережки из жилетного кармана и в задумчивости на них смотрел. Обе они действительно побелели. Он положил их на стол.

– Возьмите, – сказал он.

– Нет, – вздрогнула она. – Не смогу забыть, что они были когда–то черными. – Она бросила их в камин. – О, Джон, – воскликнула она, снова упав перед. ним на колени, – как я хочу забыть, кем была. Я хочу искупить вину. Ты думаешь, что можешь меня изгнать из своей жизни. Но нет, дорогой, – если только не убьешь меня. Я всюду буду вот так же следовать за тобой на коленях.

Скрестив руки на груди, глядя на нее сверху вниз, он повторил:

– Я не нарушу свое слово.

Она заткнула уши.

Он с суровым удовольствием разомкнул руки, вынул из нагрудного кармана какие-то бумаги, выбрал одну и протянул Зулейке. То была телеграмма от дворецкого.

Зулейка прочитала. С мрачной радостью герцог смотрел, как она читает.

Она перевела на него безумный взгляд, попыталась заговорить и упала без чувств.

Он к этому не был готов.

– Помогите! – крикнул он неуверенно – она тоже ведь человек? – и бросился в спальню, откуда секунду спустя вернулся с кувшином. Намочив руку, он брызнул водой на запрокинутое лицо (капли росы на белой розе? Но тут, кажется, присутствовало другое, более горькое сходство). Снова он намочил и брызнул. Капли потекли, слились в струйки. Намочил, полил, постиг ужасное сходство и отшатнулся.

И в этот момент Зулейка раскрыла глаза:

– Где я?

Она слабо оперлась на локоть; отсрочка, которую герцог дал ненависти, закончилась бы, едва Зулейка пришла в себя, если бы увиденное сходство не закончило ее раньше. Зулейка приложила к лицу руку, удивленно посмотрела на влажную ладонь, потом на герцога, увидела рядом с ним кувшин. Она, кажется, тоже заметила сходство; слабо улыбнувшись, она сказала:

– Мы теперь квиты, Джон?

На лице герцога в ответ на эту нехитрую шутку не появилась улыбка, оно лишь сильнее покраснело. На Зулейку нахлынули воспоминания – бурным потоком, до самого последнего мига.

– Ох! – воскликнула она, с трудом поднимаясь. – Совы! совы!

Отомщенный, он ответил:

– Да. Вы вернулись в неотвратимую действительность. Совы прокричали. Боги сказали свое слово. Сегодня сбудется ваше желание.

– Совы прокричали. Боги сказали свое слово. Сегодня… нет, Джон, этому не бывать! Небеса, смилуйтесь надо мной!

– Прокричали не знающие ошибок совы. Боги сказали свое насмешливое и неумолимое слово. Мисс Добсон, ничего нельзя изменить. И позвольте напомнить, – добавил он, глянув на часы, – что вас ждет Сам Маккверн.

– Как вы можете, – сказала она. Она так на него смотрела, что казалось, будто с ним заговорило бессловесное животное.

– Вы отменили ланч?

– Нет, я про него забыла.

– Как вы можете. В конце концов, он ради вас умрет, как и мы все. Я лишь один из многих, не забывайте. Имейте чувство меры.

– Чувство меры, говорите? – сказала она, подумав. – Боюсь, вас не обрадует, что оно мне скажет. Возможно, оно скажет мне, что вчера грех мой был велик, а сегодня была велика любовь, ваша же ненависть вполне мелочна. Возможно, то, что я приняла за великое безразличие, в действительности не что иное, как мелкая злоба… Ах, я тебя задела? Ну прости слабую женщину, которая в злосчастии своем говорит, что взбрело на ум. Ах, Джон, Джон, если б я тебя считала мелочным, любви моей пришлось бы надеть венец сожаления. Не запрещай мне звать тебя Джоном. Я посмотрела в «Дибретте», пока тебя ждала. Это тебя как будто приблизило. И сколько у тебя имен! Помню, ты мне их вчера в этой же комнате сообщил – двадцати четырех часов не прошло. Часов? Лет! – Она истерически засмеялась. Джон, видишь, почему я не могу замолчать? Потому что мне страшно думать.

– В Бейллиоле, – сказал он учтиво, – вам значительно проще будет забыть про мою смерть, чем здесь. – Он взял с кресла шляпку и перчатки, аккуратно их ей протянул; но она не взяла. – Даю вам три минуты, – сказал он. – Две, чтобы перед зеркалом привести себя в порядок. Одну, чтобы попрощаться и выйти за дверь.

– А если я откажусь?

– Не откажетесь.

– А если откажусь?

– Вызову полицейского.

Она внимательно на него посмотрела.

– Да, – произнесла она медленно. – Думаю, вы можете.

Она забрала свои вещи, положила у зеркала. Презрительной рукой привела прическу к послушанию – на некоторых кудряшках блестела вода, – затем со знанием дела поправила и пришпилила шляпку. Несколько быстрых прикосновений к шее и талии, затем она снова взяла перчатки и развернулась к герцогу:

– Вот! Видите, как я скоро справилась.

– Замечательно, – согласился он.

– И не только с тем, что видно простым взглядом, Джон. Духовно я тоже справилась скоро. Вы видели, как я надела шляпу; но не видели, как любовь моя взяла венец сожаления, как я этот венец на нее надела, как она в этом венце задохнулась. Ох, Джон, жуткое дело! Но необходимое. Иначе никак. Так что я обратилась к чувству меры, как вы мне опрометчиво посоветовали, и заперла сердце, поглядев на то, какой вы на самом деле. Один из многих? Именно, и весьма непривлекательный экземпляр. Так что я в порядке. Теперь скажите, где Бейллиол. Далеко?

– Нет, – ответил он, чуть поперхнувшись, подобно игроку, который безупречно сыграл отличными картами и все же, черт побери, проиграл, – Бейллиол тут поблизости. Если точно, в конце улицы. Давайте выйдем, и я покажу.

Он себя держал в руках. Но положение его от того не делалось менее нелепым. Как, собственно, следует ей ответить? Спускаясь с торжествующей юной особой по лестнице, он молил, чтобы его посетил esprit de l’escalier.^[96] Тот, увы, воздержался.

– Кстати, – сказала она, когда он показал ей, где Бейллиол, – вы кому-нибудь говорили, что умираете не только ради меня?

– Нет, – ответил он, – я предпочел умолчать.

– Так что официально, так сказать, на общий взгляд, вы умрете ради меня? Ну так все хорошо, что хорошо кончается. Мы попрощаемся тут? Я приду на баржу Иуды; но там, наверное, будет такая же давка, как вчера?

– Конечно. В последний день гонок иначе не бывает. Прощайте.

– Прощайте, милый Джон – жалкий Джон, – крикнула она через плечо, за собой оставив последнее слово.

Глава XVII

То, что последнее слово она оставила за собой, его не задело бы, будь в том слове действительная необходимость. Совершенная его избыточность – безупречная победа, которую она и без того одержала, – вот что вывело герцога из себя. Да, она его обошла с фланга, внезапно атаковала, не дала сделать ни одного выстрела. Esprit de l’escalier посетил его по пути наверх: вот как он мог у нее забрать если не победу, то хотя бы пальму первенства. Нужно было, конечно, ей в лицо рассмеяться: «Превосходно, превосходно! Вы почти меня обманули. Но, увы, вашу любовь не скрыть. Не было еще на свете девы, любившей столь же страстно, как вы, бедняжка, сейчас любите меня».

Но что – что если она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО лишь притворилась, будто покончила со своей любовью? Он замер на пороге комнаты. Внезапное сомнение еще ужаснее делало упущенный шанс. Но это же сомнение было ему приятно. Разве не ясно, что она притворялась? Она уже попрекнула его отсутствием чутья. Он не заметил ее любви, когда она определенно его любила. Только жемчужины его убедили. Жемчужины! Вот что ее выдаст! Рванувшись к камину он одну из них разглядел сейчас же белая? Белая, но зардевшаяся. Чтобы разглядеть другую, пришлось наклониться. Вот она, не вполне различимая в покрытой графитом топке камина.

Он отвернулся. Почему он, выставив эту девицу вон из комнаты, не прогнал ее долой из своих мыслей? О, дайте ему кто-нибудь унцию цибетина и пару маковых цветков! Кувшин стоял, напоминая о проклятом визите и… Герцог спешно унес его в спальню. Там он умыл руки. То, что эти руки касались Зулейки, придавало его омовению символическую целебную силу.

Цибетин, маки? Разве он не мог сейчас же призвать благовоние ароматнее, болеутоляющее сильнее? Почти ласковой рукой он позвонил.

Сердце его вздрагивало от звона и грохота поднимаемого по лестнице подноса. Она идет к нему, та, которая любит его, та, чье сердца он разобьет, умерев. Но поднос, показавшись в двери, занял первое место не только в порядке появления, но и в мыслях герцога. Он этим трудным утром уже два раза откладывал ланч; скорое его появление делало голодные позывы нестерпимыми.

К тому же, подумал он, пока она расстилала скатерть, свидетельства того, что она в него влюблена, весьма ненадежны. А что, если это совершенно не так! В «Хунте» он не видел никакой сложности в том, чтобы спросить самому. Сейчас же его одолело смущение. Он не мог понять, почему. Когда он обращался к Нелли О’Мора, красноречие его не подвело. Впрочем, одно дело миниатюра Хоппнера, другое – живая дочка домохозяйки. Так или иначе, сначала следует подкрепиться едой. Лучше бы миссис Бэтч прислала что-нибудь покалорийнее копченой сёмги. Он спросил хозяйкину дочку, каким будет следующее блюдо.

– Голубиный пирог, ваша светлость.

– Холодный? Скажите вашей маме, чтобы поскорее согрела его в духовке. Еще что-нибудь?

– Заварной пудинг, ваша светлость.

– Холодный? Его тоже согреть. И принесите бутылку шампанского, пожалуйста; и… и бутылку портвейна.

Он прежде никогда хмелю не поддавался. Но сейчас подумал, что все сегодняшние происшествия, все пережитые им потрясения, все тяготы, к которым он себя готовил, да и действительный одолевший его недуг, измотали его достаточно, чтобы всему этому противопоставить крепкий напиток, симптомы употребления которого он иногда замечал у своих товарищей.

И это средство не вполне подвело. Принимая пищу, глядя, как играют остатки шампанского в бокале, он заметил, что некоторые слова Зулейки – и, да, за живое задевшие критические намеки – его уже не так волнуют. Он с улыбкой вспоминал наглые выходки обиженной женщины, детскую истерику десятисортной фокусницы, которой указали на дверь. Пожалуй, он обошелся с ней слишком сурово. При всех своих недостатках, они его обожала. Да, он себя повел своевольно. Видимо, он в чем-то жесток от природы. Бедная Зулейка! Он был рад, что она смогла справиться со своей безумной страстью… А ему довольно того, что его любит прекрасная кроткая девица, прислуживающая за этим пиром. Он ее сейчас призовет убрать со стола и прикажет поведать историю ее тихой любви. Он налил второй бокал портвейна, прихлебнул, выпил его залпом, налил третий. Серая унылая погода только ярче делала прекрасный солнечный день, запертый виноделом в сосуде и теперь вырвавшийся на свободу, чтобы согреть герцогу душу. Он сейчас так же освободит любовь, спрятанную в сердце милой девицы. Если бы только он мог ей ответить взаимностью!.. А почему нет?

Prius insolentem

Serva Briseis niveo colore

Movit Achillem.^[97]

И нельзя сказать, что вежливо побуждать ее признаться в любви, в ответ не предлагая своей. И однако, однако же, в каком бы благодушном настроении он ни находился, он не мог сам себя обмануть, что у него к ней могли быть иные чувства, кроме благодарности. Обмануть ее? Неправда была бы весьма неуместной платой за всю ее доброту. Кроме того, так ей можно вскружить голову. Какой-нибудь небольшой знак благодарности – какая-нибудь безделушка на память – вот все, что он ей мог предложить… Какая безделушка? Булавка для шарфа ей подойдет? Запонка? Что-нибудь еще сов… Эй! вот же, крайне удачно лежит у него в камине: пара сережек!

Он извлек из камина розовую жемчужину и черную и позвонил.

Чувство драматической уместности требовало дождаться, когда девица уберет стол, прежде чем к ней обратиться. Если она возьмется за это дело после того, как откроет свою любовь и примет от него дар и прощальное слово, пошлый контраст будет огорчителен для них обоих.

Он, однако, наблюдал ее за работой с некоторым нетерпением. Пыл его поминутно остывал. Жаль, что он из бутылки с нефильтрованным портвейном, которую она убирала в сервант, выпил только три бокала. Прочь сомнения! Прочь сознание неравного положения! Момент самый подходящий. Нельзя его упускать! Вот она собрала скатерть, вот уже уходит.

– Постойте! – заговорил он. – Мне есть, что вам сказать.

Девица обернулась. Он заставил себя встретиться с ней взглядом.

– У меня составилось представление, – сказал он сдавленным голосом, – что вы ко мне питаете чувства иные, нежели просто уважение. Так ли это?

Залившись румянцем, она попятилась.

– Пожалуйста, – сказал он, вынужденный продолжать то, что начал, – тут нечему стыдиться. И уверен, вы не сочтете праздным мое любопытство. Верно ли, что вы… меня любите?

Она попробовала заговорить, но не смогла. Тогда она кивнула.

Облегченно вздохнув, герцог приблизился к ней.

– Как вас зовут? – спросил он мягко.

– Кейти, – хватило ей воздуха ответить.

– И давно, Кейти, вы меня любите?

– С тех пор, – запнулась она, – с тех пор, как вы сняли квартиру.

– У вас, конечно, нет привычки делать своим кумиром всякого жильца вашей матушки?

– Нет.

– Могу ли я похвастаться, что первый завладел вашим сердцем?

– Да. – Она сделалась бледной и мучительно дрожала.

– И верно ли я понимаю, что ваша любовь совершенно бескорыстна?.. Вы меня не понимаете? Поставлю вопрос иначе. Вы любили меня, не надеясь на взаимность?

Она бросила на него быстрый взгляд, но тут же растерянно потупилась.

– Ну полно! – сказал герцог. – Вопрос мой несложен. Кейти, вы хотя бы на мгновение верили, что я могу вас полюбить?

– Нет, – прошептала она, – никогда не смела на это надеяться.

– Именно, – сказал он. – Вы никогда не надеялись ничего приобрести благодаря вашей привязанности. Вы не готовили мне западню. Вас не поддерживала мечта сделаться герцогиней, у которой платьев больше, чем она в силах надеть, больше мишуры, чем она в силах разбросать. Я рад. Я тронут. Вы первая женщина, которая так меня полюбила. Или, – пробормотал он, – практически первая. А другая… Ответьте мне, – спросил он, напряженно над ней нависнув. – Если бы я сказал, что люблю вас, разлюбили бы вы меня?

– Ах, ваша светлость! – воскликнула девица. – Нет, конечно. Разве посмела бы…

– Довольно! – сказал он. – Допрос окончен. Я вам кое-что хочу подарить. У вас проколоты уши?

– Да, ваша светлость.

– Тогда, Кейти, окажите мне честь, приняв этот дар. – С этими словами он положил в ее руку черную жемчужину и розовую.

Вид их на миг прогнал все другие чувства в той, что получила этот дар. Она забылась.

– Батюшки светы! – воскликнула она.

– Надеюсь, вы будете всегда носить их ради меня. – сказал герцог.

Ответ ее был односложный. Слова замерли на ее устах, а из глаз полились слезы, через которые различимы были жемчужины. Они качались в ее смятенном мозгу, свидетельствуя, что ее любит – любит он, который еще вчера любил другую. Это так неожиданно, так прекрасно. Ее можно было (настаивает она по сей день) сбить с ног перышком. Герцог, увидев ее волнение, показал на кресло и велел ей сесть.

В этой позе мысли ее прояснились. Закралось подозрение, за ним беспокойство. Она посмотрела на сережки, затем на герцога.

– Нет‚– сказал он, неправильно истолковав ее вопросительный взгляд. – Это настоящий жемчуг.

– Дело не в этом, – сказала она дрожащим голосом, – а в том… в том…

– Что это подарок мисс Добсон?

– Подарок, говорите? Тогда, – поднявшись, Кейти бросила жемчужины на пол, – обойдусь без них. Я ее ненавижу.

– Я тоже, – сказал герцог в порыве откровенности. – Нет, конечно, – добавил он спешно. – Пожалуйста, забудьте, что я сказал.

Кейти пришло в голову, что мисс Добсон не обрадуется, если ей, Кейти, достанутся ее жемчужины. Она их подняла.

– Впрочем… впрочем… – Снова ее одолели сомнения, и она перевела взгляд с жемчужин на герцога.

– Говорите, – сказал он.

– Вы надо мной не потешаетесь? Не желаете зла? Меня хорошо воспитали. Мне говорили, чего беречься. И то, что вы сказали, так странно. Вы герцог, а я… я всего лишь…

– Высокое сословие имеет право на снисхождение.

– Да, да! – воскликнула она. – Я понимаю. Как я могла о вас дурно подумать. И любовь всех равняет, не так ли? любовь и начальное образование. Мое положение далеко от вашего, но я, несмотря на него, хорошо образована. Я больше выучила, чем почти все настоящие леди. Я в четырнадцать лет уже закончила седьмой класс.^[98] Я была одной из самых успевающих девочек в школе. И я с тех пор не перестала учиться, – горячо продолжала она, – Я с пользой провожу каждую свободную минуту. Я прочла двадцать семь из «Ста лучших книг». Я коллекционирую папоротники. Я играю на пианино, когда только… – Она запнулась, вспомнив, что ее музыкальные упражнения всегда прерывались звонком герцога и вежливой просьбой их прекратить.

– Рад узнать о ваших достижениях. Они безусловно делают вам честь. Но… не вполне понимаю, зачем вы их перечисляете.

– Я не хвастаюсь, – отвечала она. – Я это сказала только потому, что… неужели вы не понимаете? Если я не невежда, я вас не опозорю. Никто не скажет, что со мной вы себя растратили.

– Растратил? В каком смысле?

– О, я знаю, что все будут ко мне придираться. Все будут против меня, и…

– Боже мой, да о чем вы?

– Ваша тетя, кажется очень гордая дама – важная и строгая. Мне так показалась, когда она приезжала в прошлом году. Но вы взрослый человек. Вы сами себе хозяин. о, я вам верю; вы меня не предадите. Если любите меня по-настоящему, то не станете слушать их.

– Люблю вас? Я? Вы сошли с ума?

В полном недоумении они уставились друг на друга.

Она первая прервала молчание. Шепотом она заговорила:

– Вы же надо мной не пошутили? Вы правду сказали, ведь так?

– А что я сказал?

– Вы сказали, что меня любите.

– Вам что-то почудилось.

– Да нет же. Вот сережки, которые вы подарили. – В подтверждение она их пощупала. Перед тем как их подарить, вы сказали, что любите. Вы сами знаете, что сказали. И если бы я подумала, что вы все это время надо мной насмехались, я бы, я бы… – она всхлипнула‚ я бы их бросила вам в лицо!

– Прекратите со мной говорить в этом тоне, – сухо сказал герцог. – И позвольте предупредить, что ваши попытки меня обмануть или запугать…

Она швырнула сережки ему в лицо. Но не попала. Что не извинило этот возмутительный жест. Герцог показал на дверь.

– Прочь! – сказал он.

– Со мной такое не пройдет! – засмеялась она. – Я не уйду, если только вы меня не вытолкаете. А если так, весь дом переполошу. Приведу соседей. Всем расскажу, как вы поступили, и… – Но ее негодование сменилось жгучим стыдом унижения. – Ах вы трус! – ахнула она. – Трус! – Она закрыла лицо фартуком и с жалостливыми рыданиями привалилась к стене.

Неопытный в любовных похождениях герцог не мог так запросто переплыть море женских слез. Его переполняла жалость к несчастной дрожащей у стене фигуре. Как ее успокоить? Он бездумно поднял с ковра жемчужины и приблизился к ней. Тронул ее за плечо. Она отшатнулась.

– Не надо, – сказал он мягко. – Не надо плакать. Не могу на это смотреть. Я был глуп и невнимателен. Как, напомните, вас зовут? Кейти, верно? Так вот, Кейти, я хочу извиниться. Я неудачно изъяснился. В печали и унынии я в вас надеялся найти утешение. Я, Кейти, схватился за вас как за соломинку. И затем, кажется, что-то сказал, от чего вы решили, что я вас люблю. Мне почти жаль, что это не так. Неудивительно, что вы в меня бросили сережками. Мне… мне почти жаль, что вы не попали… Видите, я вас простил. Теперь и вы меня простите. Не отвергайте сережки, пожалуйста. Я подарил их на память. Носите их, чтобы не забывать обо мне. Ибо вы меня теперь никогда не увидите.

Девушка перестала плакать, злость свою она расточила в рыданиях. На герцога она посмотрела горестно, но взяла себя в руки.

– Куда вы собрались?

– Не спрашивайте меня об этом, – сказал он. – Довольно того, что я готов отправиться в путь.

– Это из-за меня?

– Ни в коей мере. Ваша привязанность, наоборот, из тех вещей, которые придают горечи моему уходу. И все же… я рад, что вы меня любите.

– Не уходите, – пролепетала она. Он снова подошел, и на этот раз она не отстранилась. Вам кажется неуютной квартира? – спросила она, глядя ему в лицо. – Есть жалобы на обслуживание?

– Нет, – сказал герцог. – Обслуживание всегда было вполне приемлемое. Сегодня я чувствую это особенно остро.

– Тогда зачем вы уходите? Зачем разбиваете мне сердце?

– Достаточно того, что я не могу поступить иначе. Впредь вы меня уже не увидите. Но уверен, что, пестуя обо мне воспоминания. вы в этом найдете некоторое скорбное удовольствие. Вот сережки! Давайте я сам их вам надену.

Она повернула голову. В мочку левого уха он поместил крючок от черной жемчужины. На щеке, обращенной к нему, оставались следы слез; ресницы еще блестели. Несмотря на всю ее блондинность, они, эти сверкающие ресницы, были вполне темны. Герцог почувствовал порыв, усмирил его.