Текст книги "Запретные навсегда (ЛП)"

Автор книги: М. Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Отведи ее обратно в ее комнату. – Эдо смотрит на Арта. – Оставь ее в наручниках, чтобы у нее не возникло никаких идей. И… – он прищуривает глаза. – Не насилуй ее. Пока ее отцу не заплатят, и она не станет твоей, ты ни в коем случае не должен к ней приставать. Он может потребовать большей компенсации за любое… удовольствие… если это обнаружится.

Это не такое уж большое облегчение, но это уже что-то, особенно учитывая гневное разочарование, которое я вижу на лице Арта, когда он поднимает меня со стула за запястья. Он ни в малейшей степени не проявляет нежности, когда тащит меня вверх по лестнице, но мне почти все равно. Пока не принято решение о том, что со мной произойдет, ему не позволено причинять мне боль, не так, как я больше всего боюсь. Физическая боль не имеет значения, по сравнению с этим.

Он практически распахивает дверь в мою комнату, подталкивая меня к кровати. Я падаю лицом вниз, и Арт хватает меня за запястья и волосы, швыряет на матрас и переворачивает на спину. На какой-то ужасающий момент мне кажется, что он собирается проигнорировать приказ Эдо и все равно взять меня. Но он просто ухмыляется мне сверху вниз, плотоядно поглядывая, потирая одной рукой перед своих брюк, где я вижу, как бугорок его отвердевшего члена натягивает ткань.

– Не волнуйся, Саша, – напевает он, его голос тошнотворно сладкий, в отличие от его поведения. – Ожидание сделает все только лучше, когда ты наконец будешь у меня. В казне Агости полно денег, и я собираюсь потратить их столько, сколько потребуется, чтобы иметь удовольствие разрушить то, ради чего погиб мой брат.

Он не утруждает себя выниманием кляпа. Он оставляет меня в темноте, связанную резиновым ремнем, который натирает мне губы, и выходит из комнаты.

7

МАКС

Позволить себе исцелиться, прежде чем пытаться выяснить, что случилось с Сашей, это самое сложное, что мне когда-либо приходилось делать. Я хочу броситься за ней, разорвать мир на части, пытаясь найти ее и убедиться, что она в безопасности. Джиана и Томас оба уверяют меня, что оставшаяся служба безопасности занимается этим. Через два дня после пробуждения, когда я могу говорить более внятно, я немедленно звоню Виктору.

– Ты уверен, что она жива? – Спрашивает Виктор, когда я объясняю ему, что произошло, стараясь ничего не упустить. Сейчас нет смысла что-то скрывать, когда на кону так много.

– Я ни в чем не уверен, – честно говорю я ему. – Я пролежал здесь несколько дней, без сознания, а потом застрял в этой кровати, пока выздоравливал. Я едва мог встать, чтобы посрать.

– Человек, который охотился за тобой из-за того, что ты сделал, чтобы отомстить за своего брата, мертв, – устало говорит Виктор. – Я сам видел доказательство этого. На этом все должно было закончиться, но ясно, что это не так.

– После того, что случилось с Адрианой, Эдо не угрожает моей жизни. И теперь, поскольку Арт, вероятно, предполагает, что я мертв, он предпримет шаги, чтобы завладеть поместьем.

– Ты думаешь, Саша у него?

– Хотел бы я знать, – горячо говорю я Виктору. – Если она жива, у нас есть шанс. Он проявил к ней интерес, а также к тому, чтобы забрать то, что было моим, каковой он ее считал. Если он думает, что может причинить мне боль из могилы, причинив боль ей, он сделает это. Он, конечно, не будет пытаться найти меня или помочь мне. Я уверен, он рад, что я мертв.

– Нет никаких шансов получить помощь от Эдо Кашиани или какой-либо другой семьи, – задумчиво говорит Виктор, потирая рот рукой. – Теперь у нас нет ни малейшего шанса на альянс старого света. За это может быть даже нанесен ответный удар Луке. – Он испускает долгий вздох. – Я не собираюсь бросать тебя, Макс. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя и Сашу. Но публично мне придется на некоторое время дистанцироваться. Надеюсь, ты сможешь это понять.

– Я знаю, как это работает. Если бы Эдо знал, что я все еще жив, он бы закончил работу. Лука и его семья, а также ты и твои близкие не должны страдать из-за этого. Катерина и особенно дети нуждаются в безопасности… – Я качаю головой, чувствуя, как тяжесть всего этого ложится на мои плечи. – Прости, Виктор, – говорю я наконец. – Мне жаль, что я принес все это к твоему порогу.

– Не стоит, – решительно говорит Виктор. – Я знал, чем рискую, когда предоставлял тебе свою защиту, Макс. И у тебя это все еще есть, просто не так публично, как раньше.

Он на мгновение замолкает.

– Потрать время, которое тебе нужно, чтобы выздороветь и снова стать мобильным. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы выяснить местонахождение Саши, и мы будем действовать дальше. Но Макс…

– Да? – Внезапный, мрачный тон его голоса заставляет мой желудок сжаться.

– Тебе нужно подготовиться к тому, что она может оказаться вне нашей досягаемости. Что она, возможно, уже мертва или ее, возможно, отправили к Обеленскому. И если это случилось, Макс…

– Не говори этого. – Узел в моем животе становится все туже, мир вокруг меня сужается.

– Я не могу начать войну с Москвой, Макс. Не из-за этого, не прямо сейчас. То, что я сделал, сменив свой бизнес, было правильным поступком, но во многих отношениях тамошняя старая гвардия видит во мне беззубого медведя, над которым другие насмехаются. Обеленский без колебаний попытается использовать это как предлог для установления своего присутствия здесь и сделает заявку на мою территорию. Я не могу…

– Ты не можешь рисковать своей семьей. Я знаю. – Я с трудом сглатываю, во рту сухо, как бумага. – Я также не могу позволить Саше умереть от рук этого человека. Если она там, то мне придется отправиться за ней.

– Я знаю, – тихо говорит Виктор. – Я бы сделал… и уже сделал, то же самое для Катерины. Если есть способ, которым я могу помочь, не рискуя своей семьей, Макс, я помогу.

– Это все, о чем я могу просить.

Когда звонок завершен, я с некоторым усилием приподнимаюсь, откидываю одеяло, чтобы посмотреть на повязку, обмотанную вокруг моего живота. На ней все еще виден слабый розовый оттенок, там, где наспех зашитая рана немного кровоточила. Каждое движение ощущается как удар ножом в живот, и я знаю, что должен быть здесь, исцеляясь, гораздо дольше, чем я могу себе позволить. Что бы ни обнаружил Виктор, мне придется действовать в соответствии с этим. Что бы это ни значило. И когда все закончится, и Саша снова будет в моих объятиях, все изменится.

Однажды я ушел от нее. Я думал, что это был правильный выбор, что я давал ей свободу и защиту, оберегал ее от опасности, гораздо большей, чем она понимала. Я ошибался. Я только сделал все хуже, и потерял все в процессе.

Игнорируя боль, я заставляю себя свесить ноги с кровати, пытаясь отдышаться от острой, скручивающей боли. Когда я чувствую, что в моих легких снова появился воздух, я заставляю себя подняться на ноги, стискивая зубы при каждом обжигающем шаге, пока направляюсь в ванную. Оказавшись там, я открываю кран с холодной водой и плещу водой на лицо. Я выгляжу бледнее, чем обычно, похудевший и слегка ввалившейся на щеках. Я не выгляжу способным кого-либо спасти, не говоря уже о том, чтобы отправиться в Россию, чтобы встретиться лицом к лицу с братвой Обеленского, чтобы вырвать Сашу из его лап.

Но я не могу оставить ее.

Я хватаюсь за край раковины, разглядывая себя в зеркале. Я мысленно перечисляю все, что я сделал, способы, которыми я потерпел неудачу, и ошибки, которые я совершил. Мои руки в крови.

Я всю свою жизнь старался не быть таким, не быть таким, каким был мой отец, каким является Эдо, какими были все влиятельные люди, окружавшие меня. Теперь ясно, что от этого никуда не деться. Я тот, кто я есть, тем, кем я был рожден, и если годы, которые я провел вне этого, вообще изменили меня, я надеюсь, что это дало мне понимание того, что я должен делать, что это сделало меня человеком, который хочет быть хорошим, и поступать правильно.

Но я не могу позволить этому больше ослаблять меня.

Одежда, в которой я был на вечеринке, давно исчезла, ее заменили спортивные штаны, которые я позаимствовал. У меня почти ничего не осталось из моих вещей, но, возвращаясь к кровати, я замечаю четки, которые были у меня в кармане и лежали свернутыми на приставном столике, вероятно, спасенные Джианой.

Я беру потертые черные бусины, перекатываю их между пальцами. Я знаю схему наизусть, слова, не задумываясь о них. Они – часть меня, жизнь, которую я пытался прожить, мужчина, которым я пытался быть, жертвы, на которые я пошел, чтобы стать кем-то другим, а не тем, кем я должен был быть. Я занял место Арта, но в некотором смысле это было мое собственное спасение.

От этого больше не убежишь.

Я сжимаю бусы в руке, прижимая кулак к груди, закрываю глаза и думаю о Саше.

– Где бы ты ни была, – бормочу я, слова, которые сами по себе являются молитвой и обещанием, – я найду тебя. Чего бы это ни стоило, сколько бы времени это ни заняло, я найду тебя. Я найду тебя и верну домой, и я никогда, никогда больше не покину тебя.

Я шепчу эти слова снова и снова, как литанию, мое сердце колотится под моим кулаком.

– Я подвел тебя. Я потерял тебя. И я сделаю все правильно. Несмотря ни на что.

Я вижу ее в своем воображении ясно, как день, ее мягкие рыжевато-светлые волосы и изящное личико, ее сверкающие глаза, заразительную радость, которую она сохраняла, несмотря на то, как сильно мир пытался ее украсть. Мысль о том, что она, наконец, сломается, что она потеряет это, о том, что мой гребаный брат, Эдо, и Обеленский, и все мужчины, подобные ему, наконец-то превратили ее в оболочку ее прежнего "я", делает меня убийцей так, как я не чувствовал себя со времен Алексея. Тогда я думал, что это слабость. Насилие, которое я чувствовал, потребность резать, крушить и обескровить его, жажда мести, которая была сильнее даже того, что я чувствовал, когда нажал на курок в том залитом неоном переулке и оставил убийцу моего брата истекать кровью на земле. Но то же самое насилие, та же самая потребность, вот что приведет меня в Москву и обратно, если понадобится, чтобы спасти женщину, которую я безумно люблю. Женщину, которой я не заслуживаю. Так мне и надо, если на этот раз именно она уйдет от меня, после того как все будет сказано и сделано. Если она сделает такой выбор, я не буду ее останавливать.

Все, что я могу сделать, это сдержать эту последнюю клятву, в последний раз.

Я найду тебя любовь моя.

8

САША

Я не знаю, как я спала. Кажется невозможным, что мне это вообще удалось несмотря на то, что я была совершенно измотана. Когда я просыпаюсь рано на рассвете, мои руки немеют, плечи и локти болят из-за того, что запястья скручены за спиной. Мои губы натерты из-за кляпа, а челюсть сведена судорогой. Хотя я отчетливо помню другие случаи, когда я была такой несчастной, сейчас мне кажется, что это худшее, что я когда-либо испытывала.

Я знаю, что Арт вернется. Я знаю, что в какой-то момент моя судьба будет решена. Как бы все ни обернулось, конец не будет хорошим. Я просыпаюсь со странным чувством спокойствия по этому поводу, и хотя я знаю, что это может продлиться недолго, даже просто отсутствие страха на некоторое время кажется облегчением.

Все эти годы я так и не узнала, кем я была на самом деле. Конечно, я ничего не помню о своей матери, и мое сердце болит от осознания того, что теперь она мертва. Лучшее предположение, которое пришли в голову Максу и Виктору, было то, что она бросила меня, чтобы попытаться защитить от моего отца, зная, что он придет за ней, если она не вернется без ребенка. Больно думать, что она сделала все это только для того, чтобы в конце концов все провалилось. Я думаю о годах, которые я провела в детском доме в России, переходя из приемной семьи в приемную семью, думая, что оба моих родителя мертвы, хотя на самом деле они были всего в нескольких милях от меня.

Моя мать дала мне мое имя? Она назвала меня Сашей, когда передавала меня из рук в руки, или кто-то другой дал это имя безымянному ребенку? Я пытаюсь представить, чем она могла заниматься все эти годы в своем доме в Москве, и мне интересно, думала ли она когда-нибудь обо мне. Интересно, были ли у нее другие дети, есть ли у меня сводные братья или сестры, о которых я не знаю и теперь, вероятно, никогда не узнаю.

Интересно, возлагала ли она на меня надежды, представляла ли она себе жизнь, в которой я была бы счастлива и где-нибудь далеко от мира, от которого она пыталась меня спасти. Кажется, что так много людей всю мою жизнь пытались спасти меня только для того, чтобы я снова обрекла себя на ту же участь.

Может быть, в конце концов, выбора действительно нет. Возможно, все просто происходит так, как происходит, и ничего нельзя сделать, чтобы это изменить. В этой идее есть странный покой, даже если она лишает меня всякого чувства свободы воли. Я прокручиваю это в голове, задаваясь вопросом, могу ли я за это зацепиться, когда все это закончится, чтобы сделать это более терпимым. Мне нужно что-то, потому что, насколько я знаю, нет особых сомнений в результате, но между настоящим моментом и тем временем остается много неизвестного.

В доме тихо и неподвижно, и я закрываю глаза, пытаясь вспомнить Макса без грусти. Чтобы вызвать в памяти то время, когда мы оба были счастливее всего, вспомнить, как он улыбался мне на тропинке к озеру за домом Виктора и Катерины, как девочки бежали к нему, какая радость была на его лице. У нас было так много счастья, снова и снова, и я хочу помнить, что в конце это было не самое худшее. Ни прощания, ни его слов о том, что он не может любить меня, ни вида его с кровью, растекающейся по рубашке, ни кольца в его руке для другой женщины. Не самый худший из сделанных нами вариантов.

В конце всего этого я хочу вспомнить только хорошее.

Я думаю, что, несмотря на мой дискомфорт, я ненадолго засыпаю. Меня будит звук открывающейся двери, на этот раз без стука, и я выглядываю из-под ресниц, чтобы увидеть, как Арт входит в комнату. Мое сердце мгновенно замирает. Пусть это будет не потому, что Обеленский решил отдать меня ему за вознаграждение, мысленно умоляю я, лежа очень тихо.

Арт долго стоит у края моей кровати. Я чувствую, как он смотрит на меня сверху вниз, и мое сердцебиение учащается, пульс подскакивает к горлу. Я не знаю, видит он это или нет, но я чувствую, как он тянется к моей голове, развязывает кляп и вытаскивает его у меня изо рта.

Сначала я даже не могу его закрыть. Моя челюсть словно заморожена полуоткрытой, и у меня возникает ужасающая секунда, когда я думаю, что, возможно, никогда больше не смогу закрыть рот. Я слышу, как открывается перочинный нож, и чувствую, как возвращается пробирающий до костей холод страха, но Арт склоняется надо мной, и я понимаю, что он развязывает застежки-молнии.

Возвращающееся кровообращение и чувствительность в моих руках достаточно болезненны, чтобы отвлечь меня от моей челюсти на время, достаточное для того, чтобы я могла двигать ею взад-вперед, пока что-то не отпустит, и я смогу закрыть рот, хотя и с сильной болью.

Арт отступает назад, глядя на меня сверху вниз с едва скрываемым раздражением.

– Это был урок для тебя, – говорит он, когда я морщусь, пытаясь убрать руки назад перед собой. – Такая ночь, как эта, ничто по сравнению с тем, как я накажу тебя за плохое поведение, когда не будет никаких ограничений на то, что я могу с тобой сделать.

– Ты даже не знаешь, получишь ли ты это, – огрызаюсь я в ответ. Слова получаются менее выразительными, чем я надеялась, слегка невнятными из-за моей одеревеневшей челюсти, но в любом случае попробовать приятно.

Рука Арта сжимает мои волосы, откидывая голову назад.

– Послушай меня, малышка, – шипит он. – Это гребаный подарок по сравнению с тем, что ждет тебя в будущем. Я сказал тебе, что буду хорошо к тебе относиться, если ты будешь хорошо себя вести, но ты, кажется, упорно игнорируешь меня, и я могу сделать все намного хуже. Эдо настаивает на том, чтобы позволить тебе спать в этой постели, кормить тебя, убедиться, что у тебя есть одежда. – Словно подчеркивая свою точку зрения, его другая рука сжимает вырез моего платья в кулак, дергая вниз.

Тонкий шелк рвется, как мокрая папиросная бумага, разрываясь в клочья и оставляя меня в одно мгновение наполовину обнаженной. Арт жадно смотрит на меня сверху вниз, его глаза блестят.

– Ты только делаешь себе хуже, маленькая невежественная сучка.

Он отступает назад, качая головой.

– Одевайся, – выплевывает он. – Тебе принесут еду наверх. Когда ты закончишь, у нас назначена встреча с Константином.

– Ты же знаешь, что ты не один из них.

На полпути к двери, когда я произношу это немного яснее теперь, когда моя челюсть начала расслабляться, Арт останавливается и поворачивает голову ко мне.

– О чем, черт возьми, ты говоришь?

– Эдо, Константин… – я изо всех сил стараюсь подражать его тону. – Ты называешь их по имени, как будто ты один из них, равный им, как будто твое место здесь. Но ты не такой, не больше, чем я. Возможно, и нет, учитывая, кто мой отец. Ты всего лишь мятежный блудный сын, который сбежал и промотал все, что дала ему семья, а затем вернулся, поджав хвост, выпрашивая объедки у более могущественных людей.

Арт в мгновение ока возвращается к моей кровати, его рука на моем подбородке, пальцы впиваются в мои щеки, когда он смотрит на меня сверху вниз со свирепостью, которая заставляет меня думать, что я, возможно, зашла слишком далеко, но я не уверена, что меня это волнует, даже если бы я это сделала. Было приятно сказать это, выплюнуть эти слова в его сторону, и это все удовольствие, которое у меня сейчас осталось.

– Твой Отец пристрелит тебя, как собаку в собственной моче, если ты вернешься в Россию, – рычит Арт. – Ты никому не нужна. Ты для него меньше, чем ничто, а для меня ты просто сосуд, дырка, которую я могу трахнуть, и тело, над которым я могу надругаться, чтобы я мог преподать своему брату урок, который продлится даже после смерти. Заткни свой гребаный рот, пока я не проигнорировал то, что сказал мне Эдо, и снова не заткнул тебе рот кляпом, пока ты пялишься на еду, которую не сможешь есть.

На этот раз, когда он уходит, я ничего не говорю. Я смотрю, как он уходит, каждая частичка меня ноет от дюжины разных болей, и я все еще рада тому, что сказала раньше. Я буду бороться с ним так долго, как смогу, пока драки больше не прекратятся.

Больше некому бороться за меня, кроме меня самой.

***

Когда Арт уходит, я медленно встаю с кровати, морщась, когда заставляю свои онемевшие мышцы снова начать двигаться. На этот раз я без колебаний иду в душ, обещание горячей воды звучит как рай после ночи, проведенной в такой неестественной позе. Я беру с собой одежду, в которой была вчера перед ужином, и кладу ее на стойку, запирая за собой дверь, чтобы, надеюсь, не было шанса, что Арт войдет и увидит меня обнаженной.

В душе я чувствую себя именно так хорошо, как я и предполагала. Трудно долго мыться, когда у меня так болят руки, но я стою под горячей водой так долго, как только могу, позволяя ей намочить меня. Я с болью осознаю, что, возможно, это один из последних раз, когда я делаю это, и это кажется странным. Несмотря ни на что, я никогда не переставала представлять, каково это, знать, что твоя жизнь отсчитывает минуты, секунды, считать время, которое у тебя осталось на такие обычные вещи, как горячий душ. Но если я отдамся Арту, я не сомневаюсь, что он будет отрицать подобные вещи просто потому, что может. А если меня вернут к моему отцу, что ж…

После моей смерти горячего душа точно больше не будет.

Это странное чувство смирения с последним снова охватывает меня. Это стало меньшим из двух зол, и какой бы жуткой и нездоровой я в этом ни была, я не борюсь с этим. Я воспользуюсь любым покоем, который только смогу получить.

Когда я выхожу из ванной, меня ждет еда, и я смотрю на нее, чувствуя, как у меня урчит в животе от голода. Почти забавно, как все обыденное в жизни продолжается, даже когда ты смотришь в лицо смерти. Я все еще могу спать, наслаждаться душем, и я все еще голодна, несмотря ни на что. Еда стала даже вкуснее, чем вчера вечером, без того, чтобы Арт и Эдо смотрели на меня, превращая ее во рту в картонку. Я отшлифовываю все это, прекрасно понимая, что мои блюда, по крайней мере, хорошего качества, вероятно, тоже последние.

Слишком скоро Арт возвращается ко мне.

Как и раньше, он не утруждает себя стуком. Он входит в комнату, хватает меня за локоть и поднимает с края кровати, на которой я сижу.

– Наслаждайся одеждой, пока можешь, – шипит он, выводя меня из комнаты к лестнице. – Думаю, я оставлю тебя голой, как только заберу отсюда.

– Сначала ты должен получить разрешение, – шиплю я в ответ. Я знаю, что каждое мое слово, скорее всего, только злит его еще больше, но на данный момент мне все равно. Я думаю, что если Арт возьмет меня, он превратит мою жизнь в сущий ад всеми возможными способами, которые только может вообразить, независимо от того, что я делаю или не говорю. По крайней мере, я могу вставить пару колкостей в это время.

Он ведет меня обратно в комнату, откуда Эдо вчера звонил, проносясь мимо охранников и толкая меня на стул. Эдо уже сидит за столом и небрежно поглядывает в мою сторону, как будто моя судьба уже решена и он двигается дальше. Мой желудок сжимается, ныряя носом, когда я понимаю, что это вполне могло быть так.

– Надень на нее наручники еще раз, – резко говорит Эдо. – Ты можешь пока не всовывать кляп, но придержи язык, мусор, или я передумаю.

Этому я действительно подчиняюсь. Моя челюсть все еще болит, зубы кажутся нежными, а губы натерты. У меня нет желания повторять этот опыт, даже ради удовольствия отстреливаться от своих похитителей. Боль пронзает мои протестующие мышцы, когда входящий охранник застегивает мне на запястьях еще один ремень на молнии, по крайней мере, чуть менее грубо, чем тот, что был вчера. Я заставляю себя не издавать ни звука.

– Звонок от Обеленского должен поступить с минуты на минуту. Сядь, Артуро, – добавляет он почти запоздало, его внимание все еще сосредоточено на бумагах перед ним, а не на нас, как будто мы не более чем раздражающая задача в списке дел, с которой он хочет покончить.

Арт плюхается на стул рядом со мной, выглядя таким же раздраженным. Все в его манерах и отношении отвратительно по-детски, и я снова ненавижу себя за то, что так долго этого не замечала. Я так сильно хотела, чтобы Макс был счастлив, чтобы Арт вернулся домой действительно как член семьи, чтобы Макс увидел, что возвращение к своей старой жизни или ее подобию, не обязательно должно быть таким уж плохим. Я так сильно хотела, чтобы Арт был подлинным, пусть и немного властным и деспотичным с заигрыванием, что проигнорировала все красные флажки, развевающиеся перед розовыми очками, которые я носила.

Когда раздается звонок, я слегка подпрыгиваю, мое сердце подскакивает к горлу. Страх, который мне удавалось сдерживать, возвращается, пульсируя по моим венам, и все, что я могу сделать, это оставаться неподвижной и молчаливой, зная, что через несколько мгновений я узнаю свою судьбу. Экран снова потемнел, слышен только голос.

– Кашиани. – Обеленский прочищает горло, на мгновение замолкая. – Я принял свое решение.

– И? – Эдо выглядит раздраженным драматизмом, он спешит поскорее покончить с этим. – Ты хочешь, чтобы ее доставили тебе с оплатой моего времени и хлопот, или ты готов позволить Агости заплатить тебе за удовольствие самому помучить девушку?

– Я хочу, чтобы ее доставили ко мне, чтобы я мог убедиться, что она мертва. Никаких игр, никаких возможностей в противном случае. Семьсот пятьдесят тысяч переведены тебе. Сегодня вечером ее посадят на самолет.

Мир вращается вокруг меня, вздрагивает и останавливается. На мгновение я больше ничего не слышу. Арт вскакивает со своего места, хлопает ладонями по столу Эдо и кричит что-то, что я должна была бы отчетливо слышать, но это звучит как эхо в дальнем коридоре. Все кажется шатким, танцующим у меня перед глазами, когда то, с чем, как я думала, я смирилась, обрушивается на меня.

Самолет, сегодня вечером. Я, мертва. Семьсот пятьдесят тысяч за беспокойство.

В голосе Обеленского нет ничего, что указывало бы на то, что он блефует, шутит или намерен сделать со мной что-то еще, как только я окажусь там. Его речь была ровной, как у человека, принявшего решение. Он хочет моей смерти. Смерти.

Окончательность этого накатывает на меня головокружительной волной тошноты, и я чувствую, что наклоняюсь, не в силах удержаться на ногах со скованными за спиной руками. Я откидываюсь на спинку стула, смутно видя, как Арт все еще кричит на Эдо, практически перелетая через стол. Эдо отшатывается, вставая, и я вижу, как звонок заканчивается, когда Эдо что-то кричит в сторону двери в тот самый момент, когда Арт поворачивается ко мне.

Он начинает хватать меня, но охранники Эдо уже движутся. Даже в таком ужасе, как я, от осознания того, что надо мной нависла реальность моей судьбы, есть что-то безмерно приятное в том, что охранники Эдо вытаскивают Арта из комнаты, пока он борется и кричит, пытаясь освободиться от них.

Дверь за ними с грохотом закрывается, и Эдо выходит из-за стола, протягивая ко мне руки. Я вздрагиваю в ответ, но он только кладет руку мне на плечо, помогая выпрямиться, и наполовину поворачивается к столику у стены. Он наливает стакан воды из кувшина, подносит его к моим губам и наклоняет, чтобы я могла пить.

В его глазах, когда он смотрит на меня, есть что-то похожее на намек на сочувствие, как будто теперь, когда вопрос решен, у него могут возникнуть какие-то человеческие чувства по этому поводу.

– По крайней мере, это не Артуро, – говорит он, давая мне еще глоток воды, когда мое зрение начинает проясняться, комната возвращается в фокус. – Это будет быстро… твоя смерть. У Обеленского нет причин продлевать ее. Ты можешь утешиться этим.

Дрожь пробегает по мне, и на одно ужасающее мгновение мне кажется, что я сейчас разрыдаюсь. Я сильно кусаю внутреннюю сторону своей щеки, пытаясь дать ему отпор. Я не хочу ломаться перед этим человеком, не сейчас. Я хочу сделать это смело, быть сильной, заставить его думать, что мне наплевать на то, что происходит, даже если внутри я чувствую, что растворяюсь от страха.

Эдо еще мгновение рассматривает меня, затем делает знак другому стражнику.

– Отведи ее наверх, – говорит он. – Дай ей сменную одежду, что-нибудь удобное для полета в самолете. И подготовьте его… и ее саму… к транспортировке.

Я знаю точно, что это значит для меня, но я не могу позволить себе думать об этом. Я возвращаюсь в Россию, место, где я родилась, место, где меня бросили, место, откуда меня украли. В этом есть странная симметрия. Если бы я не шла на верную смерть, то, возможно, нашла бы это почти приятным.

Как бы то ни было, я могу найти в этом только иронию.

9

САША

Охранник снимает с меня наручники, как только мы возвращаемся в спальню. Он по-прежнему добрее ко мне, чем был тот, другой, наше путешествие из кабинета Эдо обратно в комнату, в которой я остановилась, было обычной прогулкой, меня не тащили мучительно волоком, и он осторожно разрезает путы на моих запястьях. Я подозрительно отступаю от него, готовая дать отпор, если он попытается ко мне прикоснуться. Я не знаю, какие правила действуют в отношении меня теперь, когда Обеленский предъявил свои претензии, должна ли я идти к нему в том состоянии, в котором нахожусь сейчас, или это бесплатно для всех, поскольку я все равно обречена.

Охранник, молодой мужчина лет двадцати пяти, с темными волосами и глазами цвета мягкого шоколада, смотрит на меня почти сочувственно.

– Я вернусь с твоей сменой одеждой, – говорит он, выскальзывая из комнаты и запирая ее за собой, и именно тогда до меня доходит, что я была идиоткой.

Если у охранника вообще есть какие-то чувства по этому поводу или если я ему нравлюсь, я могла бы использовать это в своих интересах. Арта здесь нет, как и Эдо, и он, возможно, смог бы мне помочь. Все, что мне нужно было бы сделать, это предложить ему что-нибудь, чтобы это стоило его усилий. Мой желудок скручивает от этой мысли, и я закрываю глаза, пытаясь дышать. Я не хочу этого делать. Что касается меня, то я никогда не хочу прикасаться к другому мужчине теперь, когда Макс мертв. Я хочу, чтобы он был последним, тем, кого я буду помнить всю свою жизнь.

Однако, если я не попытаюсь, это продлится недолго.

Чего ты хочешь? Я ругаю себя, у меня перехватывает дыхание. Ты хочешь умереть или ты хочешь жить? Ты собираешься сделать то, что от тебя требуется, или ты собираешься сдаться и надеяться, что есть загробная жизнь, и что Макс добрался туда?

Я не знаю, чему я верю, но у меня нет никаких надежд снова увидеть Макса… во всяком случае, не так, как мне бы хотелось. У меня нет никакого желания целомудренно вращаться вокруг друг друга до конца вечности. Я готова поспорить, что никогда не слышала о версии рая, где есть секс, особенно вне брака. Может быть, у супружеских пар и есть особое место, но это были бы не мы с Максом.

Мое сердце сжимается в груди, мысли стремительно скачут в истерике. Я не хочу жить без Макса, но с вынесением мне смертного приговора я не уверена, что готова и к этому. Я не знаю, как могло бы выглядеть мое будущее после этого, но я знаю, что не хочу того, что ждет меня на другом конце этого рейса сегодня вечером.

Раздается стук в дверь, охранник, стучит, и молодой человек снова входит с одеждой в руках. Он кладет ее на кровать.

– Тут есть кое-что удобное для твоего полета, – говорит он. – И чистое, гм… нижнее белье.

При этих словах он краснеет, и я хватаюсь за возможность, прежде чем успеваю отговорить себя от этого.

– Спасибо, – тихо говорю я, придвигаясь к нему чуть ближе. – Это было мило с твоей стороны. Как…как тебя зовут?

Он мгновенно отступает, и я следую за ним, давая ему немного пространства, но изо всех сил стараясь оставаться рядом и соблазнительной.

– Я Саша.

– Я знаю. – Он прочищает горло. – Я…

– Я подумала, может быть… – Я вздергиваю подбородок, глядя в его темные глаза, надеясь, что, что бы он ни увидел в моих, ему это понравится.

Это не работает. Его лицо мгновенно каменеет, и я вижу, как напрягается его поза, когда он выпрямляется во весь рост, быстро отступая к двери.

– Это не сработает, – твердо говорит он, берясь за ручку. – Я здесь просто для того, чтобы делать свою работу. Мне жаль тебя, но ни один человек с хоть одной клеточкой мозга не посмеет перечить дону Кашиани.

Он начинает открывать дверь, но затем останавливается, оглядываясь на меня.

– Я не рекомендую пробовать это ни на ком другом, – тихо добавляет он. – Они примут твое предложение, но ты все равно окажешься в том самолете. С таким же успехом ты могла бы сохранить то, что у тебя осталось. Эдо ясно дал понять, что никто из них не должен приставать к тебе.