Текст книги "Дикая принцесса (ЛП)"
Автор книги: М. Джеймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Что бы ни случилось после этого, я не думаю, что когда-нибудь перестану его хотеть.
Я беру отбеливатель из другого прохода и пачку салфеток и бросаю их в корзину, чтобы вытереть машину и спрятать ее где-нибудь. Глядя на быстро растущую кучу, я надеюсь, что у меня достаточно денег в пачке купюр, засунутой в куртку.
В душу начинает закрадываться усталость. Я начинаю чувствовать себя усталой, вялой, мой разум и мое тело отключается от того, что было ночью, которая оказалась слишком насыщенной. Но я не могу поддаться этому. Я смогу отдохнуть, когда все закончится. Когда я буду знать, что он в безопасности.
Продавец за прилавком едва взглянул на меня, когда я пододвинула к нему корзину, сканируя товары и складывая их в пластиковые пакеты, как будто он предпочел бы сейчас быть где-нибудь в другом месте. Он выглядит моложе меня, с темными вьющимися волосами и измученными глазами, и когда я сую ему горсть окровавленных денег, он поднимает на меня глаза. Выражение его лица менее испуганное, чем я могла бы предположить, что говорит мне о том, насколько опасна та часть города, в которой я нахожусь.
– Просто дайте мне сдачу, – говорю я ему, стараясь, чтобы это не звучало так отчаянно, как мне кажется. – Я тороплюсь.
Он сглатывает и смотрит на меня так, словно ожидает, что в любую секунду за моей спиной материализуется какой-то огромный, опасный мужчина, а не я в своем порванном платье, на каблуках и с растрепанными волосами. Но в конце концов он пожимает плечами, пересчитывает деньги и вытряхивает примерно половину пачки обратно мне, вручая пакет.
– Спасибо, – шепчу я, хватая его. Вся ситуация кажется сюрреалистичной, и мне нужно вернуться в мотель. Я хочу оказаться за забаррикадированной дверью, подальше от того, что кажется слишком большим открытым пространством, слишком большим количеством переменных.
Одна из этих переменных останавливает меня почти сразу, как только я выхожу на улицу.
– Ну, здравствуйте, маленькая леди.
Грубый голос с акцентом почти останавливает меня на месте. Сердце тут же подскакивает к горлу, если до конца жизни никто не будет называть меня "маленькая леди", это будет слишком хорошо, но я продолжаю идти, сжимая пластиковый пакет и стараясь не споткнуться на каблуках. Мои ноги будут болеть после этого несколько недель, я знаю это.
Я слышу шаги позади себя и продолжаю идти. Справа от меня проносится тень, и не успеваю я оглянуться, как передо мной оказывается мужчина вдвое больше меня, преграждающий мне путь.
– Извините, – бормочу я, пытаясь обойти его, но он делает шаг в сторону, останавливая меня. Когда я пытаюсь уклониться влево, он делает то же самое, вытягивая одну мускулистую руку и ударяя ладонью о стену соседнего здания, загораживая меня.
Я останавливаюсь, глядя на него с таким остервенением, какое мне только удалось собрать из самых глубин своей души.
– Что тебе нужно? – Я огрызаюсь, сдвигая сумку так, чтобы попытаться выхватить пистолет из куртки Левина, если понадобится. Я не могу бежать, этот человек догонит меня в считанные секунды, даже если мне удастся проскочить мимо него.
– Я наблюдал за тобой в том магазине, Бонита. – Он ухмыляется, показывая два отсутствующих зуба в широком рту. – Ты выглядела довольно отчаянно.
– Не думаю, что это твое дело. – Я снова пытаюсь увернуться от него, но он останавливает меня.
– Кто-то ранен? – Он смотрит на сумку в моей руке. – Может, кто-то, кто тебе дорог, а?
– Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Я поднимаю подбородок, сужая глаза. – Мне нужно идти, если ты не против...
Он почесывает подбородок, все еще не давая мне пройти мимо него. Он высокий: шесть футов три дюйма, не меньше, и мускулистый, как силач, против которого у меня нет защиты.
– В этой части города не так уж необычно видеть жену какого-то парня, пытающуюся подлатать его.
– Опять же, не твое дело. – Я стараюсь придать своему голосу как можно больше спокойствия, спокойного, но твердого. Может, он поймет намек. Большинство мужчин, с которыми я столкнулась после отъезда из дома, как я поняла, не понимают намеков. Они даже не понимают прямого посыла: "Отвали от меня на хрен".
Он снова смотрит на сумку, вглядываясь в пластик.
– Видел, как ты набирала туда кучу медицинских принадлежностей. Кто-то ранен, да? Должно быть, очень сильно.
Я не отвечаю, стиснув зубы. Я не знаю, что делать, если этот человек не оставит меня в покое. Я даже не уверена, чего он хочет.
Он прислонился к стене, все еще загораживая меня, и когда я пытаюсь сдвинуться в одну сторону, чтобы обойти его снова, он протягивает широкую руку, хватая меня за плечо и заставляя отступить или споткнуться.
– Ты когда-нибудь видела, как гноится рана? – Спрашивает он так разговорчиво, словно мы обсуждаем погоду.
Я беззвучно качаю головой.
– Неприятная штука. Становится очень похожей на больное место. Вся зеленая и желтая. Гной повсюду. Потом инфекция проникает глубже. Жар, озноб. Обезвоживание. Человек с такой лихорадкой – ужасное зрелище. Бред, мольба о помощи. Ты понимаешь, что все очень плохо, когда начинаешь видеть красные полосы, идущие от раны. Заражение крови, сепсис. Адский способ умереть. Ты правильно начала с того, что все это положила в корзину, но это не спасет твоего человека, если у него действительно серьезная рана.
Моя грудь сжимается, желудок переворачивается от описания. Я слишком хорошо представляю себе, о чем он говорит, и чувствую, как горят мои глаза при мысли о том, что это может случиться с Левином. При мысли о том, что даже моих усилий может оказаться недостаточно, чтобы спасти его, если дело дойдет до чего-то подобного.
– Конечно, в больнице его могут прекрасно вылечить. Но ты не можешь отвезти его в больницу, иначе ты бы не оказалась в магазине так поздно, в таком наряде, покупая подобные вещи. Во что бы ни вляпался твой мужчина, это означает, что он сидит где-нибудь в номере мотеля и отрубается, пока ты делаешь все возможное. И, черт возьми, маленькая леди, я впечатлен. Не у каждого мужчины есть такая преданная женщина. Или, может быть, ты ему что-то должна. В любом случае...
Он снова проводит рукой по подбородку, и я разочарованно выдыхаю.
– Чего ты хочешь? – Я огрызаюсь, чувствуя, как усталость начинает размывать границы моей способности думать и реагировать. – Если ты так хорошо меня вычислил, значит, ты знаешь, что мне нужно вернуться. Так что пропусти меня. У меня нет ничего для тебя.
– Конечно, есть. Как и у меня есть кое-что для тебя.
Я закатываю глаза. Ничего не могу с собой поделать. Я так чертовски устала от мужчин, которые считают, что им что-то причитается, которые думают, что имеют на меня право, потому что я – то, что им нужно.
– Ты не первый, кто намекает, что собирается взять от меня то, что хочет, сегодня вечером, – огрызаюсь я. – Либо продолжай делать то, что собираешься, либо, блядь, пропусти меня. С меня хватит.
Он начинает смеяться. Не хмыкать или хихикать, а смеяться во весь голос, что говорит о том, что я его здорово позабавила, и это почему-то бесит меня еще больше.
– У меня есть антибиотики, – говорит он мне, все еще ухмыляясь. – И если у тебя есть деньги или другой способ заплатить... – его взгляд соблазнительно скользит по мне, – то у меня есть то, что тебе действительно нужно, чтобы этот твой человек не умер в том дерьмовом мотеле, в котором ты его уложила.
Мое сердце замирает в груди. Я не уверена, что верю ему, но я также не уверена, что могу позволить себе не воспользоваться шансом, что он говорит правду. Я уже знала, что то, что я купила, было в лучшем случае надеждой на то, что я смогу удержать Левина от смерти с помощью того, что я могла купить и использовать своими собственными руками. Но я знаю, что настоящие лекарства могут изменить ситуацию.
– Сколько? – Спрашиваю я, и когда мужчина называет мне цифру, я пытаюсь вспомнить, сколько мне вернул продавец в магазине, достаточно ли этого. Думаю, хватит. А если нет...
Ты можешь взять все и убежать. У тебя есть пистолет. Используй его, если понадобится.
– У меня достаточно, – говорю я ему с уверенностью, которой не чувствую. – Давай лекарства, а я в это время передам тебе деньги. Договорились?
Он снова хихикает.
– У меня их нет с собой, маленькая леди. Пойдем со мной, и я дам тебе то, что тебе нужно.
Каждый инстинкт кричит мне, что это опасно, что это ужасная идея. Что я с такой же вероятностью могу стать жертвой изнасилования, убийства или того и другого, как и уйти с лекарством, которое может помочь спасти Левина. Но если есть хоть какой-то шанс... Я должна принять его.
Я киваю, с трудом сглатывая.
– После тебя.
Цепляясь одной рукой за сумку, я иду за ним по переулку на нетвердых ногах. Пистолет кажется тяжелым в куртке, и я снова и снова прокручиваю в голове, что буду делать, если на меня нападут. Какие шаги я предприму и как быстро справлюсь с ними. На что я готова пойти, чтобы достать лекарство. На что я готова пойти, чтобы убежать.
У меня будет чертовски интересная история, которую я расскажу Левину, когда он проснется.
Если он проснется.
Я следую за мужчиной по переулку, пересекаю боковую улицу и еще два переулка, до маленького, мрачного здания почти в квартале отсюда. С каждым шагом сердце все сильнее бьется в груди, а тревога оставляет тошнотворный привкус в горле. Но я зашла слишком далеко, чтобы останавливаться.
– Я подожду снаружи, пока ты принесешь антибиотики, – твердо говорю я мужчине, когда мы подходим к двери. – Я не пойду с тобой. Принеси их, и я передам тебе деньги. – Я держу свой голос настолько твердым, насколько это возможно.
Мужчина усмехается, поворачивается ко мне лицом, и прежде, чем я успеваю полностью осознать происходящее, из темноты навстречу мне выходят еще три тени: высокие мужские фигуры, приближающиеся ко мне в переулке.
– У тебя может быть недостаточно денег, но мы возьмем их и даже больше. А потом, если нас все устроит, может быть, я откопаю для тебя лекарство.
Черт. В голове промелькнуло ужасное воспоминание: Жозе навис надо мной в моей постели, его руки на моих руках, прижимающие меня к кровати, пока он требовал отмщения в том виде, в котором хотел. Если бы все пошло по-другому, эта ночь могла бы закончиться гораздо хуже.
Я помню и кое-что еще - Жозе, стоящий на коленях во дворе перед моим отцом, и выстрел, когда он столкнулся с последствиями этих действий.
Я уверена, но...
– Отвалите от меня, – шиплю я, отступая назад и оглядываясь по сторонам. – Я, блядь, не шучу. Я дам тебе денег на антибиотики, но если нет...
Смех наполняет воздух вокруг меня, темный и угрожающий, и я не чувствовала себя такой добычей со времен аукциона. Это даже хуже, здесь нет протокола, нет правил, даже самодельных правил богатых людей. Это люди, которые загнали меня в угол, которые думают, что могут делать все, что хотят, иметь все, что хотят.
Я бросаю сумку. Моя рука оказывается в куртке прежде, чем они успевают до меня добраться, хватает пистолет, и я бросаюсь вперед, сильно ударяя коленом по огромному мужчине передо мной, когда я вытаскиваю его, вбивая колено в его яйца, я не могу остановиться и подумать о том, что я делаю.
Если я остановлюсь, то никогда не приду в себя. Я не выберусь отсюда.
Когда я нажимаю на курок, я не уверена, куда попадает пуля. Пистолет отшатывается в моей руке, взлетая вверх и едва не попадая мне в лицо, и я отшатываюсь назад, когда мужчина сползает по стене, истекая кровью из живота. Его рука тянется к ране, и он в шоке смотрит на меня.
– Ты сука! – Рычит он, и я понимаю, что у меня есть всего несколько секунд, чтобы воспользоваться преимуществом, которое я имею, так как остальные мужчины вздрагивают, удивленные тем, что у меня хватило наглости выстрелить в одного из них.
Я отступаю в сторону, все еще сжимая пистолет, и, пока остальные мужчины приближаются ко мне, продолжаю стрелять. Я не знаю, сколько в нем пуль, я не могу перестать дрожать и убеждена, что в любой момент могу упасть. И все же я снова и снова нажимаю на курок, пока не раздается пустой щелчок, и я смотрю на сцену перед собой, мои руки дрожат, пока я не убеждаюсь, что собираюсь уронить их.
Двое из них лежат на земле, не двигаясь. Другой лежит на боку, стонет, и я вижу, как кровь просачивается на влажный камень переулка. Первый человек, которого я застрелила, тот, что привел меня сюда, привалился к стене. Я вижу пятно крови, которое он оставил на поверхности позади себя. Я делаю шаг к нему, чувствуя, что меня может вырвать, когда я наклоняюсь и беру его за подбородок, поднимая его лицо к себе. Его кожа бледнеет, и кажется, что он может потерять сознание в любую секунду.
– Где блядь гребаное лекарство? – Спрашиваю я, и он смеется, кровь пузырится у него между губ.
– У тебя больше нет патронов, сука, – выплевывает он, и кровь брызжет на меня, пока он говорит. – Пошла нахуй.
Я опускаю руку, и он падает вперед.
– Тогда сиди блядь здесь и сдохни, мать твою, – выплевываю я в ответ и, спотыкаясь, направляюсь к двери.
Не знаю, что я найду внутри, еще больше людей, еще кого-то, кто хочет причинить мне боль, но я не для того проделала этот путь и, скорее всего, убила четырех человек, чтобы не уйти с тем, что мне нужно, чтобы сохранить жизнь Левину. Я словно в тумане, когда вхожу внутрь, неуверенно ступая на ноги и все еще сжимая пистолет, чтобы блефовать, если покажется, что кто-то хочет меня остановить.
В доме больше никого нет. Пахнет старой едой и кошачьей мочой, и я тяжело дышу в поисках ванной комнаты, где могло бы быть лекарство, о котором говорил мужчина.
Ванная комната грязная. Я открываю аптечку и перебираю бутылочку за бутылочкой, пока не вижу что-то, что по описанию похоже на антибиотик, а не на какой-то другой препарат, который продавали эти люди. Я хватаю бутылочку, сердце колотится в груди, пока я пробираюсь к двери и прислушиваюсь, нет ли снаружи кого-нибудь еще, кого привлекли выстрелы.
Я не знаю, насколько вероятно, что приедут представители власти. Похоже, это то место, где многие преступления остаются незамеченными, но я не собираюсь торчать здесь и выяснять это.
Сумка все еще лежит на земле, несколько предметов рассыпались, и на них просочилась кровь. Руки дрожат так сильно, что я едва могу их поднять, и я снова засовываю пистолет в куртку, бутылку с таблетками в сумку, собираю все это и начинаю идти, все мое тело напряжено, и я стараюсь не упасть.
Не думай об этом. Не думай об этом. Я могу развалиться на части позже. Я могу подумать о том, что сегодня вечером я, скорее всего, убила пять разных мужчин. Что из невинной принцессы картеля я превратилась в... кого?
Машина. Я вспоминаю о ней, когда добираюсь до отеля, но сначала захожу внутрь, ставлю сумку на комод, смотрю на неподвижную и молчаливую фигуру Левина на кровати под тонким одеялом, и чувствую, как на глаза снова наворачиваются слезы. Я боюсь подходить к нему. Боюсь, что пока меня не было, он уже не сможет помочь мне.
Но есть только один способ узнать это.
Все, что случилось со мной с тех пор, как Диего забрал меня, было проверкой того, что я могу вынести. Насколько сильной я могу быть. И сегодняшняя ночь кажется самым большим испытанием из всех.
Я осторожно присаживаюсь на край кровати и проверяю пульс Левина. Он неглубокий, но все же есть, и я выдыхаю вздох облегчения.
– Ты со мной, – шепчу я, проводя пальцами по его щеке, по лбу. Его кожа стала теплее, и я чувствую болезненную дрожь в животе, задаваясь вопросом, не та ли это лихорадка, о которой говорил мужчина. Не занесена ли уже инфекция.
Я встаю, беру спирт и швейный набор и, стиснув зубы, снова подхожу к кровати. Я не знаю, как мне это сделать.
Когда я отодвигаю окровавленное полотенце от его бока, мне приходится сглатывать желчь. Рана зияет, сырая и рваная по краям, и кровь снова начинает просачиваться из нее, когда я отбрасываю полотенце и его разорванную рубашку в сторону. Я должна очистить ее и зашить. Если я этого не сделаю, он в конце концов истечет кровью.
– Сейчас будет больно. – Я поморщилась, когда взяла чистый марлевый тампон и смочила его в спирте, осторожно отодвинув руку Левина в сторону, чтобы я могла до нее добраться. Я колеблюсь мгновение, ненавидя мысль о том, как больно я ему сделаю, и затем прижимаю его к ране.
Он дергается под моим прикосновением, стонет, когда боль частично возвращает его в сознание, а я смаргиваю слезы.
– Прости, – шепчу я, чувствуя, как он вздрагивает и вздрагивает от моего прикосновения. Я ненавижу все это, каждую секунду.
Когда я убеждаюсь, что рана чиста настолько, насколько это возможно, я тянусь за швейным набором.
Каждый прокол на его коже заставляет его вздрагивать, и мне приходится заставлять себя не вздрагивать. Шрам будет ненамного красивее, чем тот, что он оставил мне, я знаю точно, и когда я стягиваю рваные края плоти вместе, он дергается и стонет, заставляя меня бороться за то, чтобы игла не прорвалась насквозь. Мне приходится несколько раз останавливаться, поглаживая его по волосам и пытаясь успокоить, прежде чем начать снова, и из-за этого весь процесс занимает мучительно много времени.
Когда рана наконец зашита – длинная темная линия под ребрами и над бедренной костью, я смазываю ее мазью с антибиотиком и начинаю забинтовывать закрытую рану марлей и лентой, пока она не будет полностью закрыта.
После этого остается только впихнуть ему антибиотики и надеяться, что они не просрочены и не нанесут вреда больше, чем помогут.
Я недооценила, насколько сложно заставить человека, который в основном потерял сознание, глотать. После нескольких неудачных попыток мне удается втолкать две таблетки, не дав ему подавиться, и влить несколько глотков воды, прежде чем он снова полностью теряет сознание, обмякнув на кровати. Я маневрирую как могу, пытаясь убедиться, что ему будет удобно, если он очнется, а затем смотрю на бутылку с отбеливателем, все еще стоящую на комоде.
Теперь мне нужно убрать улики.
Я складываю все медицинские принадлежности обратно в сумку, оставляя их там, а салфетки и отбеливатель уношу на парковку. Прежде чем выйти из комнаты, я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что за мной никто не наблюдает, но на данный момент я настолько измотана, что мне уже все равно. Все, чего я хочу, это покончить с этим днем.
Я вытираю машину так тщательно, как только могу, оттираю все следы крови с сидений и вытираю все, к чему, как мне кажется, я могла прикоснуться. Я очень сомневаюсь, что это тщательная работа, даже после того, как я неуклюже проехала на ней по улице и оставила ее за другим зданием, еще раз вытерев руль и рычаг переключения передач, прежде чем захлопнуть дверь и уйти.
Я сделала все, что могла.
Я не могу заставить себя пойти в душ, но я не хочу спать, когда вокруг меня кровь и грязь. Ноги болят так сильно, когда я выхожу из туфель, что на глаза наворачиваются слезы, особенно когда все еще исцарапанные и покрытые синяками подошвы касаются холодного кафельного пола. Я вдыхаю, снимаю платье и оставляю его в куче на полу, а сама ковыляю в душ и включаю горячую воду.
Завтра мне нужно будет найти одежду. Еду. Все то, чем занимался Левин, пока я жила в мотелях. Мне придется как-то поддерживать нашу жизнь, пока ему не станет лучше.
Ему должно стать лучше.
Стоя под горячей водой, я только и могу, что бороться с паникой. Как бы я ни устала, она подкрадывается все сильнее, и я обхватываю себя руками за талию, пальцы нащупывают гребень шрама от авиакатастрофы.
Теперь у нас одинаковые шрамы. Твой и мой – одинаковые.
Я чувствую полудрему, прижимаясь лбом к прохладному кафелю, слишком измученная, чтобы просто позволить воде стекать по мне. Даже душ не приносит облегчения, потому что заставляет меня думать о Левине, о его руках, скользящих по моей влажной коже, о капельках воды, попавших между нашими ртами, о том, как он прижал меня к стене и провел губами по моему телу. То, что я почувствовала, когда он отпустил меня и трахнул так, как я хотела. Все, что я чувствовала с ним.
Я не могу потерять его вот так.
Выйдя из душа, я не стала снова одеваться. Там есть одно чистое полотенце, и я вытираюсь им, оборачивая его вокруг себя, пока иду обратно в спальню и на единственную кровать, где Левин лежит там, где я его оставила. Места для меня не так много. Но я все равно заползаю рядом с ним, укрываюсь, как и он, все еще завернутая в полотенце, ложусь на бок и смотрю на его лицо в тусклом свете, проникающем через щель в шторах.
Он легко дышит. Я провожу рукой по его лицу, чувствуя, как щетина скребется о мою ладонь, и прошу его вернуться к жизни. Чтобы он прошел через это. Не то чтобы я думала, что не смогу сделать это одна, если придется.
Я просто не хочу ничего делать без него.
20
ЛЕВИН
Я понятия не имею, что реально, а что нет.
Я помню машину. Это последнее, что я помню: Елену с пистолетом в руках, звук выстрела, как она вскарабкивается на водительское сиденье. Я помню, как в оцепенении подумал, что у меня, должно быть, галлюцинации, что даже она, такая сильная, какой она себя показала, не смогла бы этого сделать. Но потом она переехала его и села за руль, я даже представить себе не мог такого.
Я был уверен, что умру. Боль была не самым страшным, не совсем. В моей жизни было много боли. Я чувствовал, как кровь вытекает из меня, как жизнь уходит по капле, и я думал о Лидии, привалившись к сиденью, когда ткань моей рубашки прилипала к ней, пропитываясь кровью. Я думал о ней, истекающей кровью на кровати в нашем доме, о той сцене, к которой я вернулся все эти годы назад.
Тогда я подвел ее. А теперь я подвел Елену.
Она хотела отвезти меня в больницу, но я знал, что лучше этого не делать. В больнице не место для такого человека, как я, там все закончится наручниками и бразильской тюремной камерой, и лишь слабой надеждой на то, что Виктор действительно сможет что-то сделать. Может быть, если бы меня экстрадировали, но я знаю, как все это происходит. Если в дело вмешается закон, ничего хорошего для меня не случится.
Слава богу, она послушалась.
Я слышал ее голос, когда проваливался в сознание, говорящий, что со мной все будет в порядке. Что я выкарабкаюсь. Что она обо всем позаботится. Даже сейчас, находясь на сероватой грани сна или настоящего забвения, не могу сказать, чего именно, я не могу поверить, что она привезла меня в номер мотеля. Что она каким-то образом зашла так далеко.
Я не уверен, что это реально.
Боль заставляла меня думать, что это реально. Жжение от спирта в ране, укол иглы, когда она зашивала меня. Меня не покидала ирония, что мне пришлось проделать то же самое с ней на пляже после авиакатастрофы, хотя она совсем не приходила в сознание после этого. Однако каждый раз, когда мне казалось, что я теряю сознание, боль возвращала меня обратно.
Я хотел сказать ей, что все в порядке. Что я знаю, что она не хотела причинить мне боль. Что если бы я мог проснуться и сделать это сам, я бы сделал это. Но я не мог подобрать слова. Они были на кончике моего языка, но губы не двигались. У меня не было сил.
Я не представляю, сколько времени прошло.
Сначала холод, потом жар. Когда я чувствую дрожь, пробирающий до костей озноб, я понимаю, что мои шансы выкарабкаться из этого гораздо меньше, чем раньше. Я никогда не знаю, как долго я буду в отключке. Иногда, когда я открываю глаза, мне кажется, что я вижу там Лидию, ее светлые волосы падают на лицо, ее губы прижимаются к моему лбу, когда она гладит меня по щеке и говорит мне: «Еще не время, прости, любимый, но не время».
Я не понимаю, что она имеет в виду.
В другое время я понимаю, что это Елена, ее темные волосы стянуты на голове, ее лицо печально, когда она обрабатывает мою рану, запихивает таблетки в мое горло и заботится обо мне всеми возможными способами. И в эти моменты, когда я вижу ее и жажду ее прикосновений, когда я хочу, чтобы она осталась рядом со мной и никогда не уходила, я чувствую ужасный груз вины за то, как сильно я этого хочу.
Прошло столько времени с тех пор, как кто-то заботился обо мне. До нее я не чувствовал огромного, бесконечного одиночества, которое невозможно исправить, алкоголем или сексом, я выбрасывал все в зияющую яму. Я пытался бороться с этим, все то время, что я был с Еленой. Но теперь все мои защитные механизмы разрушены, и все, что я чувствую, это потребность в ней. Эта боль хуже, чем боль в боку, хуже, чем боль от лихорадки, хуже, чем все, что я когда-либо мог физически ощутить. С каждым мгновением, когда она остается рядом со мной, с каждым ее прикосновением я понимаю, как долго одинок я был.
Когда я могу говорить, я пытаюсь сказать ей, чтобы она взяла деньги и пошла к Васкесу, чтобы попыталась расплатиться с ним, чтобы вернуться в Бостон. Я не уверен, удается ли мне говорить сквозь боль и жар или это происходит только в моей голове, но мне кажется, что я слышу, как она говорит мне нет. Что она не оставит меня. Что она не даст мне умереть, что останется, пока я не поправлюсь.
Она должна оставить меня. Как бы мне ни хотелось не умирать в одиночестве в дешевом мотеле Рио, она подвергается все большей опасности, чем дольше находится здесь. Моя задача – защищать ее, но я не могу сделать это, не могу даже убедить ее уехать.
Мне кажется, она спит рядом со мной каждую ночь. Она заставляет меня пить бульон, суп и воду, когда может, и продолжает давать мне таблетки, которые, как я надеюсь на Бога, мне действительно стоит принимать. И в конце концов я чувствую, как жар начинает спадать.
***
Когда я просыпаюсь, на улице уже темно, простыни насквозь пропитаны, а из ванной комнаты льется свет. Впервые с тех пор, как я потерял сознание в машине, я чувствую себя бодрым.
– Елена? – Мой голос звучит как слабое кваканье, но она, должно быть, все равно меня услышала, потому что дверь сразу же открывается, и она выходит. На ней маленькие обтягивающие шорты и майка, и мое тело реагирует так, как оно не должно реагировать после того, что я пережил.
– О боже, Левин! – Она в мгновение ока пересекает комнату и оказывается на краю кровати, прижимая руку к моему лбу. – Ты проснулся. О Боже, ты очнулся. Я…
Ее голос срывается, а глаза наполняются слезами, которые потоком льются по щекам, когда она опускается на край кровати и смотрит на меня так, будто никогда раньше меня не видела.
– О Боже, я думала...
– Я знаю. – Я поднимаю руку, пытаясь вытереть слезы, чтобы остановить их прилив. – Я тоже так думал. Но теперь я проснулся.
– Как ты себя чувствуешь? – Она смотрит на меня, ее рука прижимается к моей щеке, шее, голой груди. На мне одни боксеры, и я чувствую слабый холод.
– Дерьмово, – честно говорю я ей, и смех, последовавший за этим, застревает у меня в горле, которое кажется сухим и болезненным. Мой голос звучит так, будто он скребет по наждачной бумаге. – Но я, кажется, жив. Благодаря тебе.
– Я не думала... я не была уверена... – Она впивается зубами в нижнюю губу, и я вижу, как на ее глаза наворачиваются свежие слезы. —Я так рада, что ты очнулся.
– Ее рука обхватывает мою, сжимая ее, как будто она хочет прижаться ко мне. Как будто ей невыносимо отпускать меня. И сейчас, когда все мои защитные силы ослаблены и я так близко подошел к смерти, а так близко я не был уже очень давно, я тоже не хочу ее отпускать.
– Я собиралась пойти в душ. – На ее щеках появляется слабый румянец. – Хочешь, я могу попытаться помочь тебе, если ты думаешь, что сможешь встать. Возможно, тебе станет легче.
Я медленно киваю. Даже малейшее движение вызывает во мне пульсацию боли, но душ, это именно то, что мне нужно. Я понятия не имею, как долго я пролежал в этой постели.
– Почти неделю, – говорит Елена, когда я спрашиваю ее, просовывая руку мне под плечи и пытаясь помочь мне сесть. – Большую часть времени у тебя был жар. Я старалась влить в тебя как можно больше воды и супа, а эти антибиотики, которые у меня были...
– Так вот что это было? – Я сдерживаю стон, когда сажусь, чувствуя, как все в моем теле разом жалуется. – Я помню, как ты давала мне таблетки. Где, черт возьми, ты взяла антибиотики?
Лицо Елены немного бледнеет, и я с любопытством смотрю на нее.
– Что случилось?
– Ты многое пропустил, – шепчет она, и я слышу, что она пытается пошутить и терпит неудачу. Что бы ни случилось, это явно ее беспокоит.
– Елена, что происходит?
– Я… – Она тяжело сглатывает и тянется к подушкам, чтобы сложить их позади меня. – Когда я увозила нас из отеля, я кое-кого убила, кажется.
– Я помню выстрел. И то, что мне показалось, будто ты его переехала. Елена...
– Да. – Ее голос дрожит. – А потом...
– У тебя не было выбора. – Я тянусь к ее руке, обхватываю ее и нежно сжимаю. – Я бы умер, если бы ты не вытащила меня оттуда. Благодаря тебе я до сих пор жив.
– Антибиотики... – Ее губы плотно сжаты, и я снова вижу блеск слез в ее глазах. – Человек, у которого я их взяла, пытался напасть на меня вместе с тремя другими. У меня был твой пистолет. Тот, что был в куртке. И я...
– Ты и их убила?
Она кивает, слезы снова текут по ее щекам.
– Они собирались... Я просто начала стрелять в них, а потом...
– Эй. – Я с трудом дотягиваюсь до нее и прижимаю ладонь к ее щеке, поворачивая ее к себе лицом. – Ты поступила правильно, Елена. Не из-за лекарства, а потому что такие мужчины заслуживают того, что получили. Ты не сделала ничего плохого.
– Многие люди с тобой не согласятся. – Она смахнула слезы. – Но я не могла позволить им, а тебе нужны были таблетки. Я не хотела, чтобы ты умер...
– Ты поступила правильно, – настойчиво повторяю я. – Плевать, что думают другие. Елена, ты знаешь, кто я. Кем я являюсь, кем я был. Неужели ты думала, что мне будет не наплевать на то, что ты убила человека, который пытался убить меня? Что ты стреляла в людей, которые пытались напасть на тебя? – Я провожу пальцами под ее подбородком, наклоняя его вверх, чтобы посмотреть ей в глаза. – Я чертовски горжусь тобой, Елена.
Она слабо улыбается.
– Я так и думала, что ты так скажешь… – шепчет она, пытаясь шутить.
Мне требуется все, что я могу сделать, чтобы справиться с этим, но, когда она смотрит на меня с этой кроткой, водянистой улыбкой, я не могу остановить себя.
Я наклоняюсь вперед и целую ее.
Все, блядь, болит, но мне похуй. Ее рот такой же теплый и мягкий, как я помню, и она испускает небольшой вздох, когда мои губы касаются ее губ, а ее рука поднимается, чтобы коснуться моего лица.
– Левин...
Мой член дергается, когда она шепчет мое имя мне в рот, твердея и посылая вспышку боли через меня, когда мои мышцы сжимаются. Я еще недостаточно здоров для этого, и это сводит с ума, потому что все, чего я хочу, это схватить ее, перевернуть на спину и вогнать себя в нее так глубоко, как только смогу.
