Текст книги "Снежная стая (СИ)"
Автор книги: Любовь Ремезова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 6
Гудит нарядная толпа – веселится честной люд, приветствуя снежное время. И снежок, летевший с ночи, да так и не утихший к вечеру, ложится пушистыми сугробами.
Поляна, давным-давно облюбованная молодежью для гулянок да посиделок, утоптанная множеством ног до каменной твердости, радостно привечала всех пришедших. Вновь прибывшие спешат поклониться разведенному костру, подношение скромное сделать. Ставят на широкий стол, загодя притащенный из селища четверкой самых крепких парней, кто чем богат – сытный мясной пирог, туесок стоялого меду, круг манящего желтым боком сыра али кувшин летошнего ягодного вина, бросают в очищающее пламя лоскуты ткани, с ношеных одежд срезанные, хитро промеж собой в узлы скрученные – пусть горят вместе с ними накопившиеся за год хворобы да усталости, а новым пусть нонешний снег дорогу заметет, пусть пути-дороги к человечьему жилью не найдут, да так в лесу и останутся! – и торопятся влиться в праздничную суету.
Высоченный костер благосклонно принимает дары, с шумом, с треском шлет в предсумеречное небо искры. Перекликаются веселые голоса, гуляет честной люд, привечает-задабривает грядущую зиму.
– Нет, не видал, – Гнат мотает тяжелой башкой, от него пахнет хмелем, рыбным старостихиным пирогом, здоровым мужским телом, а еще, почти совсем неощутимо, цветочным запахом девичьих притираний. И если причуяться, можно даже разобрать, с которой любушкой охотник миловался, но мое ли то дело?
– Около нашего селища – точно нет, и не ходил никто, кроме гостей вот ваших. – он кивнул на трактирщика с женой, около которого тесным семейным кругом собрались оба старших сына с домочадцами, и непраздная Ельна, средняя невестка, неосознанно и оберегающе прикрывала руками тяжкое чрево, и на мир смотрела счастливо и гордо, и муж ее рядом стоял, верно, и сам не примечая, что старается огородить собой молодую женку, прикрыть собой от всех бед и горестей, что всамделишных, что мнимых…
Я улыбнулась им светло, и отвела взор – негоже на такое глазеть, так и счастье спугнуть недолго. Гнат, взгляд мой перехватив, тоже улыбнулся тепло да понимающе, да и сам в ту сторону таращиться боле не стал.
– А где, кстати, гости-то? Побрезговали, небось, нашим празднеством скромным? – вопросил рослый охотник насмешливо, и я в свой черед отрицающее мотнула головой.
– До свету еще в лес подались, все-пятеро.
Так и есть. Спустились в едальный зал в густых предрассветных сумерках, уже собранные целиково, и устроились за прочно облюбованным столом. Я сама им и завтрак собирала, оставшуюся с вечера кашу на мясе грела. Маги ели без охоты, чай, утроба ещё не проснулась, но весь день в Лесу голодным провесть – не подарок. Вот и наедались впрок. Колдун, единый из всей пятерки, евший в охотку, на сотоварищей смотрел без одобрения, а потом на меня взглянул – и я молча кивнула, без слов понимая, чего ему надобно. Развернулась, да и ушла на кухню, суму им с собой собрать. Укладывая сыр, да крупными ломтями нарезанный окорок, да луковицу, заботливо заворачивая в чистую тряпицу пол ковриги хлеба, ох и ругала же себя!
Ну, что мне стоило – прикинуться, будто не поняла, да дождаться, пока вслух попросит-велит?! Так нет же, вперед себя услужить побежала…
У, дура-девка, волос долог, ум короток! Тебя по холке погладили мимоходом – а ты уж половиком перед ним стелиться готовая.
Но припас, меж тем, собирала не скаредничая, и удачи в Седом Лесу пожелала.
А чего б и не пожелать, коли снежного волка там, все едино, покамест нет?
Гнат понимающе кивнул, и продолжил разговор, выдергивая меня из воспоминаний:
– Словом, где я по лесу хожу – чужих следов нет, а где другие ходят – про то тебе других и спрощать надо, – и добавил, неожиданно серьезно глядя мне в глаза, – Сама-то как?
Я от неожиданности растерялась, не того вопроса я ожидала, но ответствовала вежливо:
– Хорошо, Гнатушка, с чего бы по – иному было? Но за заботу – благодарствую, – и поклонилась легонечко.
Охотник смотрел все так же пристально, внимательно – словно сквозь вежливый ответ другое что разобрать пытался. Но кивнул все ж – как знаешь, хорошо так хорошо. И ушел, так и не спросив о том, о чем должон был раньше прочего вопросить – с чего вдруг это подавальщица трактирная о неведомом чужаке выспрашивать взялась, а главное – почто он ей?..
Боги с ним, с Гнатом. Не спросил – и к лучшему, я-то отговорку заранее придумала, да только хлипенькая она, а охотник – муж не глупый. А я лучше, и впрямь, иных порасспрошу. Я приподнялась на цыпочки, выглядывая промеж нарядных сельчан того, кто мне нужон ныне был.
Яробуд Хлыст, молчаливый, мрачный да нелюдимый бобыль из Огневки, слыл первым охотником на всю округу. Уж как его занесло так удачно в Лесовики, не ведаю, но, раз уж он тут на первый снег оказался – на гулянья пришел. Чай, не маг, с пониманием мужик. Разумеет, что негоже гостю хозяйский праздник не уважить. Но и надолго задерживаться не собирался – я его уже уходящим перехватила. Выслушал меня, призадумался. А потом и задал тот вопрос, которого я остерегалась.
Хоть и не хотелось мне, а пришлось выдуманную лжу изречь – про то, что лекарка наша в лесу чужую волшбу почуяла, а магики приезжие не то, что ничего не заметили, а и вовсе не верят, будто была та волшба. Он только хмыкнул в ответ:
– Не видал, – и уж совсем отвернулся да уйти вознамерился, как вдруг, нежданно для меня, добавил, – Но, если увижу – весточку пришлю.
С тем развернулся, и ушел с поляны по натоптанной тропке в сторону селища, оставив меня буровить взглядом широкую спину. Да что ж такое сегодня с охотниками? Один вдруг нелюбопытным сделался, другой разговорился. Ох, и чудны дела нынче в Седом Лесу творятся…
Тряхнула головой, отгоняя от себя мысли про чужие придури – мне, чай, и своих хватает с излихом! – да и нырнула в гущу празднества, Яринку искать. Словом бы перемолвится – да и домой собираться. Скоро молодежь песни заведет, вкруг костра хороводом пойдут. А мне хватит покамест – напелась ужо!
Пока я искала лекарку, с Твердиславой переговорить за трактирные дела на завтра успела, старосте с супругой поклонилась, на Гната трижды наткнулась – охотник ныне на месте не стоял, сновал промеж дружков-приятелей, да что-то ни с кем надолго не задерживался. Вот и сейчас – с рыжим, что пламя в кузнечном горне, Неклюдом-Ковалем с Беличьего Кута, о чем-то беседовал. Я прислушалась бы, да в людском гомоне слов не разобрать было. Кузнец же, мой взгляд почувствовав, оглянулся, кивнул приветно. Я поклонилась в ответ, да и утекла подале.
Ну его, Коваля, не люблю…
Травница через малое время сама нашлась. Подошла, подхватила под локоток, да склонилась к уху:
– Права ты была, Нежанушка! Неклюд ко мне подошел, шепнул, что и впрямь на ветер последние дни ворожил кто-то. Но охотников можно не расспрашивать – он уж искал следы, да только не нашел ничего. Велел поберечься – пришлый искусен зело, а следы магией затирает, оттого и не ведают о нем местные. Небось, добрый человек так-от по лесам хорониться не станет…
Она пахла брусничным пирогом, сладким вином на меду, какое на всякий праздник ставил старший сын бабы Руты, Игруня, бортничеством промышлявший. Накрепко въевшимся запахом сушеных трав и лекарских зелий. Яринка пахла… Яринкой. Надежностью, основательностью, теплом и готовностью помочь в любой миг. Я скашлянула перехватившую горло благодарность за то, что лекарка – такая. За то, что принимает чужие заботы, как свои, и платы за то не ждет. За то, что она просто есть.
Не будь ее такой – ещё неведомо, что бы со мною сталось…
А вести, что Неклюд подружке шепнул… Я и сама про свою правоту ведала. А что следов он не сыскал – так и не диво. Коваль, сколь бы нелюдим он не был, промеж людей живет. Сила его – усмиренный огонь да послушное железо. Лес ему не друг и не ворог, делить нечего – а и помогать не с чего.
Надо бы мне самой в Лес прогуляться. Мне-то Седой Лес – батюшка родный…
На том и ушла я с праздника, потому как уже взлетали ввысь, вместе с искрами от костра первые звуки девичьих распевок. А мне и без того тяжко держаться ныне давалось – не исчезли из ветра отголоски чужой воли, затаились только. Не след судьбу искушать, как бы лиха не вышло. Чароплет неведомый опыта набирался, да руку набивал. Верно, понимал – попытка у него одна будет. Удастся сразу под себя волков согнуть, в верные псы стаю поверстать – значит, по его желанию все и выйдет, чего бы не задумал злыдень. Не удастся – так можно и самому живу не остаться.
А в Лес я все же наведаюсь. Не сегодня – до метели, когда стая проснется, время еще есть, как бы не торопил ее чужак. Но и тянуть не стану. Уж больно мне не по нраву его затея подлая. Я-то сама в жизни никому супротив воли не кланялась – и иному кому такого не пожелаю.
Я мотнула башкой, перекинула косищу за спину, да и потопала к селищу, к видневшимся кольям тына, а снег, мягкий, пушистый, ласково сеял сверху, ложился под ноги.
Маги вернулись поздно, изрядно заполночь уже. Я услышала их приход сквозь сон. Дождалась, пока разойдутся гости по комнатам, да и вывернулась из-под теплого мехового одеяла, сунула ноги в стоящие у кровати онучи. Одеваться не стала, только платок пуховый поверх рубахи накинула.
Давно памятная всеми ступенями лестница и разу не скрипнула под ногами, когда я спускалась по ней в кухню. Здесь, в уютной полутьме, порожденной свечным огоньком, возилась с хлебной опарой на утро Твердислава. Небось, вымесить поднялась… Я кивнула ей, ухватом вынула из печи загодя поставленный туда горшок с водой, вывернула крутой кипяток в тяжелую бадью, с вечера приготовленную мной как раз для этого случая. Ковшик деревянный туда сунула.
Принялась собирать на разнос нехитрую снедь. Хозяйка только хмыкнула, искоса взглянув мне в руки, но попрекать не стала.
– Я с гульбища пирожков Аглаиных с печенью принесла, – кивнула она в сторону малого стольца, – Там, в корзинке под полотенцем лежат. Возьми.
Я кивнула, добавила к позднему ужину пару пирожков, укрыла все чистым полотенцем. Подхватила бадью с теплой водицей, разнос к боку понадежней пристроила, да и совсем уж было с кухни ушла.
– Нежана, – окликнула меня в спину трактирщица, и когда я обернулась, лукаво вопросила, – Ну, как он хоть?..
Я в ответ выдохнула сладко, и прижмурилась, ровно кошка довольная.
Переглянувшись с Твердиславой, мы дружно прыснули, как две девчонки-несмышленыша, и я все ж поспешила наверх. А то, не ровен час, уснет Колдун – буди его потом…
Льется вода тонкой струйкой в широкие ладони. Фыркает, умываясь, мужчина. Я из чистого озорства полила на склоненную к бадье голову, на темную макушку – и Колдун затряс головой, не балуй, мол, Нежка!
А я что? Я и не балую! Мне просто смотреть на него в радость.
Зря я переживала, Горд не спал, одежу только верхнюю снять успел. Открыл на мой стук, да посторонился, к себе пропуская. Дверь за мной прикрыл. Я же бадейку опустила, пристроила разнос на стол, рушник на плечо закинула. Глянула на Колдуна вопросительно, и он послушно стащил рубаху.
А теперь вот я лила ему на руки теплую воду, что самолично для него приготовила, терпеливо ждала, пока наполощется вволю, и любовалась крепкой мужской спиной, широким разворотом плеч. Хорош он, все же, зрелой мужской красой, полной могутной, затаенной силы.
Эх, дура ты, девка – и беречься тебе уж поздно.
Я улыбнулась этой мысли – хоть куда разумней было бы запечалиться. Ну, да была бы я разумна – я б вовсе в эту ловушку не угодила. С этой мыслию я и плеснула щедро водицы на колдунский затылок – все, что в ковше осталось. Тут-то терпение мужское, и так не шибко богатое, иссякло, меня вместе с ковшиком и рушником, до которого черед так и не дошел, взвалили на плечо, да в два шага до кровати и донесли…
Два дыхания.
Его – хриплое, тяжелое, и мое – легкое, беззвучное. Он лежит рядом, лбом в подушку упершись, вытянувшись на животе. Распластался по всей кровати, а мне осталась лишь узкая полоса вдоль стены. Но мне хватает. И можно было б пихнуть Γорда в бок, отвоевывая себе места поболее, да он, верно, того и ждет, и не просто так развалился, а с умыслом, чтобы меня на возню подбить, но мне то не интересно. А интересно мне рассматривать Колдуна – коль уж случай выпал, и сам маг не возражает. Вот я и пользуюсь – устроилась на локте, разглядываю доверчиво разметавшегося мужчину. Глажу – раскрытой ладонью, от затылка, вдоль хребта, к пояснице. Всей ладонью ощущаю гладкую, влажноватую кожу, тугие, могутные мышцы под ней. Приятно… Хочется урчать кошкой, гладить, тереться об него. Не отказываю себе в такой малости – трусь щекой о его плечо, с силой тяну пальцами по спине:
– У тебя шрамов совсем мало. А те, что есть – бледные, неприметные, – отмечаю.
– Лечены хорошо, – отзывается Горд, а голос довольный, усталый. Низкий, мощный – каждое слово гулом в костях отзывается. – Ты ведь не отсюда родом?
– Не-а. Из Костерца я, – охотно отзываюсь. Глажу подушечками пальцев полукружье старого укуса – то ли рысь, то ли волк ухватил, теперь уж и не разберешь. У волка пасть поуже, а от рыси бы ещё и следы когтей где-то с этого же боку остались бы. – Это кто тебя так?
– Не помню. Гуль, кажется, – он повернул голову, лег щекой на подушку, и теперь смотрел на меня в упор, с тем же жадным любопытством, с каким и я его разглядывала.
Повозился под моими пальцами, укладываясь поудобнее, намеренно навалился на меня бедром, отбирая и без того невеликие крохи свободного места. Я потерлась коленом об его ногу – заметила, мол. На той половине лица, что мне видна, ухмылка как есть разбойная.
– А тут как оказалась?
Я задумалась – вроде, то и не тайна:
– Во Врата блуждающие случайно угодила. Портал стихийный, ежели по – вашему, по-умному. Да как-то и прижилась.
– А ты с чего взял, что я нездешняя? – я легонько пригладила три царапины с левого боку, еще свежие. Эти уже вестимо, откуда взялись – я в любви погорячилась.
– Видно. И говоришь ты чуть по – другому, и держишься иначе. Если не присматриваться, то не заметно, но все равно, проскакивает.
Я досадливо сверкнула на Колдуна глазами – ишь, внимательный выискался! Всем так, а ему не так! Куснула его за переносье, где горбинка ломаная завлекательно манила.
Ну, а что? Давно хотелось! Горд ответил мне суровым взглядом.
Ой-ой-ой, нежный какой! Недоволен он… Я вот, напротив, собою целиково довольна! Примерилась, как бы ловчее еще разочек цапнуть, так, что бы Колдун помешать мне не сумел – но тот вздохнул обреченно, и глаза покладисто прикрыл – делай уж, коли так тебе неймется! Густые короткие ресницы, темные полукружья теней от них… Я наклонилась, да прихватила старый перелом – не зубами, губами. Живи уж, недовольный мой.
Он еще и подался ко мне легонько, отзываясь на незамысловатую ласку. Прищурился чуть – от глаз теплые лучики-морщинки побежали. Перевернулся на бок, лицо в лицо, глаза в глаза. Смотреть бы на него – не насмотреться.
– Что там твоя лекарка про волшбу вчера несла?
Я чуть удивилась:
– Так, разве ж она вам не обсказала все толком?
Мужчина хмыкнул неслышно – только дыханием кожу нежную щекотнуло, ответствовал неожиданно миролюбиво:
– Да она все больше как-то орала. Бешеная девка!
Я улыбнулась словам этим – ты, мил-друг Колдун, даже не ведаешь, насколько, – и поведала ему все, что у озера учуяла. Так даже лучше вышло – нет рядом эльфа, который на лже да недомолвках поймать мог бы.
Γорд выслушал молча, со вниманием. Призадумался, в стенку уставился мне за спиной уставился – думы неведомые думал.
– Не веришь?
– Нет, с чего бы? Только вот какое дело – мы ведь сегодня в лесу все чуть ли не ползком излазили. Заодно и следы чужой магии посмотрели. И ничего…
Задумчивый вид его сделался, да жесткие складки у губ залегли – ровно не нравятся ему мысли, что за словами теми пришли. А потом отмахнулся от невеселых дум, хохотнул:
– Вот, значит, за что Алу харчем в лицо прилетело!
– Лекарка – она такая. У Яринки не забалуешь!
И надо бы его от этого разговора в сторону увести, ведь не своей волей травница ту склоку затеяла, да только Горд Колдун уже далее вымолвил:
– У Аладариэля тоже, – и задумчиво так добавил, – Как бы ей ее норов боком не вышел.
А мне ровно лапой холодной, когтистой по хребту кто протянул, дурным предчувствием сердце сжала:
– Он… что?
А после догадка в голову мою дурную, бесполезную шибанула – а приходил ли эльф вообще из лесу ноне? Я-то шаги не считала, и запахи не вычуивала, но… а коли припомнить?
Я на ноги взлетела – только доски кровати под весом ахнули:
– Где он? – и задохнулась бешенством. Кровь в головушке кузнечным молотом загрохотала, красною пеленою взор заволокло. Лютым зверем ярость наружу рванула, требуя сей же час найти, разорвать, растерзать ворога, что бы боле ни падаль остроухая, не ино кто умышлять против лекарки не смел, ни словом, ни делом, ни помыслом.
Остудил меня взгляд Гордов. Спокойный, понимающий. Сочувственный, даже.
– Угомонись, грозная. Ничего он твоей подружке не сделает.
– Коли так – его счастье.
Я вдруг разом успокоилась – схлынула злоба, как и не было, оставив памятью по себе холодное спокойствие да неколебимую решимость.
И еще вообразилось, каковской личиной ныне перед Колдуном предстала – спина согбенная, пальцы-крючья птичьими когтями, глаз дурной да волосья лохмами.
Хороша!
А он смотрит, ровно ничего и не приключилось – на спину перекатился, и даже руки за голову заложил. От того на груди у Колдуна мышцы напряглись-перекатились, узор подкожный отчетливей вычертили…
Выпрямилась я, переступила через него, да и стекла с постели. За рубахой, на полу лежащей, потянулась.
Что-то ты больно осмелела, девка. Ишь, перья подняла! Давно ли взор при нем от земли оторвать боялась? Али думаешь, что коли ложе с им делила – так и не тронет он тебя боле?
Ну да откуда ж мне было знать, что он в любви столь щедрым окажется? Вот и забылась. А ему меня прихлопнуть – только взглядом повести.
Осади-ка назад!
Я из рубахи вынырнула, волосы из ворота выудила. Тесьму на запястьях завязывать принялась. И надо бы повиниться перед ним – мол, вспылила я, гость дорогой, не держи зла, дурного и близко в уме не имела, да только… Сползла с меня шкурка девки трактирной, норовистой, но более ничем не странной. И глупо будет сызнова в нее рядиться.
А нужные слова все на язык не шли, и взгляд Колдуна щеку, что уголья жег.
Ну, что ж – пролитого не подымешь, сказанного не воротишь, коли кроткой голубицы из меня не вышло, то далее и притворяться смыслу нету. Да и снег уже лег.
Пора тебе, Нежка…
Ну, а коли пора, так и не о чем боле говорить. Уходи, глупая.
Сунула ноги в обувку, к двери шагнула. Остановилась.
Уж как бы я не злобилась ныне, а упредить все едино след.
Обернулась глаза в глаза:
– Коли хоть един волос с Яринкиной головы падет – дружку твоему живу не быть.
С тем, в молчании повисшем, выскользнула из комнаты, и дверь за собой тихонечко прикрыла.
ГЛАВА 7
В свою комнатушку я заглянула ненадолго – хоть и не замерзну, пока добегу, а все едино, в одной токма исподней рубахе по селищу щеголять не след. Вышла из трактира тихохонько, никем не замеченная, выскользнула – и ровно сгинула в ночной темени. Знакомая дорожка сама ложилась под ноги, а реденький снежок сеял с неба, остужая бедовую головушку. Да только где уж ему справится – ноженьки резвые сами норовили шагу прибавить, бегом припустить, так меня тревога изнутри пожирала. Вот смеху будет, коли лекарка ужо спать улеглась, а я ее подыму, беспокойная…
Яринка отворила сразу, ровно ждала.
Я молча протиснулась в приоткрытую дверь, и вперилась взглядом в подружку, причуиваясь, прислушиваясь. Спрашивать ее – так соврет, успокоит, не желая показывать, что ей с чем-то совладать не по силам. Да только – там где травница соврет, чутье все как есть поведает!
С лица не бледна, не красна, сердце мерно бьется и дышит ровно. И, самое важное – не пахнет от нее страхом, не тянет кисловатым запахом пережитого испуга. Злостью остывшей, разве что. Значит, все обошлось.
Ну, и слава богам!
Я с облегчением осела на лавку около печи, обвела избу бездумным взглядом, вопросила у травницы то, что любая другая, нормальная подруженька первым делом попытала бы:
– Ты как?
А про себя отметила, что и изба в порядке, а значит, и тут обошлось – не учинил эльф великого разору, пользуясь безнаказанностью своей, не бесчинствовал излиха.
А коли пару плошек-горшков смёл – так и за дело, в своем он праве, а от Яринки не убудет.
Травница сердито засопела, отвернулась, загремела мисками-кружками на столе:
– Нормально!
Она помолчала, собирая ложки, зачем-то ровняя черенки в кулаке, да и бросила их обратно, на стол, призналась:
– Орал, что твое лишенько беспутное. Не сразу, правда. Сначала ве-е-ежливый такой был, только глаза недобро сверкают. Злобился, но в узде себя держал – Яринка помолчала, успокаиваясь и припоминая. – Поздоровался, как положено, в избу прошел, вежество соблюдая – по одной половице, да сразу дому поклонился. А как взялся про волшбу выспрашивать, я возьми, да и взбрыкни – я, мол, добрый господин, вчера с тобой говорить хотела, да ты слушать не желал. А ныне – я не желаю рассказывать. Тут-то он взбесился!
Травница осела на лавку рядом со мной, и длань к щеке прижала, и головой покачала:
– Матушка моя родненькая, предки всевидящие, заступники мои перед людьми и богами – как он орал! Думала, прямо в избе по половицам и размажет. Я скажу тебе, Нежанушка – в жизни я такого страха не испытывала! Думала, все – смертушка моя пришла, не исполню я долга перед наставницей своей Маланьей, а уж она до того склочная старуха, что через то мне и на том свете, в божьих чертогах, не будет ни покою, ни продыху!
Подружка-то причитала, да только я верно видела – врет она. И сама во вранье свое верит. Но я точно ведала – не спужалась эльфьего гнева Яринка. Глаза могли бы ошибиться, слух мог обмануть – но чутье меня не подводило никогда. А значит, сколько бы эльф тут не ярился, лекарка все равно подспудным чувством ведала – не тронет.
– А потом он вдруг угомонился, и эдак спокойненько сообщил, что завтра же с обыском придет. И коли найдет что запретное – тут же отпишется в Костровец, дабы меня, согласно княжьему уряду с эльфами, дозволения на целительские дела лишили.
А вот в это Яринка ещё как поверила, охотно соглашусь! Да только не испугалась, озлилась лишь. Уж это великого ума не надо быть, чтобы догадаться – достаточно лесовиковскую лекарку хоть мало знать!
– Не найдет? – уточнила я про всяк случай, хоть и твердо была уверена, что не найдет, потому как сама прятать помогала.
– Да где ему? – надменно ответствовала травница.
Выговорившись, Яринка вздохнула:
– Не тревожься, Нежанушка. Все будет хорошо. Об том разе ничего не сыскали – и нынче также выйдет.
Присела на лавку рядом со мной, приобняла за плечи. Вопросила тихонечко:
– Ты-то как прознала? Али тебя иная какая беда середь ночи из дому выгнала?
И во мне словно плотину прорвало. Я говорила – и захлебывалась словами, и спешила-торопилась выговориться, высвободить их из неволи скорее – и про Колдуна, что крепенько на сердце лег, и про две ночи – нынешнюю да прошлую, и про то, как разругалась с ним. Речь лилась потоком, точно река по весне, ото льда вскрывшаяся. Гремели, сталкивались льдины, наползали одна на другую. Вроде, и молчуньей всегда слыла – гляди ж ты, время пришло, и привычная повадка в тягость сделалась. Умолкла я, лишь поведав, как чуть не сорвалась, как без малого в драку не бросилась.
Травница слушала молча, щекой к виску прижавшись, по плечам гладила. А когда закончила я сказывать, лишь вздохнула повторно:
– Дела…
– Кто ж знал! – ответно выдохнула я.
Так мы и сидели на лавке, обнявшись. Притихшие, нахохленные, ровно воробьи, непогодой в щель под стрехой загнанные.
– Что делать станешь? – прервала задумчивую тишину Яринка.
– Вот что ранее собиралась делать – то и стану. Зиму-то за-ради Колдуна никто не отменит!
Травница смешливо фыркнула, а я продолжила:
– Я еще намедни думала в Лес наведаться, вот и не стану откладывать.
Подружка посмотрела молча, понимающе. Потом деловито уточнила:
– Что Колдуну говорить прикажешь?
– Что задумывала, то и говори! – с досадой на ее непонятливость пояснила. – С мужем замирилась, да и воротилась в семью! Маги-то завтра спозаранку опять в лес уйдут, а воротятся, хорошо, если к ночи. Это если сначала к тебе не заявятся! Когда уж там Колдун меня хватится – все следы простынут.
– Когда… – Яринка начала говорить, да и замялась, не желая вслух вопрошать то, о чем думалось.
Но я и без слов ее вопрос поняла, и ответствовала твердо, жестко даже, чтоб не заметила внимательная да чуткая лекарка, что у меня и у самой на сердце тяжело, а на душе неспокойно:
– Ныне. Сейчас, – и на ноги встала.
Она кивнула, и тоже поднялась:
– Провожу тебя, что ли…
Я кивнула, и к дверям шагнула. Сени, холодные и пропахшие травами. Порожек, низкий, вросший в землю за годы. Снег. Белый, искристый. И тропка в ем. Калитка. Все, здесь оканчивается Яринкино подворье. Обернулась к подружке, что за спиной неслышно шла:
– Все, далее не ходи.
Она кивнула.
– И… На вот, заберешь, – скинула я ей на руки шубейку.
Запрокинула голову, подставляя лицо мелкому снежку, жмурясь от удовольствия. Вдохнула глубоко морозный, чистый воздух.
…Да и рассыпалась чистым снегом, искристой поземкой.
Ветер, подхвативши ее, до земли не долетевшую, понес, погнал белую пелену вдаль. По-за селище, по полюшку, и дальше – к самому Седому Лесу…
***
Яринка, молча подобравшая упавшие в снег вещи надолго ушедшей подруги, ещё некоторое время смотрела ей вслед, а после печально шепнула:
– Береги себя, Нежана!
Уж кто-кто, а лесовиковская травница хорошо знала – это снежная стая приходит в мир с первой метелью, и уходит с последней, а нынешнему вожаку до того дела нет. Вожак – он на то и вожак, чтоб на всякое дело свое мнение у него было.
И пусть приезжие колдуны думают, что хотят, но она, Яринка, твердо знает, что уж лучше иметь под боком снежную стаю, чем добрую дюжину обычных, а в придачу – прорву разной нежити, что завсегда в зиму вокруг человечьего жилья крутится. Снежные-то волки соперников крепко не любят. А потому, она, Яринка, будет молчать пока ее пытать не начнут, а коли вдруг и начнут то и тогда до последней невозможности молчать о нынешних делах станет. А сейчас ей еще надобно припрятать одежу да обувку подружки промеж своих пожитков.
Яринка вернулась в натопленную, теплую после морозца избу. И дверь за собой тихохонько прикрыла.
***
Снежная поземка прошла через селище белой волной.
Дядька Ждан, выглянувший по ночному времени на брех дворового кобеля, только проводил ее сощуренным взглядом.
Ушла, значит. Раненько об этом годе.
Кто обретается у него в трактире в подавальщицах, он ведал распрекрасно. Супруга любезная врать мужу и утаивать от него важное, привычки не имела. А потому, когда лекарка, притащив к себе из лесу голую да растерянную девку, пришла к трактирщице, бабе разумной и уважаемой зело, за помощью, та сразу обо всем поведала мужу. И просила за чужую девку, как за свою родичку. Старая Твердислава добра не забывала, и как пришел ее черед – добром же и ответила. А дядьке Ждану что? Нежанка оказалась девкой рукастой, работящей, без дела сидеть не приученной, и прочих подавальщиц в узде держала надежно. А уж шугануть по ранней весне да поздней осени гусляра, ежели какой ненароком забредет, и не труд вовсе. Дурела от музыки снежная волчица, вызов слышала и отвечала сопернику не колеблясь. Ну, да не так чтоб очень часто гусляры да иные песельники в местной глуши случались…
Он хмыкнул, глядя в сторону Седого Леса.
Надо Твердиславе сказать, что бы завтра Нежкины вещички прибрала, да в дальний сундук попрятала. Глядишь, об будущей весне пригодится, хозяйственно подумал дядька Ждан, и вернулся в трактир.
И дверь за собой тихохонько прикрыл.
***
Затрещали в печи поленья, плеснулось в тесном нутре ее пламя. Может, кто другой и не приметил бы, а рыжий Неклюд-Коваль пламя сызмальства любил и голос его слышать умел. Оттого и сейчас не оплошал. Поднялся с теплых полатей, где уложили его с семейством хлебосольные хозяева, женины родственники из Лесовиков. Вышел на улицу, стараясь ступать впотьмах в незнакомом дому осторожно да не шумно.
Снег беззвучно звенел, перекликались снежинки нездешними голосами. Ему, Неклюду, их речи не ясны – он по другую сторону стоит, супротивной силой наделен, но нынешние знаки разобрал без ошибки.
Постоял, вдыхая свежий ночной воздух, морозный да вкусный против спертого избяного духа. Прикинул про себя, что в этом году надо бы оберегающие знаки вокруг хутора пораньше обновить, и воротился в избу. И жена его, сквозь сон услышавшая возвращение мужа, сонно вопросила с печи:
– Ну, что там?
– Ничего, – ответил кузнец, – Все ладно.
И дверь за собой тихохонько прикрыл.
