Текст книги "Первая заповедь блаженства"

Автор книги: Людмила Дунаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Глава 13. Неожиданности

Мы столпились перед лифтом, не зная, что делать дальше, пока к нам не подбежал ещё один молодой человек, кудрявый, как барашек, и тоже крашенный.

– Времени нет! – кричал он. – Всем переодеваться! Балетные – двадцать вторая комната! Все остальные – восемнадцатая. И не копаться, слышите меня?..

– Встречаемся здесь, у лифта! – шепотом договорились мы.

Нас, мальчиков, было пятеро: два пианиста, два скрипача и один флейтист. Мы быстро нашли восемнадцатую комнату, но, стоило нам открыть дверь, как мы едва не оглохли.

Большая комната была полна громко галдевших людей. С первого взгляда нельзя было понять, что тут происходит. Но приглядевшись мы поняли, что основная масса народу – это родственники выступающих. Вокруг каждого мальчика во фраке их вертелось с полдюжины: мамы, папы, бабушки, тётушки и так далее. В отличие от своих вундеркиндов, они ужасно волновались. Сильно пахло валерьянкой.

Мы с трудом пробрались к вешалкам, где для нас были приготовлены пять концертных костюмов. На нас никто не обращал внимания. Переодевшись, мы поскорее покинули помещение, так как истерика оказалась вещью заразной. Я почувствовал, что меня тоже начинает трясти.

Рассредоточившись по коридору, оба скрипача и флейтист принялись разыгрываться. Я и второй пианист, грея руки подмышками, побрёли куда глаза глядят. Повернув за угол коридора, я неожиданно наткнулся на Тийну и её подругу Наташу.

Девушки разминались, держась за стенку.

– А почему здесь? – спросил я. – Вам же должны были выделить зал для репетиций!

– Ага, а тебе – рояль, – усмехнулась Наташа.

– Да были мы в зале! – сказала Тийна. – Там двадцать три девицы дерутся за почётное место у среднего станка…

– И при этом, – добавила Наташа, – всех их зовут Аннами – в честь Павловой, я думаю…

– Когда всё начнётся-то, не знаете? – спросил я.

– Какая разница, всё равно мы идём последними…

– А откуда вы знаете, что вы последние?

– А там, у лифта, мониторы: они показывают фамилии выступающих и номера студий, – сказала Наташа. – Я, например, иду двадцать четвёртым номером, а Тийна – последняя, двадцать пятая. Все наши идут под последними номерами. Жаль, мы не сможем посмотреть друг на друга – мы все выступаем одновременно…

– А как же зрители? – удивилась Тийна, которая никогда не видела Шоу. – Разве они могут смотреть всё одновременно?

– Зрители сами выбирают, кто им интересен: скрипачи, пианисты, балерины, – сказал я. – Они включают нужную студию и голосуют.

– Голосуют? – снова удивилась Тийна.

– Да, насколько им нравятся исполнители. Высшая оценка – десять баллов. Кто наберёт больше баллов, получает, вдобавок к Сертификату и званию Признанного, приз зрительских симпатий.

Я решил прогуляться к мониторам.

Около лифта не было ни души. Экраны нижнего ряда, действительно, показывали имена участников и названия учебных заведений. Экраны верхнего ряда с номерами студий были черны и безжизненны кроме одного – экрана Главной студии. Взглянув на него, я потерял дар речи…

Там, в луче прожектора стояла Анна Стефановна. В ее прическе и ушах светились бриллианты. Не сверкали – нет! – светились как звёзды, госпожа Майер стояла под слепящими лучами софитов так спокойно и неподвижно, словно родилась на сцене…

Раздался звучный удар гонга.

– Внимание, вопрос! – провозгласил следом тот же старушечий голос, что доводил нас в автобусе. – Кто наша гостья? Напоминаю: кто из наших зрителей ответит первым, получает приз…

Под тиканье секундомера я вглядывался в лицо Анны Стефановны… и вдруг меня пронзило! Я вспомнил гулкое фойе Большого театра, портретную галерею, кучку внимательно слушающих мою лекцию обычных детей и большую фотографию прекрасной молодой женщины. Фотография была вставлена в дорогую раму: подобной почести удостоились всего четыре или пять портретов на этой стене славы…

– Минута прошла, – проквакал голос, – поскольку ни один из зрителей не дал правильного ответа, отвечать буду я.

К Анне Стефановне подошла юная девушка, облаченная в одежды древнегреческой богини и увешанная драгоценностями. Особенно бросался в глаза массивный золотой браслет на запястье правой руки. Девушка была очень красива, но только до тех пор, пока она молчала.

– Итак, – сказала она, – отвечать буду я!

Меня передёрнуло. Юное лицо – а голос столетней старухи! Что может быть отвратительнее! Метресса (а то была именно она) с печальной усмешкой покачала головой.

– Вы видите, мадам, – обратилась она к Анне Стефановне, – вас никто не узнал… Ах, что с некоторыми людьми делает время!.. А между тем, дорогие зрители, перед вами…

«Анна Майер, великая певица, королева оперы! – мысленно воскликнул я. – Гражданка Мира, Национальное Достояние! Как я только не вспомнил раньше, дырявая башка?!»

Ах, как бы я хотел ворваться в студию и сказать метрессе, что Анна Майер не забыта!.. Но Анна Стефановна сама умела за себя постоять.

– Певицу узнают по голосу, – пропела она своим нежным сопрано.

– Рекламная пауза, – с кислой улыбкой проквакала метресса.

А я побежал за нашими.

Скоро мы всемером столпились у экрана, на котором в свете софитов теперь стоял Дядя Фил.

– Знаменитый учёный, академик Филипп Михайлович Кузнецов, – скрипела метресса, – внёс огромный вклад в развитие методик создания Искусственной Гениальности… Что же заставило его всё бросить? Я полагаю, что…

– Что тут полагать? – перебил академик. – Достаточно один раз услышать голос Анны Майер, чтобы отличить Божий дар от…

Договорить ему не дали. Впрочем, он наверняка договорил, просто мы уже не услышали: началась новая рекламная пауза. Она была вдвое длиннее предыдущей. После неё перед многомиллионной аудиторией с прохладной прибалтийской улыбкой на устах предстал Каарел Томмссааре. Кроваво-красные губы метрессы расплылись в плотоядной ухмылке.

– Этот мальчик, – заговорила она, вдоволь налюбовавшись нашим Эстонцем, – когда-то подавал большие надежды… Очень большие надежды. К сожалению, он был горд, или глуп и не понимал, кому эти надежды нужно подавать, хотя ему подсказывали. И Судьба покарала его за гордыню…

Слово «судьба» метресса произнесла полным благоговения голосом, камера развернулась и на экране возникли семь мраморных столбиков, на каждом из которых стояло по хрустальной сове. Перед каждой из них горело по лампаде.

– Взгляните на этих прекрасных птиц! – с придыханием произнесла она и на полном серьёзе поцеловала одну из них в крылышко (меня снова затошнило) – Не случайно они слетелись сюда! Это священные хранительницы нашего Шоу. Ибо сова – символ не только мудрости, но и справедливости! И справедливости ради стоит заметить, кое-кому верить не следует… Посмотрите на этих людей! Вы думаете, они обрекли себя на жизнь среди жалких отбросов общества из чистого альтруизма?

В кадре снова показались госпожа Майер, доктор Кузнецов и Каарел Томмсааре. Метресса прошлась перед ними, пытаясь придать своей походке изящество и плавность, но суставы у бабки тоже, как видно, были уже не свои…

– Анна Майер, например, – заскрипела метресса, – прославилась не только как певица. И в лечебницу, организованную скандально известной Ольгой Нечаевой, врагом прогресса, Анна… удалилась оплакивать свои бурные любовные приключения!

Раздался закадровый хоровой «Ах!». Метресса махнула рукой с браслетом, и камера, сделав крутой разворот, схватила крупным планом лицо Анны Стефановны, высветив его беспощадно, до последней морщинки… И дрогнули чуть подкрашенные ресницы, и краска стыда залила всё ещё красивое, но уже увядающее лицо… Метресса осталась довольна.

– А господин Кузнецов, – продолжала она, перейдя к следующей жертве, – увязался следом за своей пассией, я права, господин академик?

– Ну ни фига себе! – изумился стоящий рядом со мной пианист Серёжа.

– Интересно, а Мама Аня про это знает? – подумала вслух Наташа.

– Всё это – не наше дело! – сердито проговорила Тийна. – Мы вообще не должны были этого слышать!.. Ну неужели, неужели на эту дряхлую гадюку нет никакой управы?! – воскликнула она.

Тем временем на экране Дядя Фил одарил ведущую тяжёлым взглядом исподлобья. Ноздри академика свирепо раздувались, широкие плечи напряглись – смокинг, должно быть, трещал по швам. Нам не нужно было видеть его руки, чтобы понять, как крепко он сжимает кулаки.

Метресса подошла к Каарелу.

– А у него просто не было иного выбора: богаделен у нас не осталось, – продолжала метресса, – и госпожа Нечаева приютила бедняжку инвалида, пытаясь казаться великодушной. А может быть, причина совсем не в великодушии? Взгляните на эти золотые волосы, на эти серебряные глаза…

Право, если весь народец сету был таким красивым, о его исчезновении можно было бы только пожалеть… Впрочем, мы жалеть не будем. Народец был, в общем, никудышный. Перед вами стоит последний экземпляр… А-а-а!!! Что ты делаешь?!!! Поставь на место!!!

Камера метнулась вбок. Каарел Томмсааре держал одну из хрустальных сов метрессы, небрежно взвешивая в руке тяжёлую чушку. Глаза Эстонца блуждали по студии с явным намерением найти, обо что бы эту чушку разгрохать…

Метресса в ужасе застыла с протянутыми к сове руками.

– Теперь я говорю, – промолвил Эстонец. – Вы оскорбили моих друзей. Вы оскорбили мой народ. Этого я не прощаю.

– Рекламная пауза!!! – завопила метресса.

Глава 14. Месть последнего сету

По монитору пошла реклама памперсов. Мы уставились в экран, силясь догадаться, что в данный момент происходит в Главной студии… Внезапно двери лифта открылись, и из него вышли наши врачи и педагоги.

Первым шёл Эстонец, за ним робко следовали чем-то сильно напуганные Дядя Фил и Анна Стефановна. Нам, конечно, было интересно узнать, правда ли то, что сказала о них двоих метресса, но при взгляде на Эстонца все вопросы куда-то испарились. Господин Томмсааре был страшен в гневе.

– Немедленно в зал! – рявкнул он через моё плечо: наверно, именно там стояли девчонки.

По ковру, удаляясь, в панике порхнули лёгкие шажки. Эстонец обернулся к мониторам. В руках господина Томмсааре откуда ни возьмись появился ноутбук…

– Карлушенька, – робко проблеял академик Дядя Фил. – Может, отнесёшь его на место?

– Воровать нехорошо!.. – пискнула королева оперы.

Эстонец не проронил ни слова. Он пробежался пальцами по клавишам ноутбука, и на наших глазах фамилии на экранах мониторов поменяли места. Я оказался не двадцать восьмым, а восемнадцатым и представлял Санкт-Петербургскую Консерваторию. Тийна под пятым номером представляла Воронеж, Наташа – десятая – Вагановскую балетную школу, и так далее. Ну, на наших местах тоже кто-то оказался совсем безвинно…

Эстонец закрыл ноутбук и куда-то ушёл.

Прочие остались на месте.

– Как это у него получается?.. – произнёс я.

– А научиться этому можно? – поинтересовался флейтист.

– Я к нему на кружок ходил, – отозвался скрипач, – думал, стану крутым хакером…

– Ну?

– Не стал. Наверно, талант нужен…

Мы ещё немного постояли, глядя на монитор Главной студии, но там всё ещё шла и не собиралась заканчиваться реклама.

Через полчаса двери лифта распахнулись, и оттуда выскочили молодые люди с ноутбуками. Их было много. Один из них – с пустыми руками – растерянно озирался.

– Ребят, ну ребят, вы не видели мой ноутбук? – хныкал он, хватая товарищей за рукава.

– Внимание! – вопили молодые люди, оставаясь глухими к горю коллеги. – Шоу начинается!

– Балетные, ко мне! – крикнул один.

– Пианисты! Сюда! – звал второй.

– Скрипачи!..

– Поэты!..

– Вокалисты!..

Я подошёл к «своему» молодому человеку. Он раскрыл ноутбук и… на секунду его лицо приняло удивлённое выражение.

– Кажется, метресса что-то поменяла, – пробормотал он. – Что ж, не нам с нею спорить!.. Пианисты, за мной!

Молодой человек загнал нас в лифт. Обезумевшие от волнения родственники вундеркиндов попытались было тоже втиснуться вслед за нами, но молодой человек ловко оттёр их в сторону.

– Номер вашей студии – второй, – сообщил нам провожатый, когда лифт выплюнул нас в большом холле этажом выше. – Когда ваше имя высветится на экране – он показал на монитор, вмонтированный рядом с дверью, – открываете дверь и проходите к инструменту. Кланяетесь в камеру, исполняете вашу программу, снова кланяетесь и выходите. И никаких сюрпризов, иначе…

Молодой человек грозно посмотрел на нас и исчез за дверью студии.

Вслед за нами на этаж прибыли танцовщицы, скрипачи и все прочие. Молодые люди проинструктировали их так же, как и нас, и разошлись по студиям. В холле остались только выступающие.

Вундеркинды закованные, как в латы, в сознание собственного величия, были совершенно спокойны. А вот я сильно волновался. Я понимал, что никакого Признания я не получу, но всё же хотел сыграть хорошо, чтобы не подвести Анну Стефановну и остальных.

Зазвучал звонок. Свет в холле слегка потускнел и еле слышный, прерывающийся голос метрессы произнёс:

– Итак, мы начинаем наше Шоу. К сожалению, я не смогу вести его как обычно. Случилось страшное несчастье… Впрочем, сейчас я не стану о нём говорить, чтобы не огорчить вас, дорогие зрители и участники. Мы увидимся на церемонии раздачи Сертификатов Гениальности. Я постараюсь, насколько возможно, провести церемонию сама, невзирая на то горе…

Тут она замолчала. Дочитывал сообщение мужской голос:

– Итак, объявляю номера студий: пианисты – студия номер два, скрипачи – номер три, классический танец – номер четыре, бальный танец – номер пять…

Я направился к четвёртой студии. Тийна и Наташа в тёплых кофтах поверх пачек и в высоких гетрах энергично разминались.

– Ну что, – сказала Тийна, – покажем им?

Мы пожали друг другу руки и я пошёл обратно. Первым номером в исправленной Эстонцем афишке выступал наш пианист Серёжа, который, якобы, учился в Московской Консерватории.

– Давай, – сказал я, провожая его за дверь, – убей их всех!

Теперь на экране появились внутренности студии номер два. Я увидел Серёжу, шествующего к роялю. Поклонившись, он уселся за инструмент и, помолчав немного, заиграл первое произведение из своей программы.

Когда он снял руки с клавиш, в студии зазвучала фонограмма аплодисментов. Голос «нашего» ведущего промолвил:

– Прекрасно! Чудесно! Вот что значит – Консерватория! Оценка наших зрителей… Да! Сергей получает 8,74 балла!

Я хихикнул и пошёл к девчонкам поделиться впечатлениями

– И пусть теперь метресса попробует не дать ему Сертификата! – сказала Тийна.

Время шло медленно. Двери студий открывались и закрывались. Уже выступившие гении картинно разваливались на диванах, стоявших вдоль стен, или сразу шли к лифтам.

Наконец, сбросив кофту и гетры, за страшной дверью скрылась Тийна.

– Итак, приветствуем на нашей сцене Тийну Томмсааре… – голос ведущего зазвучал недоверчиво, – она приехала к нам из… Воронежа.

Я много раз видел, как танцует Тийна, и часто приходил в восторг от её танца. И сегодня тоже не остался равнодушным, но чувство это было другим. Мне стало страшно за неё. Я подумал, сколько хищных недоброжелательных взглядов устремлено на неё сейчас. Сколько людей желают ей зла, а она улыбается дерзко и открыто, и каждое ее движение бросает вызов их ненависти и злорадству.

Выпорхнув из студии, Тийна упала на диван и схватилась за щиколотку, зажмурив глаза. Наташа набросила ей на плечи кофту. Откуда не возьмись рядом с нами очутился Эстонец с аптечкой.

– Больно? – спросил он, доставая охлаждающий пакет.

Тийна кивнула.

– Было очень заметно, что я чуть не упала, да? – спросила она.

– Никто не понял, кроме меня, – успокоил Эстонец. – Ты молодец!..

Он добавил несколько слов на своём языке, поцеловал сестру и испарился. Меня он даже не заметил. Обидно…

Все наши быстро и с большим успехом отстрелялись, я оказался последним. И вот, страшный миг настал.

Я вошёл в студию, залитую беспощадным светом прожекторов, поклонился и, почти ослепший, уселся перед разверстой пастью длинного, блистающего лаком чёрного чудовища. При виде клавиш на меня внезапно напал тоскливый ужас. Я почувствовал себя в ловушке: мне так захотелось быть подальше отсюда, но я не имел права встать и уйти. Мои руки похолодели, во рту пересохло, в голове кружился какой-то странный туман…

Так, в полуобмороке, я и начал своё выступление. Потом туман немного рассеялся, и я стал прислушиваться к тем звукам, которые извлекали из инструмента мои пальцы.

Рояль оказался добрым зверем. Он ласково гудел басами, а в верхах рассыпался хрустальным звоном. И музыка показалась знакомой… в смысле, знакомым показалось то, о чём была эта музыка.

Я как наяву увидел высокие сосны и ощутил прохладу летнего утра, ледяную свежесть родника и закатный ветер; сверкающая под морозным солнцем зимняя дорога легла передо мной, я слышал звон колокольчика под дугой весёлого коня; я вспомнил, как поют, встречая рассвет, птицы, и как воет метель за окнами старого дома…

На сердце стало тепло и спокойно. Моя душа пела о белом кружеве цветущего сада и об аромате спелых плодов, согретых печалью уходящего лета; я рассказывал всем, кто хотел слушать, о сиянии куполов в заречной дали, о путях облаков и тайнах туманов, о заветных тропинках в пронизанных солнцем лесах.

Удивительное дело: всё это было так ярко, так реально… А студия, слепящие софиты и настырные камеры исчезли. Я не видел клавиш. Мои руки окунались в радость и черпали её пригоршнями, как воду из ручья, и прохладные капли, рассыпаясь, сверкали молниями и радугами. И сам я стал каплей предутренней росы, всего лишь ничтожной каплей, но в тот миг она по чьей-то неизреченной милости была так чиста и прозрачна, что в ней отражалось и жило всё мироздание…

…А потом наступила тишина. Я очнулся. Передо мной снова стоял рояль, и последние звуки таяли в его чреве. Я был мокрый, как загнанная лошадь. Музыка выпила из меня все силы, но усталость была приятная. На душе было тихо, как будто я, после долгого трудового дня, смотрел на закат.

Но увы, тишина была недолгой. Внезапно на меня обрушился ужасный, даже какой-то неприличный рёв и грохот. Первым моим желанием было заткнуть уши, но тут я сообразил, что это всего-навсего аплодисменты. Как же они были некстати!

Я кое-как встал из-за инструмента (колени подгибались), неловко поклонился и побрёл к выходу. Мне в спину, сквозь бурю рукоплесканий, нёсся голос ведущего:

– Прекрасно! Великолепно! Удивительно!..

Он говорил что-то ещё, но я не слушал. Мне хотелось как можно скорее избавиться от этого отвратительного шума, который, после пережитой радости, казался мне не просто неуместным, но причинял почти физические страдания. Кое-как я отворил тяжёлую дверь студии…

На меня сразу же с поздравлениями набросились наши и поволокли к лифтам. Я не понял, что они там кричали про какие-то «почти десять баллов», но тут я увидел Тийну, ковылявшую на больной ноге.

– Тебе нельзя ходить! – сказал я ей, а она улыбнулась.

Выйдя из лифта на минус третьем этаже, я вяло удивился, что и тут стоит невообразимый шум и гвалт. Перед экранами мониторов столпилась куча народу, среди которого большинство составляли тётеньки среднего и преклонного возраста. Все они громко возмущались.

– Я точно помню, что мой Иннокентий шёл восемнадцатым номером! И при чём тут психлечебница?

– А моя Анюта была пятой! И что это за «кружок», когда она учится в училище?

– Безобразие! Что здесь вообще творится?!

– Я буду жаловаться!

Мы попытались проскочить мимо незамеченными, но нам это не удалось.

– Вот они! – крикнул кто-то из толпы, и все повернулись к нам.

– Самозванцы!

– Нахалы!

– Бессовестные бездари!

– Ничтожества!

Толпа угрожающе надвигалась на нас. Пятясь, я вдруг упёрся спиной во что-то непонятное. Этим непонятным оказалось пузо Эстонца.

– В чём дело? – громко спросил он.

Его голос был таким властным, что толпа мигом притихла и расступилась. Эстонец подошёл к мониторам.

– Так, – сказал Эстонец, – Да, действительно, тут ошибка.

Он снова открыл украденный ноутбук и переставил уже не имена, а названия учебных заведений. Так, мальчик Кеша, хотя и остался на двадцать восьмом месте, снова учился в Санкт-Петербургской Консерватории, а Аня Павлова – в воронежском балетном училище. Ну, и мы семеро вернулись в любимую лечебницу.

Родственники выступающих для порядка ещё немного поворчали, потом успокоились и стали смотреть шоу дальше. Эстонец кинул уже ненужный ноутбук на стоящий у мониторов диван, взял на руки Тийну и велел нам идти за ним.

За поворотом коридора на диване сидели Дядя Фил и Анна Стефановна. При виде нас они вскочили и бросились нас обнимать.

– Молодец, Илюша, – со слезами на глазах говорила госпожа Майер. – Вот теперь ты музыкант! Серёженька, умница, Наташа, девочка моя, прекрасно!..

Дядя Фил молча пожимал нам руки. Я повернулся к Эстонцу. Он сидел, понурившись, на диване, как мешок с сеном и никак не реагировал на то, что творилось вокруг.

– Каарел, тебе плохо? – спросила Анна Стефановна.

– Тут сильное поле, – отозвался Эстонец, – где-то рядом находится мощный источник энергии… моя электроника отказывает…

– Линять надо, и поскорее, – озабоченно произнёс Дядя Фил.

– Это невозможно! – сказала Анна Стефановна.

– Сам знаю! Но что же делать?!

Никто не смог ничего предложить, поскольку большинство, включая меня, вообще не понимало, о чём идёт речь. А расспрашивать было лень: все страшно устали. Академик вздохнул и сел рядом с Эстонцем, обняв его за плечи. По другую руку примостились Тийна и Анна Стефановна. Мы тоже уселись на диван и стали ждать…