Текст книги "Новиков-Прибой"

Автор книги: Людмила Анисарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

Многоцветна палитра, которую использует автор при описании шторма, – от кроваво-красного и пламенно-бурого до безнадёжно засасывающего чёрного. Высок эмоциональный накал, созданный напряжённым синтаксисом, обилием глаголов действия и ярких метафор: «С меркнущего неба, колыхаясь, опускаются грязные завесы: вспыхивая, дрожащими извивами сверкает молния; летят вверх, как раскинутые плащи, сорванные гребни волн; вся поверхность моря, насколько проникает глаз сквозь кровавую мглу, вздувается горами, точно с таинственного дна поднимаются вулканы и извергают лаву»; «Ветер кружится, толкает, рыдает и орёт на все голоса, играя с моим телом, снося вместе с парусом в сторону от мачты и потрясая над развёрстыми безднами рычащего моря. Хочется кричать, заглушая бурю, кричать на весь мир, чтобы подавить жуть перед близостью смерти».

Во время шторма Антон получает серьёзные травмы, и его отправляют на берег. Заново возвращаясь к жизни, он принимает решение никогда больше не выходить в море. Он начинает по-новому смотреть на окружающий мир, радуясь тому, что находится «на твёрдой земле, любуясь деревьями, цветами, домами – всем, что раньше привлекало меньше всего, поскольку в сердце безраздельно царило море».

Но проходит совсем немного времени – и Антон понимает, что суша начинает ему надоедать. Он чувствует себя одиноким, никому не нужным. Любовь, когда-то согревающая душу, – теперь в прошлом. И заменить её, оказывается, может только море: «В этот день, гуляя по берегу, я понял, что мне трудно жить на земле. Море зовёт меня, зовёт властно своим простором, своей свободной стихией, своими ароматами, криками чаек, торжественными гудками отходящих пароходов. И хотя я знаю, что там, за хрустальным горизонтом, за раскинувшейся ширью, за гранью голубого купола, опрокинувшегося над такою же голубою равниной вод, встречусь с такими же берегами, застроенными всевозможными зданиями, заселёнными заботливыми людьми, но всё равно меня неодолимо тянет туда».

Вышедшая замуж Амелия, как выясняется, по-прежнему любит Антона. Но это уже ничего не изменит в жизни главного героя повести. Её заключительные строки звучат столь же романтически-приподнято, как и всё произведение:

«Вернувшись к берегу, я брожу по извилистой кайме ракушек, брожу без мыслей и дум, внимая лишь тихой музыке волн. Гаснут последние звёзды, бледнеет, словно умирая, луна, а восток разгорается всё сильнее, отбрасывая лучи из пурпура и золота. Море, освобождаясь от покрова ночи, пламенеет; по зеркальной глади, сплетаясь в причудливые тона, разливаются цветистые краски; небо, голубея, поднимается выше; раздвигается, огнисто сверкая, горизонт. Ширится и моя душа, просветлённая и бодрая, словно орошённая золотым дождём, становится всеобъемлющей, сливаясь с вольным простором, пронизанным ярким светом показавшегося солнца.

Море… зовёт.

Быстро, словно боясь опоздать, я иду в матросский дом наниматься на корабль».

Вероятно, именно в повести «Море зовёт» А. М. Горькому не хватало той «суровой правды жизни», которую он отмечал в рассказах своего ученика, написанных на Капри. Вероятно, его раздражали и романтический колорит повествования, и сюжет, будто взятый из женского романа. Во всяком случае, Горький отрицательно отозвался о выпущенном в 1925 году очередном сборнике Новикова-Прибоя, куда вошла и повесть «Море зовёт». В одном из писем жене Горький писал: «Силыча, конечно, читать не следует, вредно».

В те времена классику советской литературы, основоположнику метода «социалистического реализма», никто из критиков возразить бы, пожалуй, не посмел. Возразила сама жизнь, возразила читательская любовь: именно повесть «Море зовёт», вместе с созданной позже «Женщиной в море», входила во все многократно переиздаваемые сборники Новикова-Прибоя.

В архиве Новикова-Прибоя в РГАЛИ хранятся пожелтевшие листки с машинописным текстом рассказа «Картинка с натуры» и автографом автора. Отмечено, что рассказ написан в Барнауле.

«Картинка с натуры» – очень «чеховская» вещь, что, пожалуй, нехарактерно ни для раннего, ни для позднего Новикова-Прибоя.

Начинается рассказ так: «Днём было мглисто и сыро, а вечером, когда сельский священник вместе со своей женой возвращался из гостей домой, прояснело небо и стало подмораживать». Ничто не предвещает беды. Но её, собственно, и не случится. Просто четверо подвыпивших солдат (очевидно, «красных») не откажут себе в удовольствии поглумиться над священником и его женой: совершат обряд «венчания» (трижды обведут попа с попадьёй вокруг саней под пение «Исаия, ликуй!») и возьмут с них за это 30 рублей. И останется непонятным, на чьей стороне автор. Вроде и священник, берущий за совершение обрядов немалые деньги, ему, как атеисту, несимпатичен. Но и солдаты отнюдь не вызывают у него добрых чувств: пьяны, грубы. Однако если вчитаться повнимательнее, можно услышать нотки сочувствия именно к священнику («Священник, богатырь по телосложению и первый силач, в другое время мог бы раскидать этих солдат во все стороны, но теперь, вечернею порою, при виде вооружённых людей, он вздрагивает точно от холода, растерянно моргая большими, чёрными, как слива, глазами»).

Очевидно, задуманная как антирелигиозная зарисовка (на злобу, так сказать, дня), «Картинка с натуры» вызывает сочувствие к пострадавшим, и её комическое начало оборачивается той же чеховской грустью: «Смеркается. На небе выступают звёзды. Впереди, близко уже, – родное село».

Вынужденное пребывание в Сибири (кроме Барнаула писатель некоторое время жил также в Бийске) оказалось для Новикова-Прибоя очень плодотворным. За два года было написано и опубликовано немало рассказов, в том числе самый популярный и издаваемый в дальнейшем – «Судьба», повесть «Море зовёт». Именно пребывание на Алтае дало материалы для написания ярких и сильных рассказов «За городом» и «Зуб за зуб» о гражданской войне в Сибири. Издательством «Сибирский рассвет» был выпущен сборник «Две души», в который вошли рассказы: «Порченый», «Лишний», «В запас», «Шалый», «Певцы», «Две души», «На медведя» (первый «охотничий» рассказ Новикова-Прибоя; вторым станет «Среди топи», написанный в 1925 году).

«КУЗНИЦА»

Оторванный от литературной жизни Москвы, Новиков-Прибой узнавал о ней из газет и писем. Конечно, ему хотелось как можно быстрее вернуться в столицу, но сделать это удалось только после того, как летом 1920 года Новиковыми была получена телеграмма из Москвы с вызовом Марии Людвиговны на работу в Комиссариат иностранных дел, где в то время служила её сестра Анжель Людвиговна. В Москве ждал дочь и Людвиг Фёдорович Нагель, который 1 января 1918 года, прожив более тридцати лет на чужбине, возвратился из эмиграции. Он стал личным секретарём наркома иностранных дел Чичерина, а позже, переехав в Ленинград, перешёл в Комитет по делам изобретений, где проработал до конца своей жизни (1933).

Людвиг Фёдорович приехал в Москву с двумя дочерьми, кроме младшей Анжель, он привёз и среднюю дочь – душевнобольную Софию. Мария Людвиговна, вернувшись из Барнаула, забрала её к себе и никогда уже от себя не отпускала. София, не говорившая по-русски, практически не выходила из дома. Она прожила в семье Новиковых до самой своей смерти (1952).

Алексей Силыч со всеми своими домочадцами снова поселился у писателя Топорова.

Осваивая потихоньку московскую писательскую жизнь, Новиков прибился к литературной группе «Кузница» и вскоре получил комнату в её общежитии.

Что это была за организация – «Кузница»?

Сразу же после Февральской революции, опьянённые воздухом свободы, писатели «из низов» с энтузиазмом объединились в организацию Пролеткульт, и в октябре 1917 года состоялась её первая конференция. Спустя всего три года, несмотря на Гражданскую войну, Пролеткульт издавал около двадцати журналов, открыл по всей России студии и кружки, объединившие почти 400 тысяч человек, стремившихся к новой культуре. Лидеры Пролеткульта выступали за классовость искусства, отстаивая свои убеждения жёстко и непримиримо, то есть – никаких буржуйских происков!

В начале 1920 года несколько поэтов и критиков Пролеткульта вышли из этой организации и создали секцию пролетарских писателей при литературном отделе Народного комиссариата просвещения, назвав свою группу «Кузница». Это решение поддержал Луначарский, который заботился о сохранении культуры в целом, а не только той, что гордо именовала себя пролетарской.

Основателями «Кузницы» стали давно забытые, но довольно популярные в те времена поэты: В. Кириллов, М. Герасимов, В. Александровский, С. Обрадович, Н. Полетаев, Г. Санников, В. Казин, С. Родов, ставший позднее ответственным секретарём Всесоюзной ассоциации пролетарских писателей (1924–1926), редактором журнала «На посту» (1923–1925).

В марте 1920 года новое объединение стало выпускать при содействии А. В. Луначарского литературно-художественный журнал «Кузница». Вышло девять номеров, на страницах которых печаталась острая полемика с Пролеткультом и проводилась кампания за организацию Всероссийского союза пролетарских писателей.

Вскоре после поэтов в «Кузницу» вступили прозаики: А. Серафимович, Ф. Гладков, А. Новиков-Прибой, А. Неверов.

Все вступавшие в «Кузницу» проходили через испытания кандидатским стажем и только потом становились полноправными членами объединения. Иногородние писатели и поэты жили в 1920-е в семейном общежитии «Кузницы».

Летом 1923 года Александр Неверов читал писателям Новикову-Прибою и Гладкову свою новую повесть «Ташкент – город хлебный» – она им очень понравилась, прочили большой успех. А потом было заседание «Кузницы», на котором повесть Неверова разгромили, посчитали деревенскую жизнь и главного героя Мишку Додонова недостойными внимания пролетарского прозаика. Это один из примеров того, что «Кузница», хотя и пыталась отмежеваться от Пролеткульта, во главу угла в искусстве всё равно ставила классовость.

Дискуссии в литературном мире становились с каждым днём острее и непримиримее. Особенно беспощадно критиковал тех, кто старался остаться в стороне от классовой борьбы, и изощрялся в навешивании ярлыков журнал «На посту». В мае 1924 года отдел печати ЦК РКП(б) провёл у себя расширенное совещание с участием писателей, журналистов и критиков с обсуждением вопросов руководства литературным движением, организации пролетарской литературы и отношения к писателям-«попутчикам».

Определение «попутчик» ввёл в 1923 году Лев Троцкий в одной из своих статей цикла «Литература и революция»: «Попутчиком мы называем в литературе, как и в политике, того, кто, ковыляя и шатаясь, идёт до известного пункта по тому же пути, по которому мы идём с вами гораздо дальше». «Попутчиками» считали А. Толстого, Б. Лавренёва, Л. Леонова, В. Шишкова и других писателей, не входивших в «правильные» содружества литераторов или, хуже того, объединившихся в группы: «Серапионовы братья», ЛЕФ, «Имажинисты», «Перевал», «Литературный центр конструктивистов».

Критики в журнале «На посту» относились к «попутчикам» враждебно, считая их бесполезными для воплощения идей революции. Этот агрессивно-радикальный журнал считался защитником пролетарской литературы и рупором партии. Издавался он до 1926 года под редакцией С. Родова, одного из организаторов «Кузницы», Л. Лелевича и Б. Волина. С 1926 года журнал стал называться «На литературном посту», но изменение названия не сказалось на его сути: он сохранил непримиримую направленность к инакомыслию, непролетарским писателям, классическому наследству. В «мелкобуржуазности» «напостовцы» периодически обвиняли и членов «Кузницы».

Ещё одними путами для любого художника в те времена были сначала ВАПП (Всероссийская ассоциация пролетарских писателей), потом МАПП (Московская АПП), потом РАПП (Российская, соответственно, ассоциация ПП), а ещё было ВОАПП (Всероссийское объединение ассоциаций…). В общем, не соскучишься. И им скучать было некогда: надо было бороться с «чуждыми элементами»…

Общежитие литературного объединения «Кузница» находилось на Арбате, в доме 33 по Староконюшенному переулку и занимало третий этаж старинного особняка, где было 12 комнат с высокими лепными потолками и громадными окнами.

Подробные и интересные воспоминания о жизни в общежитии «Кузницы» оставил сын Александра Неверова – Борис Неверов-Скобелев. Он пишет: «Комната, в которой располагалась семья Алексея Силыча Новикова-Прибоя, находилась в левой стороне квартиры, за комнатой Н. Н. Ляшко, и соединялась только с чёрным ходом, выходившим во двор дома. По этой причине и взрослые, и дети пробирались к ним из нашей части квартиры через проходную комнату Николая Николаевича, и он никогда против этого не возражал».

Жизнь в общежитии была дружной. Питались семьи литераторов в основном за счёт пайков, которые умудрялись получать в ЦЕКУБУ (так сокращённо называлась Центральная комиссия улучшения быта учёных). Времена были трудные, писатели – начинающие, поэтому жили скромно. Но как только кто-то получал гонорар, то обязательно устраивались вечеринки.

Непременно отмечали новые революционные праздники – 1 Мая и 7 Ноября.

Алексей Силыч любил подшучивать над Борисом, называя его «Борис Ходи-Ноги-Вниз», а про Павла Низового говорил: «Павел Низовой Ходи-Вверх-Головой».

«Такими словами, – пишет Б. Неверов-Скобелев, – Алексей Силыч встречал меня всегда, когда я приходил к ним и заставал у них Павла Георгиевича, который каждый раз при этом ворчливо возмущался:

– Опять ты, Силыч, глупости говоришь… И совсем не остроумно, как ты это думаешь…

– Какие же это глупости?.. – смеясь глазами, возражал Алексей Силыч. – А разве ты не вверх головой ходишь?.. – и продолжал шутливо Павлу Георгиевичу: – Шуток ты не понимаешь… Как будто ты не знаешь, что дорог ты мне как друг мой закадычный, а Борька Неверов – мой молодой друг… Над кем же ещё мне посмеяться, как не над вами?..

И опять, смеясь только глазами, Алексей Силыч добавлял:

– Определённо тебе жениться надо, и поскорее, а то живёшь, как красная девица, и потому, наверное, шуток не понимаешь…

После этих слов Павел Георгиевич сердился уже по-настоящему, но ненадолго. Он был удивительно добрым, скромным и мягким человеком».

По вечерам все обитатели общежития – и большие, и малые – собирались вместе для читки и обсуждения очередного произведения кого-нибудь из «кузнецов». Обсуждение конкретного произведения практически всегда перетекало в громкие споры о литературе.

Излюбленной темой всех дискуссий был язык. Многие были уверены в том, что в новое время нельзя писать по-старому, например, «по-толстовски». В своих воспоминаниях об этих спорах жена Новикова-Прибоя Мария Людвиговна пишет:

«Модернизм вскружил голову многим тогдашним писателям и поэтам. Образцом того, как надо писать, был рассказ одного писателя, начинавшийся так: „Вечер вышел на улицу, сел на завалинку и задымил трубкой“.

Алексей Силыч Новиков-Прибой не поддавался модным течениям. Он оставался самим собою, настойчиво прокладывая свой литературный путь. Помнится, как-то раз на собрании „Кузницы“, на разборе повести „Подводники“, Алексей Силыч вызвал у многих сожаление своим „старомодным стилем“. Некоторые, подсмеиваясь, советовали:

– Силыч! Нельзя же теперь так писать. Тебя лет через пять читать никто не будет. Надо пообразнее…

Но Алексей Силыч стоял на своём, продолжая писать просто, ясно, делая упор на содержание, увлекательность повествования».

В гости к Новиковым по вечерам часто заходил Степан Гаврилович Скиталец, личность оригинальная и колоритная. Высокого роста, худой и сумрачный, он производил впечатление сухого и замкнутого человека, а между тем был прекрасным актёром и замечательным певцом. Когда он брал в руки гусли и запевал какую-нибудь из любимых волжских песен, все присутствующие слушали его, как заворожённые.

Нежная дружба связывала семью Алексея Силыча с Егором Ефимовичем Нечаевым. Жилось Нечаеву несладко, семья была большая, в его талант не верила и не приветствовала его занятия поэзией. Тихий и очень добрый, он обычно уходил из дома поработать к кому-нибудь из друзей. Часто бывал у Новиковых. Осторожно, чтобы никому не помешать, входил в комнату, тихо здоровался и просил разрешения посидеть со своими бумагами. Он садился у окна, раскладывал на широком подоконнике свои тетради и углублялся в работу.

Но роднее и ближе всех как для самого Алексея Силыча, так и для его семьи, был Александр Сергеевич Неверов – простой, весёлый, сердечный человек. Он был по-настоящему предан литературе: занимался с начинающими писателями и поэтами, много писал сам. У него была любопытная особенность – одновременно работать над двумя-тремя произведениями.

Очень интересную характеристику дал писателям «Кузницы» один из самых заметных и авторитетных критиков того времени А. Воронский:

«Это – пролетарские писатели, так сказать, первого призыва. На их творчестве ярко сказалось и то, что они являются подлинными выходцами из пролетарской среды, и вся серьёзность и тяжесть предреволюционной обстановки.

У этих писателей есть скромность и серьёзность тона. Они не афишируют себя, не показывают на каждом шагу мандатов, не повторяют на каждом шагу: коммунизм, социальная революция, ленинизм, рабочие и т. д., не увлекаются плакатом и лозунгом, но в их вещах навсегда запечатлелось их действительное рабочее происхождение. От них по-настоящему пахнет заводом, фабрикой, кораблём, труд для них привычен и обычен. Им не надобно прикомандировываться к ткацкому станку, доменной печи и искать здесь „отрадных явлений“. Всё это – ихнее, своё, родное. Каждый из них по-своему рассказывает об этом родном».

Таков, по мнению А. Воронского, и Новиков-Прибой. «Не всё на одинаковом уровне в творчестве Новикова-Прибоя, – пишет Воронский. – Он лучше изображает море, штормы, труд и злоключения на море, он слабее в береговых темах, рассказах о любви, о женщинах и т. д. Думается, что писателю следует избегать таких выражений: „мне призывно улыбаются сочные губы“, „жар поцелуев“, „долго бушевал шквал душевного надрыва“, „слова загорелись яркими цветами“, „безумная оргия“ и т. д. Это высокопарно, истёрто и не нужно такому простому писателю, как Новиков-Прибой».

В июле 1921 года комиссар по народному образованию А. В. Луначарский послал бригаду писателей в Дальневосточную республику, в Читу, для организации издательского дела. Поехали прозаики Новиков-Прибой, Сивачёв, Гусев-Оренбургский и поэт Скиталец. И очень скоро на Дальнем Востоке начали печатать произведения этих и других московских авторов. Новиков-Прибой, никогда не упускающий случая познакомиться с новыми городами, новыми людьми, отправился в Благовещенск, где за короткое время был написан рассказ «Под южным небом».

«Под южным небом» – это короткая история любви русского матроса Петрована Силкина к знойной итальянке Терезе. История, рассказанная с необыкновенным юмором и вместе с тем полная сочувствия к наивному влюблённому, у которого «душа с якоря сорвалась». И, действительно, «сорвалась», ведь чтобы увидеть свою «сеньору», с которой свела его пьянящая южная ночь, он, лишённый за опоздание на корабль берега на целый месяц, отсидевший сутки в карцере, сбегает в «самоволку», пустившись вплавь к женщине, чей образ неотступно стоит перед его глазами. И с каждой минутой, проведённой без неё, видится она Петровану всё краше и желаннее.

Сочинённый для караульного рассказ о богатой вдове самому Силкину уже кажется правдой. И он готов зажить новой беззаботной жизнью в прекрасной и весёлой стране Италии с милой Терезой. Правда, перед тем, как прыгнуть за борт, на мгновение в его памяти всплывают «родная деревня, заброшенная среди суровой природы, покривившаяся изба, близкие лица родных». Но, отринув прошлое, Петрован Силкин устремляется вперёд, к светлому будущему, полному любви и счастья.

Берег оказался гораздо дальше, чем представлялось Петровану тогда, когда он добирался до него на шлюпке.

Верный себе, автор рассказа не упускает случая нарисовать неповторимую картину моря:

«Проходит час, другой, а Петрован всё плывёт к заветному берегу, плывёт, не останавливаясь, не обращая внимания на усталость. Тихо. Море не шелохнётся, влюблённое в звёздное небо. При каждом взмахе рук вода, густая, как ликёр, легко удерживая рулевого, переливается и ласково звенит. Тёмная вдали, она горит вокруг него, рассыпаясь миллионами искромётных ночесветок, а круги, расплываясь, вспыхивают зарницами, узорятся лучезарными очертаниями, вздрагивают огневыми струйками. Он опрокидывается на спину и, отдыхая, лежит несколько минут без движения. Весь тёмно-бархатный купол, от горизонта до зенита, будто обрызган разноцветными кристаллами. Звёзды, красиво излучаясь, опускаются ниже, и дрожат их золотые ресницы, как у милой Терезы. И почему-то кажется, что сейчас польются сверху струнные звуки и заполнят весь простор моря неслыханной мелодией. Грезится о том, что всё прошлое безвозвратно ушло, начинается новая жизнь, необыкновенно чудесная, как сама Италия».

Изнемогшего Петрована, с трудом очнувшегося утром на берегу, мало заботит мысль о том, что он мог бы не доплыть. Воодушевлённого предстоящей встречей матроса радует всё вокруг: «Под лёгкими налётами ветра, морщась, светло играет море, кружатся, резвясь, чайки, а вдали, надувшись, золотятся паруса уходящих лодок».

Крушение всех надежд в виде вернувшегося из плавания мужа своей возлюбленной Петрован Силкин переносит стойко. На то он и русский матрос!

Новикова-Прибоя чрезвычайно интересовала жизнь нового рабоче-крестьянского флота. Особенно хотелось ему написать о подводниках, тема эта была увлекательная, новая, неизведанная. В конце 1921 года Алексей Силыч получает командировку для изучения жизни и быта подводников на Балтийском флоте и направляется в Кронштадт на крейсер «Адмирал Макаров» с аттестатом военного моряка. Здесь состоялось первое знакомство с жизнью советских моряков крейсера, а попутно – с плавбазой подводных лодок.

Вице-адмирал Щедрин вспоминает:

«Базировались мы тогда на одной из плавбаз. В дивизион входила и одна лодка старого типа, знаменитая „Пантера“, первой открывшая боевой счёт советского подводного флота, потопив в Финском заливе корабль интервентов. Там я узнал, что экипаж „Пантеры“, особенно её командир Александр Николаевич Бахтин, офицер Фёдор Викентьевич Сакун и старшина команды электриков Сергей Николаевич Дукин, оказал писателю большую помощь, когда он собирал материал для повести о подводниках».

Ф. В. Сакун рассказал писателю случай с «Агешкой» – подводной лодкой «АГ-15», происшедший в 1917 году. Перед погружением в Аландских шхерах один матрос грубо нарушил дисциплину. Самовольно, ни у кого не спрашивая разрешения, после изготовления отсека к погружению, он открыл верхнюю крышку кормового люка, чтобы выпустить чад от плиты. А командир, находясь на мостике, не зная этого, отдал приказание о начале погружения. Лодка ушла на глубину буквально у него из-под ног с открытыми двумя люками.

Подводники в кормовом отсеке моментально погибли – их затопило. А матросы, оставшиеся в центральном посту во главе с помощником командира лейтенантом К. Л. Мациевичем, героическими усилиями закрыли крышку рубочного люка и задраили кормовую переборку. Когда лодка упала на грунт, все перешли в носовой отсек и сообщили о себе, как изображается в повести, запиской в выстреленной торпеде. Только четверо смогли позже выбраться на поверхность из «братской могилы» через носовой люк.

Эпизод этот и стал основой «Подводников». Заглавие повести подсказал писателю Ф. В. Сакун, он же дал материал о большевике-подпольщике Михаиле Дьякове, который плавал с ним на подлодке «Единорог» и послужил прототипом Зобова с новиковской «Мурены». Сам Сакун выведен в повести под фамилией Власов. В Центральном военно-морском музее хранится экземпляр книги «Море зовёт» с автографом автора. Он подарил её командиру «Пантеры» А. Н. Бахтину.

В результате общения с балтийскими подводниками сначала был написан рассказ «В царстве Нептуна». Переработав его, Новиков-Прибой написал повесть «Подводники». По единодушному признанию критиков, это одно из наиболее заметных и значительных произведений послеоктябрьского периода творчества А. С. Новикова-Прибоя.

Автор воссоздаёт картину боевых будней экипажа подводной лодки «Мурена», действующей против немцев в годы Первой мировой войны.

Люди, отрезанные от мира… Что чувствуют они там, глубоко под водой? Это больше всего занимает писателя. Но особенности мироощущения крестьян и рабочих, одетых в матросские форменки, диктуются прежде всего тем, что происходит на суше. Под водой не скроешься от земных проблем…

На повесть «Подводники», напечатанную в номере первом альманаха «Вехи Октября» в 1923 году, сразу же откликнулся А. Воронский, который отметил, что повесть читается с повышенным интересом. «Тема сама по себе выигрышная, экзотическая, – пишет он. – Приключения, рассказанные автором, куда драматичней иных, описанных Жюль Верном и Майн Ридом. И всё это – истинная правда, без тени фантастики, таинственности, уголовщины и разных надуманных трюков. Повесть усиленно можно также рекомендовать нашему юному поколению: помимо всего прочего она очень сюжетна».

По мнению Воронского, сюжет повести более чем авантюрен: «плавание на подводной лодке с боевыми заданиями во время войны 1916 года к турецким берегам. В заключение лодка „Мурена“ садится безнадёжно на дно. Оставшиеся в живых спасаются через люк с помощью сжатого воздуха: вещь совершенно фантастическая».

Таких необычайностей, пишет А. Воронский, в рассказах и повестях Новикова-Прибоя сколько угодно. Но читатель им верит от начала до конца.

«Они не возбуждают сомнения, всё кажется естественным и правдоподобным. Происходит это от одной основной черты в писательской манере Новикова-Прибоя: он описывает и изображает только то, что видел и слышал. Конечно, у него есть и вымысел, и художественная обработка материала, и композиция, но прежде всего он прочно стоит на почве реально воспринимаемого им мира. Он – серьёзен, положителен, он хорошо знает, о чём пишет. Он – не турист, не собиратель интересных фактов, его записная книжка – его жизнь. Кровавыми и прочными рубцами запечатлены её записи. Он не переспрашивает, не проверяет, не роется в энциклопедических словарях. Занятие, полезное для художника, но Новикову-Прибою не нужное в его рассказах, ибо он пишет только о том, что пережил, что приобретено в скитаниях, в опасностях, в бою.

Я стою у правого минного аппарата. Одной рукой держусь за ручку боевого клапана, а нога поставлена на рычаг стопора… Около нас, у рупора переговорной трубы, в качестве передатчика и наблюдателя, стоит минный офицер… Я рванул за ручку боевого клапана и в то же время нажал ногой на рычаг стопора. Точно жирная туша, шмыгнула из аппарата отполированная мина, потрясла весь корпус лодки» («Подводники»).

«Да, это было так, автор сам стоял у минного аппарата. Управлял стопором и пускал мину. Правдиво от первой до последней строки. Нет, он не перепутает, не назовёт одно другим, не затемнит, не обойдёт осторожно молчанием чего не знает. Его мир твёрдый, знаемый, изученный, солидный. <…> Он выбирает объектом для своих рассказов и повестей виденное и слышанное. Здесь он находит себя и оформляется как писатель. Это его удел, его угол преломления. Оттого необычайные рассказы не воспринимаются как искусственное нагромождение ужасов, как нарочитый подбор исключительных случаев и фактов. Они убеждают».

Конечно, критик, как положено, и поругивает автора (за высокопарные и истёртые фразы, стремление идти по линии наименьшего сопротивления в использовании некоторых литературных приёмов), но дальше пишет:

«По-настоящему у Новикова-Прибоя получается другое. Подводная лодка „Мурена“ миной потопила немецкий транспорт со скотом. Корабль, объятый пожаром, идёт ко дну; часть скота бросается в воду, через борт: „За нами увязываются быки… Один из них, самый большой, чёрный, белоголовый, впереди всех. У него вырваны рога, а может быть, отшиблены снарядом. Он поднимает окровавленную морду и мычит в смертельной тоске… ‘Мурена’ увеличивает ход. Быки начинают отставать. Только один белоголовый, самый сильный, всё ещё держится недалеко от нас… Его трубный рёв начинается низкой октавой и кончается высокой, немного завывающей нотой. Матросы смотрят назад, за корму, молча“…

Это – настоящее. Без сильных и лишних слов, а сильно, ибо дана подлинная художественная картина…»

Вывод, к которому приходит Воронский, звучит основательно и весомо. «Прочный, домовитый, серьёзный, крепко сколоченный писатель», – говорит он о Новикове-Прибое, и это действительно очень вяжется как с творческой манерой писателя, так и с его внешним обликом. Он яркий представитель русской прозы 1920-х годов, которая являла собой субстанцию многомерную, многослойную, будучи продуктом «разворочённого бурей быта». А. Н. Толстой писал в 1922 году: «Ураган времени – революция, корабль бытия пляшет на волнах, летит в грозовой мрак. Трещат и падают устои, рвутся в клочья паруса сознания».

В русскую литературу с её классическими основами приходят в качестве новых авторов представители народа – со своей психологией, своим взглядом на жизнь, своим языком. И процесс этот – отнюдь не социальный заказ, а естественное и органичное явление текущего бытия со всеми его катаклизмами. В статье «Из размышлений о русской революции» С. Л. Франк, известный философ, высланный из России в 1922 году, писал:

«Проникновение „мужика“ – сначала в лице его авангарда, а потом во всё более широких массах – во все области русской общественной, государственной, культурной жизни, бытовая „демократизация“ России в этом смысле есть, быть может, самый значительный и совершенно роковой стихийный процесс». Этот одновременно роковой (что будет особенно заметно позднее) и значительный процесс позволил гораздо большему числу «мужиков», самоучек, влиться в ряды пишущих, чем это было возможно в дореволюционной России. И как бы ни «поднимал брови» многоуважаемый Бунин, литература того времени прирастала всё новыми и новыми кадрами из народа.

Когда ещё Алексей Силыч активно работал над своими «Подводниками», в мае 1922 года, семья Новиковых решила провести лето на родине, недалеко от села Матвеевское, на берегу живописной лесной речки в деревне Крутец. Алексей Силыч планировал прокормиться охотой, но весеннюю охоту запретили, поэтому пришлось настраиваться на рыбалку. В связи с этим Силыч отправляет в Москву письмо Низовому, в котором просит купить и прислать сети. Зная о рассеянности и непрактичности друга, он, заклиная того не забыть о просьбе и ничего не перепутать, огромными буквами выводит на верхнем поле листа: «Сети! Сети и ещё раз сети!!!» А также просит накупить на рынке на Трубной площади побольше бус для деревенских красавиц. Объясняет: эти бусы можно будет менять на провизию.