Текст книги "Последние километры (Роман)"

Автор книги: Любомир Дмитерко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– Давно так?

– Второй год. Он уже закончил композиторский факультет, остался в аспирантуре.

– Сколько же ему лет?

– Двадцать семь.

– А тебе?

– Двадцать четыре. А что, и на фронте существуют анкеты?

– А то как же? Судя по всему, вам давно бы уже пора и под венец.

– Он, наверное, никогда не объяснится. Робкий.

– Так ты скажи ему сама.

– Пускай уж закончится война.

– При чем здесь война?

Сказав это, Галина запнулась. Не стремится ли она оправдать самое себя? А почему ей, собственно, оправдываться? Не искала она своего счастья, оно само пришло…

Налетел легкий ветерок, закружились в воздухе снежинки, будто лебединый пух на зачарованном озере. Галя протянула руку, снежинки таяли на ладони, приятно охлаждая ее.

Валентина предложила:

– Пошли на Красную площадь. Ночью там очень красиво.

Мартынова охотно согласилась.

Они направились к величественному силуэту Спасской башни. Остановились возле затемненного Мавзолея, и именно в этот миг на башне пробили куранты: на всю Москву, на всю страну. Этот вещий звон могли сейчас слышать и на КП танковой бригады, и в боевых порядках танкистов.

На ступеньках Мавзолея, будто высеченные из гранита, стояли часовые. Снег запорошил их шинели, и что-то торжественное и суровое было в этих статуях с влажным блеском живых глаз.

Когда подошли к воротам Спасской башни, куранты затихли. Тут тоже стояли часовые, но в непринужденных позах. Они могли снять с шапки снег, отряхнуть полы шинелей, сделать шаг-другой, чтобы размяться.

Вдруг в воротах мелодично зазвонил звонок, чем-то напоминающий театральный, который извещает о начале действия. Часовые засуетились, один подбежал к телефону, другой к воротам, из которых на полной скорости вырвалось несколько черных легковых автомашин. Пересекли площадь и скрылись в сумерках противоположной улицы.

– Наверное, от Верховного Главнокомандующего, – сказала Валентина.

Галина изумленно взглянула на зашторенные окна за Кремлевской стеной.

4

Этот кабинет помнил каждый, кто хотя бы раз побывал в нем. Просторная, светлая комната с настоянным запахом некрепкого ароматного табака. Три окна обращены на тихий кремлевский двор. Гладенькие белые стены обшиты внизу панелью из полированного дуба. Высокий сводчатый потолок. Над письменным столом Ленин – в широком кресле, с «Правдой» в руках. На стенах, по бокам от ленинского портрета, большие портреты Суворова и Кутузова. Они появились тут недавно, после того как были утверждены ордена в честь великих полководцев. Пол покрыт мягким ковром от двери до стола. В углу, слева от дверей, напольные часы, черный деревянный футляр, украшенный перламутровой инкрустацией. Справа от входа – небольшая витрина с посмертной маской Владимира Ильича.

Сталин только что возвратился из Ялты. Там, в Ливадийском дворце, на берегу штормового предвесеннего моря, состоялась встреча Председателя Совета Народных Комиссаров Советского Союза, президента Соединенных Штатов Америки и премьер-министра Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

Атмосфера была не менее напряженной, чем на предыдущей встрече в Тегеране. За восемь дней подведены итоги четырех лет борьбы против общего врага и намечены перспективы Европы и мира на много десятилетий вперед.

В целом Ялтинским совещанием Сталин был доволен. Многое удалось отвоевать. Да, именно отвоевать. Весомость твоих аргументов за дипломатическим столом прямо пропорциональна отвоеванному и завоеванному армией, которую ты представляешь.

Он только что отпустил заместителя начальника Генерального штаба Вооруженных Сил генерала Антонова и его помощников. Антонов был с ним в Ялте, информировал конференцию о положении на советско-германском фронте. Нужно было видеть, какими колючими глазами впился в него Черчилль! Типичный империалистический хищник, похожий на бульдога, каким его изображали в двадцатых годах на плакатах РОСТа. Рузвельт тоже смотрел внимательно, но куда-то мимо оратора, словно бы хотел увидеть то желанное будущее, которое придет после войны.

Антонов произвел в Ялте убедительное впечатление на всех. На войне люди быстро обретают опыт, мужество. Все время вертелось слово «вырастают», но отбросил его как шаблонное, затертое. Не самый ли большой изъян нашей пропаганды заключается в том, что кое-кто слишком часто употребляет одни и те же слова и образы, отчего они утрачивают активное влияние. Спросил об этом у Щербакова, который сидел на диване, держа в руках газетные гранки.

Александр Сергеевич согласился.

– Это верно. Достаточно просмотреть хотя бы эти гранки.

– Что это? – спросил Сталин, посасывая угасшую трубку.

– Передовые статьи центральных газет об итогах Крымской конференции. Газеты разные, а статьи словно бы под копирку.

– А может, это и неплохо?

– Не понимаю, товарищ Сталин.

– Может, в данном случае так и нужно?

– Возможно. Но хотелось бы все-таки слова более живого, образного.

– Вы так считаете?

В вопросе Сталина прозвучала нотка неудовлетворения. Сталин не любил возражений. Не дав Щербакову ответить на свой вопрос, он продолжал привычным, назидательным тоном:

– Сейчас нет необходимости растекаться мыслью по древу. Эти статьи будут читать не только наши друзья, но и враги. А они есть не только в Германии. Скажите: вы лично доверяете Черчиллю?

– Рузвельт, наверно, надежнее, – схитрил Щербаков.

Сталин взял со стола черную картонную коробку с зеленым кантом, на которой темным золотом отпечатано название: «Герцеговина Флор». Старческими пальцами разминал папиросы и вытряхивал из них табак в небольшую обкуренную трубку. Делал это неторопливо, занятый своими мыслями. Наконец сказал:

– Дело не в личных качествах того или иного буржуазного деятеля, хотя и это очень важно. Дело в социальных и политических закономерностях. Не чья-либо личная прихоть, а историческая необходимость вынудила Англию, а затем и Америку стать нашими союзниками по антигитлеровской коалиции. Необходимость!

– Так как же быть с передовыми? – напомнил Щербаков. Его подгоняла другая необходимость: газеты уже печатаются, пора подавать в ротационные машины и первые полосы.

Сталин раскурил наконец трубку и вдруг улыбнулся:

– Пишите так, чтобы было очень убедительно, но и не очень конкретно. Примерно как в Ялтинском итоговом коммюнике. – И, демонстрируя свою нестареющую память, процитировал: «Наши общие военные планы станут известными лишь тогда, когда мы их осуществим». Коротко и неясно. Покажите ваши оттиски.

– Вот они.

Взял синий карандаш, сел за стол, читал гранки, вычеркивал, дописывал.

– Ну вот. Благословляю.

Щербаков направился в соседнюю комнату – передать по телефону редакторам газет коррективы Верховного.

Воспользовавшись паузой, в кабинет вошел дежурный.

– Переделали? – спросил Верховный Главнокомандующий.

– Готово, товарищ Сталин.

Положил на стол два приказа Ставки. Один – о назначении генерала армии Алексея Иннокентьевича Антонова начальником Генерального штаба вместо маршала Василевского. Другой – о назначении Александра Михайловича Василевского на пост командующего Третьим Белорусским фронтом вместо погибшего под Кенигсбергом генерала армии Черняховского. Сталин знал содержание обоих документов и подписал их без замечаний. Спросил у дежурного:

– Членов Политбюро известили?

– Так точно. Будут ровно в час.

– Хорошо. Придется снова заседать ночью.

Дежурный вышел, возвратился Щербаков. Сталин поднялся, долго стоял молча, курил трубку, потом сказал:

– Кирпонос, Ватутин, Черняховский… Большие надежды возлагал я на них. Нет их. Ватутину было сорок два. Черняховскому тридцать восемь. Вот и приходится бросать в огонь старую гвардию: Жукова, Конева, Василевского…

Ничего не сказал Александр Сергеевич, лишь тяжело вздохнул:

– Завидую тем, кого бросают в огонь, товарищ Сталин.

– Хотите на фронт?

– Хотел бы. Да врачи, к сожалению, не имеют такого желания. Наверное, уложат все-таки в постель.

– Держитесь, товарищ начальник Главного политического управления. Победу будем отмечать широко. Вот когда пригодится нам ваш пропагандистский талант.

– Постараюсь достойно встретить победу, товарищ Сталин.

Шутка прозвучала грустно. Сталин знал от врачей о состоянии здоровья Щербакова обстоятельнее, чем сам больной, а поэтому переменил тему разговора.

– Операции на фронте развиваются более или менее удачно…

– Это называется «более или менее»? – отважился пошутить Александр Сергеевич.

– Я мог бы сказать «совершенно» лишь в том случае, если бы наши войска были на окраинах Берлина.

– К сожалению, это невозможно. Войскам необходима передышка, необходимо подтянуть резервы, тылы…

– К сожалению. – Сталин сделал длинную паузу, набивая трубку. – К сожалению. – И вдруг – совсем о другом: – На словах они – Рузвельт с Маршаллом и даже Черчилль с Иденом – миролюбивые ангелы. А на деле…

– Тянут, – подхватил Щербаков, – отказались активизировать военные действия в Италии, помешать переброске на наш фронт гитлеровских войск из Норвегии…

– Вы говорите о деталях, – начал нервничать Сталин, – а я о главном.

Щербаков не возражал. У него стучало в висках, снова поднималось давление. А Сталин приглушил раздраженность, сегодня он был в хорошем настроении.

– Главное для нас – будущее Балканских стран, Польши, самой Германии. В этом, в самом важном вопросе, мы вроде бы добились в Ялте значительного сдвига. Но где гарантии? И Рузвельт, и Черчилль заверяют, что нет оснований бояться чего-то нежелательного. Предположим, пока все мы живы, бояться нечего. Новая агрессия невозможна. Но пройдет десять лет, а то и меньше, и нас не станет. Придет новое поколение, которое не пережило, не изведало всего того, и, естественно, будет иметь свои взгляды, что тогда?

Трудно было ответить на такой вопрос. Да Сталин, очевидно, никакого ответа и не ждал. Перевел на другое:

– В тридцать девятом, когда мы предлагали им: пропустите наши войска через Польшу, они отказали. А теперь, вишь, шелковые.

– На них влияет положение на фронтах, – оживился Щербаков. – Польша полностью освобождена, наши войска в Будапеште, на Одере…

– Да, на Одере, и простоят там полтора-два месяца, а за это время…

– Разве что-нибудь может измениться?

– Все! – сказал Сталин, сделав рукой, сжимавшей трубку, характерный жест. – И прежде всего намеченные нами государственные границы Германии и Польши. Тут Черчилль чего-то выжидает, на что-то надеется. Возможны два варианта, кроме того, который мы зафиксировали в Ялте. Либо немцы подпишут сепаратный мир с нашими союзниками без нас, либо…

– Во что бы то ни стало будут стремиться добиться перелома на фронте.

– Да. Снимая для этого свои последние дивизии с Запада. А потерпев фиаско, сдадут Берлин англо-американцам.

– Гитлер на это не пойдет, – не очень уверенно возразил Щербаков.

– Гитлер не вечен. В Берлине появились весьма влиятельные силы, которые, наверное, оценивают нынешнее положение рейха более трезво, чем фюрер.

Наступила тишина.

– Изучите этот вопрос вместе с Антоновым, – приказал Сталин. – Используйте все возможности разведки. Наши союзники думают, что, возвратившись из Ялты, мы почиваем на лаврах. Пускай себе думают. Вы согласны?

– Осторожность не помешает никогда.

– До свидания.

– До свидания, товарищ Сталин!

5

Из всей делегации, которая должна была посетить Герхарта Гауптмана, к своей миссии надлежащим образом подготовилась разве лишь Екатерина Прокопчук. Остальные знали о выдающемся немецком писателе немного. Иван Гаврилович помнил некоторые его пьесы. Алексей Игнатьевич твердо запомнил основное: Гауптман отрицательно относился к господствующей в кайзеровской Германии юнкерской касте. Его первую зрелую пьесу «Перед восходом солнца» поставил кружок «Свободная сцена» в помещении Берлинского «Лессинг-театра», к пьесе «Ткачи», посвященной рабочему восстанию в Силезии, собирался написать предисловие Лев Толстой; один из первых переводов этой социальной драмы на русский язык осуществила Анна Ильинична Ульянова-Елизарова, а редактировал этот перевод Владимир Ильич Ленин. Все это были очень важные аргументы в пользу литератора, в творчестве которого бывали также огорчительные неудачи.

Яша Горошко был рад тому, что увидит живого немецкого классика, хотя тоже имел о нем самое общее представление.

Екатерина, узнав о своем участии в делегации в роли переводчицы, разыскала в Глейвице собрание сочинений писателя в нескольких томах, напечатанное старым готическим шрифтом. Сначала это замедляло чтение, но через час-два она привыкла. Одну за другой прочитала девушка с десяток драм, пока наконец дошла до «Розы Бернд». Эта пьеса потрясла ее. Екатерина словно бы еще раз пережила свою трагедию, свою исковерканную юность. Конечно, между уманской комсомолкой и батрачкой помещика Фламма не могло быть ничего общего. Но пришло лихолетье… Собственно, и сейчас они разные – Екатерина Прокопчук и Розина Бернд. Все у них разное. Общее только одно: растоптанная девичья судьба…

Свежевыструганный сосновый указатель извещал, что до Агнетендорфа осталось пять километров. Вскоре на двух машинах – виллисе комбрига и политотдельском газике – они въехали в большое село с ярко-красными черепичными крышами. Терпугов по-русски спросил у человека, напоминавшего типично гауптмановского персонажа: где здесь вилла «Визенштейн»? Тот указал рукой на пригорок и крикнул по-польски:

– То ест, проше папа, там!

Березовский и Терпугов вышли из машин размять ноги. Машины тронулись вперед, то и дело останавливаясь в ожидании их.

– Считаете, что об архиве и спрашивать не следует? – начал комбриг.

– Попробуем, но вряд ли что-нибудь выйдет. Сам Геббельс занимался этим вопросом. По его поручению уполномоченный министерства пропаганды Вильфред Баде совсем недавно приезжал сюда. Гауптман запретил прикасаться к архиву, но Баде вывез его.

– В Берлин?

– Если б только! Там еще можно было бы разыскать. Нет, по данным политуправления фронта, архив Гауптмана находится в замке Кайбиц, в Баварии.

– Это же не так далеко.

– Американцам ближе.

Герхарт Гауптман доживал свой последний, восемьдесят третий год. Память писателя тускнела, разум постепенно угасал, но воля оставалась непоколебимой. Когда-то кайзер Вильгельм Второй назвал его – доктора Оксфордского университета и лауреата Нобелевской премии – врагом Германской империи. Но он шел своим путем. Не сломил его и гитлеровский режим. Предчувствие фашистского вырождения он воплотил в драме «Перед заходом солнца». Гитлеровцы ответили ему глухой ненавистью. Гестапо не спускало с него глаз, а он писал. Пьесы «Магнус Гарбе» – откровенный вызов фашизму, «Смерть Агамемнона» – в защиту гуманизма, антигитлеровские стихи. К сожалению, эти стихи не сохранились. Вопреки воле автора фашисты вывезли их вместе со всем архивом, дабы скрыть это духовное наследие от нового поколения немцев. Что же теперь ему скажут эти, красные? Что он скажет им?

Гауптман сидел в гостиной своей просторной виллы, увешанной картинами на библейские и фольклорные темы, обставленной старинным фарфором, вазами из прозрачного хрусталя. День был теплый, но солнечные лучи не согревали старого писателя. Он дремал в резном кресле, причудливом шедевре мастеров, ровесников его молодости, которые умели из непокорного бука создавать такие чудеса: кресла, шкафы, фонари, королевские кареты. Эти мастаки, как и герои его пьес, ушли в небытие вместе со своей эпохой. Их проглотила техника и ее вездесущий продукт – металл.

Закутанный одеялами и пледами, с паровой грелкой под ногами, ждал хозяин «Визенштейна» невиданных, неслыханных гостей, словно пришельцев с иной планеты.

Екатерина почему-то представляла себе, что Гауптман похож на профессора Шаубе, ее хозяина из Обервальде. Однако никакой схожести не обнаружила, – даже старость не нивелировала их личностей. К тому же Фридриху Шаубе были не чужды радости и огорчения жизни, а Герхарт Гауптман уже почти покорился холодной власти небытия. Девушка вспомнила афоризм одного из гауптмановских героев: «Для молодых смерть – возможность, для старых – неизбежность». Ее поразила суровая правдивость этих слов.

В музейной гостиной в самом деле ощущалась неизбежность смерти. В конце концов так могло показаться Екатерине и всем остальным, ведь знали они и о преклонном возрасте хозяина, и о старческих недугах, и о длительной изнурительной борьбе, которую он вел за право быть человеком.

Тело спрятано в пледах и одеяле, видно лишь лицо, необыкновенно худое и вытянутое. Щеки побриты и напудрены: неизвестно, каждый ли день домашние так заботятся о нем или это сделано только ради сегодняшнего визита. Писатель смахивает на старого пастора-протестанта, готового идти на эшафот во имя своих убеждений. Поражают руки, белые, длинные, положенные поверх одеяла, они, как и глаза, словно бы кричат о жажде работать, действовать. Екатерина вспомнила Матиаса Клаузена, одного из последних трагических героев, созданных фантазией Гауптмана: «Я влачу мертвую душу в еще живом теле». Тут, очевидно, было наоборот: умирало тело, рвалась к жизни душа.

По бокам у старика, будто в почетном карауле, стояли мужчина и женщина. Оба еще довольно молоды, лет по тридцать с небольшим каждому из них. Женщина некрасива, но симпатична, с приветливым лицом, со спокойными зеленовато-серыми глазами, светлыми волосами, которыми она часто встряхивает по-девичьи задиристо. У мужчины квадратное лицо, выдающиеся скулы, открытая враждебность в больших, недоверчивых глазах.

Гауптман поднял правую руку и вяло махнул ею в знак приветствия. Березовский заговорил первым: пребывая в этих местах, они считали своим долгом навестить выдающегося немецкого писателя, который так много сделал для культуры и будущего своего народа. Екатерина дословно перевела эту краткую речь. Светловолосая женщина, встряхнув локонами, одобрительно улыбнулась, а мрачный мужчина еще больше насторожился. Глаза Гауптмана вспыхнули живым огоньком.

– Нет ни одной минуты, – сказал он тихо, но четко, выразительно выделяя каждое слово, – нет и не будет, когда бы я не думал о Германии. Я не знаю других мыслей, кроме мыслей о Германии.

Женщина, продолжая приветливо улыбаться, украдкой взглянула на мужчину. В ее глазах мелькнуло беспокойство. Тот стоял невозмутимо, будто глухонемой.

Екатерина поименно назвала гостей. Гауптман внимательно рассматривал каждого, потом, указав глазами на Березовского, с улыбкой обронил:

– Беккер.

Иван Гаврилович вопросительно взглянул на переводчицу, видимо студенческие знания улетучились из его памяти. Екатерина объяснила:

– Господин Гауптман говорит, что вы, товарищ полковник, похожи на героя его пьесы «Ткачи» бунтовщика Беккера.

– Да, да, – подтвердил писатель, догадываясь о чем говорит девушка.

– Передайте господину Гауптману, что я весьма польщен. Теперь я хорошо вспоминаю и другие его пьесы, которыми увлекался в молодости.

Гауптман поблагодарил за доброжелательность и представил членов своей семьи.

– Моя невестка…

– Барбара Гауптман, – добавила светловолосая и, вежливо кланяясь, встряхнула кудрями.

– Мой сын…

– Бенвенуто Гауптман, – резко, по-военному, отчеканил мужчина.

– Садитесь, господа, – пригласил хозяин, жестом указав, что это касается и его домашних.

– Я вынужден предупредить, – предостерег Бенвенуто Гауптман, – что отец нездоров и аудиенция должна быть как можно короче.

– Я позабочусь о кофе, – вскочила Барбара. – Господа пьют черный кофе?

– Если вы так любезны, – ответил комбриг.

Барбара вышла на кухню. С гостями остался неприветливый Бенвенуто. Интересно, откуда это итальянское имя?

Наверное, писательская интуиция подсказала старику, ибо он объяснил:

– Бенвенуто – мой сын от второго брака. Его мать была ревностная католичка. Она и дала сыну католическое имя.

– Я тоже убежденный католик, – с вызовом подчеркнул сын. – Но я выше религиозных постулатов ставлю земные интересы немецкой нации.

– Мой сын слишком увлекающийся, – старался смягчить впечатление Гауптман.

– Чем же именно он увлекается? – напрямик спросил Терпугов, чувствуя враждебность Гауптмана-младшего.

Бенвенуто догадался, о чем идет речь, но не отступал.

– Чем? А хотя бы и идеалами могучей немецкой империи. Да, да, великой империи! От Балтики до Каспия. Что в этом плохого?

– А что хорошего? – спросил Яша Горошко.

– Минуточку! – остановил его начполитотдела. – Пускай человек выговорится.

Но Гауптман-младший умолк. На свое откровенное высказывание он, вероятно, ждал гневного ответа ненавистных ему красных командиров, возможно, даже и угроз. А вместо этого услышал спокойную насмешку:

– Итак, до Каспия? Почему же не до Тихого океана?

Бенвенуто затравленно посмотрел на Терпугова, безошибочно угадав в нем «большевистского комиссара», по не сдался.

– Мир должен быть разделен на сферы влияния.

– Гитлер претендовал на полное владение миром.

– Гитлер просчитался.

– Только в этом?

– Да.

Воцарилось неприятное молчание. Березовский, обычно равнодушный к курению, сейчас мечтал хотя бы об одной затяжке. Ему вспомнилась смешная трубка Соханя, подумал: именно в эти минуты Гордей Тарасович и штабисты, склонившись над картами, намечают новые удары по гитлеровским недобиткам… «Мели Емеля! Твоя песенка спета!»

Алексей Игнатьевич более серьезно относился к таким стычкам. Гигантский плуг нашего наступления глубоко перепахивает ниву немецкой жизни. Позади словно бы чистая пахота. Но бурьян живуч! Нужно сейчас выявлять его и выпалывать. Потом будет поздно.

Он посмотрел на Гауптмана. Что скажет он? Старик дремал. А может, лишь прикидывался? Может, вечная, непрестанная борьба в собственном доме является главной причиной его болезни и изнеможения?

Яша Горошко не удержался:

– Товарищ полковник, разрешите мне.

– Говорите, – согласился Терпугов.

– «Идеалы Германской империи»? – горячился комсopr. – С Майданеком? С Освенцимом? С нашими пленницами? – он непроизвольно указал на Екатерину. – В середине двадцатого столетия? Варвары! Дикари! Детоубийцы! – И, оглянувшись: – Извините, товарищ писатель.

Последнее обращение Екатерина перевела, как «господин Гауптман».

Гауптман повторил:

– Он слишком увлекается. – И добавил: – Бедный мой Бенвенуто, ты гудишь, как разбитый колокол.

Был ли это намек на трагическую судьбу мастера Генриха из «Потонувшего колокола» или тривиальный образ, никто не понял. Но сынок огрызнулся:

– Колокол великой Германии поврежден, но не разбит. Он гудит, как набат.

– Несчастные дети, – сказал Гауптман. – Их отравили.

Возвратилась Барбара, неся поднос с фарфоровыми чашечками, в которых дымилась густая черная жидкость. Виновато улыбаясь, она предупредила:

– Я забыла предупредить. Вместо кофе – желудь с цикорием, вместо сахара – сахарин. Мы уже привыкли к этому.

На подносе было только шесть чашечек. Барбара объяснила:

– Мой свекор не пьет.

– Да, – подтвердил Гауптман, – даже цикорий. Хотя немцы любят его издавна. У нас есть даже исторический анекдот на эту тему.

Пока гости разбирали горячие, дымящиеся чашечки, старик попросил:

– Расскажи, пожалуйста, Барбара.

Барбара охотно выполнила его просьбу.

– Однажды Фридрих Великий, путешествуя по стране, заночевал в горном отеле. Утром ему захотелось выпить чашку черного кофе. Император позвал хозяина гостиницы. «Цикорий для кофе имеешь?» – «Имею, ваше величество». – «Неси его сюда». – «Как, весь?» – «Весь, который имеешь». Пошел хозяин и принес целый мешок этого зелья. «Это все?» – «Все, ваше величество». – «Ой врешь!» И к своим слугам: «Бить плетьми, покуда не признается». – «Смилуйтесь, ваше величество, – закричал несчастный. – Признаюсь: оставил лишь горсточку для своей семьи». – «Неси и эту горсточку». Хозяин принес. «А теперь, – сказал император, – свари мне чашку настоящего черного кофе».

Все вежливо засмеялись, обжигая губы невкусной бурдой с отталкивающим запахом.

– Цикорий еще полбеды, – закончила милая хозяйка. – За эти годы нам пришлось привыкать к значительно худшим эрзацам.

Собираясь к Гауптману, Березовский, по опыту в Обервальде, предложил Терпугову «потрясти» Майстренко и взять с собой немного продуктов. Но тот отсоветовал, думая, что это произведет неблагоприятное впечатление. Теперь комбриг решил отбросить излишнюю деликатность и хотел было просить Барбару составить список самого необходимого, но Алексей Игнатьевич, догадавшись об этом, шепнул ему:

– Потом.

А сам перешел к главной цели визита.

– Господин Гауптман! Нам известно, что во время войны вы писали стихи.

– Писал, – лаконично подтвердил Гауптман.

Иван Гаврилович обрадовался, что Терпугов остановил его, иначе можно было бы испортить все дело.

– Я писал, как велела мне совесть.

– Где эти произведения?

– Их нет, – вмешался Бенвенуто.

– Извините, я обращаюсь к автору.

– Поздно, господин полковник, – выпалил сын откровенно и цинично. – Поздно!..

– Неужели вы не помните их? – с надеждой спросил писателя Терпугов. – Хотя бы одно или два…

– Не та у меня теперь память, – горько признался хозяин виллы.

– Отец утомлен, – решительно встал Бенвенуто. – Ему необходимо отдохнуть.

Начали прощаться. Гауптман, как о чем-то особенно важном и дорогом, снова произнес:

– Запомните: нет ни одной минуты, когда бы я не думал о Германии. И если можно к этому что-нибудь добавить, то разве лишь непоколебимую веру в возрождение моей отчизны, от которой я никогда не отрекусь. Да, она возродится. Без зверства, без милитаризма. Новая, свободная, справедливая.

Бенвенуто пренебрежительно махнул рукой.

– Он отжил свое!

Березовский попросил Екатерину, и девушка от себя предложила Барбаре Гауптман помощь продуктами. Барбара обрадовалась. Она энергично встряхивала кудряшками, несколько раз повторив слова благодарности.

– Бедный старик, – сказал Терпугов, когда они сели в машину. – Ну и сыночек! – И для успокоения проглотил таблетку.

Екатерина подумала: «Тут так же неспокойно, как и там, в доме Шаубе». А вслух промолвила:

– Я узнала этого Бенвенуто.

– Вы виделись с ним раньше? – удивился Иван Гаврилович.

– Ну да. На страницах пьесы «Перед заходом солнца».

– В самом деле, как перед заходом солнца…

Комбриг с грустью взглянул на одинокую виллу, в которой угасало светило классической немецкой литературы.