Текст книги "Вершинные люди"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Я сравнительно спокойно занималась магазином, пока папу опекала сестра с мужем. Но вот в начале сентября муж моей сестры погиб, и сестра на долгое время сама вышла из строя. Это был такой удар по всем нам, что даже папа горевал, забыв о себе. Понятно, что на таком фоне мои неприятности, пусть значительные, но заключающиеся всего лишь в потере прибыли, на которую я рассчитывала, и возможной потере части имущества, начали казаться пустяками.

Но вот он истек, этот неудачный год. Подходил к концу и следующий, 2000-й. В начале ноября мне позвонил папа и позвал досмотреть его. Конечно, я все бросила и уехала, чтобы быть рядом с ним, когда последние силы покидали его, когда сначала он с трудом выходил на улицу, а потом с трудом брился, потом ему трудно было есть, потом и ходить…

Перед Новым годом к папе приехала сестра, а я уехала домой искупаться и отоспаться. В новогодний вечер я по странному порыву, никогда мне не свойственному, решила обзвонить всех знакомых и поздравить их. Позвонила и своему коннику. Кажется, он не ждал этого, ведь мы не общались более года. От моего голоса на том конце провода возникла тревожно-выжидательная пауза. Бодрый голос моего конника, с каким он откликнулся на звонок, примолк. Так и виделось, как он там присел, притаился и ждет то ли проклятий, то ли насмешек, то ли еще чего-то неприятного. Я поздравила его с праздником, как и полагается, пожелала счастья, а в конце сказала, что очень рада знакомству с ним и благодарю за благие прикосновения к моей судьбе.

Он стушевался перед высоким слогом и что-то ответил весьма смущенно. Я распрощалась с ним навсегда. Больше мы не виделись, не общались и я о нем ничего не знаю.

Но я на целый год забежала наперед. Итак, мы расстались с конником в ноябре 1999 года, он оставил меня в плачевном состоянии и полной неразберихе в отношениях с моими арендаторами.

Между тем отец Ермолай, разозленный моим обращением в арбитражный суд, кучей писем с предупреждениями, что срок аренды подходит к концу и я прошу его освободить помещение, через несколько дней снова прибежал ко мне. Он влетел в магазин с всклоченной бородой, горящими глазами, в надетой поверх рясы овчинной безрукавке, шитой мехом вовнутрь – традиционном изделии из тех краев, которые произвели этого бандита на свет.

Орать он начал прямо от порога, но речи его слушать не стоило, потому что он не обладал хоть сколько-нибудь пригодным умом и два года повторялся, неся одну и ту же ахинею. И все его угрозы носили однообразный характер, ибо что же тут можно разнообразить, если он обещал расправиться со мной, а это можно сделать лишь один раз?

– Вы продадите этот магазин, когда вот это, – он отвернул полу безрукавки и пальцем ткнул в мех, – износится до дыр!

– Вывозите отсюда свою аптеку, торгующую просроченными препаратами из полученной от заокеанских аферистов гуманитарки, – сказала я. – Как только истечет срок аренды, вас отсюда вышвырнут вместе с вашей отравой. – Поп еще немного попрыгал у меня перед глазами и тут я его добила: – К тому же вам придется отдать мне неуплаченную аренду и просить, чтобы я ее взяла, потому что у меня есть компромат на вас.

– Какой?

– Вот какой, – я включила диктофон с записью его угроз в мой адрес, там же были и слова, свидетельствующие, что он признает законность моих требований по размеру аренды, но чисто из жлобских соображений платить ее не хочет, потому что я с ним ничего не сделаю. – Это шантаж, готовьте сухари для тюрьмы.

В полном смятении поп выскочил из магазина, а через несколько дней меня вызвали в СБУ «по вопросам, связанным со сдачей части принадлежащих вам помещений в аренду», как значилось в доставленном мне извещении.

Конечно, я пошла туда, нашла нужный кабинет. Беседовал со мной некий{18} Лахмотин Павел Юрьевич – то ли купленный попом силовик, то ли переодетый силовиком поп, впрочем, он был в цивильном платье и уверенно восседал в кабинете. Он показал копию моей расписки, некогда выданной Наде-Жене в получении аванса за аренду помещения.

– Ваша расписка?

– Это копия расписки, не оригинал, – сказала я.

– Будет и оригинал.

– Нет, не будет. Потому что такого оригинала нет.

– Копия снималась с оригинала, – напомнил эсбэушник.

– Да, он был, но вы же видите, срок действия расписки давно истек. А вот настоящий договор, по которому мы работаем, – я протянула ему прихваченные с собой бумаги. – Тут видно, что мы в течение определенного срока должны были выполнить разделительную реконструкцию магазина и оформить два новых торговых объекта. Посмотрите срок, указанный в договоре. Он совпадает со сроком действия расписки. Вы теперь поняли?

– Нет, не понял! – вскричал эсбэушник. – Вы взяли с людей деньги в счет аренды и не показали их в прибыли, не заплатили с них налоги! – Он еще что-то говорил и, конечно, угрожал, но теперь я уже не помню.

– Где написано, что это аренда? Это деньги для «производства и оформления реконструкции магазина», читайте внимательно, – сказала я.

– Но почему вы их взяли? На каком основании? – допытывался пособник бандитского попа.

– На том, что у меня не было своих денег.

– Значит, на свои работы вы взяли чужие деньги, никак их не оформили и теперь путаетесь в показаниях?

– Нет, это были не мои работы. Я и без них хорошо жила. Эти работы заказали и оплатили будущие арендаторы. Это им нужно было помещение, не мне.

– Кому оплатили? Вам?

– Нет, что вы? Не нам.

– А кому, коль деньги взяли вы?

– Я их взяла в руки и отнесла туда, куда надо было платить «за производство и оформление реконструкции магазина», цитирую по тексту полюбившейся вам расписки, – разговор крутился по этому кругу.

Только не надо думать, что я была таким уж бойцом и молодцом. Это сейчас я передаю лишь содержание, суть разговора, опуская подробности, а тогда меня путали, задавали кучу второстепенных вопросов, не давали понять, что от меня требуется, вгоняли меня в страх и растерянность.

– Не забывайте, что копия расписки имеет юридическую силу наравне с оригиналом. Так что подумайте.

– О чем? – я готова была вести пустопорожний разговор хоть до утра. И тон для этого выбрала спокойный, уравновешенный и в роль вошла.

Эсбэушнику по кличке Лахмотин, видимо, надоело плясать польку-бабочку вокруг просьбы отца Ермолая, возможно, неоплаченной, и он спешил закруглить разговор.

– Идите и дня через два позвоните мне о том, что вы надумали.

Да, так и должен был завершиться безрезультатный разговор, чтобы его инициатору в собственных глазах не выглядеть болваном. Главное, что он должен был сделать, это провести акцию устрашения, чтобы я не дергалась, а предоставила свои проблемы воле случая, а уж поп со случаем договорился бы. Можно сказать, что акция в какой-то мере удалась.

– Буду звонить по мере душевной потребности, – поддержала я игру в то, что этот эсбэушный пособник бандитов не слабо проплаченный дурак, а умный и жутко решительный борец с недостатками в копеечном бизнесе, порядочный и неподкупный служитель народа, даже просто человек.

Конечно, я понимала, что сеанс окончен, мой звонок ему сто лет не нужен и он его не ждет и звонить мне не стоит. Но акция удалась в том смысле, что на меня произвели впечатление возможности попа. Нажаловаться на меня в СБУ! Надо же так напрячься! Кто бы на моем месте остался спокойным? Тревога, растерянность, ощущение, что ты находишься в темной комнате, где присутствует неведомая тебе опасность, не покидали меня. И это было преотвратное состояние.

Как-то мне удавалось спать, наверное, подсознательно я чувствовала, что мой арендатор в борьбе со мной исчерпал свои возможности – этот его дружбан из СБУ, принимающий на себя сомнительные поручения, был его последней козырной картой. У меня оставалось одно средство – не обращать внимания на эсбэушника, успокоиться, отдохнуть и изобретать дальнейшие способы давления на нервного попика.

Ах, как мы все любим побрюзжать, пожаловаться на судьбу, поругать ее за коварство. И хорошо еще, если в этом нет гордыни, а есть только желание найти в ком-то сочувствие. Ведь иногда судьба подает нам соломинку, за которую стоит ухватиться, а иногда даже бросает спасительный круг. Так случилось и со мной.

В какой-то из дней, когда я всеми своими нервами была растревожена, еще не успокоилась после беседы с эсбэушником, не остыла, не подавила в себе страх ожидания более грозных неприятностей, не подмяла под себя новые обстоятельства в деле с арендой, к нам в магазин пришел еще один мой конник. Вошел без хлопанья дверью, без звука шагов, поздоровался негромко, улыбнулся. Он всегда был тихим и незаметным до такой степени, что его судьбоносные приближения ко мне не сопровождались никакими приметами, знаками, сигналами, а были сродни погоде, которая устанавливается, ничем о себе не предупреждая. Не было его и в числе тех конников, что приснились мне в знаменитом сне, когда я брела по полю вне пространства и времени.

Безусловно, он пришел по моему молчаливому внутреннему призыву о помощи, адресованному мирозданию, неосознанному призыву, выливающемуся не в словах и взглядах, а в вибрациях моего существа. Почему именно он ощутил их, мои волны внутреннего вопля?

Только после этого случая я окончательно поняла, что его неприметность была мерой силы. Не всегда так бывает.

Так вот, он, как всегда, спросил о моих делах, пожалуй, спросил из вежливости, ибо даже в общих чертах ничего о них не знал – мы лет пять не виделись и не общались. Но ему свыше послано было спросить об этом, а мне – рассказать все, вплоть до истории с обращением к черному переговорщику. Мой тихий и неприметный конник слушал очень серьезно, у него даже взгляд изменился, стал острым и холодным, каким я его никогда не видела, полагая, что он умеет только улыбаться.

– Вы правильно сделали, что отказались от услуг темных людей, – сказал он. И продолжил: – И в СБУ не звоните, это чепуха какая-то. Живите спокойно, никого не бойтесь и ничего не предпринимайте. Что потеряно, то потеряно, но в дальнейшем у вас все решится так, как вы задумывали, – его слова прозвучали так весомо, что я им поверила.

В самом деле, подумала я, ведь так естественно, чтобы события развивались в подготовленном ключе. Существует такое понятие, как начальные условия, из которых они начинают развитие путем ряда последовательных изменений. И если эти условия предопределили именно такой характер изменений, то они могут от него отклоняться лишь в пределах допустимых погрешностей. Успокаивая себя этими рассуждениями, я словно забыла, что сама же в этих начальных условиях допустила ляп, приведший к тому, что этим немедленно воспользовался паразит – недремлющий враг порядочных людей.

Мой тихий конник ушел. Я даже не успела спросить, зачем он приходил. И не позвонил больше, не спросил, легче ли мне стало – словно его визита ко мне и не было. Только вдруг все неприятности улеглись. Окончился срок аренды и арендаторы, не пикнув и не вспоминая об изношенной до дыр овчинной безрукавке, купили у меня арендуемую часть магазина, как мы и подразумевали своими договоренностями.

Поневоле мы продолжали общаться с Надей-Женей, которые с видом ангелов не чувствовали за собой вины, что нагрели меня на сумму почти полуторагодичной аренды. Наши разговоры в основном касались совместных работ по содержанию здания, ибо оно у нас было разделено условно – из их половины не имелось автономного аварийного хода. В случае такой необходимости, они могли воспользоваться только нашим черным выходом. Но однажды между делом Женя проговорился и сказал мне с видом упрека, мол, я жестоко поступила, организовав отцу Ермолаю неприятности, ударившие его по карману, почти разорившие его.

– А он мне, конечно, неприятностей не делал, – сказала я, не понимая, о чем Женя говорит, и желая выудить из него больше информации. – И по карману он меня не бил. Так, по-твоему?

– Ну не так, – замялся Женя. – И все же он у вас ничего не забрал. Недоплатил просто. А у него забрали все, еще и посадить хотели, еле откупился.

– Твой поп сам виноват. Он ублюдок. Зря его не посадили.

Больше Женя ничего не сказал. Кто потряс попа, осталось для меня тайной. Но поработали с ним основательно. Видно, серьезные были люди, так что он понял – на меня не коситься, мести не затевать, потому что все повторится.

Эта история не будет полной, если я не напишу о тех точках над «і», которые расставила сама судьба. Прошло еще лет пять, мы уже не работали в своем магазине, потому что книги подорожали и стали не по карману жителям того пролетарского района, где он располагался. Да и вообще – их вытеснил Интернет. А нам стало скучно и тоскливо убивать свою жизнь на барахтанье в безнадежном деле.

И вот снова дал о себе знать мой тихий конник, он позвонил мне.

– Вы помните нашу последнюю встречу? – спросила я после взаимных приветствий.

– Я все помню.

– И мой рассказ о своих проблемах помните?

– А что не так? – насторожился он.

– Наоборот, все так, – успокоила его я. – Настолько просто и естественно получилось «все так», что я тогда даже не заподозрила ничьего вмешательства. Но позже узнала, что у моего врага были большие неприятности, и он связал их со мной.

– А чего он еще хотел? На любого судака находится более крупный хищник.

– Так это вы мне помогли?

– Ну, не сам, конечно, поговорил с надежными людьми.

– И не позвонили мне, не спросили, все ли у меня хорошо, ай-я-я.

– Почему не позвонил и не спросил? – удивился он. – Позвонил и спросил, только не у вас, а у того, кто обещал защитить вас.

Мои конники продолжают хранить меня. Спасибо вам, мои дорогие конники!

И вторая линия сюжета. Прошло еще лет пять. Я была одна дома, муж вышел за покупками. Вдруг телефонный звонок, в трубке знакомый голос, но основательно забытый, так что я не могу припомнить, кому он принадлежит. Голос спрашивает о моих делах, о самочувствии, я молчу с недоумением, и тогда он представляется:

– Любовь Борисовна, это Женя, из вашей аптеки.

– Да, Женя, я слушаю.

– Я хочу попросить у вас прощения за ту историю с неуплаченной арендой. Простите меня. Мы были молодыми, очень глупыми, мы не понимали, что делали. Теперь все изменилось. Мне необходимо знать, что вы простили меня, – да, думала я, слушая его, видно, Женьку жареный петух клюнул, и он надеется вымолить у Бога прощения, вот и собирает сведения, что грехи его тут прощены. Так поступают трусы, когда узнают о смертельной болезни или в других очень сходных случаях – они не умеют с достоинством нести свой крест, снова смотрят, на кого бы его переложить. Это лицемеры, полагающие, что могут и Бога обмануть. Мне ни капельки не было его жалко.

– Что ты тут соловьем заливаешься, да еще так долго? – перебила его я. – Словно так уж трудно простить тебя. Верни долг, и получишь прощение, – он ошеломленно замолчал и даже квакнул, подавившись своими лживыми покаянными фразами. – А не готов делом исправлять ошибки, тогда уволь меня от дешевого спектакля.

Наверное, это было не по-христиански, но я даже не попыталась узнать, что за неприятность с ним случилась. Каждому воздается по делам его.

Раздел 3. Встречи на перекрестках

1. Прикосновение к совершенству

Реализация сна «Пешая и конники»

 
Все замерло в одном движенье…
Как заняты душа и ум!
Как все во мне – до тайных дум —
Противно чуждому вторженью!
 

Людмила Бахарева

– Заходи, заходи! – донеслось из кабинета директора, едва я приоткрыла дверь. – Ты нам не помешаешь.

Я вошла. Николай Игнатьевич сидел в облаках густого дыма, кайфуя от дорогой сигареты, в свободной позе откинувшись на спинку кресла, и со значением повествовал:

– Я только вскинул ружье, а она уже и упала. Ты понимаешь, так хорошо стреляю, что ни одна утка от меня не уйдет. Даже неинтересно, – на меня он не обращал внимания, зная, что я устроюсь за приставным столиком и буду терпеливо слушать его побасенки. Поэтому продолжал: – Я домой никогда не беру всего, что настреляю. Возьму две-три утки, а остальные – раздам. Посуди сам, что я с ними буду делать, если все забрать? А другой проходит целый день и ничего не добудет. Во-первых, ему перед женой стыдно. А во-вторых, бывает, что у человека дома и на стол подать нечего. А тут я ему – утку!

Голос у Стасюка был низкого тембра с хрипотцой, свойственной заядлым курильщикам. Но особенность состояла в манере речи. Говорил он с бесстрастными назидательными интонациями, медленно растягивая слова. При этом прикидывался простачком. Слушать его было всегда скучно, и он это знал, но смущения не испытывал, и энтузиазм рассказчика не покидал его, даже если он повторял свои небылицы по сто раз на дню. А такое случалось.

Переливание из пустого в порожнее, неудержимое словоизлияние ни о чем, этот бессодержательный треп были вовсе не безобидны и не являлись свидетельством простодушия, бесхитростности его характера. Своим занудством Николай Игнатьевич пользовался виртуозно, тщательно отточив и сделав из него опаснейшее оружие, часто используемое в работе.

Мне показалось, что он «дожимал заказчика». Бывало, что к нам являлись невыгодные клиенты, пользующиеся высокими покровителями, которым отказывать открыто Стасюк не мог по всем соображениям, вот тогда он и применял этот прием. Самым бесстыдным образом заводил заезженную пластинку о своих охотничьих похождениях, доводя просителя этим душевным разговором, иногда прерываемым смежением век, подремыванием, просто впадением в долгие паузы, словно воспоминания утомляли его, до самостоятельного понимания ситуации, что ему следует уходить не солоно хлебавши.

И стоило в глазах просителя промелькнуть искре догадки о том, к чему клонится итог визита, директор тут же, бодро и с облегчением, вставал из-за стола, вскидывался для рукопожатия и, вдруг озадачившись чем-то иным, произносил:

– Ну, давай заходи! Если хочешь, я возьму тебя с собой на рыбалку. На охоту взять не обещаю, и не проси, там опасно. А вот на рыбалку могу. Я, ты же знаешь, рыбак с опытом. Помню…

Но от него уже ничего не хотели: ни выполнения заказов, ни побасенок – спасались бегством с досадой в глазах на потерянное время.

Я зашла и приготовилась пересидеть посетителя, прикидывая, насколько тот сообразителен, как быстро уйдет и сколько времени мне придется тут зря потратить. Но посетитель с покровительственной ухмылкой был расположен сколько угодно стоять у приставного стола и дальше внимать рассказчику. Похоже, он слушал побасенки с тем же притворством, с каким тот повторял их. Неужели его хватит надолго, неужели кто-то может переслушать Николая Игнатьевича? Но к моему удивлению Николай Игнатьевич прервался вопросом:

– У тебя что-то срочное? – он был в хорошем расположении духа.

– Нет, – я замялась. – Надо подписать пару бумаг, но…

– Хорошо, я скоро освобожусь и позову тебя. Посиди в приемной.

Эти слова побудили меня обратить наконец внимание на собеседника директора. Я поняла, что ошиблась – Николай Игнатьевич вовсе не доводил его до бегства, а завоевывал, хотел произвести впечатление. А это уже процесс сокровенный, не терпящий лишних глаз и ушей.

Слева от Стасюка стоял молодой мужчина высокого и крепкого телосложения, что, впрочем, не ассоциировалось с физической силой, а лишь создавало впечатление его уверенности в себе. Понимайте, как хотите, но лучше не скажешь. Его внешность свидетельствовала, что ей уделяется настойчивое и расчетливое внимание. В ней не было ничего лишнего и ничего не бросалось в глаза.

При ближайшем рассмотрении за спокойной, расслабленной позой, однако, начала улавливаться наэлектризованность, заряженность на действие. Казалось, что под его одеждами играет каждый мускул, в нетерпении немедленного движения вибрирует каждый нерв и все там сжато до невозможного предела, так что готово вмиг взорваться и рассыпаться потоками неиссякаемой энергии.

По лицу – с хорошей матовой кожей, полноватыми, но слегка поджатыми губами – была разлита привлекательная полуулыбка, так – тень, намек улыбки. Там же властвовали глаза, и из них метался зеленый огонь. Мы привыкли к штампам: черные глаза – колдовские, коварные; синие – глубокие, как омут, в них можно утонуть. А тут – зеленое пламя в обрамлении длинных пушистых ресниц. Я до сих пор не знаю, какого цвета на самом деле у него глаза. Просто, навсегда осталось впечатление: что-то зовущее – от нагретого моря, что-то таинственное и влекущее – от необъятности и загадочности русских лесов, что-то испепеляющее – от беспощадно бьющей оттуда мысли.

На нем были одежды спортивного покроя, из которых помнится только голубизна денима. Соответственно, обут он был в кроссовки «Конверс».

Впечатление довершала откровенная, во всю верхнюю часть головы – от высокого лба и до макушки, лысина.

От него веяло степным разнотравьем, разогретым в южном июне. И в то же время возникало ощущение, что ты находишься рядом с иной вселенной, где бушуют и сражаются неизведанные стихии. И мой бессознательный порыв: неизведанное – изведать! Он проявился у меня вопросом, обращенным к незнакомцу:

– Как вы думаете, мне долго придется ждать в приемной? – наверное, в нем он усмотрел дерзость, или еще того хуже – развязность, желание зацепить его с определенной, предосудительной целью, ибо отреагировал мгновенно.

Полуобернувшись, он неопределенно хмыкнул. Губы дрогнули и изогнулись в легком сарказме, но из глаз залучилось нечто мягкое, ласкающее. Раздался глуховатый голос, мягкий и бархатистый, как ресницы:

– Это не от меня зависит, – и он отвел взгляд, не призывая отвечать ему.

Меня задело это сочетание высокомерия, теплоты и приязненности во взгляде с холодностью слов. Оно было тем возмутительней, чем непонятней. Скажите, какая цаца! – подумала я и выплеснула досаду толикой хамства:

– Конечно, здесь от вас ничего не зависит.

Никогда не потревоженная никакой страстью, я впервые изобличила ее грозное в себе дыхание.

В приемной я ждала долго и совсем забыла о посетителе, которого сама спровоцировала фактически надерзить мне, как и о своей вызывающей реплике в ответ. Я думала о предстоящем разговоре с директором, ибо пришла просить его об очередном отпуске, который вопреки графику стремилась перенести на лето. Хотелось поехать на море. Да что там хотелось – надо было! В холодное время меня донимали ларингиты, а предупредить их можно было только морскими купаниями и воздухом. Как раз теперь мне предложили путевку в Бердянск. Не упускать же такой шанс из-за какого-то формального графика!

Другой вопрос, давно назревший, был сложнее. Дело в том, что я, по стечению обстоятельств, учредила безобидное, почти игрушечное – так мне тогда казалось – издательство. Сначала издавала то, что заказывали авторы: книги местных краеведов и сказочников, сборники детского творчества, стихи начинающих поэтов, мемуары богатеньких пенсионеров. Это были так называемые библиографические тиражи, выпускаемые в небольших количествах для закрепления авторского права. Заказчики оплачивали эти тиражи и, естественно, забирали их себе. Поначалу у меня не возникало проблем, я получала удовольствие от работы и думала, что так будет всегда.

Проблемы начались, как только я задумала сделать тираж для коммерческой реализации, потому что параллельно торговала книгами и понимала, что выгоднее иметь свой товар. Тогда я и столкнулась с тем, что тираж надо продавать не только в розницу, но и оптом. А как это делать, где, кому? – я не знала. На оптовый рынок надо было еще только выходить и закрепляться там.

Пока моя издательская деятельность производилась в свободное время, я не считала нужным говорить о ней с директором. Зачем? Однако солидный тираж книги в одном городе, даже в регионе, не продашь. Теперь надо было осваивать союзный уровень, а для этого ездить на книжные ярмарки. Заочно, как я делала раньше, участвовать в них легко: подаешь заявку, перечисляешь деньги, и тебя включают в каталог со всеми твоими реквизитами и рекламой, если пожелаешь. Но это не заменяло живое общение, где быстро достигалось взаимопонимание по любому пункту сделки, например такому, как доставка тиражей. В конце концов любое серьезное дело требует личных встреч и бесед.

Словом, мне надо было ехать на ярмарку, для чего требовались свободные дни, или, как тогда называли, отпуск без содержания. Такие отпуска в ту пору предоставлялись крайне редко и по строго определенным Коллективным договором случаям – свадьба, похороны. Поэтому разговор с Николаем Игнатьевичем мне предстоял серьезный.

Очередная ярмарка, на которую я рассчитывала попасть, должна была состояться в Нижнем Новгороде в середине августа. Ее начало удачно совпадало с окончанием отдыха по моей путевке. Короче, сразу же после отпуска мне надо было ехать на ярмарку.

Но вот дверь резко распахнулась, и посетитель наконец-то вышел от директора. Четкость и выверенность его движений не могла остаться без внимания, а их стремительность – завораживала, заряжала действием. Я залюбовалась, наблюдая за ним. А он тем временем подошел к секретарю, отдал ей какие-то бумаги, объяснил, что с ними надо сделать, и ушел.

Меня снова озадачила тень улыбки, замешанная на ухмылке, появляющаяся на его лице, когда он говорил. Чего в ней было больше: скепсиса, насмешки, иронии, издевки? Сбивало с толку то, что она сопровождалась ясным, доброжелательным потоком света из глаз. Создавалось впечатление неестественности такого сочетания. Это раздражало, не давало покоя, заставляло искать объяснение, принуждало что-то постичь, понять. И повелевало думать о нем непрестанно.

Конечно, я сейчас говорю о себе. Но разве мои впечатления не объясняют, не характеризуют его, если вызваны им же?

Но, сидя в приемной, волновалась я зря, все мои вопросы у директора благополучно решились.

***

Закончился долгий утомительный день. Затянутое дождевыми тучами небо спустило на землю ранние сумерки. Мне захотелось пройтись домой пешком. Перебежав два серых, грязных и безлюдных квартала, я вышла на центральный проспект там, где он пересекается с улицей Горького. Здесь зашагала медленнее, с наслаждением вдыхая апрельский воздух, напоенный моросящим дождичком. Яркий разноцветный зонт, как «веселый Роджерс», плыл и трепыхался надо мной символом сегодняшних удач. Все проблемы решились без долгоиграющих разговоров.

Летний отпуск Николай Игнатьевич разрешил (со скрипом), но когда узнал, что мне надо дополнительно еще три свободных дня для поездки на книжную ярмарку в Нижний Новгород, обрадовался так, как я и не ожидала.

– Вот молодец, так молодец! Утерла нос этим проклятым взяточникам, – он имел в виду тех должностных лиц, через которых проходили местные заказы. Эти деятели принимали подарки и за их размещение, и за быстрейшие сроки выполнения, ибо в противном случае заказы лежали бы без движения годами. – Бери и зарабатывай честно! – горячился он, страдая, что не может прикрутить хвост доморощенным коррупционерам. – Так нет же, обирают людей! Ворье...

Дождик то припускал, то прекращался. Высоко над землей ветер гнал облака, не успевающие пролиться всей своей влагой в одном месте. Здесь, внизу, на поверхности земли чувствовалось только слабое колыхание воздуха. Возле оперного театра стояли женщины с пучками весенних цветов. Вдруг внезапным порывом разогналась и пронеслась мимо струя спустившегося с высоты ветра, оставляя после себя что-то волнующе знакомое. Смутное напоминание из далекого-далекого детства, переплетаясь с чем-то необнаруженным сегодня, ударило в лицо, и горячая волна окатила меня всю. На минуту закружилась Нога, зашумело в ушах, сердце провалилось невесть куда, и вместо него сладкая напасть завладела телом. Это длилось недолго, до тех пор, пока я не поняла, что услышала запах полевых фиалок – цветов моих сельских взгорий, моих девичьих околиц.

Счастливые минуты… Как мало нам дарит их беспощадная зрелость, о которой мечтаем в детстве, к которой безудержно стремимся в юности, которой подражаем в молодости и которой так не рады тогда, когда она приходит. Счастливые минуты всегда внезапны, как солнечный зайчик, рожденный случайным отражением, и коротки. Осознание этого сделало бы жизнь невозможной, если бы не та легкость, с какой они нам выпадают, если бы не незначительность поводов, по которым они случаются, если бы не их свойство устранять все горькое своим появлением. Ах, как радостен талант осязания этих счастливых минут!

Как бы быстро ни истекали они, но за это время ликующее подсознание успевает извлечь из своих кладезей подробности настоящего, не успевшие запечатлеться в ощущениях; детали мимолетного, невзначай упущенного прекрасного. Неосознанное знание бросает нам в руки воспоминание о них, как судьба бросает удачу. О, как сладостен талант улавливания содержимого этих бросков! Я благодарна судьбе за то, что она подарила мне видение и понимание таких благословенных минут, соединяющих момент рождения с тем последним моментом, пережить который никому не дано, представляющих срок моего вселенского бытия.

Такую минуту я поймала сейчас, когда запах первых фиалок, попавших на улицы города в яви и очевидности, извлек из запасников подсознания необнаруженное чудо, случившееся сегодня, – невзначай встреченный человек принес мне из детства, из далеких моих полей и лугов, аромат земли, ее трав и цветов. Он, который был с дивным, но отчужденным взглядом, не такой, как все, отличающийся от других еще не понятой, не постигнутой особенностью, был со мной с одной планеты. Уже много лет прошло с тех пор, как я затерялась в городе, среди чужих людей, но теперь поняла, что пребываю не одна в этом мире.

Перебирая по косточкам события дня, я вновь и вновь наталкивалась на этого человека, пытаясь отгадать, кто он. Он был слишком молод, чтобы быть из когорты директорских друзей по охотничьему клубу – там собрались одни старички-бодрячки. Не был и его коллегой по должности, иначе не стоял бы перед ним, переминаясь. Не походил и на заказчика – слишком самоуверен и независим был его вид, к тому же директор, вспоминала я, заискивал перед ним. Не был он и представителем начальственных инстанций – у тех хоть и поубавилось гонору за последние годы, но вид был не тот. Мне мешала остановиться на одном из вариантов то подчеркнутая спортивность его облика, то внутренняя значительность, исходившая от него, казалось, тугой волной. Словно пришел он вовсе не из этого мира, и в то же время был близок и понятен мне. Ухмылка в сочетании с подкупающей теплотой глаз озадачивала. Человек, имеющий гармоничную внешность не только по воле природы, но и благодаря приложенным к этому стараниям, не должен иметь видимые противоречия ни в характере, ни в душевном строе.