Текст книги "Последние километры (Роман)"

Автор книги: Любомир Дмитерко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Геринг бросил Риббентропу какую-то незначащую фразу и уже вознамерился подойти к Гиммлеру, но в последнюю минуту заколебался. Рейхсфюрер СС сидел рядом со своим личным представителем при ставке Гитлера обергруппенфюрером Фегеляйном, в недавнем прошлом малограмотным торговцем лошадьми, а ныне очень влиятельным чиновником, благодаря женитьбе на Гретль Браун, сестре любовницы фюрера. Интересно было бы переброситься с Гиммлером несколькими словами, несмотря на то что между ними пролегла пропасть – рейхсфюрер сам претендует на место преемника Гитлера, – а у простодушного красавчика Фегеляйна можно было бы выведать последние данные о настроении Адольфа. Да бог с ним, надоело уже унижаться.

Гиммлер сам позвал его, приветливо махнув холеной рукой извечного канцеляриста. Это был палач, орудовавший не топором, а циркулярами, согласно которым уничтожались сотни тысяч людей.

Геринг подошел к ним, и Фегеляйн, имевший чин, равный генералу, встал.

– Присаживайтесь, рейхсмаршал, – пригласил Геринга рейхсфюрер СС.

– Благодарю, насиделся в машине, – ответил Геринг и, чтобы не торчать, оперся коленом толстой ноги на неуклюжий стул.

Это вынудило Гиммлера встать со своего места. Невольно должен был он учесть то, что еще с момента подавления заговора Рема и его сторонников Геринг считался вторым человеком в партии – он опережал даже непосредственного заместителя фюрера Рудольфа Гесса. Правда, после фатального полета Гесса в Великобританию и неудач подчиненной Герингу люфтваффе на второе место после фюрера неожиданно выполз треклятый интриган рейхслейтер Борман, но это все равно не утешало ни рейхсмаршала, ни рейхсфюрера.

Отдав дань партийной субординации, Гиммлер все же не удержался от шпильки:

– Говорят, через Берлин трудно проехать.

– Я ведь проехал.

– Еще бы! На то вы и главнокомандующий воздушными силами!

У Геринга под левым глазом задергался припудренный шрам – памятка боевых подвигов в кайзеровской авиации.

Но Гиммлер снисходительно засмеялся:

– Не сердитесь, мой друг, мне тоже нелегко. После Освенцима срочно эвакуирую Майданек. Вагонов нет, графики поездов нарушены. Да и куда эвакуировать? Бухенвальд и Дахау переполнены до отказа. А узников еще сотни тысяч.

– Примите мое сочувствие, дорогой рейхсфюрер.

Маленькое, густо усеянное рыжими веснушками лицо Гиммлера внезапно нахмурилось. Он взглянул на Геринга из-под стеклышек старомодного пенсне близорукими, покрасневшими от бессонницы глазами и спросил совершенно серьезным тоном:

– Вы помните дело доктора Рунге, рейхсмаршал?

– Какого Рунге?

– Физика, профессора, одним словом, ученого червя, запятнанного еврейским происхождением своего дедушки или бабушки и связями с эмигрантом Эйнштейном.

– A-а… Этот фантазер?

– Тот самый. В свете последних данных, его фантазии о возможности получения плутония из высокорадиоактивных веществ имеют под собой реальную почву.

– Так что же случилось с этим Рунге?

– Фюрер отказал ему в ассигновании средств на эксперименты, требуя, чтобы новое оружие было изобретено не через два года, а через три-четыре месяца. Тогда я хотел заняться этой проблемой, добился средств, но вы, как руководитель всех военно-научных исследований рейха, не разрешили мне.

– По той простой причине, что гестапо выявило его неарийское происхождение. Проблему получения плутония поручено разрабатывать профессору фон Брауну и доктору Штейнгофу. Оба они – чистокровные арийцы.

– Логично, рейхсмаршал. Однако, если бы шли по пути Рунге, вермахт уже в конце прошлого года имел бы атомную бомбу. А фон Браун и Штейнгоф просто сожрали миллионные ассигнования…

– Но они создали управляемые снаряды…

– И ракеты, которые взрываются, не взлетев.

– Кто же мог все это предвидеть?.. Где этот Рунге сейчас?

– Где же ему быть: в тюрьме.

Геринг тяжело выпрямился. К чему этот лысый удав завел разговор о Рунге? А Фегеляйн молча слушает и загадочно улыбается. Не иначе – расскажет обо всем Еве Браун, а она – фюреру.

– Итак, вы посадили его за решетку, а теперь хотите взвалить вину на меня?

– Нет, я просто велел пересмотреть дело доктора Рунге. Однако боюсь, что мы уже упустили время.

– То есть как! Вы не верите в победу?

Но Гиммлер не растерялся.

– В победу еврейских фантазий не верю.

Наконец часы подошли к четырнадцати ноль-ноль. Прозвучало разноголосое «Хайль Гитлер!», и фюрер, боком, старчески шаркая, направился через холл. Притихшая элита третьего рейха двинулась за ним в зал.

Гитлер сел за огромный, покрытый темно-зеленым сукном стол. Позади, во всю стену, свисал красный шелковый штандарт с белым атласным кружком, в который впились черные зигзаги свастики. В углу, справа от фюрера, стоял его скульптурный портрет, в полный рост, с поднятой вверх рукой. Живой Гитлер мало был похож на свое мраморное подобие: там была молодость, решительность, усиленные подхалимским мастерством художника.

На лице фюрера и сейчас решительность. Подлинная она или показная – кто его знает. Но все почувствовали, что Гитлер не имеет намерения сдавать позиции без боя.

– Генерал Йодль! – сказал Гитлер резко, раздраженно. – Мы ждем вашей информации.

Как всегда, бледный, болезненный, но безотказный Йодль подошел к карте. Длинная деревянная указка с рукояткой из слоновой кости поползла сначала на запад – через Берлин, Нюрнберг, Гейдельберг, реку Рейн и герцогство Люксембург, остановившись на пограничных департаментах Франции и Бельгии.

– Здесь, на Западноевропейском театре войны, – объяснял усталым, лишенным каких-либо эмоций голосом начальник штаба верховного командования немецких сухопутных сил, – в середине декабря прошлого года мы начали хорошо подготовленное контрнаступление. Развивая успех, доблестные воины фюрера под его личным руководством остановили продвижение вражеских войск. Сбитые с выгодных позиций в Арденнских горах, оторванные от баз снабжения, деморализованные силой наших ударов англо-американцы начали паническое отступление и очутились на грани полного краха. Но им на помощь пришли большевики. – Указка переместилась через Центральную Европу и остановилась в междуречье Одера и Вислы. – С левобережных плацдармов на Висле советское командование внезапно начало наступление на берлинском направлении. К сожалению, враг добился известных преимуществ. Войска Первого Белорусского и Первого Украинского фронтов ворвались на исконную территорию рейха, подошли вплотную к Одеру, а в отдельных местах… – указка ткнула в район Кюстрина и Оппельна, – форсировали Одер.

– Какова ситуация в Арденнах? – прервал его Гитлер.

Йодль судорожно глотнул слюну. От фатальных неудач и бессонных ночей у него плохо работала поджелудочная железа, пересыхало во рту, деревенел язык.

– Докладывайте, – подгонял его Гитлер.

Сухой и шершавый язык не слушался, говорить было трудно.

– Нам пришлось снять оттуда… Я уже докладывал вам, мой фюрер.

– Докладывайте всем.

– Мы сняли оттуда шесть дивизий.

– Это улучшило наше положение на Востоке?

– До некоторой степени. Темп продвижения советских танков значительно замедлился. Их базы снабжения остались на правом берегу Вислы, а на территории Польши и Силезии началась оттепель. Полевые аэродромы раскисли, авиация бездействует.

– Провидение, – прошептал Гитлер.

«Провидение», – подумали все присутствующие. И первая искра надежды затеплилась в их сердцах.

У Гитлера была исключительная интуиция, помогавшая ему угадывать и использовать в своих целях настроение масс. К тому же он слепо и безоглядно верил в силу провидения, дарованного ему богом. Сначала это была игра, он делал вид, что верит в свою необычайную миссию пророка и провидца, потом игра превратилась в маниакальное убеждение.

– Разрешу себе добавить, – сказал в заключение Йодль, – что мы в свою очередь удерживаем надежные опорные пункты на правом берегу Одера и в Северной Померании.

Указка еще раз скользнула по карте. Потом Йодль поставил ее в специальный желобок у стенда, поклонился фюреру и занял свободное место в первом ряду.

Наступила продолжительная пауза. Гитлер встал, все также поднялись.

– Садитесь, – прогнусавил фюрер.

Все сели.

Гитлер подошел к карте, уставился на нее, словно бы колдуя. Все загипнотизировано смотрели на него. Они ждали чуда, надеялись на чудо, ибо в нем усматривали свой единственный шанс.

– Рейхсмаршал Геринг! – выкрикнул Гитлер.

Грузный Геринг мигом поднялся, застыв по команде «смирно».

– Слушаю, мой фюрер.

– В каком состоянии наши аэродромы?

– Люфтваффе базируется на стационарном бетонированном аэроузле… – чуть было не произнес «возле Берлина», но осекся: география не столь уж приятная, чтобы к ней привлекать внимание.

– Сколько самолето-вылетов в сутки может обеспечить люфтваффе?

– Я полагаю…

– Точнее, рейхсмаршал, точнее!

– Не менее… пяти тысяч, мой фюрер.

– Не слишком ли много? Вы всегда преувеличиваете свои силы и недооцениваете силы противника! Это ваш существенный недостаток.

– Я учту это, мой фюрер.

– На три тысячи вылетов ежедневно вы способны?

– Ручаюсь головой, мой фюрер.

Многочисленные ордена вызывающе звякнули, и это обескуражило Геринга. К его счастью, после взрыва бомбы, которую по поручению заговорщиков подложил Штауфенберг, Гитлер стал хуже слышать и не обратил внимания на этот бессмысленный звон. Он обратился к Гиммлеру:

– Господин рейхсфюрер!

Генрих Гиммлер, с удовольствием наблюдавший, как фюрер распекает Геринга, вскочил с места и замер.

– Я назначаю вас главнокомандующим группой армий «Висла».

– Такой группы нет, мой фюрер, – отважился на реплику Йодль.

– Она будет, – безапелляционно отрезал Гитлер. – Записывайте, генерал.

Он оживился, отступил от карты, плотнее прижал больную руку здоровой, чтобы она не дергалась. Начал диктовать генерал-полковнику Йодлю:

– Сформировать группу войск «Висла» под командованием рейхсфюрера СС Гиммлера. Группе подчинить девятую армию в составе пяти пехотных дивизий и одной танковой, вторую армию в составе тринадцати пехотных дивизий и одной танковой. Создать новую, одиннадцатую, армию, передав ей резервные части и офицерские школы. В помощь группе «Висла» перебросить из центральных районов рейха девять пехотных дивизий, четыре танковые и одну моторизованную. Выяснить также возможность переброски на Восток новых контингентов войск с Западного фронта, из Норвегии, Италии…

Пока Гитлер диктовал свой хорошо обдуманный приказ, Гиммлер лихорадочно соображал, кто подложил ему эту свинью, кому он более всего мешает в осуществлении каких-то тайных планов. Геринг? Нет, его карта бита. Риббентроп? Фюрер давно презирает долговязого болвана. Геббельс? Шпейер? Кейтель? Вряд ли. Первые два – люди гражданские, в военные дела не вмешиваются, третий – наоборот, старый фельдмаршал, для которого назначение руководителя СС на высокий пост в вермахте, несомненно, является оскорбительным вызовом. Следовательно, Борман? Да, он, и только он! Этот плюгавый нелюдим, сосредоточивший в своих руках всю казну партии, все бесчисленные богатства, вкладывал их по собственному усмотрению в нейтральные иностранные банки. Став начальником партийной канцелярии и главным секретарем фюрера, он пользуется безграничным влиянием на Гитлера. Вот чья эта работа! Но почему, зачем, с какой целью?

Гиммлер не успел разобраться до конца в своих догадках. Гитлер закончил диктовать и обратился к присутствующим с речью. Ее нужно выслушать внимательно, ибо она тоже – приказ и директива, каждое положение которой придется выполнять в условиях очень трудной борьбы.

Постаревший, контуженный бомбой заговорщиков, Гитлер мало чем напоминал мюнхенского путчиста, нюрнбергского пророка, берлинского диктатора. Он конвульсивно подергивался, кричал и захлебывался, и все же фанатизм, решительность, вера в провидение постепенно вдохновляли его, подчиняли и гипнотизировали присутствующих.

– Сегодня наши войска не только на Одере, но и в России. На Курляндском полуострове мы держим и будем держать полумиллионную армию как раз на полпути между Берлином и Москвой. Это наш заслон, наш форпост до будущего наступления! На Дунае, только в районе Будапешта, у нас есть одиннадцать отборных танковых дивизий и другие боеспособные единицы. Могучие клещи охватывают советские вооруженные силы с севера и юга. Большевики не пали на колени, когда мы схватили их за горло. Почему же сегодня перед лицом временных неудач должны пасть мы?! Взгляните на конфигурацию Восточного фронта. – Он, видимо, перед этим не колдовал у карты, а внимательно изучал ее. – Я с глубочайшим убеждением заявляю: наши авангарды на том берегу Одера имеют во сто крат более важное значение, чем большевистские – на этом берегу. Почему? А потому, что московские авантюристы, в угоду лондонским политическим банкротам, бросили лучшие, отборнейшие части нам в пасть. Мы пережуем, перемелем их и выплюнем им в лицо! Советские танки на Одере? Да. Но они без боеприпасов, без горючего, без артиллерийских и пехотных заслонов. Вы говорите, генерал Йодль, что большевистские склады за Вислой? Это армейские и фронтовые склады, запасы которых исчерпаны для первой стадии наступления. Теперь эти склады пусты. Боеприпасы, горючее, резервы большевикам нужно подвозить с Украины и Белоруссии. В условиях весеннего бездорожья. Единственная возможность у них – железные дороги. Но здесь свое слово скажет наша люфтваффе. Не правда ли, рейхсмаршал Геринг?

– Так точно, мой фюрер!

– Фронт по Одеру для большевиков – дырявый мешок, который не скоро залатаешь и наполнишь. Для нас же – могучая стальная пружина, стиснутая до предела. Она даст отдачу, и мы снова двинемся на Восток. Вы увидите, как тогда начнет распадаться беспринципная коалиция русских большевиков, английских плутократов, американских спекулянтов и французских масонов. А тем временем у нас появится новое, невиданное оружие. Работа немецких ученых завершается. Долой из наших рядов трусов и пораженцев! Будущее принадлежит великой и могучей Германии!

Он обессиленно упал на стул. Все вскочили, неистово выкрикивая «Хайль Гитлер!». Одни искренне верили в провидение, чудо, грядущую победу. Другие хотели бы верить, ибо в противном случае – безвыходность, пропасть…

11

Бакулин с консервной банкой в руках удобно расположился на гранитном пьедестале громоздкого памятника, возле которого стоит его «коробка». Из люка выглядывает заряжающий Мамедов, он тоже лакомится консервированными черешнями, напевая свою бесконечную песню. Механик-водитель Потеха уверяет, что этой песни Мамедову хватит до самого Берлина. Сейчас Потехи нет. Он вместе с наводчиком Голубцом направился за продуктами для роты. С Бакулиным кроме Мамедова остался стрелок-радист, щуплый, жилистый юноша со странной фамилией Кардинал. Откуда взялась эта фамилия, не знал ни он, ни его отец – колхозный конюх с Житомирщины. Навряд ли смогли бы объяснить этот факт и ученые-лингвисты. Но этим исключительность Кардинала не ограничивалась. Парень был истовым художником, возил в танке этюдник и при малейшей возможности рисовал, рисовал, рисовал. Он уже обследовал близлежащую улицу, но ничего подходящего не нашел. Попросил Голубца и Потеху, если на пути у них окажется магазин художественных принадлежностей, раздобыть краски и кисти. А тем временем обыкновенным карандашом в походном альбоме он запечатлевал, как Герой Советского Союза Петр Бакулин мирно ест компот из черешни на пьедестале памятника неизвестному прусскому генералу, бронзовая голова которого снесена осколком снаряда.

Творческую идиллию нарушил приезд комбрига. Комбат поставил банку с компотом у ноги обезглавленного вояки и соскочил с пьедестала. Рапорт его был краток: после трагического случая с экипажем Коваленко потерь в батальоне больше не было. Иван Гаврилович обнял храброго уральца, поздравил его с продвижением по вражеской земле.

– Угощайтесь, товарищ комбриг. – Бакулин протянул неначатую банку. – Вот, черти, консервируют, будто только что с дерева.

Березовский взглянул на этикетку.

– Где взяли?

– А тут… В каком-то разбитом продуктовом магазине. Все витрины были выбиты, прочесть невозможно.

– Проверяли?

– Проверяли на своем гвардейском желудке.

– Я ведь предупреждал вас, Бакулин. Тут не до шуток!

– Порядок, товарищ комбриг. Закупорены герметично.

– Смотрите! Как бы беды не случилось!

Комбриг внимательно рассматривал красочную этикетку, на которой выделялось написанное по-французски: «Изготовлено в Бельгии». Эти слова напомнили ему сегодняшнюю печальную и трогательную встречу, которую не забудет он, наверно, до конца своих дней. Находясь в боевых порядках второго батальона, он получил радиограмму от командарма Нечипоренко: «В нескольких километрах слева от вас расположен концлагерь. По приказу Гиммлера узников, которых не успели вывезти, уничтожают. Поспешите им на выручку».

Комбриг связался по радио с Чижовым и приказал:

– Будьте готовы к неожиданностям. Идите за мной.

Продвигались они по чистому полю, на которое недавно выпал снег. Под ним могли быть мины. Хотя вряд ли: если гиммлеровские палачи не успели эвакуировать заключенных, то было ли у них время устанавливать противотанковые заграждения? И все же оказалось, что лагерь был окружен противотанковым заслоном, созданным заранее: железной оградой чернели бетонированные ежи, оттопырив острия обрубленных рельс.

– В обход! – подал команду Иван Гаврилович, надеясь, что где-то должен быть разрыв в этой стене; ведь машины гитлеровцев как-то въезжают в этот ад и выезжают из него.

Проезд между ежами в самом деле был. С противоположной, западной стороны. Эсэсовцы хотели и тут вырыть ров или яму, но не успели. Услышав грохот советских танков, бросились наутек.

Из бараков на снег и мороз выскакивали мужчины, женщины, дети. Немощные, изможденные, еле держались они на ногах. Но всем, особенно женщинам, хотелось встретить героев в приличном виде. Живые мертвецы срывали с себя опостылевшие лохмотья, наспех одевались в платья и туфли, валявшиеся возле разбомбленного эшелона, который не успел уйти. Не знали, сердечные, что праздничная одежда еще больше подчеркивала землистый цвет их лиц, выцветшие глаза, наголо остриженные головы.

Вот и эта стройная, с глубоко запавшими глазами, светловолосая женщина в легкой голубой пижаме на морозе и ветру выглядит трогательно и смешно.

– Вам не холодно? – спросил у нее комбриг.

– Же не компран па, – ответила она, пытаясь улыбнуться. – Же сюи бельж.

Березовский почти не знал французского языка, но все же понял ответ девушки, понял, что она из Бельгии. На этом их разговор прервался. Потом он встречался с чешкой из Брно, еврейкой из Мукачево, полькой из Кракова. Польский язык Иван Гаврилович за время пребывания в Польше изучил довольно неплохо. С жительницей Кракова ему легче было объясняться. Девушка сказала:

– Мы стояли по три часа каждое утро и по два часа ежевечерне на морозе и под дождем в одном белье. Те, кто не выдерживали, давно уже там…

Она указала рукой на окруженное колючей проволокой поле, где чернели штабеля брикетов.

– Печи горели днем и ночью. Моя мать тоже там…

Послышались родные русские, украинские и белорусские слова. Две подруги – Лида из Запорожья и Женя из Минска – подошли к полковнику. Лида была очень бледна, у Жени на щеках нездоровый румянец: у двадцатилетней девушки после двух лет неволи начался туберкулезный процесс.

Печальные рассказы девушек разбередили душу Ивана Гавриловича. Среди заключенных было много таких, которые попали сначала в Германию на работу, а потом за неосторожное слово или неласковый взгляд очутились в лагере смерти. То же самое могло случиться с его сестрой Настей…

Сашко Чубчик подал комбригу пожелтевший листок из школьной тетради, на котором было написано карандашом: «В. Ш. 1923 года рождения. Именно такие годы, когда хочется жить как можно лучше, а я все это переживаю в неволе». И внизу адрес: «Германия, Котценау, Гартенштрассе, 16». Далее стихотворение «Письмо матери»:

 
Не буду я, мамо,
Вам ложечки мити,
Бо я виїжджаю
Німоті служити.
Буде вам без мене
Невесела хата,
Не будуть ходити
Хлопці та дівчата.
Ой у полі жито
Росте під травою,
Ой чи буде, мамо,
Вам жалко за мною?..
 

В. Ш. – инициалы Валентины Шевчук, его бывшей юношеской мечты с родной Подольщины. Год рождения, кажется, тоже совпадает. Это, конечно, еще ничего не значит: наивно верить в такое совпадение обстоятельств, однако листок из тетради он бережно сложил вчетверо и спрятал в карман вместе с письмом от Маши Пащиной.

Белые сочные черешни бельгийского происхождения напомнили ему о встрече в мрачном царстве колючей проволоки. Комбриг вынул из кармана истершийся листок и сверил невольнический адрес неизвестной В. Ш. с картой Восточной Германии. Котценау не очень далеко отсюда, на том берегу Одера.

Стрелок-радист Кардинал, взобравшись на гусеницу тридцатьчетверки, склонился над незаконченным рисунком. Из башни «коробки» комбрига высунулся испачканный мазутом старший сержант Нестеровский и стрелок-радист Кулиев. Саша Платонов вручил им по банке черешни. Наводчик Черный соскочил на старинную мостовую, с которой теплые языки оттепели старательно слизывали снег, и, выбирая удобные позиции, щелкал фотоаппаратом. Черный сфотографировал комбрига и комбата за дружеской беседой на фоне безголового бронзового прусского генерала, заснеженные, грозные тридцатьчетверки. Далее он принялся фотографировать дома-близнецы с выбитыми окнами, белые простыни капитуляций, полуобгоревший автобус, на выцветшем борту которого сохранилось название туристской фирмы «Митропа», опрокинутый вверх колесами двенадцатитонный грузовик «опель-блиц».

Приближались сумерки. Пока «коробки» заправятся, если смогут доставить сюда горючее (проклятая оттепель!), смотришь, и ночь нагрянет. Лучше уж заблаговременно устроиться на ночлег, а может и на более длительный постой. По приказу командира этим занялись Чубчик и Кардинал. Они пошли по следам саперов на разминированные объекты, все время держа автоматы наизготовку, – чужой город, чужая земля…

Березовский, расположившись на уголке пьедестала, по примеру других товарищей рискнул отведать фламандских черешен. Сначала нервничал, почему все еще не подтягиваются тылы, а потом погрузился в свои размышления, не заметив, как нахлынули на него воспоминания… Был он обыкновенным крестьянским парнем, комсомольцем, агитатором за коллективизацию. Примерно на двадцатом году жизни, пройдя пешком более десяти километров, впервые увидел чудо – кино. Он уже не помнит названия фильма, в памяти осталось ошеломляющее впечатление, с которым он возвращался ночью в свое Озерцо. Быть может, именно этот забытый фильм и подтолкнул его еще упорнее засесть за книги. Сыну бедняка не трудно было поступить в вуз, и вон он – студент Каменец-Подольского института народного образования, а затем и учитель средней школы в родном селе. Преподавал он арифметику, алгебру, геометрию, тригонометрию. Для большинства – скука, лишь для некоторых волнующая тайна чисел, линий, фигур. К этим «некоторым» принадлежала и быстроглазая умница Валя Шевчук, которой он мысленно пророчил лавры Софьи Ковалевской. Он помогал Вале решать сложные задачи, встречался с нею после уроков в математическом кружке, где он был руководителем, а она – старостой. Вот-вот должен был объясниться в любви, но все не решался, оттягивал до тех пор, пока война не нарушила все его планы. Учитель спешно надел солдатскую форму. Сначала он был пехотинцем, командиром роты; в выгоревшей степи между Днестром и Бугом он был тяжело ранен с вражеского самолета. От верной смерти его спасли танкисты. Три танка, исклеванные пулями, исцарапанные осколками, искореженные в яростных боях, – все, что осталось от бронетанковой бригады, а может и корпуса… Прорывая кольцо окружения, мчались они степью, слепые от ненависти и ярости. Случайно подобрали его, случайно он выжил. Однако танкистом стал не только из-за этого случая. Проснулся в нем математик, влюбленный в числа и цифры. На курсах и в боях ускоренным темпом овладевал он теорией и практикой танкового дела. Страна как раз перевооружала армию. Создавались новые бронетанковые соединения, нужны были кадры, кадры, кадры…

А перед тем – скучные госпитальные палаты, опостылевшие лечебные процедуры и ясный лучик в сером мраке госпитального быта: медицинская сестра Мария Пащина. Ее чуткая забота, нежные руки, ласковые глаза. Глаза, которые склонялись над ним, будто две полоски весеннего неба…

Воспоминания комбрига неожиданно прервала песня – громкая, привольная, широкая, как черноморская степь.

К центральной площади с памятником Карлу Клаузевицу – только теперь Иван Гаврилович прочел это имя на пьедестале – приближалась толпа полонянок. Сопровождали их Голубец и Потеха. Одетые в самую лучшую одежду, с чемоданами и узелками в руках, гордо шагали они под крыльями песни, которая была их документом, пропуском, путеводителем на Родину.

 
Гей, на горі, там женці жнуть…
А попід горою, яром-долиною,
Козаки йдуть.
Гей, долиною, гей, широкою
Козаки йдуть!
 

Песня явственно адресовалась им – казакам-танкистам, героям-освободителям. Звучали в ней смех, шутка, звучали любовь и благодарность к воинам, бурное ощущение обретенной свободы.

Увидев комбрига, Голубец и Потеха растерялись, девчата остановились и умолкли. Не успел Березовский и слова промолвить, как из рядов вышла высокая черноглазая девушка, метнула в него искристым взором, обняла и крепко поцеловала. За нею и остальные, недавние невольницы, бросились к Бакулину, Черному, Нестеровскому, Кулиеву, все вокруг зашумело, забурлило. Даже Мамедов прервал свою нескончаемую песню, неторопливо спустился с брони и оказался в чьих-то объятиях. Потеха метнулся к люку своей тридцатьчетверки и там, среди укладки пулеметных магазинов, схватил трофейный сиренево-вишневый аккордеон. На чужеземной площади стало радостнее, еще веселее.

Чернобровая девушка, первой вышедшая из рядов из восклицаний подруг Березовский уже знал, что ее зовут Катериной, – потащила его танцевать, другая увлекла комбата. Так завертелись, закружились пара за парой. А кто не танцевал – напевал, выкрикивал какие-то слова, хохотал, забыв на время о тяжелых днях, чтобы они никогда больше не приснились!

Однако нет, будут, будут сниться! Пройдет первая вспышка радости, первое опьянение. Начнутся продолжительные будни, дальние дороги, горькие новости на родных пепелищах, тоска по утраченному, утерянному навеки, – по весеннему цвету юности, которую не вернуть.

Где-то задержались Чубчик с Кардиналом, зато Павел Наконечный пригнал наконец виллис комбрига, в котором, завернувшись в тулуп, – ехали с ветерком! – сидел замполит Терпугов. Прибыл и ГАЗ-63 с личными вещами комбрига, а вскоре появился и Семен Семенович Майстренко с колонной покрытых брезентом «студебеккеров». На бронетранспортере примчались представители армии Нечипоренко организовывать комендатуру, налаживать нормальную жизнь.

Терпугову по пути следования уже встречались собранные в колонну полонянки, и Алексей Игнатьевич приобрел определенный опыт в этом деле.

Прежде всего стихийный праздник он превратил в организованный митинг. Березовский сомневался, стоит ли это делать в данной ситуации, однако не стал возражать – он занялся распределением боеприпасов и горючего.

Терпугов не ошибся, полонянки слушали очень внимательно. Они снова почувствовали себя частицей великой Родины, причастными к ее могуществу, славе, к близкой победе над врагом. В глазах у многих девушек засверкали слезы гордости и счастья. Под конец митинга появился инструктор политотдела по комсомольской работе старший лейтенант Яша Горошко. Вид у него был воинственный: на плече – автомат, в кобуре – трофейный парабеллум, на боку – планшет с картами и набором разноцветных карандашей.

В толпе полонянок он сразу же заметил стройную Катерину, безошибочно угадав в ней врожденного вожака. Как только замполит закончил речь, Яша и Катерина принялись составлять списки девчат по группам: нужно ведь всех накормить, устроить на ночь, а завтра раздобыть транспорт для отправки их на Родину. В блокноте старшего лейтенанта красным карандашом подчеркнуты слова: «Поговорить с Майстренко относительно машин». Горошко знал, что разгружающиеся сейчас машины рано утром будут возвращаться в тыл, на армейские базы.

Кардинал и Чубчик возвратились в часть не одни: с ними пришли четверо немцев. По приказу фашистского командования заминированный город должен был взлететь на воздух, поэтому населению под угрозой оружия было приказано спешно покинуть его, точнее, остаткам населения, ибо все, у кого были родственники в центральных районах или кто чувствовал за собой какую-нибудь провинность, удрали без напоминания. Оставались в городе лишь очень старые, больные и те, кому некуда было деваться. Вот из таких горожан и состояла эта случайная делегация. С бойцами немцы объяснялись при помощи Кардинала, знавшего немного язык, однако для серьезной беседы с комбригом нужен был настоящий переводчик. И тут оказалось, что Катерина Прокопчук хорошо знает немецкий язык. Последние месяцы девушка работала в патриархальной семье, осевшей в Обервальде. Профессор Шаубе уезжать с насиженного места не захотел – вместе с женой и племянницей он остался в городе. Сейчас Шаубе возглавлял делегацию. Это был небольшого роста пожилой, измученный человек с поблекшим лицом, на котором светились умные, наблюдательные глаза. Профессор опирался на толстую трость со множеством металлических пластинок, на которых были выгравированы названия различных городов, посещенных им.

– Профессор Фридрих Шаубе, – представила его Катерина Прокопчук, – мой хозяин.

Девушка смутилась и, зардевшись, добавила:

– Бывший…

– Я надеюсь, что фрейлейн Катрин не в обиде на меня? – с достоинством произнес профессор.

Катерина перевела его слова и от себя добавила, что профессор действительно был неплохим человеком. Трое других членов делегации одобрительно кивали головой. Профессор называл их, а Катерина переводила:

– Владелец парикмахерской Иоганн Мангейм.

– Владелец слесарной мастерской Вольф Пабст.

– Пианист Амедей Розенкранц.

Пианист еще был молод, выглядел лет на тридцать. Кисти обеих рук у него были ампутированы. Как в дальнейшем выяснилось, они были отморожены под Сталинградом. Парикмахер и слесарь были в таком возрасте, что не подходили даже под тотальную мобилизацию. Каждое слово профессора они дружно сопровождали кивками головы. Пианист стоял несколько в сторонке – высокий, хмурый, углубленный в себя.

Почувствовав благожелательное к себе отношение, профессор откровенно признался: все они приготовились к смерти и поэтому были очень удивлены, что советские солдаты не стреляли в них. В разговор включился полковник Терпугов, поручив заботы о дальнейшей судьбе полонянок Яше Горошко и сотрудникам вновь сформированной комендатуры.