Текст книги "Снежная стая (СИ)"

Автор книги: Любовь Ремезова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА 22

Я забилась под выворотень, свернулась в клубок, и, укрывшись хвостом от бед да невзгод, затихла. Мысли, которым след бы метаться заполошными птахами, рассыпались и затаились, притихли мышками, ровно и нет их.

А мне что делать – непонятно.

Что в селище возвертаться нельзя – то ясно. И лучше уж вовсе в ближайшее время и на глаза люду честному не попадаться – добрые селяне и за вилы взяться могут, за топоры, а человеком я хоть и сильна изрядно, а все ж человек, против толпы не выстою.

Что волчью шкуру я долго не удержу – то тоже ясно. Чем ближе тепло, тем тяжелее её, родимую, носить.

До первой оттепели еще кой-как перебедую, а дальше всё, край.

Значит, надо раньше решать.

Вот что, голубушка. Вольно тебе было в ловчую яму себя загнать – так пусть вольно будет и выбираться из той ямы.

Вставай-ка ты, Нежана, да и шевелись.

Зимовье заброшенное Пестун с ближними, чай, не порушили, а один только тын разметали – а без тына ты, душенька ясная, уж точно поперву обойдешься.

А дальше видно станет.

Шорх, шорх – скреб веник по половицам. Шорх, шорх.

Гостя я учуяла издаля – опосля нынешней зимы, я и в человечьей шкуре много острее чуять стала, да и слуха прибавилось. Силы же во мне и ранее изрядно было – а ныне против прежнего вдвое сделалось.

Я уверенно знала, что гость явился один. Что нет при нем ни охотничьего пса, ни добычи, с лесу взятой. И идет он налегке – напрямую к зимовью. А значит, ко мне. Всё то я загодя услышала, но занятия своего не прервала. Даже и когда стукнула тяжелая дверь, и лесовичанский староста, Горен Храбрович, прошел в горницу, обстучав на пороге обснеженные сапоги.

Я не обернулась, не склонилась в приветственном поклоне.

Шорх, шорх – скреб по половицам веник.

Гость мой огляделся по сторонам, крякнул:

– Неприютно у тебя, Нежданка. Сыро да холодно…

Печь я протапливала, только чтобы спроворить что-то съестное, а больше… На что мне? Не промерзает избушка – да и ладно.

Скарб, какой остался после Пестуна с ватагой его, я частью отмыла, частью починила, на печи сыскался старый тулуп – там и ночевала. Хуже всего было с одеждой – добыть ее было неоткуда, и я уже думала прогуляться до Ручьев, куда, может, ещё не долетели нынешние вести, да и утащить что сумею у какой-нибудь непрокой хозяйки, да не пришлось.

Выручила Ярина.

Ветер донес мое имя глухой ночью, послушный властному лекаркиному шепоту, смиренный волей ее. И я, с привычным уже усилием обернувшись, потрусила ей навстречь. Лекарка ломилась сквозь подлесок, что твой молодой лось, и ветер, услужливо поведавший мне, где ее сыскать, запетлял промеж деревьев, уносясь в стылую темень. Я возникла перед ней уже человеком, и от неожиданности Яринка замахнулась на меня тяжелым узлом, что несла, бережно прижав к себе. Замахнулась – да и опустила руки. А потом сгребла меня в охапку, давясь всхлипами и причитаниями.

Я сморгнула, выныривая из воспоминаний.

Да я особо и не рвалась уют вокруг наводить – место это, испоганенное Пестуном, мне поперек души было, и для себя я твердо знала, что уйду, только лишь потеплеет. Сыщу хорошее место в Седом Лесу, и поставлю себе там малую избушку, стану жить с того, что смогу взять с леса…

Седой Лес – он богат, да к своим щедр, кто с ним поладит – не пропадет…

А ныне, пока у снежного волка оставалось еще время, я спешила зачистить владения от понабежавшей пакости. Ее, покуда меня на цепи держали, изрядно объявилось. Давалось с трудом – силы утекали вослед морозам, приходилось изворачиваться да брать хитростью, но и сидеть в четырех стенах, в опостылевшем зимовье, было невмоготу – крепко я ведала, что за лето, за сытую осень, расплодится нечисть вдвое-втрое против нынешнего, а я-человек, да ещё и бездомная, поделать ничего не сумею. Оттого и поспешала.

– Да и сама-то отощала эва как! – продолжил староста, будто и не замечая неласкового приема. – Всей бабы – одна коса осталась.

Я с трудом удержалась, чтобы не рыкнуть на доброго гостя, как след. Уж не его то ума дело, отощала я, аль нет – а коли он иначе мыслит, так я и веником переубедить могу. Свирепо сопя, я протопала мимо дядьки Горена – за совком. И любой, у кого было хоть малое разумение, смекнул бы ныне, что продолжать мне и дале на худобу пенять не след. Понял то и Горен Храбрич, не даром который год был в Лесовиках старостой. Хмыкнул, да и заговорил об ином:

– Маги-то седьмицу назад как в Костерец уехали…

Я собрала сор на совок, ссыпала в поганое ведро. Пристроила веник да совок в прикрытый занавесью дальний угол. Обернулась к старосте, и уперев руки в бока, вопросила:

– Что тебе надобно, Γорен Храбрич?

О том, что маги уехали, я знала. Яринка, притащившая, по заведенному у нее обычаю, мне снеди из деревни, поведала, что собираться они стали, как только отямились после стычки. Погрузили на подводу, промеж тючков с костями, однорукого Пестуна, стреноженного заклинаниям, и, для верности, добрыми веревками поверх тех заклинаний, заседлали лошадей – и только их и видели. Яринка, ведавшая мало не всё, что творилось в округе, шепнула мне, что маги спешили добраться до наезженных дорог до близкой распутицы.

А вот чего не знала добрая моя лекарка – так это того, что я учуяла Колдуна с ватагой его, стоило им только лишь въехать в пределы Седого леса.

Лес зашептал, рассказывая о бредущем вдоль реки малом обозе, запел о чужаках ветер, засвистели о непорядке птице, и я, хоть и твердила самой себе, что мне все едино, не утерпела. Дождалась ночи, и, сменив шкуру, выбралась на каменный лоб на полянке среди леса. Забралась, задрала морду к небу – да и завыла беззвучно, вкладывая в немой свой крик всю немалую силушку, всю тоску душевную об уходящем – что зимнем времени, что мужчине. Уговаривая морозы не уходить, задержаться еще хоть сколько, заслонить дорогу оттепелям хоть на малый срок.

К Боровикам, где было у меня облюбованное место, не побежала, жалея силы – но и тут тоже вышло ладно. А ведь еще об этом годе я и сама не ведала, что так могу.

А после соскочила с валуна, да и… понеслась сяжистыми скачками через Седой Лес.

Хоть и зарекалась, хоть и клялась самой себе, что мне все едино, былое – минуло, а все ж не сумела себя стреножить.

И все те дни, что добирался обоз до границы Седого Леса, я шла за ними. Укрывалась, как могла, таилась-хоронилась в снегах от внимательных глаз. Близко к обозу не подходила, но и воротиться в зимовье не могла, пока они мои ловчие угодья не покинули.

И ничего мне от них надобно не было – лишь бы на него, ненаглядного, ещё хоть разочек взглянуть.

Да только я бы скорее язык себе откусила бы, чем кому об том поведала.

– Уехали, – с нажимом повторил дядька Горен, – И Стешку, мельникову дочь, с собой увезли!

Стешку я увидала на той самой телеге, в которую спеленутого Пестуна сгрудили. Увидала – и обомлела: рядом с ней месила снег вовсе не рыжая лошадка Слава, а гнедой конь Тихона Серого. И когда мельникова дочь смотрела него, то ровно светилась вся, а хмурый, всегда мрачный мужик будто и не глядел на нее, не видел ее счастливого взгляда. Но всегда оказывался рядом, когда обоз вставал привалом, а в пути коня своего вел так, чтобы быть с наветренной стороны, заслоняя девку от пронизывающего ледяного ветра, который весенним не был ещё и малой мере.

После Яринка поведала, как Тихон Серый сватался.

Когда маги уезжали, обоз мимо мельникова подворья шел. Вот тогда-то Колдунов первый подручный понукнул коня, завернул к ним, к самому крыльцу, на котором Нечай с семейством столпились, подъехал – да и выдернул девку прямо с отчего порога. А затем вывернул перед родителями зазнобы свою дорожную суму – всё, что было, откупом за ясноглазую любушку. И видно, не один денечек готовился Серый, по окрестным селищам промышляя магией, потому как было в той суме преизрядно.

Вот и вышло, что зря я на Слава зуб вострила, и бадьею ему грозилась зря – чуть не претерпел Мальчишка за други своя.

И уж я бы никогда и не помыслила, что способна гонорливая девка разглядеть свое счастье в суровом, вечно хмуром молчуне – а не в весельчаке и балагуре Славе. А Стешка сидела в той телеге счастливая, сияющая. Сперва с Пестуном сидела, а после и одна…

Пестуна мои маги раз в день отводили дальше от становища – справить нужду подальше от Далены да Стешки, да и попросту ноги размять. А караулил его кто-то один – у прочих и иных дел хватало, да и не так уж грозен был нынче Пестун, с культей замест правой руки, опутанный чарами с головы до ног. Перед самой границей моих угодий пришел черед Слава стеречь пленника. Он развязал веревку, дождался, пока тот медленно, с трудом перевалится через борт, и даже заботливо подхватил, когда тот чуть не повалился кулем на снег. Терпеливо дождался, пока тот выровняется, пока разбежится по жилам кровь, загустевшая от долгой неподвижности – и только тогда повел недруга подальше от глаз, за частокол темных елей. Я затаилась как раз под одной из них, схоронившись под шатром нижних ветвей, и оттого все хорошо видела.

Как отвязал Слав веревку, которой единственная рука Пестуна была к тулову примотана. Как дождался, пока тот разомнется – и кинул прямо ему в руку нож. Не тот, что видывала я у него раньше, а небольшой и неприметный, но острый, даже издаля было видно.

– Беги.

Я замерла, не желая верить вероломству Мальчишки – вот только Пестун не я. Он не рванулся, вопреки всему, в лес, к спасению и к воле, и вовсе не возрадовался. Ощерился, что твой кот лесной:

– Нет уж! Не дождетесь!..

И вместо того, чтобы бежать – уронил в снег брошенный Славом нож.

– Как знаешь, – равнодушно отозвался Слав, и вдруг резко шагнул вперед, в Пестуну.

Мелькнул острый клинок, и я звериным слухом ухватила влажный чавкающий звук, с которым нож Слава вошел в податливую человечью плоть.

Слав Теренский чуть повернулся, помогая мертвому телу удобнее опуститься в рыхлый снег, выдернул каленое железо, и привычно, деловито, обтер его об доху покойника. Растревоженным он не гляделся.

Далена, которую я приметила давно, да только значения не дала, вышла из-за ели, за которой таилась до поры.

– Вепрь будет недоволен, – к моему удивлению, она тоже не казалась испуганной, или хоть бы ошеломленной.

– Он предпочел бы сам, – пнув лежащее тело, продолжила она.

– Ему нельзя. Никто бы не поверил, что он с одноруким калекой не совладал. А я мог бы и оплошать – вот преступник и воспользовался хорошим шансом сбежать. Ну, ему так казалось. Потащили.

Маги спокойно и деловито примерились к телу, а затем дружно прихватили – Слав за руку, а Далена зацепив незримой петлей поперек туловища – и сноровисто поволокли покойничка к становищу.

Я вжалась в землю, дожидаясь, пока они пройдут мимо, а после встала, отряхнулась, и решила, что хватит.

Проводила, пора и честь знать!

А что Пестуна мои маги порешили – так мне оттого только лучше, меньше народу будет знать, что за волк уже пятый год в Седом Лесу снежную стаю водит.

В глаза старосте я глядела прямо, головы клонить и не думала.

Дядька Горен глядел, глядел, на девку, вежество позабывшую, страха не имеющую, да как грянул кулаком о стол, как рявкнул:

– А ну, хорош!

Погладил окладистую бороду, глядя, как я от неожиданности отскочила в угол, сгорбив спину да глядя на гостя исподлобья, и довольно крякнул:

– Всё, подурила – и будет. Возвертайся.

Все слова, что хотела я сказать Горену Храбричу, разом подевались куда-то.

– К… куда возвертаться? – пересохший язык едва ворохнулся, выговаривая слова.

– В селище, куда ж? – отозвался староста.

А… а гнать когда будут?..

– Только смотри, девка, – приговорил дядька Горен сурово, – Мы к тебе со всем почтением – но коли что, не обессудь, и в топоры взять можем.

И продолжил, будто не видя, как я хватаю ртом воздух, ровно вынутая из воды щука:

– Может, ты, Нежка, нелюдь, но девка правильная, и хоть и пришла со стороны – своею стать сумела. И коль уж так вышло, что сыскались тебе ручатели, то смысленные мужи окрестных селищ, общим числом пять, так порешили: избу тебе по осени срубят всем миром, до того времени жить будешь, как и допрежь, при Ждане Невзоровиче, в его трактир. С того же и кормиться будешь. Окромя того, с общинного поля, с загонной охоты, с рыбных ловов и с иных общих урочищ от последнего снега до первого, будет тебе доля дана, какую и лекарке дают, аль бездетной вдовице, аль одинокому старику. Ты ж, девица Нежана, за то обязуешься от первого снега и до последнего беречь окрестные селища, числом пять, от лесной нежити, от оголодалого зверья, и от прочей какой напасти, буде станет то в твоих силах, не щадя живота, не чиня ущерба ни жителям окрестных селищ, ни имуществу их. За то же, что в метель ты разум теряешь, спросу с тебя быть не может, ибо над тем ты не властна, своею же волей ты не вредить не станешь ни матерому мужу, ни жене, ни дитю, ни старику. А ручались за тебя в том от Лесовиков Ждан Невзорович, смысленный муж, трактирщик. От Огневки – Ерш Белославич, староста. От Боровищ – Яробуд Хлыст, смысленный муж, охотник. От Ручьев – Соболь Ольхич, смысленый муж, мельник. От Березовки – Ладко Вранович, смысленый муж, староста.

– Тако же челом за тебя перед миром били Неклюд Славич, коваль. Ярина, лекарка, да Власта, вдова. Так что знай – коли они за тебя, поручились, то, случись что, с них и спрос будет. Ежели согласна, девица Нежана – так и ступай теперь со мной в селище, и живи с миром и по Правде.

И с этими словами Горен Храбрич выдохнул, да и сел на единственную скамью подле непротопленной печи, пожаловался потолочным стропилам:

– Все ж, не тот у меня уж возраст – девок улещивать! – и вперившись в меня взглядом в упор, спросил жестко, – Ну что, согласная?

Я молча, осторожно кивнула. И, откашлявшись, поклонилась, подтвердила на словах, блюдя напрасно отринутое мной вежество:

– Согласная, Горен Храбрич.

– Ну от и добре, – отозвался на то лесовиковский староста. – Собирай пожитки, какие ни на есть, да и пойдем. Там бабы, небось, уже всю плешь мужикам проели. Что Твердислава, что Аглая, что моя хозяйка пилить горазды… А коль уж там нынче и Лугана обретается – то и вовсе, немудрено и впрямь в лес сбежать…

ЭПИЛОГ

Год выдался нелегкий: весной снег начал таять враз, быстро, и талые воды ручьями ушли в Быстринку, не успев как след напитать поля с огородами, а заодно и смыв с оных верхний, самый жирный слой землицы.

Благо что весна не подкачала, не подвела с дождями – голода все ж таки не случилось, но и жировать не приходилось. Старая Елея, которая знала слово, способное усмирить что паводок, что засуху, только руками развела – кабы не влез пришлый чароплет зимой в погоды, то ныне и нужды бы вмешиваться не было, а так – ей не совладать, и окрестный люд частенько поминал Пестуна недобрым словом.

Чуть погодя, в самую маковку лета, на самую жару, приключился в лесу пожар. Селищам повезло – прошел самый пал стороной, но лесное зверье ушло с перепугу, и вернулось не скоро – опустели охотничьи ловы мало не в треть.

Старики ворчали, что нет худа без добра, и об будущем годе можно будет распахать пожарище под поля да огороды, вот и прибыток выйдет. Но то когда еще будет, а в горшок что-то класть нужно было уже ныне.

И, в довершение всего, княжий человек, раз в пять лет собирающий с окрестных сел мыто, именно об нынешнем годе должен был явиться. Смысленые мужи – все в годах, с опытом и крепким хозяйством, поминали о том сквозь зубы, говоря, что давно след бы самим обоз с мытом каждый год собирать, да в стольную Власту слать, чтоб не выходило такого разорения каждые пять лет, и в такой миг под руку им лучше было не подлазить.

Но жизнь, что вешняя вода, везде проточит себе щелку – да и потечет дальше.

Она и текла.

Поля уже обжали, и ныне неспешно убирали огороды, ворошили на лесных полянах скошенное сено, судили-рядили, стоит ли будущей весной распахивать гарь, все ж далековато до нее. Но землица уж больно хороша – так от, откажешься, а она за пару лет молодым лесом порастет – и тогда уж корчевать замаешься…

Пока ничего не решили, но в трактире дядьки Ждана теперь все чаще вечерами собирались крепкие хозяева и склонив матерые загривки, что-то обсуждали тесным кругом. И все чаще лесовиковские мужи, особливо из тех, что жили большими семьями на несколько поколений одним подворьем, поглядывали на взрослых сыновей.

Вслух о том не говорилось, но в воздухе отчетливо витало – коли грядущую зиму благополучно перезимуем, то быть весной на гарях новому селищу.

Как бы там ни вышло весной – а пока работы стало меньше, и на окраине Лесовиков, за лекаркиным подворьем, мало не впритык к тыну, бодро застучали топоры.

Новая изба подымалась светлая, просторная.

Я, было, попыталась вмешаться, образумить мужиков – почто мне одной такая-то? Но меня погнали с насмешками, а дядька Ждан, когда я пожаловалась, только шикнул – цыц, девка! Не бабского ума то дело, тебя, небось, пироги в печь ставить не учат – от и ты не учи мужей, как избу подымать. А детишек народишь – ещё благодарить станешь, что тебя, глупую, не слушали.

Я тогда горькие слова, что наружу рвались, проглотила, только поклонилась благодарно доброму хозяину.

В конце концов, за лето отболело, да новое наросло – и хоть щемило порой ретивое, хоть и подкатывало под горло тоской, а в зеленую воду от беспросветности, да от собственной ненужности кинуться уже не тянуло.

Только вот на мужей спокойно смотреть не удавалось, и с души воротило – их, славных, знание, кто я есть, от меня не отвернуло, и вроде даже наоборот вышло. Ведь, коли нет у бабы мужа, хоть бы и где он обретался, то и приударить за такой не грех… Иные во хмелю решали руки распустить, но с теми я быстро управлялась, а кто и втрезве являлся, с подарками, да на ярмарку зазывал – вот с теми что делать, я не ведала. Терялась.

Дядька Ждан хмурился, я щерилась, матушка Твердислава непреклонно поджимала губы и выпихивала меня к ухажёрам, подарок с благодарностью принять, словом перемолвиться. Я бы, может, и воспротивилась – да уж больно у матушки Твердилавы рука тяжелая, она и за косу непокорную вразумить может, и скалкою по хребту…

Вот и шла, не смея перечить хозяйке, и с нетерпением дожидалась, когда в собственную избу сбежать смогу. А для себя решила, что на следующий год мне трактирной подавальщицей не бывать – стану промышлять травы в лесу, отправлять в город с торговым обозом, и с того жить.

А ныне скребла тряпицей с песком светлое дерево столешницы, оттирая что наляпаный жир от каши, что пролитый сбитень, и руки сами знали привычную работу, оставляя голову пустою, а дядька Ждан за стойкой привычно и деловито перетирал чистою тряпицей мытые кружки, принесенные с кухни.

И вырвал из оной меня грохот – кто-то лупил в заложенные на ночь ворота чем-то тяжелым, как бы и не рукоятью меча. И дворовый кобель отозвался на грохот гневным лаем.

– Эй, хозяева, ворота!

Голос молодой, зычный и незнакомый, отметила я – и вернулась к своему делу, слушая, как дядька Ждан ругаясь себе под нос, спешит на зов:

– Явился-таки, окаянная душа!

И как доносится со двора его бодрое:

– Проходите, гости дорогие!

Сборщик податей, нарочитый человек, коего ждали все пять селищ, явился, как и было должно.

Матушка Твердислава выглянула из кухни – и скрылась из виду, громыхнув лядой подпола.

Все верно, не звать же ей тетку Млаву, ушедшую домой? Сама не безрукая, разогреет, что от вечерней трапезы осталось…

Я в несколько взмахов смахнула с выскобленного стола песок, обмахнула начисто, и понесла свои тряпки с мисками прочь с глаз, а после взлетела по лестнице вверх, к кладовой за шитой скатертью. Гонор – гонором, а и почтение важному гостю след оказать, княжий человек, как-никак…

И уже на обратной дороге остановилась, замерла. Оттого что показалось… померещилось…

– Явился-таки… – пробасил дядька Ждан недовольно, вот только недовольство его было насквозь показным.

Не веря себе, я беззвучно, невесомо шагнула вперед – увидеть его собеседника, ночного гостя.

– Ты, хозяин, в разорение войдешь, если будешь так постояльцев привечать, – легко да беззлобно откликнулся тот, и родной голос водой растекся по костям, разлетелся по жилам с током крови, заполнил сердце, и оно, глупое, затрепетало, что заячий хвостишко.

– Я, промежду прочим, теперь ваш маг. Назначен Ковеном блюсти здешние земли, следить за порядком, да защищать от нежити да нечисти, буде таковые сызнова приключатся, местное население, – нараспев выговорил Горд Вепрь, стоя в едальном зале трактира, в окружении незнакомых оружных людей.

И я с силой закрыла глаза, и сызнова их открыла, не веря, что не обманывают они меня, глупую.

– Ты гляди, то не одного хранителя, а то аж сразу двое. Скоро, небось, косяками пойдут, – пробормотал под нос дядька Ждан. – И чего было мотаться туда да обратно? – вопросил он уже громче.

– Ну, должен же был я дела закончить, – хмыкнул Вепрь, и я поежилась, вспомнив его "дела", – Назначение от Ковена получить, опять же… Так что, дядька Ждан, на постой возьмешь, пока я себе жилье не подыщу?

А к столу – тому самому, что ближе всего стоял к очагу, того, который я мало не каждый день намывала – уже спешила матушка Твердислава, с полным разносом снеди, и я отмерла, поспешила со скатертью вниз по ступеням, чувствуя, что резвые ноженьки вот-вот подведут, подкосятся…

Не подкосились – все ж, я редкостно крепкая девка.

Я успела спуститься, и, проскользнув промеж незнакомых окольчуженных, пропыленных людей, взмахнула скатертью – и она широким крылом, вышитой рекой опустилась на стол, и ловкие натруженные руки матушки Твердиславы принялись составлять с разноса миски-плошки.

– Нежанушка, поди-ка, принеси с кухни, что сыщится! – ласково пропела она, пока я, не смея глаз от стола оторвать, помогала ей разгружать разнос. – Вы присаживайтесь, гости дорогие, повечеряйте, чем светлые боги послали, а мы уж вам баньку пока протопим…

Я кивнула и молча скользнула на кухню – а там прижалась спиной к прохладной стене, вскинув к горящим щекам холодные руки, прикрыла глаза.

Сердце колотилось, голова шла кругом.

И когда один из неурочных гостей, супротив всех правил, заглянул в кухню, я узнала его по шагам.

Он встал рядом со мной – совсем близехонько, так, что я через одежды ощутила жар его тела. И замер, не говоря ни слова. Я сглотнула, и открыла глаза – и утонула в темном тяжелом взгляде.

– Ну, и который из них княжий человек?

Спросила – и сама не узнала своего голоса, до того охрипшим он мне услышался.

– Ни который, – хмыкнул Вепрь, не сводя внимательного взгляда с моих губ. – Это охрана его, князем приданная. Мытарь у старосты постоем встал.

– Выходит, скатерть можно было и не стелить, – скаредно буркнула я, не зная, куда себя деть под его взором.

Горд, против ожидания, не осердился, а хохотнул, и прибавил:

– А Тихон – у мельника!

– Тихон? – удивленно распахнулись мои глаза супротив воли. – А он как сюда попал?..

– Меня провожал, – охотно отозвался Колдун. Глядел он по-прежнему лишь на мои губы, и от этого взгляду они, предатели, уж горели. – Ну и в охранение к мытарю нанялся – раз уж все едино в ваши края оказия выпала. И Стешка твоя с ним.

– Так ты что, и впрямь теперь магом здешним будешь? – Вепрь угукнул, и я вскинулась, мотнула головой, не давая себя поцеловать, – За что ж тебя так?!

– Сам попросился, – отозвался Вепрь удивленно. – Ты что, не верила, что я вернусь, что ли? Ну, дядька Ждан!..

Я сердито сверкнула на него глазами – и обхватив жесткое колючее лицо, сама потянулась к его губам, таким долгожданным и оттого все более сладким.

– Так значит, он тебе ничего не сказал, – продолжил допытываться Колдун, когда я пыталась отдышаться, пристроив голову у него на груди. В голое звенело, комната шла вкруг меня, и кабы не надежные объятия – я уже, верно, упала бы.

– Что не сказал?..

Горд только хмыкнул.

– Я его предупреждал, что вернусь в скорости – и если они с тобой тут что сотворят, то пусть только на себя пеняют.

Я с любопытством вскинула голову:

– А он?

– А он мне велел катиться, откуда явился, и сказал, что они тут промеж своих и без чужаков разберутся, – Горд сызнова стиснул меня в объятиях, и пристроил подбородок на мою макушку.

Я не удержавшись, захихикала, а Колдун только крепче обнял меня, счастливую в его руках.

Не знаю, как Горд – а я точно ведала, что кабы решили местные не замиряться со снежным волком, а враждой расходиться, то и угрозы заезжего магика их не удержали бы.

И с неохотой опустила руки, обвившие мужской стан, погладила его:

– Отпустил бы ты меня, пока матушка Твердислава не пришла допытываться, куда снедь запропастилась…

– Больно нужен ты мне с твоим волховством на постое, один убыток! – ворчал дядька Ждан, когда колдун таки вышел с кухни, а за ним я с доверху полным разносом, – Вон, бабе твоей избу уж венцом стягивают – к ней и иди!

Горд Вепрь, лесовиковский маг, приданый к здешним селищам Ковеном, дабы вести учет да наблюдения за Седым Лесом, только ухмыльнулся, опускаясь на привычное место за давно знакомым столом, и я, не чуя от хмельного счастья под собой ног, поспешила расставить перед ним вкусности, вынутые по такому случаю из подпола матушкой Твердиславой.

…а и правда, что ли, сами, без советчиков разберемся!