Текст книги "Вершинные люди"

Автор книги: Любовь Овсянникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

– Василия Федоровича нет в городе, он в командировке, – сказала она.

– Надолго? – мне не верилось, что при таком фантастическом везении что-то может сорваться. Так не бывает!

– Будет через неделю, – ее ответ прозвучал как приговор.

Господи, ну и пусть его нет, быстро соображала я, но жена-то есть! Она посвящена в его дела. Мы и без него справимся. Снова звоню ей, рассказываю, в чем дело.

– Да, он говорил о ваших планах. Но сейчас у нас нет денег, – почти радостно звучал ее голос.

– Как нет? Он же заверял, что есть! Зачем мы затевали эту покупку? Как я теперь буду выглядеть перед своим директором? Из-за вас я подвожу человека, который поручился за меня, гарантировал мою порядочность и серьезность? Вы – безответственные люди!

Она слушала терпеливо, не перебивая. Подождав не последовавшего продолжения, сказала:

– У нас случились непредвиденные неприятности. На нас наехал автор книги «Воспитание щенка», пригрозил судом за нарушение авторских прав, и Василий Федоровича поехал к нему в Москву улаживать проблему с гонораром.

– Иными словами, ваши денежки тю-тю в Москву?

– Тю-тю, – она, похоже, все-таки радовалась.

– Вы меня подвели и теперь так спокойно говорите об этом?

– Мы пережили несколько дней сущего кошмара, и я рада, что они позади. Вы не знаете, что такое наезд. Но сегодня мне опять дышится легко.

– Как же вы издавали книгу без договора с автором? – мне показалось, что я не верю ей, хотя понимала, что она говорит правду.

– Мы купили готовые пленки. Фирма-посредник уверяла, что с автором все согласовано. Теперь придется еще и с ними разбираться. Но денег не стало, и появятся не скоро.

Что мне оставалось?

Ночь была бессонной. Я перебирала шансы, но их выбор был невелик, и они отпадали один за другим.

Наступил второй день, такой же безрадостный и беспросветный, не суливший облегчения. На помощь, по-прежнему, рассчитывать не приходилось. Пришла мысль позвонить в книготорг и просить об отсрочке платежа, хотелось верить, что, вернувшись из Москвы, Круглов найдет выход. Но потом я поняла, что не имею права этого делать, не посоветовавшись с директором. Ведь это он выступил моральным гарантом сделки, ему и принимать решение.

Ничего не подозревающий Николай Игнатьевич, воодушевленный тем, что так здорово помог мне, выслушал новость с таким выражением, будто выпил синильной кислоты.

– Как же ты, не имея денег, шла на сделку? – ошарашено спросил он. – В какое положение ты меня поставила?

Я объяснила, что, во-первых, должна была только получить согласие Лобановой на сделку и оформить ее на себя, а деньгами должен был заниматься Василий Федорович. И потом – книготорг нас обманул первым, завысив стоимость сделки в три раза за счет своей неликвидной макулатуры!

Наконец мой директор понял, что произошло задуманное коварство, соединенное с несчастливым стечением обстоятельств, и лишь выругал меня за долгую проволочку:

– Чего выжидала два месяца? За это время и рак мог свиснуть.

Я осмелела:

– Договоритесь об отсрочке. Вернется Круглов и что-нибудь придумает.

– Куда спешишь? Успеем. Есть еще завтрашний день, – он лукаво подмигнул. – Подумай сама, куда от нас денется Анна Федоровна? Но деньги искать надо.

– Теперь сами велите не торопиться, – защищалась я, понимая, что не права. – А может… – я замялась. – Может, можно, чтобы по счету заплатила типография, а я потом отдам? – странная смесь робости и наглости звучала в этих словах, имя которой – отчаяние.

Он аж подпрыгнул:

– Еще чего? Придумала! Выбрось из головы! – и он завернул крутое словцо.

После этого разговора тяжесть, оседлавшая душу, что я вовлекла в свои проблемы директора, а сама не подготовилась, свалилась с меня – он понял ситуацию и не рассердился.

И все же чудилось, что эта беспросветность, сгустившаяся со всех сторон, отрезала меня от людей и покрыла мое имя темным, несмываемым цветом. Как страшно, как обидно не иметь возможностей! Шанс, вполне посильный по способностям, может уйти в другие руки, к тому, к кому судьба благосклоннее. Горькие сетования на судьбу, размышления о своей жалкой участи неимущего человека терзали меня до утра. Я впервые не радовалась, что солнце поднимается над горизонтом, зажигая новый день, холодный, ветреный и пыльный. Где найти деньги, я так и не придумала.

Забрезжил рассвет.

Однако утро оказалось несколько не таким, как представлялось. За ночь выпал снежок, покрыл землю новым слоем. И хоть был тот слой тонок и невесом, но все же в очищенной им атмосфере появилась свежесть. Серость коротких дней, разбавленная сиянием белого кружева неровно лежащего снега, оживила в скользящих над землей, негреющих лучах солнца еще живущие хлопья надежды. Невнятная радость коснулась мира и осталась над ним, уже не выдуваемая занудными, надоевшими ветрами. Пыль, не взлохмаченная беспорядочными потоками воздуха, осела куда-то под выпавший снег.

Но что это давало безотрадной душе? Так и сидела я на следующий день в своем кабинете – отупело, безотчетно уставившись в слегка подновленный пейзаж за окном. О чем только не думалось в эти часы! Плавным, неспешным, смирившимся потоком текли они, мои мысли, достигая то кажущейся глубины, то измельчаясь до веры в чудо. Я наблюдала оживленную воробьиную возню на внешнем подоконнике – искорки жизни. Похоже, птицы считали, что все под солнцем зависит от их суеты и чириканья, поэтому усердствовали на совесть, вовсю стараясь не уронить надежды мира на них. «Так и я, – успокаивала я себя, – суечусь, переживаю, убиваюсь. Мне только кажется, что я представляю собой что-то значащее, важное, и меня люди замечают. На самом деле единство и борьба противоположностей правит бал и играет людьми, подсовывая им случай то как удачу, то как несчастье. За хлопотами и занятостью собой никто и не заметит ни моих побед, ни моих поражений».

Спрессованной, ноющей болью излучалась из меня и разливалась вокруг тоска, вязкая и всеобъемлющая, как предопределенность, превращая мой кластер пространства в какой-то погибельный закрутень.

Разве могла я подозревать, что щедрая судьба, смирив во мне бесполезные метания и угомонив кручину, поселив в сознании покорность и утеплив душу верой в мудрую власть высших сил, уже приближается спешащими шагами, неся высоко над мелкими проблемами быта знамена своих велений?

В дверь кабинета постучали.

Трудно было предположить, что это пришло спасение.

Конник-2

 
Чтоб отчетливей и ясней
Ты был виден им, мудрый и смелый,
В биографии славной твоей
Разве можно оставить пробелы?
 

Анна Ахматова

В дверь кабинета постучали.

Трудно было предположить, что это пришло спасение.

Очнувшись от благостно-смиренных раздумий, я с недоумением и досадой, что меня извлекают из кокона хоть какой-то, пусть грустной, определенности, обернулась на звук. Не дожидаясь отклика, ее распахнул импозантный мужчина возрастом старше меня и уверенным шагом преодолел порог. Был он чуть выше среднего роста, несколько полноват, что, однако, вполне гармонировало с его типом, с приятным лицом славянского вида. В его взгляде сквозила веселая и всепобеждающая бесшабашность. Молодецкая, почти хулиганская самоуверенность просматривалась в жестах, мимике, всей пластике движений. Он был чем-то взъерошен и подогрет – блестевшая лысина казалась вздыбившейся от недоумения и возмущения. Раскованной, вихляющей походкой покорителя обстоятельств и толп он прошел к столу и остановился напротив меня.

– Моя фамилия Углов, зовут Валентин Николаевич. Я представитель фирмы «Будапешт», – и замолчал, открыто и неотрывно всматриваясь в меня, ожидая ответной реакции на известный бренд, причем столь уверенно заявленный.

На лице у него красовались модные очки с дымчатыми стеклами, под которыми видны были не только настойчивые карие глаза, но и вздрагивающие от старательно-убедительных интонаций собственного голоса брови.

– Ну и что? – мне ни его имя, ни название фирмы ни о чем не говорили, а на модные бренды я тогда вообще не обращала внимания, впрочем, как и теперь. Я никогда не становилась жертвой рекламы и сует и не знала, что считается модным, а что нет.

– Как «ну и что»?! – бурно вознегодовал он и вскинул руки. – В то время как все нормальные люди старательно работают и наживают позитивную репутацию, тут вдруг закрыты кабинеты! Открыто только у вас, – он улыбнулся, но приятный голос, звонкий и высокий, вибрировал возмущением. Чувствовалось, что посетитель планировал быстро здесь справиться и непременно в пользу своих интересов.

– А вы к нам по какому вопросу пожаловали? – я посмотрела на часы, было время обеденного перерыва.

– Мы строим жилье.

– Так, – мне хотелось, чтобы он поскорее ушел. – И что?

– Ваша типография перечислила нам деньги за типовую однокомнатную квартиру для какой-то Дуньки, – он явно был раздражен, поэтому не выбирал выражений. Его раздражение начало передаваться и мне.

– Радуйтесь. Для вас это, должно быть, хорошо.

– Да. Но после выполненного нами перерасчета с учетом этажа, который ей выпал, с учетом импортной сантехники, которую мы вообще в предварительную смету не включали, получилось, что надо доплатить.

– Как водится, – я не понимала, к чему он клонит.

– Так вот хрен вы доплатите!

– Наверное, – я ухмыльнулась и посмотрела на него пристальнее. – Лично от меня что надо?

– Хотел сначала с директором поговорить, потом с вами. Да уж ладно. Так вот, мы решили взять доплату книгами, наши сотрудники любят хорошие книги.

– Где же типография возьмет книги для ваших книгочеев?

– Мне сказали, что вы торгуете книгами, причем хорошими столичными изданиями. Я и пришел к вам.

– Я торгую, да. Но типография здесь в полном ауте – не при делах она, барин.

– Как это? – он недоуменно воззрился на меня. – Что значит ваш ответ?

– У меня своя фирма, частная, никак не связанная с типографией.

– Но вы же здесь находитесь!

– Да, здесь. Одно другому не помеха. Просто я здесь работаю.

– Значит, мне неправильно сказали?

– Неправильно.

– Тогда пусть типография даст нам свои книги. Нам без разницы!

Мне надо было бы сказать ему, что, мол, пусть даст, и выпроводить к директору. Но велики сила и настойчивость стучащегося в твои двери случая, непреодолимо веление судьбы. И я принялась объяснять несведущему товарищу, что у типографии своих книг нет.

– Ну как нет? Вы же печатаете книги?

– Да, но они не наши, а наших заказчиков.

Он не понимал, кипятился, злился, задавал такие вопросы, которые вообще сбивали меня с толку.

– Почему же на швейно-галантерейной фабрике есть свои лифчики, а у вас нет своих книг?

– Потому что швейно-галантерейная фабрика является предприятием легкой промышленности, она производят свой товар именно для реализации населению, а мы – предприятие по оказанию услуг издательствам, как пошивочное ателье, например.

– Книги, выходит, не товар, так?

– Нет, не так.

– А как?

– Вы, обращаясь в ателье с просьбой сшить костюм, берете свой материал?

– Ну, – согласился он. – Причем тут ателье?

– При том, что точно так же, к нам приходят заказчики со своими материалами, заказывают изготовление тиражей книг и забирают их. Мы не можем торговать их книгами так же, как ателье не имеет права продать ваш костюм, когда он готов. Ателье должно отдать костюм вам, потому что он изготовлен по вашему заказу и с вашего отреза. Понятно?

– Нет. Вам планируют выпуск товара или производство услуг? Вы что, подотчетны Облбытуправлению?

– Нет, Облбытуправление к нам не имеет отношения, равно и наоборот, ибо мы оказываем услуги не частным лицам, а издательствам и изготавливаем продукцию не эксклюзивную и не в единичных экземплярах, а в массовых количествах. В этом смысле мы являемся обыкновенным промышленным предприятием и нам, как всем, планируют товар, не услуги, но… – я вновь повторяла все сначала. И так – несколько раз.

Он никак не мог понять, почему типография как промышленное предприятие, выпускающее продукцию в виде книг, не является ее собственницей.

– Я понимаю, когда речь идет о выпуске учебников, пособий, короче, когда заказчиком выступает государство. Тогда, да: они заплатили – отдай, ибо школьники, студенты – ждут. А остальное? У вас выходила «Безобразная герцогиня» Фейхтвангера, была «Каторга» Пикуля, «Нечистая сила». Что, все – не ваше?

– Нет, не наше. Эти тиражи нам заказывали издательства.

– А альбомы «Наш малыш»?

– Это наш товар, из ассортимента ширпотреба.

– Так что вы мне мозги пудрите?

Все повторялось по новому кругу, каждый раз звук его голоса нарастал, скоро посетитель перешел на крик: его лицо покрылось красными пятнами, изо рта летели брызги. Я не знала, как еще доступнее объяснять, что у типографии нет своих книг, которые она могла бы продавать или менять на квартиры. Ну нет у нее издательского права. Его «А что же вы продаете?» изменяло интонации и звучало снова и снова. От сдерживаемого раздражения мой голос совсем сел, я прикладывала усилия, чтобы не сорваться на крик, и говорила все тише и тише. Напряжение достигло предела, кто-то из нас должен был первым разорвать порочный круг, по которому мы бегали, изматываясь его бесконечностью.

– Посидите у меня до окончания обеденного перерыва, подождите, пока откроются нужные вам кабинеты, больше я ничем не могу помочь, – устало сказала я.

– Почему не можете? Можете! Разве вы не в состоянии доходчиво объяснить, чего именно я не понимаю? Мне надо взять у вас книги в доплату за квартиру.

Кроме того что он плохо воспринимал новое, так еще обладал редкостно неприятной манерой ведения разговора: словно потеряв интерес к только что спрашиваемому, не дослушав ответ до конца, задавал новый вопрос, не связанный с предыдущим. С новым ответом обращался точно так же небрежно. Это вносило хаос. Невозможно было определить, что на самом деле его интересует, что он хочет понять и чего понять не может. Заключалась ли в этом его жажда знаний или так проявлялась бессистемность мышления, было ли это ему органично присуще или он начитался экстремистских учебников по психологии? Кто знает. Позже я привыкла к его особенностям и относилась бесстрастно к постоянному перебиванию, неожиданным перепрыгиваниям, скачкам и поворотам его мыслей, и не рассматривала разговор с ним как процесс логического развития темы. Порой я обращалась с Валентином Николаевичем как с ребенком, впервые познавшим вкус общения и упивающимся возможностью без конца обо всем спрашивать. Это было позже.

А тогда он показался ужасно бестолковым. Меня изрядно разозлила его беспардонность и настырность. Досадливо глядя в его распахнутые глаза, постукивая костяшками пальцев по столу, я произнесла, медленно и монотонно:

– Для особо одаренных в повторяю шестой раз, – и еще раз слово в слово произнесла то, что говорила до этого.

Услышав такое, он преобразился в лице, побледнел, даже глаза его утратили цвет и сделались серыми, как пыль за окном. Экспансивный посетитель замер всем существом, застыл, впал в ступор! Только брови пару раз поднялись вверх, опустились, нависнув над ресницами, и вернулись на место, словно при приступе сильной головной боли. Недоумение? Затем на лице прорисовалось какое-то новое понимание происходящего и это изменило его выражение. Под кожей заиграли желваки, рот открылся для ответа, но, хватанув несколько раз воздух, закрылся. Чудовищным усилием воли этот человек подавил ярость, обиду, желание размазать меня по стене.

Я чувствовала, что мои глаза горят вызовом, но отступать и не подумала. Впившимся взглядом наблюдала за его внутренней борьбой и видела: истекшие мгновения протекали в расплеске, растреске, расшибе его эмоций – диких, первобытных – о силу воли, стремящуюся не выпустить их наружу. Каждое из этих мгновений сокращало расстояние между нами, ибо я оценила его умение обуздать себя. А он – что оценил он во мне?

Постепенно бледность сошла с его лица, там что-то дрогнуло и ослабило оцепенение, судорогу и застылость. Мое напряжение спало и разлилось по щекам горячим румянцем торжества. Схватка закончилась обоюдной победой, так бывает: мы оба победили, ибо выиграли друг друга.

Он резко, рывком пододвинул к себе стул и сел, по-американски положив одну ногу на колено второй. Пристально посмотрел суженными глазами:

– Допустим, вы очень умная. Почему же тогда у вас такое гнусное настроение?

– С чего вы взяли?

– А с того, что вы хамите людям. Что-то не ладится, да? – его глаза уже смеялись, выпуская на волю шальных бесенят раздражения: они ему надоели.

В тоне отсутствовало злорадство, но было превосходство человека, умеющего владеть собой и побеждать других. Моя неприязнь исчезла. Я успокоено молчала, как затихает природа после бури, после бешенства и бессмысленных разрушений.

– Итак, прекрасная, – потом он всегда так называл меня, подчеркивая вовсе не то, на что я претендовала. – Я жду, рассказывайте.

Можно сказать так: накануне этого разговора я была сама не своя. Но неправильным было бы и утверждение, что я вернулась теперь к себе истинной. Сильная, самостоятельная, способная на поступок, умеющая прятать эмоции, которые присутствуют здесь лишь для читателя, я обиженным тоном рассказала неожиданному посетителю о своих затруднениях, пожаловалась. На душе стало легче, словно оттуда ушла долгая-долгая зима, словно осела тяжелая замутненность от бурь и проступили истинные черты сущего.

– Только и всего? – послышался его голос, выводящий меня из повествовательного транса то ли насмешливостью, то ли легкомыслием.

– Что, мало?

– Да пустяки все это! – воскликнул он беспечно. – Вы можете на полчаса отлучиться с работы?

– Могу, – озадаченно протянула я, ожидая разъяснения.

Но он, ни во что не вникая дальше, схватил меня за руку и уже уводил из кабинета. Без пальто, без шапки, раздетую, запихнул в какую-то иномарку, стоящую во дворе типографии. Потом выяснилось, что это был «мерседес» – «ну очень крутая тачка», как он любил говорить.

Ехали молча и недолго. Через несколько кварталов машина остановилась возле нужного здания, где начинали сдавать в аренду пустеющие кабинеты. Как в тумане передо мной развернулись и промелькнули коридоры, лифт, еще коридоры, приемная. Остановились перед дверью из натурального дерева – здесь недавно сделали модный дорогой ремонт. Неожиданный знакомец подтолкнул меня к этой двери, и мы вошли.

Меня часто упрекают в том, что я склонна идеализировать людей. Может быть, со стороны виднее. Как и каждый нормальный человек, я знаю свои особенности, проявляющие то слабость, то силу характера, поэтому согласна – есть во мне такой недостаток. И сейчас он сам обнажается перед читателем, без обличителей и толкователей. В большинстве случаев я принимаю людей такими, какими их создала природа, различая, однако, цвета и оттенки на той палитре, где она замешивала краски, но иногда включаю при этом то серый, то розовый фильтр.

Можно было бы и не считать это таким уж редким качеством, если бы ему не сопутствовало другое, что было во мне, – желание потакать достоинствам человека. Глагол «потакать» носит негативный оттенок, как проявление ласкового снисхождения к чему-то предосудительному, нежелательному. Его можно заменить. Достаточно близко по смыслу того, что было в моем характере, подходит слово «потворствовать», но это звучит еще возмутительнее, хотя смысл сказанного остается тем же. Я просто не хочу использовать глагол «поощрять», хотя поощрять достоинства человека – похвальное занятие, но есть в этом слове что-то меркантильное, что идет от головы, от умышленного действия. А у меня же – характер!

Нет, я именно потакала тому в человеке, что мне нравилось, что было хорошего, светлого, на что можно положиться, чему доверять, с чем мириться, работать и дружить. Остальное для меня не имело значения, я на него не обращала внимания, в лучшем случае делала поправку на наличие, на то, что оно есть, и все. Каждого я воспринимала как сосуд, доверху наполненный содержимым, при этом всякая-всячина, как и полагается мути, опускалась на дно, а драгоценные эфиры души поднимались над нею. У кого-то их слой был толще, у кого-то тоньше, но я всегда старалась не расплескать эти капли природного дара. И старалась не поднять со дна муть.

Да, я люблю петь дифирамбы человеческому в человеке. И потому утверждаю, что в кабинете, куда я попала, за столом сидел симпатичный, абсолютно бесцветный человек моих лет. Вся его внешность, улыбка, наклон головы, взгляд – тлелись необыкновенной доброжелательностью. Предполагалось, что и голос должен быть тихим и мягким. Коротко стриженые усы неопределенного оттенка предназначались для того, чтобы прятать не приличествующую наступающим суровым временам доброту ухмылки вглубь торчащих срезов. Он напоминал Аристарха Ливанова, но в земном исполнении, скромном и без аристократической помпы и вальяжности.

Он выжидающе молчал.

– Виктор Михайлович, оплатите этой даме счет на… – Валентин Николаевич назвал сумму счета.

– Это в наших интересах? – последовал обращенный к нему вопрос тем голосом, который я и предполагала услышать от хозяина кабинета.

– Да какой там интерес! – воскликнул Углов. – Без интереса. Просто надо помочь ей. Она того стоит, – добавил он, глядя на меня с озорной симпатией.

– Счет с вами? – Виктор Михайлович, наконец, посмотрел на меня.

– Да, – я не услышала собственного голоса, так тихо он звучал, я прокашлялась, произнесла громче: – Со мной.

– Оставьте у меня. Мы оплатим. До свидания, – и он опустил взгляд в бумаги на своем столе.

Ничего не оставалось делать, только так и сделать.

– Как вам наш генеральный? – восхищенно спросил Валентин Николаевич, когда мы вышли в приемную, при этом в его тоне было ровно столько же экспрессии, сколько в тех вопросах, которыми он терзал меня в моем кабинете.

– Да-а! – сказала я со значением, вкладывая в интонации подтекст о его силе, мощи, но он меня, по своему обыкновению, не слушал и уже мыслями мчался куда-то дальше.

Вот я и на коне! – подумала и… испугалась, вспомнив сон, давнишний странный сон, который запомнился. Я резко остановилась и, заступив дорогу Углову, посмотрела на него так, как смотрят на половецкого идола, выставленного в музее.

– Что, прекрасная? Целоваться будем? – даже его голос теперь показался мне знакомым, точно из того сна. И лицо. И говорил он так, словно все время шутил.

– «Куда нам ехать, чтобы попасть вперед», да? – зачем-то спросила я, но он и не подумал уточнить, что я имею в виду.

– О, вам, чтобы попасть вперед, надо приблизиться ко мне, – ответил он, только в моем сне эти слова произносила я сама.

– Нет, все должно быть наоборот, не приписывайте себе чужих слов, – запротестовала я.

– Ха-ха-ха! – залился Углов беспечным смехом.

– Чего смеетесь?

– Я не смеюсь, я радуюсь.

И все же события, напоминающие сказку, в которые теперь невозможно поверить, но которые происходили на самом деле, на этом не закончились. Самое чудесное и трогательное, драматичное и дорогое было еще впереди. Оглядываясь назад, я до бессильных слез сожалею, что они были сосредоточены на слишком малом отрезке времени.

***

Сильный человек – это какой? Что характерно для него, что присуще? Чего в нем есть такого, чего нет у обыкновенного? Это хорошо или плохо, когда человек сильный? Из каких составляющих состоит понятие «сильный человек»?

Сменяют друг друга дни и годы, все ускоряясь. Словно страницы книги, перелистываемой временем, проносятся контуры материков, их ландшафтные лики, эпохи, народы, общественные устройства. У людей изменяются условия и уклад жизни, каждый новый период привносит что-то дополнительное в устоявшиеся понятия, добавляет к ним свою смысловую наполненность, расширяет их.

Скажем, для того чтобы считаться сильным, раньше достаточно было поломать соперника на турнире или в ратном сражении. Но скоро требования к силе ужесточились, к ним присовокупились ловкость и увертливость, затем настойчивость в достижении цели, изобретательность в выборе тактики, изощренность ума. Древние религии на протяжении тысячелетий вырабатывали запреты и повеления, правила общения человека с миром, рождая заповеди, пока не сформировалась нравственность. Человек нравственный, развивая дальше это начало, создавал абстрактные ценности и вырабатывал новый критерий силы – силу воли.

Наконец, осознав и приняв понятие души, как вместилище нравственности, человек произвел духовность. И это было сакральное событие, сравнимое с появлением его самого. Ничего более ценного человеческой духовности нет.

И вот человек духовный стал носителем всех совершенств. Вершинные люди – так можно назвать тех, кто воспитан на пике общественного развития в недрах самого гуманного экономического строя, социалистического.

Но случились последние перемены, и мир перевернулся, унося человечество вниз, увлекая под гору. Никем сделался человек сам по себе как совершеннейший продукт природы. Духовность померкла на фоне денег, обесценилась для материально богатых особей, вознамерившихся диктовать другим свою волю. Хотя они не обладают никаким новым совершенством, и их преимущества от них не зависят, не являются личным достоянием, не воспитываются, не сосредотачиваются ни в одном органе, более того – этим незаслуженным преимуществом в них выхолащивается трудно доставшаяся человечеству справедливость и нарушается равновесие в мире. Деньги стали эквивалентом силы и ее мерилом.

Богатый человек, человек с возможностями стал сильнее всех. Самое отвратительное, самое необузданное и алчное, самое дьявольское и уродливое, ничего не создающее, а только потребляющее богатство стало стержневой составляющей понятия «сильный человек». Паразитирующее на силе, воле и духовности человека богатство поглотило своего носителя. Вдруг случилось, что человек может стать сильным, сам по себе ничего не представляя. Он может быть хилым, неумным, малодушным животным и при этом сильным по меркам нового времени, ибо он в состоянии позаимствовать недостающие качества у других, он может по частям покупать людей: у одного силу, у другого – ум. Это чудовищное, страшное явление. Богатство стало опасным оружием.

Явления многогранны. И богатство обладает тем же свойством. Оно неоднозначно ни в определении своем, ни в производных понятиях, ни в тех законах, которые диктует жизни. О нем можно писать трактаты, говорить и спорить. Но бесспорно одно: богатый человек не обладает вершинностью, то есть высокой духовностью. Вершинность так же редка среди богатых, как крупицы золота в золотоносных песках.

***

Многие из нас, которые не приучены были к богатству, несколько ошалели от открывшихся за ним возможностей. Почувствовав первые деньги, еще не столь большие, но уже способные что-то решать в жизни, люди не всегда знали, как их применить.

Заявили о себе животные инстинкты, обозначились бескультурье и алчность, и некоторые начали строить себе вместо умеренных домов по потребности настоящие замки по возможностям. Широко размахнулись, да не дотянулись. Впоследствии эти дома остались либо недостроенными и постепенно разрушились, либо хозяева продавали их баснословно дешево, чтобы вернуть для умеренной жизни хоть что-нибудь. Вернуть деньги, вложенные в них, еще долго не удастся, если вообще такая возможность появится, ибо на все существует мода и над всем царит целесообразность. Как эти с размахом начатые дворцы впишутся в будущее, предсказать трудно. Кроме того, нищета основной массы населения, продающего свое последнее добро ради куска, хлеба наводнила рынок дешевой недвижимостью.

С дорогими импортными машинами, что охотно покупались бесшабашными удальцами, происходило аналогичное. Слабые навыки в управлении скоростными авто, жажда куража и приспособленность наших дорог к езде с простой целью, а именно – чтобы не топко было под колесами, – все это приводило к авариям. В лучшем случае за ними следовали дорогие ремонты, но случалось и худшее. Угоны и рэкет, возврат угнанных машин с целью получения выкупа стали обычным явлением, превратились для недочеловеков в статью дохода. Короче, тенденция к разрушению и деградации набирала обороты по всем направлениям.

Нувориши, вкусившие первых благ, прожигали жизнь по-разному: отправлялись на престижные курорты; возили любовниц за тысячи километров поглазеть конкурсы красоты, а потом бросали их, сравнив с конкурсантками. Распоясавшиеся и самоуверенные, они безжалостно оставляли старых жен и заводили новые семьи с размахом, с поздними детьми, закладывая в свою судьбу неожиданности, которыми и без того чревато всякое будущее. Зыбкое, неустановившееся и не устоявшееся время, воспринятое этой частью населения всерьез, подсовывало им все новые соблазны, выкачивало из них деньги с той же легкостью, с какой позволяло заработать.

Но многие понимали, что человеку на земле ничего не принадлежит – он все блага арендует на временной основе. Такие распоряжались деньгами не столь бездарно. Не отказывая себе в удовольствиях, эти, другие, умели распорядиться ими мудро. Они вкладывали накопления в людей, воспитывая себе будущих партнеров, единомышленников, сторонников, а то и вовсе бескорыстно – ради светлого будущего на Земле. Конечно, в этом тоже был щекочущий нервы элемент игры, заключающийся в наличии риска. Была вероятность сделать ставку не на того, сделать выбор в пользу неперспективного человека, ошибиться. Специальных исследований ведь не проводили, так – мерекали навскидку и все. Можно было вместо партнера в будущем заполучить неблагодарного конкурента, даже своего могильщика. Да мало ли вариантов таит риск? Но иногда эти вложения приносили и редкие плоды – успех. Или просто благодарность тех, на кого падал выбор. Разве это удовольствие не стоит того, чтобы за него заплатить? Мы сажаем дерево – радуемся; творим и что-то создаем – радуемся; рожаем детей – радуемся. А ведь немедленной пользы от этого никогда не получаем, чаще ее вообще получают наши потомки. А тут – судьбы людей, в которых ты, как конструктор, проводишь новые линии. Разве в этом мало упоения? Никем не принуждаемо, самоповелительно, дерзко вносить поправки в тексты, писанные для кого-то грозным Роком – это тоже кружит голову! Кто может позволить себе такое? Дарующие, дающие? Или возгордившиеся и дерзнувшие мериться силами с самим Творцом? Вершинные люди...

Попала ли я на золотоносную жилу удачи и теперь золотые самородки река сама вымывала из пустых песков рядом со мной или встали на моем пути те, о которых сказано в Святом Писании, дающие ли, возгордившиеся ли? – не знаю.

Состоялся факт, из головокружительной массы потенциального мрака экспромтом вывернулся в реальность случай, и заключался он в том, что к приезду Круглов из Москвы я приняла облюбованный им магазин на свой баланс, а работников зачислила в свой штат. Все проблемы были решены без него, и он остался в стороне от того, чему положил начало. Он мог бы заподозрить меня в неискренности, в том, что я намеренно оттягивала решение вопроса до того момента, когда он будет отсутствовать. И это было бы понято, потому что внешне походило бы на правду.