Текст книги "Последние километры (Роман)"

Автор книги: Любомир Дмитерко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Тише. Перестань ругаться, – оборвал его высокий и сутулый сержант Григорий Непейвода.

– А ты что, верующий? – саркастически спросил Лихобаб, смешно подпрыгивая, чтобы не отстать от длинноногого сержанта.

– Наверное, – ответил Непейвода.

– То есть как?

– А так, – Григорий, торопясь, пригибался чуть ли не к самой земле. – Бога нет, это всем известно.

– Так почему же веришь? – на миг даже остановился оторопевший Леонид и снова бросился догонять своего товарища.

– Потому, что так мне легче. И не приставай ко мне, не надоедай…

На этом разговор и закончился. Лихобаб еще что-то бормотал, но слов его сержант не мог понять, – то ли из-за раздражающего скрипения снега, то ли из-за быстрой ходьбы.

Ночь выдалась лунная, разведчикам не по душе. В одном лишь повезло им: с юга, от Татринских перевалов, густо клубились темно-сизые, словно дым фугасок, тучи. Лунный свет еле просачивался сквозь них. Но вот-вот пойдет снег, а в метель легко потерять ориентир. Тогда не найти им свой Т-34, замаскированный в поле возле заброшенного сарайчика пастухов.

– В пречистую деву, трам-тарарам! – не внял предостережению сержанта Лихобаб: слишком уж раздражало его ненавистное скрипение.

– Хватит! – сказал сержант и остановился. – Так мы всех зайцев вспугнем, не только фрицев.

Они находились на ничейной земле. Где-то неподалеку пролегает неглубокая лощина, на противоположной стороне которой зарылись в землю немецкие форпосты.

Непейвода вынул из теплого полушубка схему, начерченную рукой майора Тищенко; прилегли на хрупкий паст. Лихобаб осторожно присветил трофейным фонариком, захваченным вместе с «языком» на сандомирском плацдарме. Вот он, этот желанный ярок, на схеме. До него каких-нибудь пятьдесят – шестьдесят метров, а дальше – спасительные заросли, их надежда.

– Дальше поползем, – приказал сержант.

Сняли с поясов гранаты лимонки и осторожно поползли вперед. Первым, как всегда, – Лихобаб, а за ним – сержант.

Это были хорошо натренированные и сработавшиеся напарники. Даже разница в росте оказалась для них весьма полезной. Когда нужно было проникнуть сквозь малейшую щель, это делал Лихобаб и уж потом расчищал дорогу Непейводе; по там, где нужны длинные ноги (хотя бы для прыжков через преграды) или физическая сила, там действовал Непейвода.

…Сливаясь с заснеженным полем, они осторожно и бесшумно ползли все дальше и дальше в глубину ложбины, в сизый мрак ночи.

На Алтае начинался рассвет, когда над заснеженными буераками Южной Польши, над погасшими мартенами Силезского бассейна сторожко хмурилась фронтовая ночь. Мать рядового Лихобаба Евдокия Пантелеевна растопила плиту. Праздничный запах смолистой хвои наполнил кухню. Сухие сосновые ветки громко трещали, взрывались жарким белым пламенем. Вскоре на раскаленной плите закипел чайник, сварилась в чугунке начищенная с вечера картошка. Сейчас хозяйка нарежет на горячую сковородку сало и лук, достанет из погреба соленых помидоров, пахнущих чесноком, укропом и вишневыми листьями, – и завтрак готов. Для всего бабского гарнизона.

Вот уже слышно, как из светлицы в сени вышла невестка, звякнула о косяк цинковым подойником, направилась в хлев. Рабочий день начался.

Позавтракав, невестка побежит в контору, где она работает счетоводом, а Евдокии Пантелеевне некуда торопиться. В овощеводческой бригаде – зимняя передышка, поэтому женщины принялись за другое: собираются по вечерам у того, у кого дом не тесен (а таких теперь большинство, потому что из каждой семьи кто-то ушел на фронт), вяжут из шерсти носки или шьют из выделанных заячьих шкурок рукавицы, – все это для них, для фронтовых героев, защитников Родины. Однако до вечера еще далеко, и Евдокия Лихобаб сможет за день переделать неотложную домашнюю работу, присмотреть за маленькими внучками.

Спокойствие и счастье Евдокии Пантелеевны весьма неустойчивы. О муже своем она уже редко когда вспоминает, ибо прожила с ним менее двух лет, а без него хозяйничает уже большую половину жизни. Только и осталась как память о нем – бессмертная партизанская песня про волочаевские дни. Да единственный сын Леня.

Невестка вошла в кухню с полным подойником, внесла с собой запах морозного утра и теплого молока. Казалось, будто этот молочный дух идет не только от подойника, но и от всей здоровой фигуры этой тридцатилетней молодицы.

– Как Лиска?

– А что ей?

Свекровь и невестка разговаривают между собой мало, да, возможно, это и к лучшему. Трогательной дружбы между ними нет, но и перебранки не отравляют им тяжелых, невеселых будней. Прожив столько лет без мужа, Пантелеевна испытала в жизни всякого, ходили и о ней слухи да пересуды. Поэтому она не очень обращала внимания на сплетни о невестке, не раз доходившие до ее слуха. Если уж смирилась с выбором сына, взявшего старше себя по годам Нюську Звонареву, которая еще подростком подалась в геологическую партию, долго где-то работала и наконец с ребенком на руках очутилась в родном селе, так что уж говорить теперь об истосковавшейся по мужской ласке солдатке!..

– Детей будить, мама?

– Буди Таню и Люду, им в школу. А маленькие пускай поспят.

Невестка пошла через сени, на другую половину, где на широких деревянных полатях под шерстяным одеялом спали четверо удивительно похожих друг на друга девочек. Глядя на них, бывшая Нюська Звонарева, а теперь Анна Лихобаб, видела свое собственное лицо в разные периоды детства: три года, пять, семь и десять. Трое младшеньких – Зина, Ира и Люда – были от мужа, а десятилетняя Татьянка от геолога Коли Наседкина – певца, гармониста, балагура, заманившего юную Нюську с собой. Он был единственный, кого она по-настоящему любила, и, наверно, он любил ее тоже, но жениться не мог, ибо уже, как впоследствии выяснилось, имел двух жен – в Чите и в Иркутске. Вот почему Нюська Звонарева возвратилась в Верхние Ростоки с разбитым сердцем и младенцем на руках. Но недолго сокрушалась девка. Вскружила голову охочему до танцев, низкорослому Леньке Лихобабу, который не только официально зарегистрировал с ней брак в сельсовете, но и удочерил Татьянку. Это событие не вызвало удивления. Честный, прямодушный, Ленька не отличался красотой, не был большим мастаком и в хозяйстве, – возьмет, бывало, ружье, уйдет подальше в лес и там, вместо того чтобы охотиться, слушает пение птиц. Изредка лишь подстрелит какого-нибудь обленившегося зайца. А Нюся взяла-таки всем: и заманчивым, как пшеничная сдоба, телом, и лицом, и ловкими в работе руками, и едким, остроумным словом.

По состоянию здоровья и по многодетности Лихобаб мог бы получить отсрочку, но он, вишь, взбунтовался. Вспомнил героического отца, партизана-волочаевца, и добился своего – был ныне там, среди героев…

Долго бредет ленивый зимний рассвет от Алтая к Висле. И все же, пока разведчики доползли к зарослям, они инстинктивно почувствовали, что вот-вот начнет рассветать. В последний раз остановились, чтобы перевести дыхание. Непейвода взглянул на левое запястье, где тускло сверкнул зеленоватым фосфором циферблат.

– Поздновато.

– Цыц! Слышишь?

Затаив дыхание, стали прислушиваться к темноте. Тот скрип, который до сих пор так раздражал их, теперь, кажется, становится их союзником. Отчетливо слышны шаги немецкого часового: скрип-скрип, скрип-скрип, тишина. Скрип-скрип, скрип-скрип, тишина… Один? Да. Приближается? Очень похоже. Скрип-скрип, скрип-скрип… Вот он – желанный шанс. Не прозевать бы!

Еще минута… Еще миг…

А Земля мчится по своей эллиптической орбите навстречу дню. Небо еще сохраняет цвет глубокой ночи, но восточный горизонт уже опоясался узенькой полоской, которая постепенно расширяется, растет. Тучи развеялись, луна, к счастью, зашла. Звезды холодные, неприветливые.

– Слушай, трам тарарам…

– Помолчи наконец!

Скрип-скрип… Скрип-скрип… Скрип-скрип…

Морозы в Очеретовке были слабыми и непродолжительными, но все же в январе Ингулец замерз. Лед был тонкий и малонадежный, однако воду святили в проруби, сбив для надежности возле берега деревянный помост. С этого помоста отец Борис размашистым крестом благословил мнимую Иордань, отсюда же и окроплял немногочисленных мирян священной водой.

Людей на крещение собралось немного. После бегства старосты Порфирия Ступы и нескольких полицаев паства отца Бориса почти целиком состояла из женщин. Среди них выделялась высокая, широкоплечая, пропахшая стеариновыми свечами и ладаном, сама похожая на негнущуюся восковую свечу, Матрена Илларионовна Непейвода, которая, родив трех сыновей, рано овдовела: ее мужа застрелил сосед-подкулачник. Двое старших сыновей перед самой войной женились: по одному плачет вдова и двое сирот, а по другому – бездетная жена. За третьего, самого младшего, Гришу, ревностно молится она, неутешная мать. И верит. Непоколебимо верит, что бог поможет ей.

Ефрейтор четвертой роты 208-го альпийского полка дивизии СС «Бавария» Бертольд Мюллер осознает, что нарушил устав боевого охранения, но ничего поделать с собой не может. Во всем повинна эта немилосердная, сатанинская холодная ночь. Еще неделю назад они были в Южной Италии. Еще неделю назад над ними шелестели вечнозеленые пальмы. Еще неделю назад он цедил из бочонка ароматное молодое кьянти и под теплой периной прижимал горячее тело визгливой, но уступчивой хозяйской прислуги Анджелины. Еще неделю назад даже в тоненькой шинели и сапогах из эрзац-кожи он чувствовал себя совсем хорошо. Еще неделю назад!..

А сейчас… Черт бы его побрал! Лежать притаившись! На этой промерзшей, забытой богом земле! Да он давно бы уже превратился в сосульку. В бездыханную ледяную глыбу. В мертвеца! Вот что было бы из него, если бы он действовал по уставу.

Нет, он будет двигаться, покуда жив. И выживет. Во что бы то ни стало выживет. Для этого у него есть фляга, в которой на донышке булькает не разбавленный шнапс, а крепкий ямайский ром. Подогретый огненным напитком, ефрейтор подпрыгивает и будет прыгать до самого утра, потому что движение, как и ром, согревает кровь. Проклятая ночь! Собачья жизнь! Жалкая судьба!

Любопытно, кто сейчас нежится там, в теплой каморке, в объятиях смуглянки Анджелины? А еще интереснее, кто спит с его собственной женой, худенькой, невзрачной, но хитрой, как кошка, Мартой. Есть ли еще у него домик, бакалейная лавочка, фрау Марта Мюллер, их сыночек Отто? И существует ли вообще на свете живописный Радебойль – спокойное предместье суетливого Дрездена? Дрезден часто подвергался ударам с воздуха…

Главное сейчас – выжить. Не замерзнуть, не упасть от пули и осколка, не умереть от тифа или туляремии. Во что бы то ни стало выжить! Любой ценой! Фюрер тоже не дремлет. Фюрер видит на десятилетия вперед. Уже по дороге сюда Мюллер сам читал в «Фолькишер беобахтер» о грандиозном плане генеральной реконструкции рейхстолицы – Берлина. Какие там будут сооружены здания, мосты, объездные дороги! Да, фюрер верит в победу. А доктор Геббельс по радио твердо пообещал новое, неслыханное до сих пор оружие. Держись, Бертольд, еще не конец!

А все же – невыносимый холод! До сумасшествия, до потери сознания. Уже и спасительный напиток выпил весь без остатка, а рассвет все еще не наступает. Как ни двигайся, как ни подпрыгивай – погибель берет за глотку. Ноги закоченели, не слушаются. И тени… Что это за тени? Хальт!..

Тысячи искр вспыхнули у него в глазах. Кто-то рванул за ноги, Мюллер свалился навзничь.

Непейвода и Лихобаб свое дело знали.

5

У сержанта Галины Мартыновой маленькое, ничем не примечательное личико с острым подбородком и похожим на кнопку носиком. Волосы русые, почти бесцветные, такие же и брови. Единственное, что выделяется на этом обыкновенном и все же чем-то привлекательном лице, – большие, неспокойные глаза. Цвет этих глаз не то темно-желтый, не то светло-коричневый – сразу и не определишь.

Видимо, за эти опьяняющие глаза и полюбил Петр Бакулин свою Галинку. А может, за искренность, сердечность, за детскую беззащитность в страшном военном водовороте…

К ухаживаниям героического комбата Галина отнеслась с предубеждением. Слухи о его поведении на Урале каким-то образом дошли и до нее.

Сержант Мартынова – маленькая частичка штабной машины, точнее, нерв, который активно действует в период подготовки операции. В бою связь осуществляется при помощи радио. Галя хорошо знает командиров подразделений, со всеми у нее хорошие, деловые отношения. Бывая в штабе, они часто заходят к ней, кто по делам, а кто просто так – отвести душу. Есть какое-то особое удовольствие в том, чтобы хоть на минутку забыть о жестоком военном быте и переброситься, пусть несколькими словами, с приветливой девчонкой, которая даже в вылинявшей гимнастерке сохранила детскую искренность и женское очарование.

Чаще других заглядывал к маленькой радистке Петр Бакулин. Началось это еще тогда, когда бравый уралец носил звездочки капитана и командовал ротой. Звание майора ему присвоили одновременно с награждением Золотой Звездой Героя за то, что его рота с ходу форсировала Вислу и закрепилась на левом берегу реки, в районе Тарнобжега. Это была существенная помощь соседней армии, которая в тяжелых боях удерживала сандомирский плацдарм.

Петр сразу же почувствовал холодность Галины, и это задело его за живое.

Бригаду вывели на отдых и пополнение. Появилось больше свободного времени, возникло настроение минутной размагниченности, проснулась жажда жизни. Галю и других девчат влекло кино, танцы, развлечения местной молодежи.

А Петр Бакулин переживал сложный этап в своей жизни. Некогда беззаботный юноша стал теперь возмужавшим воином. В первых же боях он осознал, что век танкиста недолог. Казалось бы, если до сих пор ты умел брать от жизни все, что дают молодость и красота, то теперь бери тем более. Завтра, быть может, твой последний бой. Но Петр думал иначе. Если останешься в живых – хорошо, а если нет – то кто же останется после тебя? Хотелось как можно прочнее утвердиться на житейской ниве, чтобы первый слепой случай не вырвал тебя начисто, с корнем…

Галина сердцем почувствовала эту перемену, и прежняя неприязнь к самоуверенному красавцу постепенно исчезала. Шли дни, бригада снова вела бои. На чужой земле, вдали от родных мест, под адским небом войны девушка поняла его чувства, его настроение, его печаль.

Теперь они ждали ребенка.

В камине по-гусиному шипели сырые поленья, в комнате – бывшей резиденции управляющего княжеским имением – было холодновато и чадно. Семен Семенович сидел свободно, с расстегнутым воротником, без пояса – близилась полночь, и он уже не ждал никого. Но у Ивана Гавриловича сквозь маскировочные портьеры пробивался свет – Майстренко нарочно выбрал себе комнату против окон комбрига, – а когда хозяин не спит, негоже отдыхать и подчиненному.

Кто-то постучал в дверь, он удивленно откликнулся. В комнату вошла начальник медицинской службы Аглая Дмитриевна Барвинская.

– Не гоните меня, Семен Семенович, – сказала врач вместо приветствия и опустилась в глубокое кожаное кресло с резной деревянной спинкой и подлокотниками. – Все равно не уйду. Некуда.

– То есть как?

– Очень просто: в медсанвзвод ночью не доберусь, отстала в пути, ехать с зажженными фарами опасно, «рама» засечет, а без света – заночуешь в канаве. Очень рада, что и вы не легли спать.

– Я по другим причинам. В любую минуту может вызвать комбриг, поэтому приходится на старости лет…

– Где еще та старость!

– Приближается. Как не верти, а уже полсотни с гаком. Не то, что некоторым…

– И «некоторым» тоже уже немало… – Не спрашивая разрешения, достала пачку папирос. – Угощайтесь.

– Спасибо.

Взял несгибающимися пальцами папиросу, не спеша закурил. Знакомый запах табака смешался с едким чадом камина, привычно щекотал ноздри.

Аглая Дмитриевна курила, выпуская с бледных, некрашеных губ аккуратные кольца легкого сизого дыма. Смотрела на эти кольца задумчивыми, узкими, как на старинных византийских иконах, глазами, словно забыла, где она, зачем пришла сюда. Очутившись в кресле, женщина вдруг почувствовала непреоборимую усталость. Сколько уже дней бригада то отдыхала, то перебазировалась. Только врачу и ее коллегам не выпадало отдыха ни днем ни ночью: раненых не вылечишь за день-два и даже не подготовишь к эвакуации. Разные ведь бывают раны: одна требует немедленного хирургического вмешательства, другая – терапевтических средств, третья – повторной операции, четвертая – обыкновеннейшего покоя, пятая…

Барвинская утеряла нить мыслей и, наверное, на какой-то миг задремала. Когда же открыла глаза, не могла вспомнить, о чем шла речь, бросила лишь:

– Медикаменты!

Это слово для подполковника Майстренко прозвучало как сигнал бедствия. Он ломал себе голову, как подтянуть медицинскую службу поближе к местам боев, как приспособить ее к требованиям стремительного, многодневного наступления, а вот порошки и микстуры…

– Сколько же вам нужно этого добра?

– Горы. Океан.

За облачком дыма ее узкие византийские глаза, казалось, заслонили собой все лицо, оно словно бы исчезло, растворилось в тусклом свете комнаты, остались только эти узкие, древние, мудрые, требовательные глаза.

Что-то тревожное, волнующее шевельнулось в сердце Семена Семеновича. Оно не имело никакого отношения ни к медикаментам, ни к интендантской службе вообще. Возможно, от их разговора – о старости, о годах. Сколько же Аглае Дмитриевне лет? Тридцать? Вероятно, около того. В боях за Львов погиб ее муж, летчик, и тогда говорили, что у Барвинской остался в Харькове восьмилетний сын. Где-то у чужих людей. Нелегко ей, бедняге, ох нелегко!

Майстренко хочется сделать врачу услугу, он находит среди бумаг ее заявку, датированную позавчерашним числом, и размашисто пишет на ней резолюцию: удовлетворить!

– Сделаем, Аглая Дмитриевна, непременно сделаем.

Он пытается заглянуть в ее дивные глаза, надеясь заметить в них признак удовлетворения, а может быть, благодарности, но глаз уже нет. Они спрятались под тяжелыми веками. Аглая Дмитриевна спит спокойным, глубоким сном. Маленькая, беззащитная и… привлекательная. Семен Семенович растерянно смотрит на Барвинскую. Что же делать?

Невольно взглянул на окна комбрига. Свет в них еще горел. Ну и пусть горит, но он свой рабочий день уже закончил.

Потихоньку затянул ремень, застегнул воротник, накинул шинель. Переночует сегодня у инженер-майора Никольского, тот, наверное, на передовой.

– Спокойной ночи, милая, усталая женщина!

Погасил свет и вышел.

Майор Тищенко только что закончил допрос контрольного пленного. Ефрейтор дивизии СС «Бавария» Бертольд-Гюнтер Мюллер рассказал о передислокации дивизии. Следовательно, нанеся удар англо-американским войскам и остановив их продвижение в Арденнах, Гитлер лихорадочно перебрасывает самые боеспособные части с других фронтов на Восток.

Майор снял трубку полевого телефона и услышал четкое:

– Сержант Мартынова слушает!

Маленький бригадный узел связи не спал.

Комбриг тоже ответил без задержки. Выслушав информацию, приказал передать ее дальше, наверх. А утром прийти с уточненными данными, нанесенными на карту.

Толстым синим карандашом Тищенко отмечает на карте-двухверстке подразделение дивизии «Бавария», конфигурацию линии обороны, огневые точки. Ефрейтор Мюллер ничем не отличается от многих других, кого пришлось допрашивать майору Тищенко. Сначала упирался, божился, что ничего не знает, а потом пошло как по маслу. Плакал, уверял, что его отец не верил в бога, а мать чуть ли не коммунистка: отдала дочь замуж за приказчика. Но в крах всех нацистских иллюзий еще, видно, не верит. Придется отправить эсэсовца во фронтовой разведотдел, возможно, там он скажет что-то более существенное.

Давило под грудью, голова гудела как с похмелья. Вышел из комнаты на свежий воздух.

В ночном небе полновластно господствовала война. Низко над землей шли на боевое задание тихоходные бомбардировщики женского авиаполка, базировавшегося на прифронтовых полевых аэродромах. Тищенко постоянно поддерживал связь с полковой воздушной разведкой, частенько гостил у девчат. Ему не раз приходилось наблюдать храбрых летчиц в их не очень благоустроенном фронтовом быту. Глянешь на них, когда они стирают белье, пришивают к гимнастеркам пуговицы или пишут письма близким и возлюбленным, и перед тобой обыкновеннейшие курносые, веснушчатые, кареокие и синеокие Маруси и Дуси, чьи-то дочери, сестры, нареченные. Сердце невольно защемит от боли за их суровую, нелегкую юность…

Инженер-майор Никольский не был на передовой, как предполагал Майстренко. Рекогносцировку местности Вадим Георгиевич успел закончить в течение дня и под вечер возвратился в замок.

Как ни сладко спал инженер-майор, но, услышав стук, сразу проснулся. Обул сапоги, накинул китель. «Кого это так поздно принесла нелегкая?» Услышал удивленный голос подполковника интендантской службы Майстренко:

– Вы дома?

– А где же мне быть? – не меньше удивился и Никольский.

И вот они сидят в каморке, где жила когда-то прислуга панов Конецпольских или Лянцкоронских. Семен Семенович озабоченно оглядывается по сторонам: где тут расположиться вдвоем, когда и одному тесно? Чтобы объяснить такой поздний визит, интендант коротко рассказал о своем приключении.

– Браво, Семен Семенович! – хохотал легкомысленный Никольский. – Вы и впрямь настоящий джентльмен! Аристократ духа! Однако упустить такой случай!

Но гость есть гость. Налил в рюмки прозрачной жидкости и провозгласил:

– За здоровье прекрасных женщин… и недогадливых мужчин!

– Ладно, ладно, – ворчал Майстренко. – Будто и вы не поступили бы точно так же.

– Упустили шанс, так уж помалкивайте…

Выпили снова, но ко сну не клонило.

– Проклятая судьба! – вдруг пожаловался гостю Никольский. – У меня жена в эвакуации – молодая, красивая… Успел пожить с ней какой-нибудь год-полтора… Часто думаю, что, возможно, и она там небезгрешная… Как мы встретимся с ней? Как переступим через эти фатальные годы? Все это не так просто…

«Ой непросто!» – подумал Майстренко и сочувственно посмотрел на инженера.

– А впрочем, – тут же утешал себя инженер-оптимист, – придется все списать за счет войны. Ничего другого не выдумаешь.

Чтобы возвратить себе хорошее настроение, Вадим Георгиевич снова вспомнил о Барвинской.

– А может, пойдем и посмотрим, как там Аглая Дмитриевна?

– Ничего с нею не случится, – возразил Майстренко. – Разве ей привыкать? Выспится в кресле или проснется и расположится поудобнее. А завтра скажет мне спасибо.

– Или назовет ослом. Ну, ну, не сердитесь. Вы настоящий джентльмен или, как говорят англичане, аристократ по происхождению.

– По происхождению я сын сапожника.

– А я – сын попа. Да, да, потомок мелкого сельского попика, от которого торжественно отрекся в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, будучи семнадцатилетним недорослем. Об этом написано в моей героической автобиографии. Вступая в армию, я ничего не скрывал. Бедный папаша! Потерял любовь детей, уважение односельчан, а потом изверился и в боге. Суета!..

Только теперь понял Майстренко, откуда в подвижном инженере эта чрезмерная предупредительность. Пришлось бедняге гнуть шею да приспосабливаться еще с юных лет! Да и во внешности Никольского было что-то архаическое, поповское: и гладенькие, будто маслом смазанные, волосы, и рыжеватая, клиноподобная бородка, и пухлое, как пампушка, лицо, и жадный взгляд рыжеватых, как и бородка, глаз.

Никольский уступил гостю свою кровать, а сам устроился на стульях: шинель, плащ-палатка, противогаз под голову – и постель готова. Через несколько минут он уже по-молодецки храпел. А Семен Семенович долго еще переворачивался с боку на бок. Ему не давали покоя узенькие, византийские глаза.

Березовский и Терпугов обсуждали план политико-воспитательной работы во время наступательных действий.

У Терпугова больное сердце, ночная работа вредна для него. Березовский с сочувствием смотрит на осунувшееся, землистого цвета лицо заместителя по политической части и рад был бы поскорее закончить разговор, но Алексей Игнатьевич имел обыкновение излагать свои мысли очень обстоятельно, всесторонне аргументируя их. Он был лет на пятнадцать, а может и на двадцать, старше комбрига. Ему досаждает хроническая одышка, он часто умолкает, принимает назначенные врачом таблетки.

– Меня очень беспокоит проблема взаимоотношений с местным населением на немецкой территории. Гитлеровцы причинили нам много зла. В памяти у каждого бойца – сожженные города и села, горы трупов, замученные родные и близкие. Сердца воинов пылают священной ненавистью. А тут – аккуратные немецкие домики… Убедить солдат, что мирное население неповинно, что не все немцы фашисты, ох, скажу вам, заданьице!

Он вынул очередную пилюлю, но передумал ее глотать, видимо, уже переусердствовал. Спрятал обратно в нагрудный карман кителя, Однако воды из цинкового бака нацедил полную кружку и выпил одним духом.

– Я понимаю вашу озабоченность, Алексей Игнатьевич. Понимаю…

У комбрига тоже изболелась душа от размышлений об этом. Отец… Тихого, честного и гордого душою, его повесили на площади, а потом тело облили керосином и сожгли. Мать преждевременно ушла в могилу. Сестра на чужбине, в неволе, если жива. Валя… Пугливая, несозревшая любовь… Где она, что с нею? Знал: его горе, его беду нужно умножить на боль и муки миллионов, чтобы определить наказание душегубам.

Порывисто встал из-за стола:

– Для меня главное – успех наступления. Нужно, чтобы каждый боец знал, на какое расстояние мы продвинулись вперед и сколько километров еще осталось до границы Германии.

Комбриг считал вопрос исчерпанным, но Терпугов не уходил.

– Еще одно дело. Опять-таки о Самсонове. Собрали его личные вещи, нужно отправить в Москву.

– Отправьте с нарочным.

– С кем? Ведь сейчас наступление.

– Подумаем. И вот что: скажите Майстренко, пускай подготовит посылку для семьи покойного за счет трофеев, запасов… Он найдет.

Наконец распрощались. Иван Гаврилович погасил аккумуляторную лампу, но ложиться ему не хотелось.

Нащупал в кармане шершавый листик бумаги – письмо-треугольник от Маши Пащиной. Его принес сегодня с полевой почты Сашко Чубчик.

6

Петр Бакулин и Галя Мартынова проводили свой последний вечер. Завтра Галя отпросится в санчасть и откроет Аглае Дмитриевне свою тайну. А потом, как скажет врач: аборт или сохранение беременности. Петр настаивал на том, чтобы Галя ждала ребенка.

Галина плакала. Тихо, молча. Слезы катились по бледным щекам, по мелким веснушкам, и радостные, и неутешные… Ей очень хотелось иметь сына, похожего на Петруся, такого же красивого и боевого. Но война еще не закончена, все может случиться, а они не женаты, на фронте браки не регистрируют. Возвратишься в родной Кременчуг в свои девятнадцать лет одна, без мужа, с ребенком на руках…

Лежала навзничь на жилистой руке Бакулина, устремив взгляд в потрескавшийся потолок, который еле виднелся в ночной тишине, слушала монотонное тиканье часов. До сих пор она почти не замечала этого механического счета секунд. Одинаковые ходики висели чуть ли не в каждом доме, где ей приходилось стоять на квартире. А сейчас прислушалась к назойливому тиканью с тревогой, ибо это, наверное, уходили в небытие ее последние минуты с Петром.

– Ты не забудешь меня, Петя, если я не вернусь из медсанвзвода?

– Пока я жив буду, не забуду.

– Ты будешь жить. Тебя будет оберегать моя любовь.

– Спасибо.

Он крепкими, как гвозди, пальцами нашел ее маленькое шелковое ухо, нежно гладил его. Теплая волна любви и покорности разлилась по ее телу.

На следующий день Аглая Дмитриевна Барвинская позвонила начальнику политотдела Терпугову и сообщила, что в штабе бригады – неприятное событие. Сержант Мартынова забеременела и наотрез отказывается от аборта. Да аборт навряд ли и возможен: во-первых, запрещено законом, а во-вторых, очевидно, уже поздно.

– Кто отец ребенка?

– Не говорит.

Алексей Игнатьевич догадывался, кто здесь замешан. И ему понравилась позиция девушки: взять всю ответственность на себя. Вместо осуждения в его душе возникло сочувствие. Он спросил Барвинскую:

– Что вы предлагаете?

Аглая Дмитриевна посмотрела на Галю. Девушка сидела, низко опустив голову, под глазами темные пятна, в глазах – усталость и растерянность. Барвинская невольно вспомнила звонкий, бодрый голосок: «Сержант Мартынова слушает!» Так отвечала юная телефонистка ей, Аглае Дмитриевне, в те ужасные дни, когда она разыскивала своего мужа, своего Володю, а тот упрямо не подавал о себе вестей. И не подаст уже никогда… Вообще, кто бы ни позвонил на бригадный пункт связи, сержант Мартынова всегда старалась хоть чем-нибудь помочь. А теперь она сама нуждалась в помощи.

– Я уверена, – сказала врач в трубку, – что тут настоящее чувство. А нам после войны нужны будут счастливые матери и хорошие дети.

– Понял. Пришлите ее ко мне.

А сам уже по всем проводам искал командира бригады. Нашел его у начальника штаба Соханя.

– Товарищ комбриг, есть подходящий человек.

– Какой человек, зачем? – не понял комбриг.

– Для того, чтобы отправить в Москву с посылкой для семьи Самсонова.

7

У начальника штаба Соханя, поселившегося в одной из комнат дворца, – хоть топор вешай. Не помогает ни высокий потолок, ни тяга сквозь аккуратный кафельный камин, ни раскрытая настежь форточка. Собралось с десяток яростных курильщиков, все смолят: кто отечественные папиросы с длинными бумажными хвостами, кто топкие трофейные сигареты, заправленные в деревянные или костяные мундштуки, кто самокрутки из едкой махорки, а сам хозяин – шляхетскую трубку с длиннющим, похожим на кларнет, цибухом, разукрашенным квадратиками радужного перламутра. Эту диковинку нашли на чердаке, когда устанавливали на крыше пулеметные точки.

На совещании присутствуют все четыре комбата, командир самоходного артиллерийского полка подполковник Журба, командиры пулеметной и пулеметно-зенитной рот, истребительной противотанковой батареи, а также ближайшие помощники Гордея Тарасовича Соханя – Тищенко, Никольский, оперативники.

Несколько минут назад вошел и комбриг. Переговорив по телефону с Терпуговым, он стоял у окна, за которым сверкал голубой, открытый солнцу день. Вдруг установилась хорошая погода, небо улыбалось по-мирному. Иван Гаврилович отчужденно слушал размышления комбата 1 гвардии майора Бакулина. Только теперь до сознания комбрига дошел смысл информации замполита о беременности Галины Мартыновой.

Бакулин докладывал, что в его батальоне готовы к бою девятнадцать «коробок», которые полностью обеспечены экипажами и комплектами боеприпасов. Две машины остались в Заглембье – у одной неисправен двигатель, у другой вышла из строя муфта сцепления.

Березовский с любопытством рассматривал стройную фигуру комбата, его мужественное лицо, проникновенные глаза. Бедная Галя Мартынова! Тяжело ей будет одной там, в тылу. Дождется ли она его живым, неискалеченным? А если и дождется, то как сложится их послевоенная жизнь?