Текст книги "Вершинные люди"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Вершинные люди

Из цикла «Когда былого мало»

Любовь Овсянникова
Раздел 1. Поиски равновесия…

И снова былого мало… Путь, пройденный по земле от первых дней и посейчас, встает передо мной, как внове, лишает беззаботности… Он возвращается настоятельно, чтобы день ото дня я перебирала его мгновения, бесценные и выверенные целесообразностью.

Мой путь в изменившейся реальности мира… Я ищу для него новое равновесие, дабы не стал он зряшным, и думаю: что делать с этими добром, если не отдать другим?

Второй круг: от рождения к мудрости – круг осмысления пройденного… Нужен ли он, опять туманный и трудный, опять таящий неожиданности открытий и трактовок, новых обретений? Разве одного раза мало? Наверное, нужен – как нужен был ногам, прошагавшим по нему, так нужен теперь мыслям, то и дело отлетающим туда, словно я потеряла в том времени что-то, упустила, не увидела и теперь тщусь найти или хотя бы понять – что это было…

Я уподобляюсь хорошей хозяйке, наводящей порядок в своих владениях, ставящей все по местам и рассматривающей себя в ракурсе того, каких сокровищ она накопила за жизнь, чем теперь располагает в личном арсенале.

Так подвергаются переоценке и живот, и житие, и жизнь…

Друзья и подруги

1. Наперсник катаний с горок

Долго я думала, писать о моем Барсике или нет – песик все-таки, не человек. И вдруг наравне с людьми он станет фигурировать в ряду друзей… Хорошо ли это? А потом отбросила сомнения и решилась писать, потому что другом он был верным и неизменным и своим правильным с любой точки зрения существованием учил меня добру и честности, сдержанной нелукавости и даже отваги.

Было мне лет пять, когда мы его отобрали из новых кутят, произведенных на свет приятной собачонкой нашего соседа – деда Полякова. Правда, далековато от нас он жил – в конце улицы, почти у самой речки Осокоревки, и как уж отцу стало известно о его щенках – не знаю. Но знаю одно – отец не был большим любителем домашних животин, даже порой, наоборот, бывал жестокосердным с ними, покрикивал, как будто мешали они ему, раздражали. Скупо отдавал им внимание и заботу – не любил этого.

И то сказать – война, бои, плен, немецкие овчарки… Разве это можно забыть? Звуки собачьего лая еще долго-долго после войны вряд ли радовали тех, кто изведал ужасы немецкого ада.

Сколько я помню, а память у меня развилась рано, до этого собак у нас не было – с той поры как немцы выбили их всех по миру из ненависти к живому, так, видимо мои родные их и не заводили. Мама рассказывала, что наши обыкновенные дворняжки, которые умнее всех иных пород, даже без дрессировок и специальных воспитаний люто ненавидели немцев, как будто понимали, что это вредные человечеству существа. А что могли сделать дворняжки? Лаяли только, искренне и отчаянно, – предупреждали людей об опасности. Зато уж лаяли от души – так трещали-лящали, что в ушах звенело.

Так что если уж отец решился завести да терпеть во дворе щенка, то исключительно ради меня. Видимо, умом-то понимал полезность общения с животными для человека, вопреки своей натуре.

И вот мы принесли домой этот живой комочек – невиданное мной доселе создание, бесконечно милое и ласковое, беззащитное и доверчивое. Уж так потешно оно тыкалось носиком в меня, так старательно кряхтело, когда я брала его на руки, что сердце млело от нежности. Оно сразу подняло во мне волну тонких и прекрасных чувств, возможно, не скоро бы возникших без него. Назвали мы его Барсиком.

Щенок рос неприхотливым, ел то, что давали, вилял из благодарности хвостиком, улыбался, двигая надбровьями. И показывал нам язычок.

Вскоре он попробовал задействовать свои голосовые связки и начал осваивать лай. Трудно ему это давалось, ведь учиться-то не у кого было. Помню, как он брал первые ноты, вытягивая головку вверх, когда к нам пришел дядя Ваня. Он катался шариком вокруг него и звенел совершенно детскими агуками, уморительно старательными. Нашей растроганности не было предела.

– Ну вот, – сказал отец, – теперь у нашей дочки есть охранник. И ее можно отпускать с ним на улицу.

Так с появлением Барсика мама вздохнула свободнее и впредь занималась своими делами, не держа постоянно глаз на мне. Да и мне стало лучше, потому что я бродила по усадьбе, залазила в гущи межевых посадок, взбиралась на кучу кирпичных обломков, что громоздилась с тыльной стороны дома, не преследуемая больше возбранными окриками.

И на улицу выходила, конечно. Сначала робко, потом смелее, потом даже углубилась в лежащий против наших ворот проулок – при всей его просторности машины по нему не ездили, так что он был раздолен для гуляний и безопасен. И таил в себе соблазн, ибо через два с половиной квартала приводил ровнехонько к Дроновой балке с ее знаменитыми зимними катками.

К зиме мой верный Барсик подрос, стал не таким толстеньким, каким был в своем детстве, поднялся на стройные тонкие ножки, превратился в поджарого и по-своему стройного красавца. Шерстью он обладал короткой, что придавало ему дополнительной грации. Он добросовестно бегал вокруг меня, обнюхивал землю, когда я куда-то шла, словно определял меру безопасности дороги.

Настала зима, запорошили первые метели. Барсик здорово растерялся. Однажды принюхавшись к снегу, он попробовал его на вкус, облизался, потерял к нему интерес и заскучал.

Вскоре ему нашлось другое развлечение – гоняться за воронами. Те хитрованы даже и не подумали его бояться, когда он впервые клацнул на них зубами. Они сразу поняли, что это игра. И хоть с них иногда летели перья, но, видимо, так и полагалось в природе, потому что они снова и снова кружили над Барсиком и задевали его. А он подпрыгивал и явно дурачился перед ними.

Бывало, что Барсику надоедало это кувыркание и он делал вид, что спит. Тогда вороны спускались на землю, мелкими шажками, очень по-человечьи, подходили к нему, присматривались косым взглядом и оставались заботливо вышагивать вокруг и дожидаться его пробуждения.

Бродя бесцельно около ворот, однажды я заметила, что некоторые дети ходят по нашему проулку, таская за собой возки. То туда идут, то, спустя долгое время, обратно…

– Что это у них? – спросила я у мамы.

– Санки, – сказала она.

– Зачем?

– Кататься.

Мало-помалу я поняла, что санки нужны и мне, потому что без них я чего-то не узнаю, не изведаю. А этого допускать было нельзя. Я посмотрела на маму красноречивым взглядом.

– И не думай, – предупредила она. – У нас нет денег.

Вечером я сообщила папе, что у нас нет денег.

– Да? – папа удивился. – Откуда ты знаешь?

– Мама сказала, когда я захотела санок.

– Так ведь санки у нас могут быть и без денег, – развеселился отец. – Угадай, где мы их возьмем? – и он ущипнул меня за нос.

– Папа изготовит, – догадалась я, уже зная, что у меня редкий папа – с золотыми руками.

– Конечно! Что для этого надо? Пара полозьев с задранными и закрученными носами да широкая доска.

– Там еще кое-что было, – сделала я озадаченный вид по примеру взрослых, решающих серьезные задачи.

– Что же?

– Веревка.

– Да… – нахмурился вдруг отец. – Веревку бы надо сплести из собачьей шерсти, да что взять с нашего Барсика, на котором ее нет…

Я обреченно наклонила голову. Меня охватило горе, лишившее речи. Теперь санок мне не видать… И зачем я сказала о веревке? Возможно, я бы получила санки без нее, и уж как-нибудь ими пользовалась бы… А теперь папа не станет их делать. Глубокий вздох довершил мои печальные ощущения и раздумья.

И тут раздался мамин смех – видимо, очень комично выглядели мои превращения из радостного человечка в огорченного.

Через пару дней отец пришел с работы с санками, везя их за поводок.

– Где ты взял веревку? – увидев это, радостно бросилась я к нему.

– Забрал у Бабая. Он этой веревкой связывал непослушных детей.

Ого! – какая мне веревка досталась, подумала я. И тут же испугалась – а вдруг Бабай вздумает прийти за ней?

Бабай – это был страшный дед, появляющийся только ночью. Но ночной образ его жизни отнюдь не успокаивал – придя за веревкой в то время, когда люди спят, он мог проникнуть в дом и в отместку укусить меня.

Я заревела. Отец досадливо поморщился – эх, противное желание всех взрослых мужчин выглядеть в глазах детей богатырями. Вот напугал ребенка. И, словно не замечая моего рева, он продолжил:

– По сути дела, когда я сказал, что веревка нужна тебе, Бабай сам ее отдал, потому что ты послушная девочка.

– Подарок, значит? – начала я всхлипывать и вытирать свои прозрачные слезы.

– Да, подарок.

Пару дней я возила санки вдоль улицы. Даже пыталась садиться на них и спускаться вниз, потому что улица с ощутимым уклоном спускалась к распадку, по дну которого текла наша знаменитая речка Осокоревка, а по сути – ручей. Но что-то у меня не получалось – то ли полозья были еще не отшлифованы, то ли уклон маленький, то ли снега мало… Зато я все-таки овладела основными навыками управления санками.

И вот после одного из обильных снегопадов, когда слой снега покрыл кочки на дороге и был утоптан людьми, пришла пора отправиться на каток, что был в Дроновой балке. Барсик, как будто поняв мои намерения, аж дрожал от нетерпения и не отходил от меня. Честно говоря, мне скучно было просто так возить санки вниз-вверх по улице, когда я тренировалась управляться с ними. И я научила Барсика взбираться на них и кататься. Ему понравилось, а мне было смешно видеть, с каким гордым видом он восседал и свысока посматривал на остальной пеший народ всяческого происхождения.

Эта балка – сложное и интересное природное образование. Она начиналась у дороги, соединяющей трассу «Москва – Симферополь» с нашим железнодорожным вокзалом, которая простиралась по планете в виде буквы «Г». Длинная ножка упиралась в точку трассы, где стоял знак, извещающий, что расстояние отсюда до Славгорода составляет 13 километров. В самом центре поселка центральная дорога претерпевала изгиб на 90^ο, огибала территорию арматурного завода и через два километра выходила к вокзалу. Замечательная была дорога! Только грунтовая. Мы ее называли профилировкой.

Немного не доходя до центра, если идти от трассы, где дорога была прямой и ровной, от нее брали начало две рытвинки, разделенные расстоянием метров в триста и направленные под углом друг к другу. Разрастаясь вправо, рытвинки резко углублялись и метров через четыреста сходились вместе, точкой соединения зарывшись в грунт метров на двадцать и вырезая из территории некий равнобедренный треугольник, клином входящий в балку. Так уж получилось, что точка совпадения двух оврагов, лежала точно напротив места, где к балке подходил наш проулок. Дальше овраг становился шире, ибо его склонами стали внешние бока оврагов, несколько покатые. Зато внутренние бока клина-треугольника были очень крутыми. Если бы они не поросли травой, то их можно было бы назвать обрывистыми. Об их крутизне говорит то, что по ним не было проложено людьми ни одной дорожки. А вот в том месте, где овраги сливались в один, где балка приобретала некую ширину, люди протоптали поперек нее дорожку и охотно ходили пользовались ею. Правда правый ее склон получался более покатым и был пригоден для ходьбы, а левый был довольно крутым, так что приходилось взбираться по нему, опираясь на палку, или хотя бы на свое выставленное вперед колено.

Почему люди ходили этой дорогой в центр, ведь она почти полностью повторяла очертания профилировки, только лежала метров на четыреста ниже, ближе к Осокоровке? Да потому что тут не ездили машины, не было пыли, и можно было, сходив в центр, остаться чистым. И плюс безопасность, конечно.

А дети использовали зимой эту утоптанную дорожку через Дронову балку как каток. Естественно, катались с нашей, правой, стороны. Получалось, что отвесные бока врезающегося в балку клина от съезжающих детей оставались слева, а справа шло дно балки, прорезанное ровиком, которым сбегала в Осокоревку всякая попадающая сюда вода. В том месте, где ровик пересекала протоптанная дорожка, он был мельче. Но все равно, попадая на него, катальщики ощущали изрядную тряску, в конце концов останавливающую санки.

Длина катка была никак не меньше ста метров. Роскошь!

Слева и справа от него лежали людские огороды, простирающиеся по склону балки до нижнего упора. И если слева межа между катком и огородом была размыта и условна, то справа она обозначалась рядом густого кустарника из дерезы. И это было хорошо! Держать за наклоненные к земле ветки этого кустарника, мы после спуска в балку легко взбирались наверх.

Подойдя к катку, я остановилась, начала изучать, что делают и как ведут себя остальные дети.

– Давай к нам! – крикнула Шура-солька, моя троюродная сестра годом старше меня. – Не бойся.

– Делай как я! – похвастался еще кто-то, чью спину я едва увидела удаляющейся вниз.

Прозвучало еще несколько призывных голосов. Но я решилась не сразу. Я отставила в сторону санки, приказала Барсику сесть на них и ждать меня. Еще бы он не повиновался! Он же сразу смекнул, что тут затевается и заранее облизывался!

Я пешком спустилась вниз, прошла по трассе спуска, посмотрела, куда лучше рулить, и вышла наверх. Теперь можно было пробовать прокатиться на санках. На всякий случай я крикнула, чтобы дети посторонились и дали мне возможность проехать по пустой дороге – во избежание обоюдных неприятностей. Нас там в общей сложности было не больше пары десятков, так что меня все услышали, расступились и остановились.

Я уселась на санки, сдвинулась подальше назад, расставила ноги и уперлась ими в задранные вверх концы полозьев. Веревку от Бабая взяла в руки.

– Поехали! – крикнул кто-то.

Медленно началось скольжение, и тут словно что-то толкнуло меня. Казалось, это ребятня шалит. Не успев оглянуться и возмутиться, я нашла впереди себя, на пятачке доски, оставшейся между моими раздвинутыми ногами, очень довольного Барсика. Этот шельмец вскочил на санки, уселся мордой ко мне и преданно смотрел в глаза, прекрасно понимая, что он закрывает мне обзор.

– Да ты хоть нагнись, собака! – закричала я на ходу, и мой голос потонул в раскатах всеобщего хохота.

Мне и в голову не пришло столкнуть своего друга с саней! Кое-как я отклонялась от него в сторону и смотрела вперед.

Итак, мой первый старт был осмеян, просто покрыт гоготом созерцателей. Но это было не глумление, а проявление одобрения и восхищения удивительным событием. Никому и не хотелось съезжать рядом со мной, всем хотелось смотреть, чем закончится уникальный заезд совместно с песиком. А Барсик, едва санки набрали скорость и свист послышался по сторонам, воткнул нос мне в подмышку и прижал к спине ушки. Он весь напрягся, слился со мной до полной нерасторжимости, неразъединенности. И кажется, был рад этому.

Я бросила веревку, схватила Барсика в охапку, чтобы его не сдуло, и дальше управляла санками с помощью ног, нажимая то одной, то другой на полозья, инстинктивно понимая, куда меня поведет то или иное движение. В конце пути, там, где начинались впадинки от придонного ровика, я слегка нажала правой ногой, посылая вперед правый полозок. Он мягко повиновался, отчего санки повернули на крутой взгорок клина у самой его слегка закругленной вершины, черкнули по нему дугой и плавно ушли вниз, выезжая на каток с другой стороны ровика, объехав его трамплины по вздымающейся горе. Выскочив на подъем противоположной стороны оврага, санки потеряли скорость и медленно сползли вниз задом. Я упивалась их послушностью и, все так же управляя ногами, развернулась и остановилась лицом к публике. Ни разу меня не подбросило на кочке или яме, я съехала вниз и остановилась идеально ровно и плавно.

Всякое бывало на катке: и падения и ныряние в снег, где он скапливался большими массами в стороне от дорожки, и сбивание в кучу. Все это миновало меня, хотя в истории тех катаний я не стала исключением. Случилась как-то и со мной неожиданность, только опять же – оригинального свойства.

После первого заезда мне уже не уступали дорогу, я съезжала на равных основаниях. А тут случалась всякая толкотня: то из-за внезапной кочки кого-то могло занести и бросить на других, то его устремляло на кусты дерезы и он, круто повернув, летел поперек дороги, то еще что-то…

Однажды меня тоже подрезали, причем в самом опасном месте – на съезде с покатости. Тут скорость санок была самая большая, а впереди лежал коварный ровик, и возможность для маневра ограничивалось условиями рельефа. Толкнули справа, естественно, я полетела влево и торчмя врезалась в почти отвесный бок клина-треугольника, не успев даже попытаться сманеврировать. Удар о горку был таким сильным, что я резко наклонилась вниз и расшиблась лбом о сани. А почему так получилось? Потому что Барсик каким-то чудом успел соскочить со своего традиционного места. Если бы не это, то он бы расшибся о гору, а я ударилась бы об него. Конечно, он бы погиб, а я осталась бы без травмы. Но все живое стремиться выжить, и случилось то, что случилось.

На мгновение я была оглушена ударом, возможно даже потеряла сознание, и не смогла после столкновения с горой что-то предпринять. С огромной скоростью меня отбросило назад, развернуло и швырнуло вправо. Дальше – понесло вдоль покрытого льдом ровика, к реке!

На всем пути до реки обочины ровика, куда выходили тылы чьих-то огородов, были обсажены кустарниками – люди охраняли свои участки от эрозии. Хоть и далеко от бережков они были, эти кустарники, но их ветки доставали до меня и хлестали немилосердно. Где-то над головой их ветвящиеся кроны соединялись и образовывали шатер. Я уверенна, что с этим маршрутом в нашем поселке имела дело только талая и дождевая вода, и ни одна живая душа его не преодолевала.

А мне вот пришлось… Сани пулей промчали с полкилометра всего пути и вынеслись на простор, и тут, улучив момент, на меня сиганул Барсик. Как он, бедный, пробирался за мной по этим зарослям, не знаю… Дальше мы пересекли улицу, шедшую вдоль реки, и выскочили на покатый берег Осокоревки, где я легко уже повернула сани в сторону и они скоро остановились.

Назад на каток я возвращаться не стала – исхлестанное ветвями лицо пекло и кровоточило, Нога гудела, да и вся я казалась себе измятой и скукоженной. Я встала с саней, нетвердо вышла на улицу, параллельную реке, прошла пару кварталов и повернула к себе, не забыв Барсику указать на дом деда Полякова.

– Вот тут, Барсик, ты родился, – он приветливо помахал хвостом, словно извинялся, что в момент удара о гору не смог разделить мою участь. – Ты все правильно сделала, чудак, – сказала я и потрепала его по холке.

Естественно, он опять сидел на санях и эксплуатировал мою физическую силу и любезность.

Но самое интересное случилось потом…

Песик, безусловно, соболезновал мне. Он даже пытался подпрыгивать и зализывать царапины на моем лице. Но мама ему этого не позволила и обработала их йодом. Зато, когда я через недельку-другую пошла на каток и мы с ним съехали вниз, – о, удивительное удивление! – Барсик, опередив меня, уцепился зубами в веревку и, пятясь, потащил сани наверх. Только сейчас я сообразила, что ни разу Барсик не попытался взобраться на сани и проехаться, когда я тащила их наверх! Почему я раньше этого не замечала?

Сколько раз он наблюдал мои пыхтения, мое медленное шагание на горку, сопровождающееся молчаливым обещанием себе самой, что я выйду из балки и пойду домой, потому что уже не могу кататься, что жутко устала. А потом пару минут отдыхала и снова съезжала вниз, обманывая себя, что это уж точно в последний раз. И всегда он ничем не мог помочь мне, разве что на сани не усаживался, когда я тянула их наверх, не добавлял мне трудностей. А я не замечала его героизма и самоотречения… Он понимал, что его стараний помочь мне я – не замечала!

И вот пытался доказать это более красноречивым образом. Ведь ему совсем не трудно выволакивать эти сани на горку, не то, что мне. Да он бы и просто какую-нибудь палку потаскал за мной, если бы я захотела. Но зачем размениваться на бесполезную палку, когда можно с пользой тащить сани?

Игнорировать такие побуждения было выше моих сил! Я развернула его мордочкой вперед, завела так, чтобы он мог везти санки, взяв веревку в зубы, и хлопнула по спинке. Он повиновался, как ребенок.

– А теперь пошли!

Были взрослые серьезные люди, которые не верили рассказам своих детей и внуков, что я катаюсь с горки со своим песиком, а потом он вытаскивает санки наверх, а я топаю рядом. И они приходили посмотреть на это чудо.

Вот почему мой Барсик никогда не сидел на цепи, не носил ошейник – его в селе знали и любили. Он шикарно прожил свою собачью жизнь, и это меня успокаивает.