Текст книги "Новиков-Прибой"

Автор книги: Людмила Анисарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

И всё-таки главным из них является, безусловно, Владимир Полиевктович Костенко, к которому и сам Алексей Силыч, и его друзья, и его семья относились с безграничным уважением. Всех, кто знал Владимира Полиевктовича, потрясали всесторонняя образованность этого человека, его воспитанность и благородство, глубокий и оригинальный ум, талант инженера-изобретателя.

Костенко был действительно незаурядной личностью, необычайной была и его биография. Один из организаторов судостроения в СССР, лауреат Сталинской премии, он в общей сложности трижды (и до, и после революции) арестовывался и даже был приговорён к расстрелу, но, видимо, властям так были нужны его способности, знания и опыт, что ему сохранили жизнь и дали возможность работать до самых её последних дней.

В 1904 году инженер Костенко оборудовал броненосец «Орёл» первой в мире системой быстрого выравнивания крена и сам напросился в поход 2-й Тихоокеанской эскадры. Под его руководством были созданы первые отечественные транспортные суда, а также судостроительные заводы в Комсомольске-на-Амуре и Северодвинске. Он автор многочисленных публикаций по гидродинамике, броневой защите кораблей, организации судостроительного производства, а также книги воспоминаний «На „Орле“ в Цусиме».

Один из любопытных фактов из жизни Костенко: в 1909 году, находясь в командировке в Англии, он обратил внимание конструктора «Титаника» Томаса Эндрюса на потенциальную опасность того, что водонепроницаемые переборки отсеков судна не доходят до главной палубы. Последний оставил совет русского инженера без внимания, что впоследствии явилось одной из причин гибели судна.

В марте 1910 года Костенко арестовали за революционную деятельность и заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, а в июле он был осуждён на шесть лет каторги. В декабре 1911 года Костенко помиловали. Репутация политического преступника, каторжанина не помешала ему сначала возглавить судостроительную контору, а затем получить должность главного инженера Общества Николаевских заводов и верфей «Наваль» (ныне Черноморский судостроительный завод).

После революции В. П. Костенко занимал различные руководящие должности на судостроительных предприятиях в Николаеве, Харькове, Ленинграде.

В 1928 году Костенко был арестован, а в 1929-м направлен в Соловецкий лагерь особого назначения, затем привлечён к работе в особых бюро при ОГПУ в Харькове, а потом в Ленинграде. Освобождён в 1931 году.

В 1932–1941 годах он руководит возведением кораблестроительных предприятий на Дальнем Востоке.

В феврале 1941 года Костенко снова арестовали, а в июле 1942 года освободили.

С 1931 года и до конца жизни (с перерывомв 1941–1942 годах) В. П. Костенко был одним из руководителей судопроектного института «Проектверфь» (с 1936 года – Государственный союзный проектный институт-2, сокращённо ГСГТИ-2). Ныне это проектная фирма «Союзпроектверфь». С 1948 года В. П. Костенко был также членом научно-технического совета ЦНИИ им. академика Крылова.

Костенко умер в Ленинграде 14 января 1956 года, похоронен на Серафимовском кладбище.

Перипетии судьбы инженера Костенко в сложные, а точнее сказать, страшные годы никак не отразились на их крепкой дружбе с Новиковым-Прибоем, который в силу своих связей и возможностей хлопотал за опального Владимира Полиевктовича, что было в те годы довольно опасно. Только Силыч ведь был не из пугливых. Сам он словно в рубашке родился: не попал под репрессии, хотя был «запятнан» дружбой со многими «врагами народа», не сносившими головы в крутую годину. Среди них и Александр Воронский, и Борис Пильняк, и Павел Васильев, и боцман Воеводин, и Леонид Завадовский…

Кроме Костенко огромную помощь в работе над «Цусимой» оказал Новикову-Прибою и ещё один офицер с броненосца «Орёл» – Леонид Васильевич Ларионов.

Об удивительной личности Л. В. Ларионова рассказывает в своей книге «Взрыв корабля» замечательный современный писатель-маринист Николай Черкашин.

Леонид Васильевич Ларионов (1882–1942), сын флотского офицера, окончил Морской корпус в 1901 году, участвовал в Цусимском сражении в качестве младшего штурмана эскадренного броненосца «Орёл». В бою был тяжело ранен. По возвращении из японского плена Ларионов работал несколько лет в учёном отделе Главного морского штаба по научному разбору документов Русско-японской войны.

С 1914 по 1917 год капитан 1-го ранга Ларионов командовал яхтой морского министра Григоровича и состоял при нём офицером для особых поручений. Так же, как и его патрон, Ларионов лояльно встретил советскую власть. Он прослужил на Балтике до 1921 года и с окончанием Гражданской войны был демобилизован.

Как пишет Черкашин, не всем хватило кораблей. Далеко не все морские офицеры, перешедшие на сторону новой власти, смогли найти применение своему опыту и знаниям на флоте в качестве военспецов. Кораблей у молодой советской республики действительно было мало: одни погибли в Гражданскую, другие были уведены интервентами, третьи стыли и ржавели в «долговременном хранении». К тому же готовились новые командиры – из рабоче-крестьянской массы. И бывшие мичманы, лейтенанты, кавторанги устраивались кто как мог: шли в бухгалтеры, учётчики, учителя, одним словом, в совслужащие.

Совслужащим стал и Ларионов. Сначала он служил в Упрснабе северо-западных областей, позже – в Поверочном институте Главной палаты мер и весов СССР, затем на протяжении шести лет в Сейсмологическом институте Академии наук СССР.

В середине 1930-х кто-то, пишет Черкашин, припомнил ему офицерские погоны, и Ларионов остался без работы. На его попечении были мать, больная жена, пятилетний сын и престарелая нянька. В эти «немыслимо трудные годы, когда деньги приходилось рассчитывать даже на трамвайную поездку, когда покупка пирожного для больного сына образовывала в семейном бюджете ощутимую брешь», Ларионов занялся литературным трудом. Он писал «Аварии царского флота» и ежевечерне по старой штурманской привычке заполнял «вахтенный журнал» – дневник своей нелёгкой сухопутной жизни. Вот одна из тех дневниковых исповедей: «Приход революции не был для меня неожиданностью. Мой путь до семнадцатого года был покрыт большими терниями. Трудное детство. Ранняя потеря отца. Цусима. Раны. Плен. Пять лет лечения. После плена следствие и суд над Небогатовым. Бедствование без денег. Меня никто не тянул. Всей карьерой обязан сам себе. Но подлостей не делал и подлизыванием не страдал. В 1916 году к 1 декабря заплатил все долги и 5 декабря попал в капитаны 1-го ранга. С 1917 по 1935 год я честно служил и работал, испытывал много лишений, и холод, и голод. Временами работал день и ночь. Высшей радостью были достижения Союза. Только социализм мог их дать. С точки зрения морской: освоение Арктики – мечта отца и моя, флот, поставленный на исключительную высоту».

Черкашин пишет:

«…только в 1937 году потомственный моряк смог снова связать свою судьбу с военным флотом: ему предложили принять участие в создании музея РККФ. И хотя Ларионов считался обыкновенным совслужащим, он с превеликой радостью облачился в белый китель и беловерхую фуражку, сохранённые с незапамятных времён…

Была у него в те сухопутные годы великая отрада – дружба с Новиковым-Прибоем…»

Отдельная глава в книге Черкашина «Взрыв корабля» посвящена Новикову-Прибою и называется «Пометки на полях „Цусимы“». Современный писатель, свободный от каких-либо идеологических пут, человек, не просто чрезвычайно сведущий в морском деле, а настоящий моряк-подводник, Николай Черкашин даёт высочайшую оценку роману Новикова-Прибоя «Цусима». И, думается, это дорогого стоит именно в наше время. И поэтому хочется цитировать без сокращений и купюр. Итак, читаем Черкашина:

«„Цусиму“ заметили не только в нашей стране, но и за рубежом. Даже обычно ядовитые белоэмигрантские морские журналы невольно отметили. „Бесспорная ценность этого произведения, – писал в Праге бывший сослуживец баталера Новикова по „Орлу“ князь Я. Туманов, – в том, что оно единственное, написанное не обитателем офицерской кают-компании, а человеком, проделавшим знаменитый поход в командном кубрике и носившим в то время матросскую фуражку с ленточкой… Хорошим литературным русским языком автор живо и красочно описывает незабываемый поход Второй эскадры от Кронштадта до Цусимы… Книгу эту следует прочесть всем морским офицерам. Это человеческий документ, написанный искренне и правдиво“.

Книги – как факелы. Одни еле чадят, другие ярко пылают. Тут всё от того, чем заправлен этот светоч, – правдой, талантом, гуманизмом… „Цусима“ – из того редкого разряда книг, что не только светят, но и греют. Она, как добрый костерок, собирала вокруг себя людей, объединяла их, связывала, роднила… Участники похода Тихоокеанских эскадр – а их, уцелевших, насчитывалось в тридцатые годы несколько тысяч, разбросанных по всей бескрайней стране, – стали искать друг друга, списываться, съезжаться… Старые моряки как бы воспрянули духом. В романе развертывалась ярчайшая панорама матросского мужества. Впервые к ним, комендорам, кочегарам, гальванёрам, минёрам, сигнальщикам, машинистам, рулевым злосчастных эскадр, применялось слово „герой“. И если раньше они стыдились того, что были цусимцами, то с выходом „Цусимы“ на них стали смотреть иными глазами. Их, седоусых, изрубленных осколками японских снарядов, наглотавшихся ядовитых газов шимозы, но стоявших в своих рубках, погребах и башнях до последнего выстрела последнего уцелевшего орудия, стали приглашать в школы, в цехи, на корабли, в библиотеки, стали слушать их рассказы, стали печатать их воспоминания.

Книга Новикова-Прибоя обернулась для них как бы свидетельством о реабилитации. Они писали Алексею Силычу благодарственные письма, они приезжали к нему в Москву на квартиру в Кисловском переулке, чтобы пожать руку, потолковать о пережитом, поделиться памятью… Они увидели в своём Силыче нового флагмана и порой обращались к нему даже с житейскими просьбами. Жилище писателя превратилось в своего рода штаб-квартиру ветеранов всех двух тихоокеанских эскадр».

«К этому матросскому костерку, – пишет Черкашин, – потянулись и бывшие офицеры-цусимцы. Не все, разумеется, лишь те, с кого жизнь сбила сословный гонор, заставила по-новому взглянуть на мир. Первыми откликнулись соплаватели по „Орлу“ – корабельный инженер В. П. Костенко, бывший старший офицер К. Л. Шведе (в романе он назван Сидоровым), бывший младший штурман лейтенант Ларионов. Много интересного об отряде крейсеров смог рассказать Новикову-Прибою и младший артиллерист „Олега“ Домерщиков (личность и судьба Домерщикова – предмет отдельного исследования Черкашина. – Л. А.).Все они не раз бывали в квартире писателя на Кисловке. Алексей Силыч по-особому дорожил их дружбой. Они, бывшие офицеры, как бы приоткрывали ему те двери, в которые баталер Новиков не был вхож: двери кают-компаний и флагманских салонов, штурманских и боевых рубок. Безусловно, это расширяло панораму романа, делало её полнее, объёмнее… Кроме того, они консультировали его как специалисты в области морской тактики, артиллерии, навигации, корабельной техники, помогали заметить неточности и исправить их».

Черкашин рассказывает о том, как держал в руках томики «Цусимы» самого первого издания. Новиков-Прибой прислал их в Ленинград Ларионову, чтобы тот прочитал строгим глазом. Судя по заметкам на полях, чтение было и строгим, и доброжелательным. Почти все ларионовские поправки автор учёл в последующих изданиях. Потом в предисловии Новиков-Прибой напишет: «Я мобилизовал себе на помощь участников цусимского боя. С одним я вёл переписку, с другим неоднократно беседовал лично, вспоминая давно минувшие переживания и обсуждая каждую мелочь со всех сторон. Таким образом, собранный мною цусимский материал постепенно обогащался всё новыми данными. В этом отношении особенно большую пользу оказали мне следующие лица: корабельный инженер В. П. Костенко, Л. В. Ларионов, боцман М. И. Воеводин, старший сигнальщик В. И. Зефиров и другие».

И снова читаем Черкашина:

«Тут надо заметить вот что: отношения именитого писателя со своими бывшими начальниками были по-мужски прямыми, без панибратства и снисходительности. Да, они все прекрасно понимали, что некогда нижний чин стоит теперь на социальной лестнице неизмеримо выше каждого из них, и всё же обращались к нему без заискивания, без горечи ущемлённой гордыни. Они писали ему просто и уважительно, как все: „Дорогой Силыч!..“ Силыч тоже не льстил однопоходникам, героям романа, держась правила: дружба дружбой, а правда правдой. Он ничего не менял в своей матросской памяти в угоду добрознакомству. И в тексте тоже ничего не менял. Наверное, бывшему старшему офицеру Шведе (в „Цусиме“ – Сидорову) не очень-то было приятно читать о себе такие строки: „Старший офицер у нас… танцор и дамский сердцегрыз, каких мало. Вид имеет грозный… а никто его не боится…“ Однако у Константина Леопольдовича хватило понимания и достоинства, чтобы не впадать в амбициозность, их переписка и встречи продолжались как ни в чём не бывало».

От пламени «Цусимы» загорелись, как пишет Черкашин, новые книги.

Весной 1935 года постучался к Новикову-Прибою ярославский речник Александр Васильевич Магдалинский, назвался бывшим рулевым боцманматом крейсера «Олег» и был принят радушно, как и все однопоходники. И конечно же старый моряк не думал тогда, что входит не только в стены новиковского дома, но вступает в роман как один из будущих его героев. С легкой руки Силыча Магдалинский написал и выпустил в свет свои воспоминания о походе – «На морском распутье». Должно быть, бывший боцманмат не сразу поверил в такое чудо: на обложке всамделишной книги стояло его имя.

И мемуары другого однопоходника Новикова-Прибоя корабельного инженера Костенко «На „Орле“ в Цусиме» тоже вышли не без влияния «силового поля» знаменитого романа.

Но, пожалуй, никто так ревностно, искренне и бескорыстно не следил за творчеством Новикова-Прибоя, не откликался так чутко на малейшую его просьбу, как Ларионов. Только в период работы писателя над второй частью «Цусимы» он послал ему сто семнадцать писем с собранными им записками матросов и офицеров «Орла» о бое. Он жил этим романом, ибо в нём «воскрешались его молодость, его лучшие годы, героический всплеск его судьбы…».

Обращаясь непосредственно к содержанию романа, Черкашин вспоминает момент, когда тяжело раненный младший штурман Ларионов, узнав о сдаче броненосца японцам, идёт выполнять свой последний долг: «Два матроса вели его под руки, а перед ним, словно на похоронах, торжественно шагал сигнальщик, неся в руках завёрнутые в подвесную парусиновую койку исторический и вахтенный журналы, морские карты и сигнальные книги. В койку положили несколько 75-миллиметровых снарядов, и узел бултыхнулся через орудийный порт в море. Это произошло в тот момент, когда неприятельский миноносец пристал к корме „Орла“».

«И наконец, – пишет Черкашин, – едва ли не самый волнующий эпизод романа, во всяком случае, мне он памятен со школьных лет, когда я впервые прочитал „Цусиму“. Умирающий командир „Орла“ капитан 1-го ранга Юнг ещё не знает, что на броненосце хозяйничают японцы, что спущен Андреевский флаг, что броненосец вражеские эсминцы конвоируют в ближайший японский порт, что у дверей его каюты стоит японский часовой. Но он догадывается, что на корабле что-то не так… Он зовёт к себе не старшего офицера, замещающего его, а младшего штурмана Ларионова, сына покойного друга.

Раненый лейтенант вторично покидает лазаретную койку, два матроса под руки ведут его к командирской каюте.

„Юнг, весь забинтованный, находился в полусидячем положении. Черты его потемневшего лица заострились. Правая рука была в лубке и прикрыта простынёй, левая откинулась и дрожала. Он пристально взглянул голубыми глазами на Ларионова и твёрдым голосом спросил:

– Леонид, где мы?

Нельзя было лгать другу покойного отца, лгать человеку, так много для него сделавшему. Ведь Ларионов вырос на его глазах. Командир вне службы обращался с ним на ‘ты’, как со своим близким. Юнг только потому и позвал его, чтобы узнать всю правду. Но правда иногда жжёт хуже, чем раскалённое железо. Зачем же увеличивать страдания умирающего человека?..

Ларионов, поколебавшись, ответил:

– Мы идём во Владивосток. Осталось сто пятьдесят миль.

– А почему имеем такой тихий ход?

– Что-то ‘Ушаков’ отстаёт.

– Леонид, ты не врёшь?

Ларионов, ощущая спазмы в горле, с трудом проговорил:

– Когда же я врал вам, Николай Викторович? – И чтобы скрыть своё смущение, штурман нагнулся и взял командира за руку. Она была холодная, как у мертвеца, но всё ещё продолжала дрожать. Смерть заканчивала своё дело“.

Уверен, если бы кто-то из кинематографистов отважился бы экранизировать „Цусиму“, лейтенант Ларионов был бы одним из главных героев фильма».

Едва ли отрывок из книги Черкашина нуждается в каких-либо комментариях.

Новикову-Прибою помогали писать его книгу не только друзья-цусимцы. «Довольно частыми слушателями и критиками работы отца, – вспоминает И. А. Новиков, – были и писатели: Павел Георгиевич Низовой, Николай Никандрович Никандров, Александр Владимирович Перегудов, а иногда Пётр Алексеевич Ширяев. Нередко в обсуждении отдельных отрывков романа принимали участие их жёны и члены нашей семьи.

Обычно такие встречи происходили по вечерам, в кабинете или столовой. Все вооружались бумагой и карандашами и в течение всего чтения молча делали пометки. После окончания чтения каждый по очереди высказывал свои замечания и давал общую оценку прослушанному отрывку. По раз и навсегда заведённому порядку все должны были быть откровенными и искренними в своих оценках, без каких-либо скидок на переживания автора».

Но особое значение автор «Цусимы» придавал литературным вечерам, где он читал новые главы из романа и чутко прислушивался к тому, как их воспринимает аудитория.

Исправленное и дополненное издание «Цусимы» вышло в 1935 году, а потом – в 1937-м, а писатель всё продолжал работу над романом.

Высокую оценку роману «Цусима» дал критик С. Розенталь в газете «Правда» 19 февраля 1935 года (первая его статья о романе была напечатана в той же «Правде» ещё в декабре 1932 года). Он, в частности, писал: «Но если есть книги, подлинно написанные кровью сердца, то несомненно, что эти две книги Новикова-Прибоя („Поход“ и „Бой“. – Л. А.) – из их числа. „Цусима“ – книга, которую читаешь залпом от первой до последней страницы. <…> Книга Новикова-Прибоя рассказывает о смерти и умирании, но мы, читатели, понимаем, как среди пепла, осколков, обломков кораблей, в грохоте канонады рождались новые люди…»

Около двух тысяч писем получил Новиков-Прибой от читателей «Цусимы». Роман был переведён на несколько языков советских республик и на многие языки мира: английский, французский, немецкий, польский, болгарский, чешский. Но, что особенно интересно, – первыми «Цусиму» перевели японцы, при этом они, правда, постарались сократить или убрать (насколько это было возможно) эпизоды, связанные с героизмом русских моряков, потерями японского флота и ошибками адмирала Того во время сражения.

В семье Новиковых по сей день хранятся отзывы о «Цусиме», напечатанные в газетах и журналах Англии, США, Франции, Индии, стран Северной Африки, Новой Зеландии, Австралии.

В своё время Алексей Силыч, по словам И. А. Новикова, испытал большое удовлетворение, прочитав рецензию, которая появилась 30 августа 1936 года в газете «Нью стейтсмен»: «Если есть ещё люди, верящие, что царский режим следовало сохранить, эта книга разубедит каждого из них – за исключением тех, кто хочет остаться неразубеждённым». Не менее порадовал его отзыв «Нью-Йорк таймс», в котором было сказано: «Презрительное отношение автора к умственным способностям своих властителей впоследствии было ратифицировано самим временем». Но особенно взволновала писателя оценка английского вице-адмирала Усборна, напечатанная 23 августа 1936 года в газете «Санди таймс»: «Для морских специалистов книга изобилует полезными сведениями по части командования, стратегии и тактики. Книга займёт своё место в каждой морской библиотеке. <…> Многим морским офицерам за всю свою жизнь так и не приходится участвовать в большом морском бою; им приходится лишь в воображении переживать тот кульминационный момент, к которому они готовятся в течение всей своей карьеры. <…> Вот почему я без всякого колебания говорю, что каждому морскому офицеру необходимо прочитать эту книгу, ибо она многому его научит».

В СССР о «Цусиме» Новикова-Прибоя писали очень много. Писали на протяжении почти полувека: с момента выхода первой редакции произведения и в течение всего того времени, пока оно пользовалось необычайной популярностью у читателей. Но особенно полно и подробно «Цусима» рассматривается в книге С. Петрова «Русский советский исторический роман».

«Цусима» А. С. Новикова-Прибоя – это, по мнению С. Петрова, «талантливый военно-исторический роман об одном из трагических эпизодов русской военной истории. По своему масштабу, по силе реализма это, пожалуй, единственное в мировой литературе художественное произведение о походе военной эскадры и о гигантском морском сражении».

В книге, исследующей произведения советской литературы, вполне естественным является признание величайшим достоинством романа Новикова-Прибоя его соответствие принципам социалистического реализма. Но то, что в своё время считалось достоинством «Цусимы» – её идейно-политическая заострённость, в настоящее время уже рассматривается как недостаток эпопеи. Между тем такой подход не может считаться обоснованным. Автор «Цусимы» – дитя своего времени. Поправка на это необходима, она диктуется здравым смыслом. Кроме того, достоинств у книги так много, что на её идейную направленность, если она кому-то мешает, легко закрыть глаза. Остановимся вслед за С. Петровым на этих несомненных достоинствах романа-эпопеи А. С. Новикова-Прибоя «Цусима».

Роман начинается с того, что баталер Новиков, главный его персонаж, получает назначение на броненосец «Орёл», включённый в состав 2-й Тихоокеанской эскадры.

В невесёлых размышлениях баталера, в разговорах матросов, в специальных отступлениях-рассказах об адмиралах Бирилёве, Рожественском возникает картина плачевного состояния царского флота и его неудач на Дальнем Востоке. Это и есть экспозиция романа-эпопеи. Затем идут подробные описания броненосца «Орёл», внутренней жизни корабля и его команды, попутно проходят эпизоды похода с упоминанием других кораблей.

Всё новые и новые люди входят постепенно в поле зрения читателя. Одни из них вызывают симпатию, другие – неприятие и даже презрение. В романе живёт и действует коллектив, образ которого создан очень экономными средствами, с помощью глубокой типизации персонажей. В очерке «Современная история», опубликованном в 1933 году в первом номере журнала «Литературный критик», Д. Заславский писал: «Кажется, что вы своими собственными глазами видите полтора десятка тысяч матросов, составляющих команду эскадры. А в действительности перед вами проходят лишь полтора десятка лиц».

Повествование в романе ведётся от лица участника похода и цусимского боя – баталера Новикова. Мемуарная форма исторического романа была сопряжена с определёнными трудностями для писателя.

Автор позднее признавался: «…я в „Цусиме“ допустил громадную ошибку: написал роман от первого лица. Вначале мне самому не ясны были масштабы романа, и я думал, что этот приём вывезет. И никто не остановил меня. Но когда пришлось писать батальные сцены, я понял непригодность „первого лица“. Рассказчик-матрос, находящийся на броненосце „Орёл“, не может видеть того, что происходит на других кораблях. Тут начинается „условность“ и фальшь. Кроме того, излагая события от первого лица, я лишил себя возможности изобразить психологию солдат и офицеров. Это привело почти к очерковой форме. Так писать исторические романы нельзя. Например, я даю внешний облик адмирала Рожественского и других офицеров флота, описываю их поступки. А ведь они живые люди. Они что-то думают, переживают. И я не могу об этом сказать: приём связывает».

Но именно мемуарная форма, по мнению С. Петрова, дала Новикову-Прибою другую возможность – «судить события глазами и голосом их очевидцев». Алексей Новиков – опытный, любознательный, вдумчивый моряк, тяжело переживший цусимскую катастрофу и гибель товарищей, исполненный справедливого гнева за позорное поражение российского флота.

Повествование ведётся не от имени бесстрастного летописца, а от имени участника, комментатора и судьи событий. Это придаёт его рассказу и живость, и достоверность, и эмоциональность.

Сюжет «Цусимы» не выходит за рамки похода эскадры, однако в романе даётся достаточно ясный исторический фон событий. Настроения и высказывания матросов и офицеров 2-й Тихоокеанской эскадры, эпизоды её похода органично связываются с международной обстановкой, с обстановкой внутри страны. Писателю незачем было прибегать к вымыслу, чтобы расширить эпическую основу своего произведения: в судьбе эскадры отразилась судьба страны и народа. С. Петров подчёркивает, что автор не прибегает «ни к каким фабульным или романическим осложнениям в целях усиления драматизма». Сами исторические события и трагические судьбы множества людей определяют драматизм повествования.

Эскадра адмирала Рожественского состояла из нескольких десятков кораблей. Большинство из них проходит по страницам романа. Создать образ большой эскадры, мощного военно-морского соединения, было делом нелёгким, поэтому композиция «Цусимы» тщательно продумана.

«Цусима» состоит из эпизодов, посвящённых судьбе отдельных судов русской эскадры. А между тем роман представляет собой целостное и монолитное произведение. Это достигается за счёт того, что каждый из эпизодов раскрывает одну из сторон потрясающей человеческой драмы, а собранные вместе, они воссоздают эту драму во всей полноте исторической правды.

Батальные сцены боя, картины гибели кораблей несут в себе элементы повторяемости, потому что каждый из эпизодов связан с судьбой разных людей. Перед тем как показать их гибель, автор рассказывает о их жизни. Свой облик и свою биографию имеет и каждый корабль эскадры. Они тоже погибают каждый по-своему, волнуя драматическим своеобразием общего для всех конца. С. Н. Сергеев-Ценский так писал об этом в своём очерке «Рождение „Цусимы“»: «Дать незабываемые детали боя на каждом из судов злополучной эскадры Рожественского, тем самым сделать каждое судно неповторяемо живым и близким к читателю, заставить читателя переживать каждый новый разрыв неприятельского снаряда на том или ином корабле как новую рану на чьём-то родном теле, заставить сердце сжаться от боли, когда перевёртывается вдруг килем кверху смертельно раненное судно и море его глотает вместе с сотнями людей, – это под силу только большому художнику Описание гибели „Суворова“, „Осляби“, „Дмитрия Донского“ принадлежит к самым трагическим страницам, какие есть в нашей литературе: как по-разному умирают эти корабли на глазах читателя и как по-разному погибают на них люди, десятки, сотни людей, с которыми автор или раньше познакомил, ещё в первой книге романа, или успевает ознакомить за несколько минут до их гибели! Деловито-спокойный тон, в котором ведёт автор своё повествование об ужасном, ещё более способствует потрясающему впечатлению от этих картин. Сумасшествие спасённых с погибшего „Осляби“ матросов, вновь расстреливаемых японскими снарядами на „Дмитрии Донском“, – это положительно предел человеческой скорби».

«Повествуя о трагедии Цусимы, Новиков-Прибой нигде не прибегает ни к каким мелодраматическим эффектам, ни к нагромождению ужасов, рассказ его прост и скуп, а картина гибели русских кораблей достигает подлинно трагического пафоса», – пишет С. Петров.

С самого начала в «Цусиме» звучит мотив приближающейся катастрофы. Постепенно этот мотив ширится, звучит громче, сильнее, всё заполняя собой. Драматизированы даже картины моря, которые автор рисует с большой выразительностью: «Неугомонный ветер свежел, становился всё более упругим и не только тормошил море, заставляя его угрюмо ворчать, но и разрывал, взлетая, чёрные облака. В глубине неба показался кривой обрезок ущерблённой луны. Тусклым сиянием заблестели круто изогнутые спины волн, яснее обозначились контуры корабля. На минуту моё внимание привлёк обрезок луны. Он похож был на золотой козырёк. Из-под него, внося в сознание какое-то смутное беспокойство, смотрела на нас звезда, словно сверкающий зрачок в дрожащих, паутинно-тонких ресницах».

Писатель любит выразительную матросскую речь, матросский юмор. «Эх, покатилась, родная, в трюм моего живота!» – шутит матрос, принимая полагающиеся полчарки. «Коли в море попадёшь, то скорее хватайся за воду – не утонешь», – советует Бакланов своему другу Васе Дрозду.

Новиков-Прибой много внимания уделяет изображению повседневной жизни военного корабля, матросского быта, рисуя корабельный интерьер и бытовые картины, по словам С. Петрова, «во фламандском стиле».

О выведенных образах офицеров во главе с адмиралом Рожественским в романе Новикова-Прибоя в советские времена писали так: «Господствующий помещичий класс, наиболее реакционные круги представлены в романе кадровыми офицерами-дворянами во главе с царским лизоблюдом, бездарным и самодовольным адмиралом Рожественским. Тупые и жестокие держиморды, карьеристы и чинуши – все эти Бирилёвы, Воробейники, немцы Беры презирают и ненавидят матросов и стоящие за ними народные массы. Новиков-Прибой не скупится на сатирические зарисовки царских адмиралов и других старших командиров эскадры. Внешняя импозантность и внутренняя пустота, самомнение и бездарность, пресмыкательство перед высшими, дикое самодурство и жестокость в отношении к низшим – такова характеристика адмиралов Бирилёва, Рожественского. Галерея портретов подобрана таким образом, чтобы осветить различные черты царского офицерства. Капитан второго ранга Баранов – стяжатель; капитан Попов – неумный барин-сибарит, увлекающийся курами различных пород, с которыми он и в поход отправился; тупой бюрократ, обер-аудитор Маневский и в воде не расстанется со своим портфелем; лейтенант Бурнашев – ревизор-грабитель и т. д. Все они в решающий час проявили трусость и низость».

И именно эти характеристики являются причиной того, что в послеперестроечные времена с утратой ориентиров прежней идеологии, с появлением иных взглядов как на современную жизнь, так и на историю России, часть современных читателей увидела в романе Новикова-Прибоя пасквиль на российский флот. Однако если читать «Цусиму» без предубеждения, если делать поправку на время, когда она писалась, то подобный взгляд на этот роман будет более чем неоправданным.