Текст книги "Песня"

Автор книги: Людмила Зыкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава VII
Дороги, дороги…

За последние годы я выступала во многих странах мира – в Европе и в Азии, в Америке и в Австралии…

Впервые за границей мне довелось побывать в 1948 году с хором имени Пятницкого. Это была поездка в братскую Чехословакию на известный теперь музыкантам всего мира фестиваль искусств «Пражская весна». Встретила нас столица Чехословакии цветением сирени, в Праге наступал щедрый на солнце и краски май.

Необычайно сердечной была встреча на вокзале, прямо на перроне начался импровизированный концерт – зазвучали русские, чешские, словацкие песни.

Вечером, выйдя из отеля, я попала на огромную площадь, где пели, танцевали и веселились молодые пражане. Как-то вдруг я очутилась в самом центре карнавала: вокруг поминутно возникали и рассыпались большие и малые хороводы юношей и девушек в национальных костюмах. Они окружали какую-нибудь замечтавшуюся парочку, и тогда влюбленным приходилось целоваться – иначе их не выпускали из круга… Вот и я, замешкавшись, уже не могла вырваться из хороводной круговерти. Наверное, у меня был испуганный вид, потому что все вокруг весело хохотали, а я от неожиданности только и успела проговорить:

– Ой, мамочка!..

– Да она же русская! – кто-то радостно прокричал в толпе, и над площадью полились русские мелодии.

Дружба наших славянских народов, наших культур выдержала все испытания. Я лишний раз убедилась в этом, снова приехав в Злату Прагу много лет спустя.

Как и в тот памятный мне первый приезд, на землю Чехословакии пришел май. Как и тогда, пьянящим ароматом цветущей сирени был наполнен воздух. 9 Мая, в День Победы, состоялся концерт, а затем чешские друзья пригласили нас на дружеский прием в маленькое кафе одного из сельскохозяйственных кооперативов. Стали рассаживаться, и я подумала: «Почему же за праздничным столом так мало молодых?» Спросила у наших радушных хозяев – те как-то смущенно объяснили, что все отправились на стадион смотреть футбол.

Но часов в десять вечера в кафе ввалилась шумная ватага – мальчишки и девчонки. Увидели праздничное застолье, однако к нам не подошли – сели в уголок, заказали кофе. Встал председатель кооператива, поднял рюмку сливовицы и, прежде чем произнести тост, представил гостей из Москвы. С нами за одним столом находился тогда майор Фролов – во время войны он был заброшен в Словакию для связи с местными партизанами. Его фамилию называют в тех краях с большим уважением и почтением. Дошла очередь до меня. И слова «лауреат Ленинской премии» прозвучали с какой-то многозначительной торжественностью.

И вдруг те самые явившиеся со стадиона мальчишки и девчонки зааплодировали. Они аплодировали не мне, их взволновало упоминание имени Ленина.

Обстановка сразу разрядилась. Я подошла к ним, и молодые люди приняли меня в свою компанию.

А потом мы пели. В маленьком кафе звучали и чешские, и словацкие песни, и «Стенька Разин», и «Вниз по Волге-реке», и «Катюша», и «Подмосковные вечера», и «Течет Волга»…

Наши песни…

Они стали настоящими проводниками идей дружбы, по ним судят о Советской стране, о ее людях на всех континентах земного шара. Я часто задумываюсь над тем, что если тысячи людей в концертах подтягивают «Течет Волга», рассказывающую о русском характере, русском человеке, то это уже не просто пение, а нечто большее. По сути, это утверждение наших морально-этических принципов, свидетельство того, что во всех странах у нас становится все больше друзей.

Выступления за границей – это и своего рода «проверка боем» собственных художественных концепций. Огромное творческое удовлетворение принесли гастроли 1971 года в ГДР, где мне пришлось общаться с весьма компетентной публикой, которая тонко разбирается в русской народной музыке и песне.

Музыкальный критик газеты «Берлинер цайтунг» отмечал органичную преемственность русской и советской песни в моем репертуаре, подчеркнув, что благодаря своей многогранности русская народная песня безболезненно «стыкуется» с современной, составляя основу в том числе и развлекательной легкой музыки.

А рецензент газеты «Нойес Дойчланд» писал: «С успехом исполненные Людмилой Зыкиной немецкие народные песни позволяют задать вопрос: а почему мы ограничиваем свою народную песню только хоровым исполнением, не популяризируем ее исходную сольную интерпретацию, тем самым добровольно отказываясь от нового раскрытия ее художественной ценности».

В те дни в Берлине за заслуги в развитии и укреплении дружбы между народами Советского Союза и ГДР генеральный секретарь Общества германо-советской дружбы Курт Тиме вручил мне почетный золотой значок и диплом.

Эта церемония происходила в присутствии посла СССР в ГДР Петра Андреевича Абрасимова – большого знатока и ценителя музыки, песни как средства взаимопонимания между народами.

Один парижский журналист сказал мне во время гастролей во французской столице: «Борьба за умы идет ныне не только на газетных страницах или в эфире, она идет, сударыня, – не удивляйтесь – даже на подмостках мюзик-холлов…»

Хозяин театра «Олимпия», неутомимый Бруно Кокатрикс, в 1964 году подарил парижанам сенсацию – гастроли первой советской эстрадной труппы. «Русские сезоны» в Париже до той поры связывались с именами Дягилева, Павловой, Нижинского, затем – с именами наших замечательных музыкантов, звезд Большого балета, с прославленными танцевальными ансамблями. И вдруг – в той самой «Олимпии», где пели Эдит Пиаф и Шарль Азнавур, где само участие в концерте является для актера путевкой в Большое искусство, – советский мюзик-холл! Не все верили в наш успех: мол, взялись не за свое дело, мюзик-холл – искусство западное и т. д. Буржуазные газеты откровенно иронизировали над нами и, предвещая неизбежный провал гастролей, едко называли нашу труппу «мужик-холл».

Волнений, признаться, было хоть отбавляй. Но мы видели одно: несмотря на скептические пророчества, интерес к нам – огромный. Достаточно сказать, что за пятьдесят дней было дано шестьдесят концертов!

Многие номера программы бисировались. Были и аплодисменты, и скандирования, и корзины цветов. Но по-настоящему мы поверили в свой успех, когда за кулисы пришел всемирно известный мим Марсель Марсо. Под впечатлением увиденного он написал статью о советском мюзик-холле. «Это посланцы России, – говорилось в статье, – страны высокой культуры, высокого интеллекта, страны настоящего и будущего…»

Он приходил к нам еще не раз – слушал песни, с похвалой отзывался о наших балеринах и солистах. «Когда зрители идут на ваши представления, – говорил Марсель Марсо, – они не думают о программе. Они приходят, чтобы немного побыть в России…»

Марсель Марсо сказал, что нигде не слышал таких голосов, как в России. И сделал мне комплимент: «Эдит Пиаф пела душой, – заметил он. – Не буду сравнивать ваши голоса… но в твоей душе много отзвуков Пиаф…»

Тогда же на приеме в советском посольстве я познакомилась с Генеральным секретарем Французской компартии Морисом Торезом. Он подошел ко мне. представил свою жену.

«Знаете, что вы сделали? – спросил Торез. И сам ответил: – Вы сломали представления, которые складывались здесь десятилетиями. Вы, певцы и танцоры, показали нового человека Новой России – свободного, раскованного, духовно богатого. Это поистине прекрасная работа, это настоящая партийная пропаганда!..»

Мы сидели рядом, и Торез тихонько напевал русские песни – знал он их немало. После того как спели вместе «Катюшу», сказал, что собирается к нам на отдых – в Крым. Я очень обрадовалась – вскоре и мне предстояли гастроли в Ялте. Договорились встретиться, чтобы спеть у моря русские и французские песни.

Увы! Еще раз я увидела его, шахтерского сына, вожака французских коммунистов, стоя в почетном карауле у гроба…

Перебираю газетные и журнальные вырезки, пожелтевшие афиши и программки… Как жаль, что в кочевой жизни на гастролях за рубежом: из аэропорта – в отель, из отеля – в автобус, на концерт и вновь в автобус, в многомильных переездах из одного города в другой не остается порой и минутки, чтобы «оглядеться», переварить хотя бы мимолетные впечатления от увиденного и услышанного за день… Память хранит лишь немногие, самые яркие встречи.

Трудно работать в искусстве, замыкаясь только в своем жанре. Даже при всей занятости работой, общественными делами я стараюсь по возможности не пропускать ни одного сколько-нибудь значительного события в культурной жизни.

…В Канаде, выкроив свободный вечер, я отправилась на концерт выдающейся негритянской певицы Эллы Фитцджеральд. Я слышала множество записей «Черной Эллы», но увидела ее впервые. Она поразила меня удивительно сдержанной манерой исполнения.

Многих певцов и певиц на Западе отличает «повышенный градус» сценического поведения, экспансивная, а попросту говоря, суетливая манера держаться перед микрофоном.

А Элла – грузная темнокожая женщина в белом платье – почти не двигалась на сцене, рельефно выделяясь на ее фоне. Выразительное лицо поражало своей сосредоточенностью.

Ее неповторимый по тембру (особенно на низких регистрах) голос разносился по рядам. Я разобрала всего несколько английских слов, но глубокий общечеловеческий смысл ее песен был понятен без перевода. Каждая нотка, каждая краска в ее вокальной палитре рассказывали о самых потаенных женских переживаниях: страсти, горе, отчаянии, тоске, блаженстве…

Такое же светлое ощущение прекрасного испытывали жители многих городов нашей страны, когда за рояль садился Ван Клиберн!

В один из приездов в Америку я вновь увидела его.

Сидел он усталый, измученный, чуточку осунувшийся, мало чем напоминавший того долговязого техасского парня – кумира москвичей, что получил 1-ю премию на Конкурсе имени П. И. Чайковского.

Я спросила, почему он так выглядит.

«Я вынужден работать как машина! – горько ответил Клиберн. – Мне платят большие деньги, и я люблю работать, но в душе у меня пусто: артистом чувствую себя только, когда приезжаю к вам, в Россию».

Этот разговор происходил в доме покойного Сола Юрока.

С американским импресарио Юроком (он любил, когда его называли, как некогда Шаляпин, Соломончиком) я познакомилась лет десять назад. После моего концерта он сказал мне несколько добрых слов и пригласил на гастроли в США.

В третий свой приезд в Америку я довольно близко узнала его. Встречались мы потом и в Москве. Юрок приезжал в СССР по нескольку раз в год; здесь у него было много друзей; я заметила, что ему доставляло удовольствие слышать русскую речь и самому говорить по-русски. Когда он переходил на английский, говорил скупо, по-деловому, и глаза его гасли.

Он очень любил актеров. «Артисты как дети, – повторял Юрок. – Их надо вовремя накормить и вовремя уложить спать».

Свой концертный бизнес он развернул в то время, когда слова «красный» и «русский» внушали в Америке всеобщий страх, и бомбы сионистов не случайно рвались в конторе Сола Юрока…

Организуя в Америке гастроли лучших советских исполнителей, Сол Юрок как бы возвращал долг стране, бывшей когда-то его родиной.

Теперь-то уж я привыкла к тому, что за кулисы, где бы мы ни выступали за границей, непременно придут заплаканные люди и обратятся по-русски: «Спасибо Вам…»

Горько слышать русскую речь от людей, утративших право называться советскими гражданами.

Я не судья этим людям, да и неудобно расспрашивать, как и при каких обстоятельствах оказались они вдали от родины, от ее неба, снегов, музыки. Но, услышав родные песни, они чаще всего сами рассказывают о своих тяжких скитаниях по свету. Сколько таких историй, порой беспощадных исповедей переслушала я в Австралии, во Франции, в Америке!..

…Пожилой врач, еще младенцем увезенный на чужбину, но старающийся говорить с особым московским «мхатовским» выговором и заставляющий детей учить русский.

…Парижский таксист, вахмистр деникинского корпуса, очутившийся за тысячи верст от своего родного Тихого Дона и давно уже осознавший вину перед родиной; мечтал вернуться – но так и не смог, не решился.

…Его сын, жадно следящий за нашей жизнью, за успехами Советской страны, собирающий портреты Гагарина и пластинки с советской музыкой.

И еще десятки, сотни судеб. В общем-то разных, но схожих в одном – в неизбывной, разъедающей сердце тоске по Родине, по ее песням.

Как-то в Париже на один из моих концертов пришло много эмигрантов. Мне пришлось петь больше, чем обычно: хотелось в песне рассказать о России, пробудить в этих людях самые сокровенные чувства. После первого отделения на сцену поднялся седой как лунь старик и опустился передо мной на колени. Сколько я ни уговаривала, не вставал и всё повторял:

– Если б мог, все бы отдал только за то, чтобы умереть на родине…

А потом, не стыдясь слез, сказал: «Родимая, если доведется встретиться, привези горсть русской земли!»

В США на концерты академического Русского оркестра имени Осипова (американцы называли его «Оркестр «Балалайка») приезжали русские, украинцы со всех уголков Соединенных Штатов и даже из Латинской Америки. Они наперебой зазывали нас в гости, вручали визитные карточки, обижались, когда приходилось отказывать.

Однажды в Сан-Франциско после концерта мне передали маленький сверток. Я развернула и увидела несколько перевязанных ниткой цветов. Не дожидаясь вопроса «от кого?», служитель гостиницы протянул мне записку, которую я бережно храню. Вот она: «Людмиле Зыкиной! Спасибо Вам от всего сердца за незабываемую радость, которую Вы доставили своим выступлением. Примите этот скромный букетик цветов (большего позволить себе не могу, ибо уже полтора года безработный) как высший знак восхищения. Слава Родине, воспитавшей Вас!

Александр Савинко

Сан-Франциско, Калифорния».

В 1972 году мы начинали свои гастроли в США выступлением в Бостоне. Поездка складывалась непросто. Оркестр имени Осипова в Америке был мало известен. Репертуар – от Чайковского до современных авторов – казался американцам более чем странным.

Некоторые критики в начале гастролей утверждали, будто исполнение классики на осиповских балалайках и домрах – кощунство… Но после первых же концертов тон высказываний изменился.

«Триумф «Балалайки» – очевиден», – заявила устраивавшая гастроли компания «Колумбия». Газеты писали, что русские песни «преодолели языковый барьер…»

Однако наш успех шел вразрез с планами провокаторов. В Бостоне, еще перед выступлением, нас предупредили о возможных «осложнениях» со стороны «Лиги защиты евреев».

После первого оркестрового номера вспыхнули аплодисменты; они долго не утихали, и я вышла к рукоплескавшему залу.

Начала старинную – «Вот мчится тройка почтовая». Едва окончила первый куплет, перевела дыхание, как вдруг из партера до меня донесся какой-то шорох (потом нам объяснили: одни из провокаторов пытался бросить на сцену «аммиачную бомбу» – баллон со слезоточивым газом, но в последний момент его же сообщник провалил «операцию». Обоих вывели, и в зале установилась тишина).

Но все это я узнала уже после. Допела «Тройку» – и вновь оживление… Тогда зрители сами стали поддерживать порядок в зале.

Ни одна бомба так и не взорвалась. Видно, провокаторы просто испытывали наши нервы.

Как я убедилась, хулиганы, размахивавшие звездно-полосатым американским флагом или бело-голубым полотнищем с шестиконечной звездой, вовсе не выражали чувств большинства американцев, желающих добрых отношений с СССР.

Вслед за такими инцидентами, когда около дверей гостиничных номеров вырастали фигуры полицейских, а начало выступлений задерживалось на час-полтора – надо было проверить зал после беспрестанных анонимных телефонных звонков о бомбах замедленного действия, – наши хозяева и сопровождающие лица в смущении извинялись перед нами, пытаясь объяснить эту нервотрепку и для актеров, и для зрителей посвоему: у нас, мол, свобода волеизъявления.

Но кому нужна такая «свобода», если она направлена против искусства, против взаимного ознакомления с культурными ценностями! По сути, она превращается в прикрытие для дискредитации самой идеи культурных связей.

Мне вспоминается, как еще до улучшения отношений между ФРГ и СССР, в 1968 году западногерманские газеты, радио и телевидение призывали бойкотировать концерты находившегося там с гастролями грузинского ансамбля народного танца.

Суровым испытанием для ансамбля народного танца Игоря Моисеева обернулись его гастроли в Аргентине. Во время концерта на сцену были брошены бомбы со слезоточивым газом. Но не дрогнули танцоры, не дрогнули музыканты оркестра, хотя им пришлось и танцевать и играть фактически вслепую. Несмотря на фашистскую провокацию, советские артисты мужественно выполнили возложенную на них миссию.

Когда оказываешься за границей, невольно сравниваешь увиденное с нашими порядками. Как-то мне пришло в голову: а если бы мы у себя на Родине так встречали зарубежных артистов? Подумала – и сама мысль показалась чудовищной. Во-первых, это противоречит самой сути нашего гуманного общества. Во-вторых, идет вразрез с правилами человеческого общения – раз пригласили, полагается принимать радушно, с подобающим русскому человеку гостеприимством. К тому же, для того и ездят деятели культуры и искусства друг к другу, чтобы снимать недоверие, избавляться от предрассудков, а не наоборот.

Кое-какие американские газеты и журналы, публикуя сообщения о гастролях осиповцев, старались или вообще умолчать, или по крайней мере приуменьшить успех оркестра и солистов. Находились и такие, которые «сдабривали» отчеты рассуждениями о каких-то «гонениях» на советских евреев в музыкальном искусстве, а некоторые даже «забывали» рассказать о самом концерте, откровенно упиваясь хулиганскими выходками распоясавшихся молодчиков из «Лиги защиты евреев».

Вспоминается еще такой случай. На улице была слякоть, и даже нам, привыкшим к капризам московской зимы, было на редкость зябко и неуютно.

У концертного зала уныло топтались пикетчики с мокрыми, рваными плакатами и флажками. Я хотела было пройти мимо, но вдруг мое внимание привлекла женщина с двумя детьми, одетыми явно не по погоде.

Жалко стало, подошла. Смотрю, мать дрожит на ветру, а девочка и мальчик прямо посинели от холода.

«Что ж ты детей мучишь?» Отвела их в вестибюль – погреться. А женщина эта, с давидовой звездой на плакате, смотрит на меня – и ни слова. Потом я увидела, как она снова вывела мальчика и девочку на улицу.

Вечером, после концерта, вся в слезах, она подошла ко мне – оказывается, упросила администрацию разрешить ей войти в зал послушать. Извинилась и объяснила: детей надо кормить, а за каждый час, что с плакатом ходишь, платят пятнадцать долларов…

Сколько же их, обманутых, несчастных, в этих «манифестациях» и «шествиях протеста»!

В Канаде, в Виннипеге подошли к нам какие-то личности с куцым плакатом «Свободу Украине!».

«Да вы с Юрой Гуляевым поговорите, – сказала я им, – вот вам самый подходящий собеседник – он ведь в Киеве живет и там в театре работает».

Потом и я включилась в разговор, рассказала, что незадолго до поездки за океан проехала по Украине, своими глазами видела, как хорошеет и цветет наша братская республика; рассказала, что я и украинские песни пою наравне с русскими.

Не знаю, дошли ли до них эти слова, только сорвали мы мероприятие «Украинской лиге» – пикетчики окружили нас, внимательно слушали рассказ о Советской Украине, слушали украинские песни, просили приезжать почаще. А картонку с призывом «Свободу Украине!» кто-то бросил прямо на землю; пока шел разговор, так никто о ней и не вспомнил…

Наши зарубежные гастроли всегда расписываются чуть ли не по минутам. Кроме концертов и репетиций – разные встречи, пресс-конференции. В одну из поездок по Америке, где за 80 дней мы дали 70 концертов в 55 городах, проехав автобусом 20 тысяч километров, таких встреч было особенно много. На них неизбежно заходила речь об отношениях между СССР и США в будущем и в прошлом.

Один из чиновников на коктейле в Белом Доме отметил, что исполненный оркестром имени Осипова «Полет шмеля» Римского-Корсакова напомнил американцам об одном эпизоде в истории их страны. Дело в том, что в разгар Гражданской войны в 1863 году к американским берегам прибыли две русские эскадры, которые в немалой степени помогли укреплению позиций президента Линкольна. В составе эскадр был клипер «Алмаз», на котором служил впоследствии великий русский композитор, а тогда совсем еще юный гардемарин И. А. Римский-Корсаков.

Запомнилась мне пресс-конференция после концерта в Сан-Франциско, на которой один журналист процитировал корреспонденцию газеты «Нью-Йорк таймс» о праздничном концерте в Кремлевском Дворце съездов. В корреспонденции почему-то утверждалось, что советские люди угрюмы, суровы и сдержанны в своих чувствах, что «их жизнелюбие отягощено думами о выполнении плана».

Руководители делегации предложили мне как неизменной участнице многих таких концертов ответить этому журналисту. Помню, начала я говорить о том, что трудолюбие советских людей всем хорошо известно. Это их трудом за такой короткий срок Россия стала мощной мировой державой. А жизнелюбия, задора нашим людям не занимать – иначе бы нам было многое не по плечу. Даже в прошлой войне, принесшей советскому народу столько бед, люди не теряли самообладания. Ярким доказательством того служат советские песни. Тогда звучали и торжественные, мобилизующие песни, такие, как «Вставай, страна огромная» Александрова, и лирические, например «С берез неслышен, невесом…» Блантера, и шуточные «Вася-Василек», «Самовары-самопалы» Новикова, и многие другие, которые поднимали дух людей, внушали им веру в неизбежную победу. Ну а что в мирное время нам просто нельзя без юмора и шутки – это каждому ясно. Для иллюстрации я пропела по куплету из каждой песни прямо перед наставленными на меня кино– и телекамерами…

Начало наших гастролей в США в 1972 году совпало с открытием выставки художественного творчества народов СССР. По этому торжественному случаю в Вашингтон прилетела министр культуры СССР Е. А. Фурцева. В США о ней говорили и писали как об авторитетной и эрудированной личности, более десяти лет занимающейся сложными вопросами культуры.

Наблюдая за Екатериной Алексеевной со стороны, трудно было не восхищаться её поразительной трудоспособностью, целеустремленностью и преданностью делу, которому она служила.

Мне довелось слышать, как Екатерина Алексеевна отстаивала в споре с французскими гостями академические традиции оперного театра. Она доказывала непреходящее значение западной и русской оперной классики, с гордостью говорила о единственном в мире московском музыкальном театре для детей.

Мне рассказывали, какое впечатление на западных представителей – участников конференции министров культуры европейских государств в Венеции – произвела энергичная, наступательная позиция советской делегации во главе с Е. А. Фурцевой.

Во время гастролей по Сибири в феврале – марте 1970 года (в маршрут были включены Барнаул, Красноярск и Новосибирск) я видела, с какой безжалостной самоотдачей выполняла Екатерина Алексеевна намеченную программу. С утра по две-три встречи с партийным активом города, вечером – обязательное посещение театральных спектаклей, беседы с актерами – она интересовалась их творческими и бытовыми нуждами, тут же, на месте, оказывала помощь.

Екатерина Алексеевна обладала удивительной способностью общаться с аудиторией, располагать к себе слушателей. Чего стоила одна ее фраза, которую она любила повторять, выступая перед деятелями искусства: «Направляясь к вам, я подготовила доклад, вот он, – говорила она, показывая странички, – но мне хочется видеть улыбку ваших глаз». И, отложив в сторону заранее написанный текст, заводила непринужденный, задушевный разговор об актуальных проблемах творчества.

Я дописываю эти строки по следам скорбных событий. Рано утром 25 октября 1974 года я выехала на концерты в Горький, где открывался пленум Союза композиторов РСФСР. За час до выступления мне сообщили, что Екатерины Алексеевны не стало…

В тот вечер я пела партию из оратории Родиона Щедрина «Ленин в сердце народном». Угасли последние такты оратории, и присутствовавшие в зале вместе с исполнителями на сцене почтили вставанием память замечательного человека, пользовавшегося искренним уважением и любовью советской художественной интеллигенции, всех, кому хоть раз в жизни посчастливилось встречаться с этой женщиной.

За год до гастролей в Японии импресарио Исия-сан, – кстати, певица в прошлом – обратилась с просьбой в Министерство культуры СССР направить «наиболее характерного исполнителя русского фольклора». Выбор пал на меня.

Я заранее начала готовиться, репетировать. И хоть к тому времени в Японии меня уже немного знали (фирма Victor выпустила два «гиганта» с моими песнями), волнения от этого не убавилось. Как-то примут русскую песню в Стране восходящего солнца? Хочешь не хочешь, а языковый барьер остается. Опере, особенно классической, а тем более балету во сто раз легче и проще. Да и аккомпанирующий состав для японских зрителей необычен: два баяна, одна балалайка да гитара.

Прибыли пароходом из Находки в Иокагаму, приносят мне японскую газету, переводят: «…Впервые русская певица будет выступать с сольными концертами в Японии». Лучше б не показывали мне тогда эту газету… Даже выходить на сцену страшно стало. Не заезжая в гостиницу, отправились в концертный зал, где через день должна была состояться наша премьера. Осмотрели сцену, решили попробовать микрофоны. А звук поплыл. Сверху доносился какой-то шум, словно кто-то стучал молотком по крыше. «И так волнений хватает, а тут еще, наверное, ремонт затеяли», – подумала я. Только после репетиции наша импресарио объяснила, что в Токио было землетрясение, от которого покачивались здания даже с мощными стенами и фундаментом. Но чтобы лишний раз не беспокоить, решили ничего нам об этом не говорить.

Как сейчас помню, в день премьеры повезли нас из гостиницы в токийский концертный зал «Хосей Ненкин». Вышли из автобуса, сопровождающий подводит нашу группу ко входу, а там висит огромная афиша. Спрашиваю, что значат иероглифы справа от моего портрета. «Известная певица из Москвы. Выступала в самодеятельности. Работала токарем на заводе».

Потом, во время гастролей, ко мне не раз приходили за кулисы японские рабочие, профсоюзные активисты. Они приносили ту же афишу, уменьшенную до размеров программки, тыкали пальцем в те же самые иероглифы и спрашивали, так ли все на самом деле. Даже этим дружески настроенным людям трудно было поверить, что в СССР искусство не является монополией какого-то избранного круга.

Я объясняла: да, все правда. Говорила, что у меня на родине таланту не дадут погибнуть. Он обязательно раскроется. Моя собственная судьба тому яркий пример. Когда в школе, на заводе, в швейной мастерской узнавали, что я пою, меня не просто отпускали, меня отправляли на занятия в кружок художественной самодеятельности.

Но когда впервые узнала я, что понаписали в газетах и афишах, прямо как-то оробела. Ну и надавали авансов! Теперь придется отрабатывать. Первый концерт покажет, на что мы способны…

Накануне всю ночь не спали. Думали, гадали, спорили – лиха беда начало! Может, спеть народную японскую песню на японском языке, чтобы чуточку успокоиться, пустить, как говорят, пробный шар – проверить реакцию зала, а может, исполнить уже известные здесь «На позицию девушка» или «Катюшу», которые тоже значились в программе?

И все же я решила, что от своего не отступлю. Будь что будет, но концерт откроет фольклорная жемчужина – акапельная «Сронила колечко», которая задаст тон нашей народной группе.

Помню, на первом куплете голос чуть дрожал от волнения, но я быстро освоилась и песню допела уже на ровном и гладком дыхании. Тишина в зале стояла необычайная. Зрители даже как-то опешили от такого начала. А мои музыканты – Шалаев, Крылов, Миняев и Рожков – переминались с ноги на ногу в кулисе, с тревогой ожидая, как пройдет выход.

Обычно я с некоторой сдержанностью отношусь к оценкам зарубежных музыкальных критиков из-за их излишней восторженности. Но на этот раз после всех раздумий, волнений и переживаний мне было особенно приятно прочесть: «Со сцены в зал не неслось оглушающего рева электроинструментов. Певица пела безо всякого сопровождения, своим голосом она творила прекрасное прямо у нас на глазах, прикасаясь к душам и сердцам слушателей очаровательными звуками русской народной песни».

С первыми аплодисментами у всех нас будто выросли крылья.

Наряду со старинными народными большим успехом в Японии пользовались современные советские песни об истории нашей страны и прежде всего о Великой Отечественной войне. Словно черпая информацию из хрестоматийных текстов, японцы вслушивались в песенный рассказ о великой борьбе и славной победе. Как-то по-особому взволнованно прозвучала песня «Лишь ты смогла, моя Россия» Серафима Сергеевича Туликова на концерте в Хиросиме после посещения мемориального музея жертв атомной бомбардировки 1945 года.

Вслед за исполнением песни Е. Калугиной краткое содержание которой излагалось в программке, группа юношей передала мне сувенир – гирлянду из бумажных журавликов, ставших в Японии символом мира, символом надежды на лучшее будущее.

 
Ой война, война —
Смерть горбатая,
Пропади навек,
Распроклятая!
 

Мне рассказали о хрупкой девочке по имени Садако Сасаки, которая умерла от лейкемии в 1955 году под влиянием облучения от атомного взрыва. Ей было тогда всего двенадцать лет. Неизлечимо больная, она стала вырезать из бумаги журавликов – в Японии существует поверье, что недуг отступает, если больной сделает тысячу таких бумажных птиц. Садако умерла, когда их было шестьсот сорок три. И вот японские дети сделали три миллиона таких бумажных журавликов, которые были положены в парке Мира Хиросимы у памятника Садако – девочка, стоящая на стабилизаторе атомной бомбы с журавликом в руках, простертых к небу.

Мы встретились с молодежью после концерта и долго говорили о том, как песня сближает наши народы, которые понесли немалые жертвы в минувшей войне.

Один из последних концертов (он был в Токио) превратился в настоящий фестиваль японо-советской песни. Об этом стоит рассказать подробнее.

Глава компании «Исии мюзик промоушн» сообщила, что вечером на концерте нас будет приветствовать популярный в Японии и Советском Союзе вокальный квартет «Дак Дакс» («Черные утята»).

«Отработали» мы первое отделение, идет второе. В самом конце его значилась по программе песня Григория Пономаренко «Оренбургский платок». Не успела я допеть последнюю ноту, как на сцене – откуда они только взялись – появились симпатичные парни из «Дак Дакс», с которыми я познакомилась еще в Москве. Один из них подробно рассказал публике об авторе песни (между прочим, этот квартет прекрасно исполняет «Тополя» Пономаренко), о далеком Оренбурге, где делают известные на весь мир платки из теплого козьего пуха, о том, что оренбургский платок в песне – трогательный символ дочерней любви к матери: