Текст книги "Лодыгин"

Автор книги: Людмила Жукова

Набожна, благочестива была, знать, Александра Дмитриевна, и напомнил об этом потомкам Иван Николаевич неспроста – не осуждайте, мол, ни ее, ни меня.

А современники, видимо, не осуждали – женитьбы дворян на крестьянках были на Тамбовщине не редкость, как и на крепостных актрисах, на купчихах, на привезенных из походов «шамаханских царицах».

Ивана Николаевича дважды выбирали предводителем дворянства Липецкого уезда: в 1806–1810 годах и 1816–1819 годах. Выбирались на этот пост люди не только уважаемые, могущие быть арбитрами в спорах между соседями помещиками, но и непременно радушные, поскольку собрания уездного дворянства частенько проходили в доме предводителя, за его хлебосольным столом.

Николай Иванович Лодыгин– единственный сын отставного майора Ивана Николаевича и Александры Дмитриевны, рано осиротев, родственниками был отдан на попечение гувернеров – француза и немца, а в 17 лет – на службу. В указе об отставке читаем о поручике Николае Лодыгине, 23 лет, имеющем родовых крестьян 160 душ: «в службу вступил его королевского высочества герцога Александра Вюртембергского полк юнкером в 1828 году 22 июля. Фанен-юнкером стал в 1833 году 6 января, корнетом – 21 мая того же года с переводом в Одесский уланский полк.

Российской грамоте читать и писать ухмеет. Французский и немецкий языки знает. Холост. По домашним обстоятельствам уволен и аттестован достойным в г. Одессе сентября 15 1835 года».

То ли сам Николай Иванович смекнул, что дальнейшая служба разорит его совсем, то ли родственники настояли, то ли не все гладко, несмотря на лестную аттестацию, шло в армии, но только, как и дед, он рано бросил службу и поселился в родном Стеныпине.

Среди его соседей известные фамилии – Плехановы, Чичерины, Рахманиновы, Пушкины, Терпигоревы, Плохово, Троекуровы… Но в спутницы жизни Николай Иванович выбирает девушку из родственной семьи Вельяминовых – Варвару Александровну. Молодые выбирают для жительства Стеныпино.

…Печальную память по себе оставили 30—40-е годы XIX века на Тамбовщине. Вереницей шли беды – то засуха, то град, то бури, то мор, а в итоге – голодные годы, в крестьянских домах – похлебка из лебеды.

В 1847 году – в который раз! – разразилась здесь холера, повальная смерть уносила сотни семейств. Но среди печального похоронного стона церковных колоколов раздавался и светлый благовест, возвещавший о рождении новых людей.

6 октября 1847 года у Варвары Александровны и Николая Ивановича родился первенец – сын Александр. Холера обошла стороной Стеньшино и его обитателей.

В нескольких десятках верст от Стеньшина – в Борисоглебске – родился в этот страшный для средней полосы России год Сергей Кривенко, а в далекой спокойной от холеры Вологде – Николай Булыгин – будущие друзья первенца Лодыгиных.

1847 год войдет в историю рождением многих других известных и великих людей.

16 сентября этого же трудного года в соседней Саратовской губернии в семье дворян Яблочковых родился сын Павел. А далеко от России, на другом континенте, в маленьком городке Майлане штата Огайо 11 февраля в семье предпринимателя Самуэля Эдисона – Томас Альва Эдисон.

Жизненные пути трех ровесников: Лодыгина, Яблочкова, Эдисона – не раз перекрестятся, их имена современники, а также потомки будут называть рядом, но в разной последовательности, и по-разному будут складываться их полные драматизма судьбы.

Глава 3. Детство

Дороги в Стеньшино и сегодня проселочные. Зимой – по хрустящему насту, а летом, в сушь, прокатиться по ним одно наслаждение: кругом, на много верст, ровная как стол степь, только крохотными островками кое-где виднеются рощицы и побеленные хатки сел. А весной, в распутицу, тут не проедешь – благодатный двухаршинный чернозем раскисает, превращается в вязкую кашу, надолго отрезая стеньшанцев от мира.

Едешь и знаешь, что именно эту ровную, беспредельную степь, именно эти, поросшие камышом, сонные озерца и темнеющие вдали лесочки – первое, что видел мальчиком Александр Николаевич, когда с отцом, заядлым лошадником и охотником, стал выезжать из дома, когда позже, кадетом, скакал верхом к товарищам в соседние села, когда приезжал сюда на вакации из Тамбова в легком тарантасе.

Дробно стучали колеса, поднимая мягкую пыль, и обычный в этих местах светлый дождик неожиданно просеивался из кочующей тучки, заставляя прятаться под крытый верх повозки.

Ничуть не кажется странным, что именно к жителю этих пределов пришла мечта о полетах в поднебесье и держала в плену его сердце всю долгую жизнь.

Широко распахнута взору земля в степи. И не горизонтом, а старым русским словом «окоем» так и хочется назвать эту видимую здесь с любой точки черту слияния зеленой степи с голубой вогнутой чашей неба. В детстве всем хочется достигнуть ее, но скоро понимаешь несбыточность этой грезы. Только орлы недосягаемо высоко парят над тобой в выси и улетают туда, за окоем, беспрепятственно, на зависть людям. Не эта ли жгучая зависть к птицам заставила мечтать человека о крыльях? Вселила неудержимое желание обозреть бескрайнюю степь?

В десять лет, еще до поступления в кадетский корпус, сбежав от уроков гувернантки-француженки, строил Александр Николаевич в заброшенной бане крылья «по патенту» Дедала и Икара. Ранним утром, пока еще все спали, поднял он младшую сестренку Юлю, и они на цыпочках, стараясь никого не разбудить, выбрались через анфиладу комнат во двор. Взобравшись по шаткой лестнице на крышу бани, привязали крылья. Юля в последний момент струхнула. Юный изобретатель, еще раз проинструктировав: «Главное, маши бойчее и лети!», столкнул ее с крыши и храбро кинулся вслед.

Шум в ушах от разрываемых ветром крыльев… Испуганный вскрик сестренки, вывихнувшей ногу… Собственное стремительное падение вместо полета…

А орлы по-прежнему парили в выси и, казалось, издевательски посматривали на бескрылых людей. Неужто навсегда бескрылых?

Но в ближайшие годы проверить это не удалось. «Отец их отнесся к этой попытке летать так, – пишет историк воздухоплавания России А. А. Родных, узнавший об этой детской истории от Александра Николаевича много позже, в 1913 году, – что надолго отбил охоту к практическому летанию».

К практическому, но не к теоретическому! Никогда уже он не расстанется с мечтой о летающей машине и дважды попытается ее построить – в 1870 и 1914 годах.

Его увлечением становится кузница. Она помещалась рядом с двухэтажным лодыгинским домом – у отца, как и у деда, как и у многих тамбовских помещиков, был небольшой конный завод орловских рысаков.

Чуть забрезжит рассвет, раздаются над Стеньшином мерные удары молота по наковальне – будят Сашу, зовут.

Мечется огонь в печи, тяжело и размеренно дышит горн, а сметливый подручный кузнеца Агафона ловко подсовывает под молот красное, пышущее жаром железо. Красиво! И уж совсем удивительно, когда потом из этого светящегося комочка получается изящная подковка. Она еще долго светится малиновым, алым, потом розовым. Синеет вдруг. Агафон держит ее на ветру, чтоб охолонула, – нельзя горячее железо к копыту прикладывать: сохнет оно тогда и болеет. Целую науку кузнечного дела преподает Агафон любопытному барчуку. И что неверно подогнанная подкова, как плохо сшитый сапог, заставит лошадь хромать, потому нужно лучинкой измерить копыто перед ковкой. Если подкова выступает из-под копыта так, что можно обвести ее ногтем вокруг, значит, она «по размеру». И гвозди для ковки должны быть из хорошего мягкого железа, чтоб гнулись в руках, да не ломались, и обязательно средней величины. И еще целая премудрость в том, как эти гвозди вбивать: первый гвоздь – в среднюю дыру подковы с внутренней стороны, второй – в среднюю же, но с наружной стороны, оба – почти прямо, с чуть заметным уклоном кнаружи, а уж затем по очереди – другие гвозди, и каждый вбивается по-особому.

Перековывать нужно лошадь через полтора-два месяца, но зимой, когда мягкая дорога, и летом вовсе ковать не нужно. Обо всех этих кузнечных секретах расскажет позже троюродный брат Александра – Петр Николаевич Лодыгин в книге «Дедушкины рассказы о лошади-кормилице и об уходе за нею в сельском быту».

Отец смотрел на любовь Саши к кузнице с одобрением – это пригодится и дома, и на службе, а никем другим, как офицером, Николай Иванович сына не видел. (Кто мог тогда предполагать, что кузнечное рукомесло поможет Александру Лодыгину сделать решительный шаг – уйти из офицеров в молотобойцы?)

Но что жизнь у сына не будет легкой и беспечной – это отец знал. С года его рождения он первым из помещиков стал служить: посредником полюбовного земского размежевания по Липецкому и Лебедянскому уездам, должность которого позже была переименована в мирового посредника. И эти хлопотливые обязанности арбитра во всевозможных спорах и раздорах помещиков между собой и крестьянами исполнял он вплоть до 1867 года: причем с 1855 по 1867 год – по Липецкому, Усманскому и Борисоглебскому уездам.

Заложенные имения выкупать было все труднее, а выжимка соков из крепостных и добывание денег спекуляциями были чужды честной натуре Николая Ивановича. Выход виделся один – продажа земель. Через два года после рождения первенца Александра он продал земли близ Стеньшина Лебедянскому купцу Шатилову, оставив за собой приусадебные дом, сад и церковь, рядом с которой похоронены предки.

Разразившаяся в 1853 году Крымская война заставляет его продать и часть других земель (близ сел Никольского и Ивановского), чтоб «прилично» выглядеть в ополчении, куда поручик Лодыгин записался одним из первых.

Как в далекие годы его предки-ратники, идущие на войну «конны, людны и оружны», он берет с собой крестьян, обмундировав их и вооружив. Маленькая дружина выезжает в Тамбов, провожаемая слезами жен и детей. Николай Иванович оставлял на Варвару Александровну четверых Лодыгиных мал мала меньше – кроме Александра и Юли, трехлетнюю Наденьку и грудного Ивана.

Но не получилось повторение ратных подвигов дедов – тамбовское ополчение не дошло до Крыма. Союзники – Турция, Франция и Англия – строили широкие планы разгрома России, отторжения от нее Польши, Литвы, Финляндии, Белоруссии, части Украины, Кавказа и Крыма. Однако прежде всего было решено захватить Крым, потому эта война и вошла в историю под названием Крымской, о которой В.И.Ленин сказал: «Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России».

С первых же дней вторжения русские почувствовали превосходство нового нарезного оружия противника по дальнобойности и меткости стрельбы. Наша пехота понесла большие потери от него, а от рукопашного боя, который пытались навязать русские, неприятель уклонялся. Численность русской армии в октябре 1854 года вместе с подкреплениями достигла 65 тысяч, из которых 30 (позже около 45 тысяч!) обороняли горящий Севастополь – против 67 тысяч французов, англичан, турок. Русские ждали подхода свежих сил, и хотя нерешительный Меншиков на посту главнокомандующего был заменен энергичным князем Горчаковым, пополнение не подходило… Снаряды кончились, артиллерийские заряды изготовляли из пороха ружейных патронов… А от щедрой бомбардировки врага русские теряли в иные дни 2,5–3 тысячи человек. Ополчение тамбовцев в это время, расквартированное где-то под Ростовом, заброшенное начальством, было предоставлено самому себе. Люди недоедали, мерзли, болели, ждали каждый миг приказа о выступлении туда, где они были так нужны, – в осажденный Севастополь, под начало адмирала Корнилова и его преемника Нахимова, но приказа все не было.

Но когда кончилась война, слава героев-севастопольцев пала и на ополченцев – ведь сами-то они были готовы сражаться и, если надо, умереть за родину.

«Они были просто неузнаваемы, – описывает их возвращение С. Н. Терпигорев в знаменитом романе «Оскудение». – Все они… коротко, по-военному пострижены, усы были у всех длинные, вислые. Говорили уверенно, громко, речь их так и гудела разными «флангами», «траншеями» и прочее. И странное дело! Хотя все мы отлично знали, что они не только ни в одном сражении не были, но даже и близко к тем местам не подходили, а между тем их все слушали, точно очевидцев и участников-всего того, о чем они рассказывали. Один из таких рассказов их о предстоящем освобождении крестьян разошелся по всей России.

…Услав лакеев, чтоб не слышали, по привычке говорили «во всю глотку», так, что лакеи совершенно свободно и легко могли слышать:

– Это мы в тот день узнали, как приехал адъютант из штаба.

– Это вы про пятый пункт говорите?

И вслед за тем рассказывалось, что якобы при заключении предварительного мира маршал Пелисье от имени Наполеона и Пальмерстона включил в пятый пункт этого договора обязательство уничтожить дворянство по всей империи, а земли раздать мужикам».

Как ни странно, привыкшие к привилегированному положению дворяне в это поверили: покупались новые ружья и сабли, приносились из кладовых старые, заржавленные дедовские и прадедовские шпаги, мушкетоны и пищали – ждали повторения пугачевщины.

«В ту пору перемерло с перепугу пропасть народу, большей частью совсем добродушного, – с присущим ему юмором пишет Терпигорев. – Пишущий эти строки лишился в ту пору обоих своих дедов, покинувших этот свет только с перепугу».

Николаю Ивановичу Лодыгину едва ли нужно было бояться бунта в своем имении, но и он призадумался над будущим своим и своей семьи.

Сын его крепостного крестьянина, Василий Иванович Шальнов, пересказал стеныпанским учителям, создавшим школьный музей А. Н. Лодыгина, мнение своего отца: «Помещик у нас был умный, понимал, что крепостное право отменят, вот и решил продать землю, людей распустить и переехать в город. Уезжал он на бричке, заплакал, говорит: «Не поминайте лихом, ребята».

Он же, Василий Иванович, утверждал, что Лодыгин «знал, что революция будет и все станет общее».

По этой ли дальновидности переехал в город Николай Иванович, или его, как и многих помещиков, нужда после реформы 1861 года прижала, «которая ударила одним концом по барину, другим по мужику…». Только переехали Лодыгины в город Тамбов, где определили в местный кадетский корпус Александра, а сам Николай Иванович продолжал служить по гражданской части – мировым посредником. Ему приходилось разбирать тяжбы между помещиками и крестьянами, между соседями по меже, приводить к порядку собратьев по сословию, которые не хотели понять, что их беспредельная власть над крестьянами кончилась. С. Н. Терпигорев в рассказе «Тамбовские семирамидины сады» рассказывает об одном из дел, которое пришлось разбирать мировому посреднику в Усманском уезде, то есть Николаю Ивановичу Лодыгину: ведь именно один он исполнял эти обязанности по Липецкому, Усманскому и Борисоглебскому уездам в 60– 70-х годах.

Вернувшийся из дальних странствий помещик задумал переселить деревню теперь уже не принадлежащих ему крестьян подальше от своей усадьбы, чтоб «глаза не мозолила»… Но закон разрешал переселение только в том случае, если от усадьбы до деревни было менее 500 метров, а здесь было более. Тогда помещик уговорил крестьян пересадить часть его сада ближе к деревне, что мужики – доверчивые души – охотно сделали. Ведь законов-то они не знали! Помещик тут же послал за мировым посредником и, указав на мизерное расстояние между «своим» садом и деревней, попросил вынести решение о переселении деревни.

Мировой посредник пошел к мужикам и узнал о чудесном передвижении сада. Посредник рассудил: если сад здесь испокон века растет, то весной должен зацвесть, если пересажен, то непременно засохнет. Потому решение свое отложил до весны, к неудовольствию помещика. Сад, конечно, засох, и Терпигорев приводит слова мирового посредника, сказанные мужикам на прощанье:

«Вот что, ребята, видал я дураков на своем веку немало, но такого, как ваш барин, еще вот только в первый раз вижу».

…В доме Лодыгиных всегда толпились крестьяне со всех трех уездов, где был посредником Николай Иванович. Нужды их и заботы с детства знал Александр Лодыгин. Видел он, как на равных держится с ними отец, как трудна его должность, слышал от него много грустных историй вроде пересаженного сада. Впечатления детства откладываются в копилку человеческой памяти надолго, иные навсегда. Мировоззрение во многом определяется этими детскими впечатлениями.

…Терпигорев, бывавший часто на Тамбовщине, свидетельствует: «В мировые посредники вначале попало много людей положительно честных, искренне преданных делу и принципам великой реформы. Но первый порыв, честный и горячий, скоро заменяет усталость, разочарование в возможности чуть ли не в год исправить то, что портилось целые столетия, наконец, является скука, апатия, я дело бросается кому попало и как попало. «Чудаки» один за другим устали. Люди же, сменившие их, были уже совсем иного закала, образа и вкуса» (Терпигорев под «иным закалом» понимает утрату брезгливости у дворян к взятке и спекуляции, то есть «их слиянию с мелкотравчатыми мошенниками»).

Николай Иванович за делами, хлопотами и разочарованиями мало занимался детьми, а их стало уже семеро. Росли они под колыбельные песни и сказки няни о коврах-самолетах и сапогах-скороходах, и те сказки, по словам Александра Николаевича, заронили в нем желание создать эти диковины своими руками. Через годы, живя на чужбине, рассказывал он их своим дочкам.

Семья гораздо больше жила в деревне, чем в городе, и, как видно, в основном в Стеньшине. Но с определением Александра в Тамбовский корпус Лодыгины в деревне проводят только летние месяцы, а зимой живут в Тамбове, а позже в Воронеже. Сам же Николай Иванович из-за служебных дел много живет в Липецке – туда ему, судя по сохранившемуся архиву, приходит корреспонденция.

Губернский город Тамбовв середине – конце XIX века – «хлебный город», один из главных центров оптовой торговли зерном. Отсюда оно идет в Москву, Петербург, за границу. Поставляет Тамбовщина и мясо – и своих стад много, и у казаков на юге прасолы скупают. Пыль стоит как от кочевых орд, когда перегоняются гурты скота. А еще много на тамбовском рынке хлебной водки и меда – и дикого, из бортей, и культивированного. (Недаром на гербах городов и Тамбова и Липецка изображен улей, из которого вылетают пчелы.)

Промышленность в зачаточном состоянии – примерно десяток карликовых кустарных заводов: мыловаренные, салотопенные…

Со времен Державина, открывшего на Тамбовщине первые народные училища, в губернском городе «дух просвещения окреп»: созданы губернская мужская гимназия, реальное училище, готовящее технические кадры для промышленности; епархиальное училище для дочерей Священнослужителей, институт благородных девиц, духовная семинария, церковноприходская школа для детей низших сословий, фельдшерская школа (больницы появились только в 1883 году, но врачи и фельдшера начали принимать население с 1753-го) и, наконец, Тамбовский кадетский корпус для образования малолетних детей из дворян и казаков. После реформы 1861 года в корпус принимаются дети богатых негоциантов разных национальностей.

Освещение в городке керосиновое, скудное – несколько фонарей на главной улице, а на других и того нет.

Зато везут в город Тамбов возами карты. Ночами при свечах залетные шулера обыгрывают доверчивых провинциалов, приехавших в Тамбов из сел «освежиться». В огромной империи при упоминании города Тамбова с улыбкой цитируются строчки из лермонтовской «Тамбовской казначейши»:

 
Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он раньше город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые,
И фонари и мостовые,
Там два трактира есть, один
Московский, а другой – Берлин.
Там есть еще четыре будки,
При них два будочника есть;
По форме отдают вам честь,
И смена им два раза в сутки;
……………………………….
Короче, славный городок.
 

Дом Лодыгиных – на Теплой улице, второй от реки (ныне Лермонтовская). Он недалеко отстоит от легендарного двухэтажного деревянного особнячка казначейши, где проиграл старый казначей свою жену лихому гусару. Он и еще роскошный каменный дом – театр с атлантами, построенный при Державине, да публичная библиотека, учрежденная Нарышкиными, числится в главных достопримечательностях Тамбова.

Лодыгинский дом окружен небольшим садом, куда выходит веранда, где так хорошо пить чай из ведерного самовара вечерами всей огромной семьей. Зимой в доме тепло – из печи на первом этаже по воздуховодам расходится жар по всем комнатам, – мало еще таких домов с крамерным отоплением в России.

Цна, на которой стоит «славный городок», речка лесистая. Поэт Лев Александрович Мей, работавший, в тамбовской губернской газете (автор перевода «Слова о полку Игореве» и драм «Царская невеста», «Псковитянка», на основе которых создавал свои оперы Н. Римский-Корсаков), в былинном стиле пишет об этих местах:

 
Лес дремучий кругом понавесился
Вековыми дубами, березами,
Сполз с горы, перебрался и за реку,
Точно вброд перешел и раскинулся
В неоглядную даль, в необъездную…
 

Позже побывал в Тамбове М. Горький и оставил грустные строчки: «Спокойное устоявшееся тамбовское бытие не может создать ни Кромвеля, ни Наполеона, ни Свифта, хотя именно Свифт был бы чрезвычайно полезен Тамбову…»

Но и великие ошибаются. Здесь, в Тамбове, в разное время жили и работали Г. В. Чичерин, Г. В. Плеханов, С. Н. Кривенко, а по литературной части Тамбов славен именами А. М. Жемчужникова, С. Н. Сергеева-Ценского, С. Н. Терпигорева-Атавы…

Революционные технические идеи вертолета с электрическим двигателем и электрической лампочки родились тоже здесь, на тихой Теплой улице, во втором доме от реки Цны… Сейчас он старенький, этот дом, и балкон, с которого Александр Николаевич смотрел на город, на серебрящуюся справа Цну, разрушился. Но постоишь возле, пройдешься до реки, до места, где купались жители Теплой улицы, и будто краешком глаза в ту далекую пору заглянул, окунулся в столетнюю давность. Счастье, когда дом, в котором рос замечательный человек, сохранился.

Мемориальной доски на нем пока нет, но многие тамбовцы узнали о нем из газетных публикаций и зовут «лодыгинским» [5]5
  По решению Тамбовского горисполкома дом Лодыгиных сейчас взят под охрану государства, но находится, к нашему общему стыду, в аварийном состоянии.


[Закрыть].

Тамбовский кадетский корпус, собственно, филиал Воронежского, где обучалась неранжированная рота малолетних дворян и казаков, пользовался репутацией либерального.

Телесные наказания, от которых указом Екатерины II «О вольности…» дворянство было освобождено, здесь, к вящему удовольствию таких суровых отцов, как Николай Иванович Лодыгин, применялись, хотя и в крайних случаях (по 2–7 наказаний в год, тогда как в Павловском училище в иные годы – до 50, а в Полтавском – до 100!).

Учились в корпусе всё дети знакомых тамбовских дворян. В 50—60-е годы прошли здесь первые два класса дети известных в России фамилий: князь Николай Волконский, Иван Витте, Александр Чайковский, братья Александр, Всеволод и Евгений Пржевальские, а также Сергей Верещагин, Феликс Кржижановский, Виктор Булыгин, Митрофан Плеханов (старший брат Георгия Валентиновича). Учился в корпусе и троюродный брат Александра Лодыгина – Модест Баранов. С ним и с другим своим троюродным братом – Петром Лодыгиным (внуком флотского мичмана и сыном известного всем коневодам своими книгами Дмитрия Николаевича) – Александр Николаевич знался и дружил и в детстве, и во взрослые годы. Но самым задушевным другом его стал Сережа Кривенко – будущий знаменитый в 80—90-е годы писатель-народник, пропагандист политической экономии, сотрудник журнала «Отечественные записки», товарищ Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Михайловского, Елисеева, Г. Успенского, попавший на страницы труда В. И. Ленина «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?».

Как и Александр Лодыгин, Сергей Кривенко вырос в степном небогатом имении своего отца – выходца из украинских помещиков. В литературных воспоминаниях о нем М. Слобожанин (псевдоним Евгения Дмитриевича Максимова, журналиста-народника) пишет, что страстью Сережи были животные и птицы. Он подбирал и лечил бездомных собак, выхаживал выпавших из гнезд птенцов, разводил канареек, любил возиться в саду, огороде, проводил опыты по гибридизации растений.

Он рос с крестьянскими детьми, играл с ними в индейцев и учил грамоте, а позже, юношей, основывая одну из первых в России колонию-коммуну, многих из друзей детства пытался перетянуть туда, несмотря на противодействие власть имущих.

Несхожие увлечения детства: у Лодыгина – техника, физика с математикой, у Кривенко – животные, птицы, книги по экономике и политике (Сергей Кривенко с детства начал читать Бюхнера, Чернышевского, Малишота) – не мешали дружбе, а может быть, напротив, способствовали ей. Не было конца их доверительным разговорам в короткие часы свободного времени – день в корпусе был расписан по минутам! В девять утра уже начинались, после утреннего туалета и завтрака, занятия. Днем – часовой перерыв, прогулки и снова занятия, уже вечерние. Потом подготовка к урокам, вечернее построение и сон по приказу в общей огромной спальне под наблюдением бодрствующего всю ночь сурового дядьки – не пошепчешься. И на прогулках, когда шли кадеты ровным строем, не разговоришься. Оставались воскресные встречи дома да долгожданные вакации, во время которых друзья наезжали друг к другу в гости и вместе скакали на охоту (правда, возвращались частенько без добычи – бить зверье не любил Сергей), поздние чаевничанья под керосиновой лампой или со свечами. И снова сентябрь, снова корпус, снова тесный военный мундирчик, который так приводил в восторг в первый год обучения. Особенно парадная форма: лакированные кивера с медными гербами; чешуя, тоже медная, с пряжками для застегивания кивера; кутайсы с репейниками, помпоны; мундиры с галуном зеленым, с медными пуговицами и гербами, галстуки с манишками; шинели серого сукна с красным воротником и зелеными погонами с белой опушкой и желтой насечкой ТК и с медными пуговицами.

Надраенная медь сверкала на солнце до рези в глазах и восторга в сердце. (Это после, через годы, глядеть им на нее станет невмоготу, и кадеты тайком будут во время краткого воскресного отпуска переодеваться в штатские платья.)

Для вседневного ношения – фуражки темно-зеленого сукна с красным суконным околышем, куртки темно-зеленые к серым брюкам.

Но самое интересное, конечно, оружие. Кадетам полагались тесаки с медными эфесами в ножнах, а для учений – разнообразные ружья. У офицеров и солдат – пехотные кремневые, переделанные в ударные, и новые ударные образца 1845 года; карабины, пистолеты кремневые и солдатские новой ударной системы; шашки казачьи и кавалерийские драгунские; пики тяжелые кавалерийские – словом, целый арсенал, которым предстояло овладеть на занятиях в корпусе и в летних лагерях.

В коридорах, классных комнатах и спальнях висели батальные картины и портреты героев – гренадера Коренного, рядового Архипа Осипова, генералиссимуса Суворова…

В корпусной библиотеке – «18 книг – о путешествиях, 67 – по словесности, 112 – по истории, 104 – военные, 107 – периодических российских изданий» (собственно, почти все журналы и газеты России той поры).

За стеклом шкафов физического кабинета поблескивали барометр, термометр, микроскоп – дорогостоящие и редкие тогда приборы. Особенное любопытство вызывал своеобразный «калейдоскоп русской хронологии», собранный педагогами и воспитанниками, – обломки горшков из развалин древних славянских городищ, бронзовые фигурки животных из курганов, археологические находки из бывшей столицы Золотой Орды… Коллекция минералов, гербарий тамбовской растительности. Всего понемногу.

Учителя преподавали, воспитатели и наставники воспитывали. Разграничение обязанностей у них было четкое. Знание – от первых. История российская, всеобщая и естественная, математика, русский язык и словесность (литература), французский и немецкий языки, чистописание, закон божий, гимнастика, пение, танцы – в ведении педагогов. Воспитание нравственности, дисциплина, здоровье – в ведении офицеров-воспитателей. Ко вторым адресовались соответствующие инструкции и приказы Главного управления военно-учебных заведений – высшего начальства всех 12 кадетских корпусов империи, которые требовали в отношении кадет – будущих воинов «сбережения и подкрепления их здоровья, развития и усовершенствования телесных сил, дабы сделать их способными к перенесению трудов военной жизни». Потому воспитанники должны были вести «жизнь деятельную, простую и правильную, получать доброкачественную пищу, исправную и удобную одежду, пользоваться свежим воздухом и содержать себя в опрятности и чистоплотности, для чего… ежедневно умываться 3 раза, ходить в баню каждую неделю, а летом на купанья – и того чаще. Переменять носильное белье два раза в неделю, постельное – через 7 дней». (Чистота в корпусе делала свое дело – кадеты редко болели. Александр Лодыгин – всего один раз легкой простудой.)

На заседаниях воспитательного комитета обсуждалось такое понятие, как чувство долга. Одна из резолюций комитета гласит: «Истинная честь нераздельна с истинною нравственностью, основанием которой должно быть добросовестное выполнение того, что требуется долгом. Главнейшие нравственные качества суть: власть над собою, стремление к своему усовершенствованию, готовность помочь ближнему, деятельность, любовь к порядку, честность, бескорыстность, правдолюбие, твердость духа и скромность».

Воспитатели должны были вырастить такого офицера, который выполнит любой приказ, не размышляя, который не обманет товарищей и солдат ни на копейку, который «за царя и Отечество» будет готов сложить свою голову, который пойдет впереди атакующих во весь рост (вредность этой бравады, стоившей многих жизней, поймут много позже).

Среди воспитателей, проводивших эти резолюции и инструкции в жизнь, выделяются фигуры капитана Савостьянова – командира неранжированной роты и штабс-капитана Мамчича – инспектора классов. Именно на их долю выпадало, решая, какое наказание применить за проступок, «соблюдать строгую справедливость и соразмерность… с прежним поведением воспитанника и в особенности с намерением, которое служило побуждением поступка».

Александр Лодыгин в Тамбовском корпусе строго (розгами) не наказывался, да и всего-то телесных наказаний применено было несколько за два года, но, по мнению капитана Савостьянова, они должны были сыграть немалую роль «в воспитании других кадет».

26 мая 1862 года Александр Лодыгин с товарищами на вечернем сборе выслушал вот такую речь обычно добродушного, а сегодня рассерженного капитана Савостьянова:

– Позавчера кадет Аркадий Томашевич был оставлен без блюда за то, что ударил кадета Константина Медякиса. После этого кадет Томашевич тайно взял у кадета Медякиса галстук и подтяжки и бросил их в судно.