Текст книги "Первая заповедь блаженства"

Автор книги: Людмила Дунаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава 7. Страшный суд

После долгой паузы Анна Стефановна и доктор Кузнецов заговорили разом:

– Сынок, погоди…

– Только не волнуйся…

– Может, это еще и не так…

– Давай поговорим спокойно…

Так же внезапно оба замолчали.

– Кого?.. – коротко спросил Дядя Фил.

Эстонец только потряс головой. Но коллеги почему-то все поняли. Анна Стефановна горестно вздохнула. Дядя Фил насупился и засопел. Минута молчания затянулась.

– Я предупреждал, – начал Дядя Фил, яростно кусая усы, – ты не послушался…

– Филипп!.. – тихо, но с угрозой промолвила Анна Стефановна.

– Я уже пятьдесят девять лет Филипп! – огрызнулся Дядя Фил. – Нельзя было Каарелу брать мальчишку! И как Нечаева согласилась на эту авантюру? А впрочем, все вы, бабы, одинаковые! Видите смазливого сопляка и таете: «Ах, Каарел, красавчик, бедняжечка! Ну как отказать этому ангелу?» Ангел, ёлки зелёные! Крылья только не из того места растут!

– Замолчи, Филька, пугало огородное! – рявкнула Анна Стефановна.

Голос у нее оказался куда мощнее, чем можно было ожидать. Эстонец вздрогнул и уменьшил звук.

– Я слишком мало знаю об этой истории, чтобы судить кого бы то ни было, – взяла себя в руки дама.

– Ха! Покажи мне человека, который знает больше! – Дядя Фил не был намерен уступать. – Их Высочество господин Томмсааре не изволили ничего объяснить даже главврачу!.. Парня нужно было отдать мне! Я бы его не испортил. Потому что я его не жалел!

– Филипп, хоть я и мало знаю, – терпеливо проговорила Анна Стефановна, – но все же я смогла понять, что Илья – часть той жизни, о которой Каарел все еще тоскует…

– Во-первых, это не оправдание, – отрезал Дядя Фил. – Во-вторых, пора бы ему перестать тосковать по ерунде. Сейчас он занят благородным и нужным делом. А раньше…

Неожиданно Эстонец поднял голову и взглянул на экран. Дядя Фил умолк на полуслове.

– Иногда я тоже так думал, – сказал Эстонец; я и не подозревал, что этот холодный голос может звучать так жалобно и беспомощно. – Я думал: то, что я делал раньше, было ненужно… напрасно… Но появился Илья…

Он покачал головой, помолчал, вздохнул и перешел на незнакомый мне язык: русских слов ему не хватило. Но гости прекрасно его понимали. К концу рассказа Анна Стефановна тихонько всхлипывала, а Дядя Фил, красный, как свекла, корчил зверские рожи – наверно, тоже боялся зареветь.

– Теперь вы знаете, – сказал Эстонец, опуская голову.

– Спасибо тебе, мой мальчик, – прошептала, вытирая глаза, Анна Стефановна. – Теперь и я могу надеяться, что моя жизнь прошла не зря…

– Не спеши докладывать главврачу об Илье, – посоветовал, кое-как справившись с волнением, доктор Кузнецов. – Мы еще потрепыхаемся… Я что-нибудь придумаю… Обещаю!..

– Я тоже, – поддержала коллегу Анна Стефановна.

– Выше нос! Завтра зайду…

– И я. Не отчаивайся!..

– Спокойной ночи!..

На следующее утро, во время завтрака, деревянные стены Седьмого корпуса содрогнулись. Хлопнула входная дверь, распахнутая ударом ноги, и в кухню ввалился доктор Кузнецов. Потянуло морозом.

– Ангела за трапезой! – бодро гаркнул он.

– Незримо предстоит! – отозвался Эстонец.

Он даже глаз не поднял на гостя. Он сидел во главе стола, не притрагиваясь к еде, хотя наказанных не было. Я-то знал, в чем дело, а остальные терялись в догадках и на всякий случай старались чавкать и стучать ложками потише…

– Слыхал я, дорогой коллега, – заговорил Дядя Фил, – что у тебя есть ребята, которые лошадок любят!.. Ну так пускай они нынче ко мне в гости пожалуют. Сразу, как позавтракают. Жду. До скорого.

Хлопнув по валенку тяжелой плеткой, Дядя Фил удалился. Пациенты опасливо косились друг на друга, силясь угадать, о ком идет речь. Эстонец красноречиво взглянул на меня…

Я не собирался с ним спорить. После завтрака я оделся и вышел из корпуса. Стоял ясный морозный день. Калитка замерзла и отворялась с трудом. Сияющая снежная аллея была пуста. До конюшен было рукой подать, но я, понятное дело, совсем туда не собирался. Я повернул в другую сторону, так как решил, что прогулка будет для меня куда полезнее…. Я бы гулял до самого обеда, если бы е понял, что очень скоро превращусь в сосульку… Когда я добежал до дверей проклятой конюшни, мои губы и щеки онемели от холода.

– Ты кто? – спросил мальчик, выкативший мне навстречу тяжелую деревянную тачку, полную опилок и навоза.

– Бя-бя-бя, – только и смог произнести я.

– Это ко мне! – крикнул Дядя Фил откуда-то издалека. – Закрывай дверь, не морозь помещение!..

– Где тебя носило? – продолжал он, выныривая в широкий полутемный коридор. – Работа не ждет!

С этими словами он сунул мне в руки… метлу!

– Начнешь оттуда, – сказал Дядя Фил, показывая в дальний конец длинного коридора, кое-как освещённого тусклыми лампочками. – Ты чего на метлу-то уставился! Я же не заставляю тебя на ней летать!.. Ах, ты, наверно, думал, что я тебя так сразу на коня посажу? Ты, брат, сначала конюхом поработай, а там посмотрим…

Стиснув занозистое метловище, я учтиво ответил:

– Простите, Филипп Михайлович, но я и в мыслях не имел садиться на лошадь. Тех, кто смеет мучить столь благородное создание, я считаю преступниками и варварами. Лошадь – воплощение Красоты. Разумный человек может лишь поклоняться и служить Ей…

– Ну что ж, вот и послужи! – недобро усмехнулся Дядя Фил. – Только руки в денники не суй: если эта красота тебя укусит, без пальцев останешься!..

На обед я еле приплелся. При виде подлого Эстонца в моей душе шевельнулась ненависть. Отдал меня мучителю без всякой жалости, а сам кушает себе преспокойно!..

– Приятного аппетита! – негромко раздалось с порога.

– Спасибо! – вразнобой ответили уже немногочисленные старшие.

В кухню вошла Анна Стефановна. На темном мехе ее манто сверкали тающие снежинки. Эстонец хотел было встать, но гостья, быстро обойдя стол, положила ему на плечо руку в чёрной замшевой перчатке.

– Нам скоро понадобится новый аккомпаниатор…Кажется, у вас тут есть пианисты?

Эстонец кивнул гостье на меня, нарочно глядя в другую сторону.

– После полдника приходите в Главный корпус, – улыбнулась мне Анна Стефановна. – Второй этаж, третья дверь направо.

Вечером в Главном корпусе оказалось многолюдно. В приемном покое царили гвалт и толкотня. Стеклянная дверь то и дело хлопала. Возле нее, у большой доски скромно стояли несколько пациентов. Они читали какое-то объявление. Я тоже подошёл полюбопытствовать.

Это было расписание работы кружков. В самом верху стояло "Академическое пение", дальше шла "Борьба вольная", "Вышивание" (вышивание вела Тийна Томмсааре, из чего мне стало ясно, что она – не пациентка, а сотрудница лечебницы, как и её брат).

Пение вела доктор Майер – Анна Стефановна. Мне показалось, что я уже где-то встречал эту фамилию… Анна Майер… Что-то удивительно знакомое… Впрочем, вспомнить я так и не смог, поэтому стал читать дальше.

Борьбу преподавал доктор Кузнецов. За ним следовали незнакомые фамилии, и только в середине листа напротив "Информатики" значился доктор Томмсааре. Нижняя половина длинного перечня была скрыта от меня впередистоящими. Я разделся, сдал куртку в гардероб и пошел наверх.

На втором этаже было тихо. Попадавшиеся мне навстречу дети и взрослые ступали на цыпочках, прислушиваясь к звукам пения, лившимся неизвестно откуда.

Песнь моя летит с мольбою

Тихо в час ночной…

Я не мог понять, кто поет: мальчик, девочка? Голос – чистый серебряный альт. Взрослая певица? Опять непохоже: слишком светло и безмятежно. Звуки свободно струились сквозь стены, и задумчиво замирали в пустых холлах и коридорах. Я вспомнил, зачем пришел, и направился к третьей двери справа.

Оказалось, что голос доносится как раз из-за нее. К сожалению, едва я подошел, серенада закончилась. Я постоял еще немного, ожидая – не запоет ли неведомое существо снова… Потом решительно взялся за дверную ручку… и получил дверью по лбу.

– Простите! – звонко вскрикнула выходившая из класса девушка.

Девушка была одета в чёрное с ног до головы. Она с улыбкой посмотрела на меня веселыми карими глазами…

Тут произошло невероятное. Ее взгляд оказался неумолим, как лучи солнца в зените. Он пронзил меня насквозь. Я вдруг увидел, что в тайниках моей души нет ничего, кроме тьмы и грязи…

– Ты кто? – хрипло спросил я.

– Надежда, – ответила она.

– Ты врач или пациентка?

– Ни то, ни другое, – ответила девушка. – Я ваша соседка. Я живу там, за рекой…

– Так это ты пела?..

Девушка улыбнулась, слегка поклонилась мне и убежала. Наваждение исчезло. Я постоял немного, стараясь прийти в себя… Потом открыл дверь и вошел в класс.

– Здравствуйте, – улыбнулась Анна Стефановна.

Она встала из-за рояля и кивнула мне на освободившийся стул.

– Для начала, я хотела бы послушать вашу игру, – сказала она. – Сыграйте мне то, что вам нравится…

– Простите, – сухо отозвался я. – Но я не привык мыслить такими категориями. Нравиться или не нравиться музыка может только дилетантам. А я профессионал…

– Я бы не сказал, что этот мальчик любит лошадей, – говорил поздно вечером доктор Кузнецов. – Жаль. Мне не за что зацепиться…

– Музыку он тоже не любит, – вторила Анна Стефановна.

Эстонец вздохнул. Он, как и в прошлый раз, понуро сидел пред экраном компьютера. Я снова стоял у приоткрытой двери его комнаты. По ногам тянул холодный сквозняк, но мне было не до того.

– Ну, ничего, ничего, – успокаивающе улыбнулось изображение Дяди Фила. – Не отчаивайся. Мы попытаемся еще…

Эстонец покачал головой.

– Я все равно уеду, – сказал он.

При этих словах гостей, кажется, хватил столбняк.

– Ты что, совсем сдурел?! – завопил, очнувшись, доктор Кузнецов. – Куда ты, к лешему, уедешь?!

– Домой, – ответил Эстонец.

– Да кому ты там нужен?!

– Филипп!.. – воскликнула Анна Стефановна.

– Я хотел сказать, – опомнился Дядя Фил, – Что у тебя же там никого не осталось…

– Не осталось, – покорно отозвался Эстонец. – Все, что было, осталось в прошлом. А будущего у меня нет ни там, ни здесь…

Он замолчал. Анна Стефановна беспомощно всплеснула руками. Дядя Фил, набычившись, обгрызал ноготь.

– Ненавижу эти видеоигрушки! – вдруг воскликнул он. – Увидеть друга можно, а утешить нельзя!.. Каарел, я сейчас к тебе приду!

– Не надо, – Эстонец покачал головой. – Холодно. Метель… Не бойся. Я просто устал. Пойду спать…

Спать он не пошел. Простившись с коллегами, Эстонец отправился на кухню: там что-то тихо звякало. Я крался следом. Я знал, что на кухне сейчас находится Поэт. Поэт был наказан и оставлен без ужина за нецензурное высказывание. Теперь он, стараясь не шуметь, копался в недрах комбайна в надежде раздобыть что-нибудь съедобное.

Выйдя на кухню, Эстонец молча посмотрел на Поэта… Потом подошел к столу и сел, а вернее, упал на стул. Перепуганный до полусмерти мародер замер в углу. Его физиономия была вымазана картофельным пюре. Все это я осторожно подсмотрел в дверную щелку.

Эстонец посидел-посидел, а потом закрыл лицо руками, словно собрался заплакать… Неожиданно сквозняк стал сильнее. Скрипнула входная дверь. Поэт ойкнул. Эстонец поднял голову.

На кухню вошла та самая девушка в чёрном одеянии. Она, как ни в чем не бывало, включила комбайн и велела ему заварить чай. Достала чашку с блюдцем и поставила на стол перед Эстонцем. Взяла полотенце и вытерла Поэту лицо. Усадила наказанного за стол и протянула ему тарелку с картофельным пюре.

Поэт пялился на девушку, как на привидение. Да и мне вдруг захотелось выйти и проверить: а есть ли следы на садовой дорожке?.. Один Эстонец нисколько не удивлялся. Он смотрел на гостью скорбно и доверчиво, как больная собака. Гостья задумчиво взглянула на него…

– Обновится, яко орля, юность твоя! – улыбнувшись, тихо промолвила она.

Глава 8. Возвращение

Этой же ночью мне приснился сон, который я буду помнить до смерти, и не дай мне Бог увидеть его еще раз.

Мне приснилось, что я лежу в гробу. Гроб мой был как будто из стекла – прозрачный, но прочный. Я не мог ни пошевелиться, ни позвать на помощь. От тошнотворного ужаса я проснулся… но сон продолжался. Темная палата, голубоватый свет окон, спящие соседи – все казалось мне призрачным. В этом мире настоящим был только я – и мой хрустальный гроб.

Я был один во всей огромной, безжизненной Вселенной! Я завопил, надеясь перекричать окружившую меня пустоту… Призраки вокруг меня проснулись и вскочили с кроватей. Вспыхнул свет. Призрак Эстонца ввалился в палату и схватил меня за плечи.

– Аптечку, быстро!.. – услыхал я сквозь пелену кромешного ужаса. – Илько! Посмотри на меня! Илько!..

На один миг я встретился взглядом с его пронзительными светло-серыми глазами – ясными, встревоженными… Но они были далеки, как звезды, а вокруг меня смыкалась ледяная тьма космоса.

– Каарел! Не уходи! – завопил я. – Каарел! Мне страшно!

Последнее, что я увидел, был шприц в руке доктора… дальше, как говорится, тишина.

– …на фоне неврастении вследствие переходного возраста.

– Чушь собачья… Просто за этого парня кто-то хорошо помолился. Теперь-то уж он поймёт, что к чему…

– Вы, Кузнецов, считаете, что так и следует написать в истории болезни? Хорошо, не буду препятствовать. Но если в один прекрасный день сюда нагрянет комиссия, чтобы проверить ваше собственное психическое здоровье…

– Простите, Ольга Васильевна, я больше не буду.

– Хочется в это верить!.. Между прочим, вы должны были первым сообщить мне о том, что у Каарела проблема с пациентом, коль скоро он сам не удосужился этого сделать! У господина Томмсааре есть оправдание: он слишком молод и совершенно неопытен! Но вы, доктор, хороши!.. И вы тоже, Анна Стефановна!.. Я была о вас лучшего мнения!..

В полусне я услышал суровый голос госпожи Нечаевой. Приподняв тяжелые веки, я увидел совершенно незнакомую комнату. У моей кровати сидел Эстонец, а рядом с его стулом стояла неразлучная парочка: доктор Майер и доктор Кузнецов. Дверь комнаты хлопнула, закрываясь.

– Схлопотали! – усмехнулся Дядя Фил. – Дружба с эстонцами до добра не доводит!

Доктор Кузнецов нежно потрепал младшего коллегу по волосам.

– Я сэту… – бледным голосом произнес Эстонец.

– Всё одно – иностранец. От вас одни неприятности!..

– Филипп!.. – обиделась госпожа Майер.

– Анюта, мы всё равно вас любим! Как деток несмышлёных!..

– Нет, – покачала головой Анна Стефановна. – Как говорил мой папа, нам, немцам, вас, русских, не понять!..

– А кому он это говорил? – спросил Дядя Фил.

– Моей маме, – улыбнулась госпожа Майер.

В больничном корпусе я пролежал долго. Каждый день меня навещали доктора во главе с профессором Нечаевой. Я оживлялся при виде каждого посетителя. Я искренне и подробно отвечал на все вопросы, я старался растянуть разговор, чтобы гости остались со мной подольше. Я всё надеялся, что кто-нибудь мне поможет…

Но люди продолжали казаться мне сном. Я был безнадёжно одинок… Только теперь я понял, какое это ужасное чувство. Подумать только, а ведь когда-то я мечтал быть единственным на планете! Вот и домечтался… С каждым днем всё глубже становилось мое отчаяние. Лежа в полузабытьи, я думал, что мне уже нет спасения…

Но однажды в больничной палате повеяло весной. Звонкий серебряный голос пожелал мне доброго утра. В палату вошла Надежда и по-домашнему присела на стул у моей кровати. И я вдруг заметил, что на деревьях за окном распускаются листья. Надежда посмотрела на меня, и я встрепенулся. Хотя ее чудесные глаза снова увидели во мне обычного мальчика, и даже далеко не из хороших, я почувствовал, что оживаю. Мой гроб оказался не хрустальным, а ледяным, и под солнечным взглядом Надежды он взял да и растаял…

Гостья долго смотрела на меня, словно изучала. А потом вдруг улыбнулась.

– Ну, вот ты и поправился, – промолвила она. – Больше не болей!..

Вскоре главврач выпустила меня из больницы, и я вернулся в свой корпус. За время моей болезни Эстонец выписал почти всех старых пациентов, а младшие изменились до неузнаваемости.

Они уже научились разговаривать друг с другом и теперь вовсю замышляли разные безобразия. Они и ссорились, и дрались – в шутку, при помощи мокрых мыльных носков, и всерьез – кулаками. Я поначалу пытался держаться в стороне, но однажды, в разгар жаркой битвы подушками, плюнул на своё хорошее воспитание и с упоением ринулся в общую потасовку. Терять мне было нечего. Я подумал: уж если я обычный, то и вести себя должен соответственно.

Эстонец больше не расставался с аптечкой. Он с утра до ночи только и делал, что разнимал дерущихся, заклеивал пластырем боевые раны пострадавших и грозил всем строгим наказанием. По ночам он пытался навести порядок в разгромленном корпусе. Вид у доктора был усталый, но чрезвычайно довольный.

Единственным, кто не принимал участия в нашей кутерьме, был Поэт. Он избегал шума и беготни, по утрам старательно чистил зубы и причесывался. После обеда он обычно уединялся в одной из аллей парка с томиком стихов Пушкина – в лечебнице имелась большая старинная библиотека. Поэт бродил под липами с мечтательным видом и бормотал:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива…

Кто-то смеялся над ним, а кто-то поглядывал с уважением. Все знали, что Поэт влюбился. А я даже знал, в кого. Однажды после завтрака я подошел и сказал Поэту, что Надежда вовсе не дика и не печальна. Поэт покраснел и спросил, откуда мне это известно. Пришлось рассказать о том, как его возлюбленная навестила меня в больнице…

Поэт, оказался ужасно ревнив и немедленно вызвал меня на дуэль. Эстонец подоспел через минуту, но мы успели порядком друг друга отмутузить. Пока доктор доставал пластырь, Поэт отдышался и заявил, что его сердце разбито: раз Надежда предпочла меня, он немедленно пойдет топиться.

– Ноги не промочи, – заботливо проговорил Эстонец.

Поэт побледнел, и кинулся вон из корпуса. Вернулся он к обеду – с мокрыми ногами и каменным лицом. Пруд в нашем парке оказался по колено.

– Какое унижение! – воскликнул Поэт. – Что мне теперь делать?!

Эстонец принёс ему сухие ботинки и сказал:

– Можешь подмести пол, он грязный.

– Вы смеётесь надо мной! – вскричал Поэт, хотя ему, как и всем нам, было хорошо известно, что чувство юмора у господина Томмсааре отсутствует напрочь. – Вы жестокий, бессердечный человек! Вам не понять моих страданий! Видно, что вы никогда не любили!..

Эстонец пожал плечами и взял метлу.

Поэт был безутешен. Он так убивался, что Эстонцу снова пришлось позвать на помощь друзей. Но Анна Стефановна ласковыми уговорами не смогла вернуть беднягу к жизни. Тогда за дело взялся доктор Кузнецов.

– Пойдем-ка, парень, со мной, – сказал он. – Поговорим по-мужски!

Уж не знаю, что сказал Поэту Дядя Фил, но с тех пор нашего влюбленного в корпусе только и видели. После завтрака он сразу убегал на конюшню и возвращался лишь к обеду. После полдника он снова спешил к доктору Кузнецову. Поэт записался на все его секции, включая шахматную. Теперь по вечерам я оставался в корпусе один.

Все мальчики уже нашли себе занятия по душе. Эстонец еще раз попытался отправить меня к Анне Стефановне – он утверждал, что госпожа Майер прекрасная пианистка. Но я отказался. Тогда Эстонец велел мне ухаживать за ёжиками.

У нас под крыльцом жила целая семейка. Я ставил на дорожку блюдце с молоком. За деревьями садилось солнце. Яблони были пронизаны теплыми золотыми лучами. Иногда по аллее строем проезжали всадники во главе с доктором Кузнецовым. Последним, вцепившись в гриву, трясся Поэт на сером Паладине.

Частенько ко мне в гости забегали собака Вафля и Мячик – старый серый кот Анны Стефановны, который любил гулять сам по себе. Кот садился рядом со мной на нагретую солнцем ступеньку, а Вафля укладывалась у моих ног и принималась за кость: вежливая собака Дяди Фила всегда ходила в гости со своими запасами. Ёжики пили молоко…

Хорошо, что в тот вечер Эстонец вернулся домой пораньше.

– Эй, что это с тобой? – спросил он, увидав, как я реву, сидя на крыльце рядом с толстым котом Анны Стефановны.

Я поклялся сам себе, что не стану отвечать. И немедленно понес какую-то околесицу. Про ёжиков, которым так незаслуженно хорошо живется на свете. Про кота – жирное, самодовольное животное, которое ничего хорошего в жизни не сделало, но Анна Стефановна все равно каждый вечер бродит по парку и зовёт его домой. Про Вафлю – и что Дядя Фил нашёл в этой бестолковой блохастой твари?!..

Чем дольше я жаловался, тем меньше понимал, что, собственно, меня так расстраивало. Эстонец согнал кота и сел на крыльцо рядом со мною. Кот прыгнул к нему на колени.

– Уйдите! – прохлюпал я; мне было ужасно стыдно… и в то же время, я боялся, что доктор послушается меня и действительно уйдёт.

Доктор не ушел. Он молча гладил кота и смотрел на закат. Я понемногу успокоился. Кот мурлыкал. Вафля грызла кость. Ёжики ушли под крыльцо. Эстонец обнял меня левой рукой, накрыв широким вышитым рукавом. Мне стало непривычно тепло и уютно. Эстонец вздохнул и ни с того ни с сего заговорил.

Но не обо мне, и не о ёжиках. Он повёл неторопливый рассказ о странной земле на берегу Чудского озера, о древних храмах и теплых камнях удивительной страны под названием Причудье, где явь и сказка жили бок о бок, где лён был нежнее шелка, где женщины пели песни, которых уже никто никогда не услышит…

Я слушал и представлял себе цветочные ковры, устилавшие дороги к церквям в день Успения, яркие женские наряды, звенящие серебром… Матери Песни верили, что именно так одевалась Божия Матерь, что на чудесных камнях, не остывающих даже зимой, отдыхали апостолы, а звонкие гусли-канкиль вырезал из можжевельника Сам Господь…

Я слушал и словно видел наяву старый крестьянский дом, стену из серых валунов. Тихого беловолосого мальчика, сложившего из щепок маленький костерок: мальчик сидел на земле и смотрел на огонь светлыми, почти прозрачными глазами. Вот из дома вышла старая женщина в ярком переднике и позвала мальчика домой…

– Это сказка? – благодарно спросил я.

– Это Сэтумаа, – ответил Эстонец; свет уходящего солнца сиял на его лице, и оно тоже казалось сказочным…

Я даже подумал: вот бы так и сидеть до завтра… Но увы: время неумолимо приближалось к ужину. В корпус начали возвращаться остальные пациенты. Первые трое остановились у калитки, не очень-то приветливо глядя на нас с доктором…

После отбоя они учинили надо мной суд.

– Вам, господин Арсеньев, предъявляется обвинение в том, что вы подлизывались к Эстонцу…

Судьей выступил тщедушный заморыш (он разбирался в законах: до лечебницы он готовился стать Самым Молодым Юристом в истории Права). За протокол посадили Поэта, который умел писать от руки, а не только на компьютере (карандаш и бумагу одолжили у художника). Остальные были свидетелями.

– Ни к кому я не подлизывался! – огрызнулся я.

– Врешь! – загомонили свидетели. – Все видели!

– В общем, вы должны понести наказание, – подытожил судья.

– Эстонец тоже! – завопили свидетели.

Наказания для нас с Эстонцем предлагались самые суровые. Чтобы я поймал ежа и подложил доктору на стул. Чтобы я нарвал крапивы и засунул доктору в постель… В конце концов выбрали крапиву, так как мучить невинное животное суд счел негуманным.

– Подсудимый, вам предоставляется право сказать последнее слово, – торжественно изрек судья.

– Вам просто завидно, – сказал я.

– Каждый хочет, чтобы его любили, – ответил заморыш. – Это нормальное человеческое желание.

Наутро после завтрака пациенты проводили меня в дальний угол сада, к сараю, возле которого росла густая, высокая крапива. Я помнил, как больно она жжется… Лишь только я, закусив губу, шагнул к злобному растению, дверь сарая скрипнула, и к моим ногам шлепнулась пара грубых матерчатых перчаток.

Я обернулся. На пороге развалюшки стоял Эстонец, держа на плече древний инструмент под названием "топор".

– Бог в помощь, – пожелал он мне.

– Э… спасибо. Вам того же, – ответил я.

– Пойду в лес, – промолвил доктор, поглядев на небо. – Принесу дров. Вечером устроим костер… если дождя не будет.

– Костер?! – выскочили из-за сарая мои мучители. – Настоящий?!

– А вы разве не знаете, что жечь костры запрещено? – дрожащим от волнения голосом произнес тощенький юрист. – По закону, нужно иметь письменное разрешение…

– Нам закон не писан! – гордо сказал Эстонец.

Никто из нас никогда не видел живого костра. Поэтому весь день прошел для нас в трепетном ожидании. Мы натащили из лесу гору хвороста, приходя в отчаяние при виде каждого облачка… В сумерках мы вынесли из дому табуретки и расставили их кружком на полянке за корпусом. Эстонец принес ведро картошки и сказал, что мы испечем ее прямо в костре!

Мы, конечно, не поверили и стали доказывать ему, что в костре картошка непременно сгорит!.. Эстонец, не обращая на нас внимания, продолжал ломать ветки и складывать их домиком. Когда по сухому дереву потекли первые язычки пламени, все затихли, как заколдованные. Только Юрист всё ещё поглядывал на небо: боялся экологического патруля.

– Успокойся, – сказал ему Эстонец. – Над нами летают только птицы…

Подумав, он добавил:

– И ангелы.