Текст книги "Признания разгневанной девушки (ЛП)"
Автор книги: Луиза Розетт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Глава 19
Теперь у меня репутация школьного агрессора. Спасибо YouTube-шпиону, который записал всю драку с Региной на камеру и выложил ее в Интернет.
Ну, по меньшей мере, Роберт сказал, что теперь меня считают агрессором. Понятия не имею, правда ли это. Я лежу, дома в кровати с мононуклеозом, и провела так же и прошлую неделю. А сегодня мой День Рождения.
Стоить, ли говорить, что я не устраиваю вечеринку с Мэттом. Но это было и ежу понятно с самого начала. И это мой второй испорченный День Рождения подряд. Но, эй, я хотя бы не в больнице.
После моей ссоры с Трейси тренер Морли обнаружила меня без сознания на полу в раздевалке и позвонила 911. Бобби Пассео, мой старый приятель, приехал за мной на той же самой машине, которая испортила все веселье на встрече выпускников, и я провела день в неотложке, где меня тыкали иголками и пинцетами отдирали грязь с рук и ног. Бобби оставался рядом, пока мама не приехала, а это произошло как раз, когда врач спрашивал меня, как давно у меня распухли гланды так, что я едва могу повернуть голову.
– Я увидел эти болты Франкенштейна в ту же секунду, когда вошел в комнату, – сказал он маме, которая выглядела настолько пристыженной, что мне стало неловко за нее.
Доктор был удивлен, что мой анализ крови показал слабо выраженный мононуклеоз. После того, как Бобби сказал, что я была без сознания больше пяти минут, он подумал, что меня нужно положить в больницу. Я решила не рассказывать ему о том, что происходило за десять минут до моего обморока, который мог быть связан с моим желанием на некоторое время остаться в блаженном неведении.
Мама разволновалась – она почувствовала, что мой мононуклеоз объясняет мое нетипично жестокое нападение на соученицу. По крайней мере, она так сказала миссис Чен, которая позвонила, чтобы меня «проверить», или, скорее, чтобы рассказать маме о случившемся в школе. Пока они разговаривали, я представляла миссис Чен на другом конце провода в ее рождественской ленте с рогами.
Миссис Чен сказала, что в школе все по мне скучают и с нетерпением ждут моего возвращения, что показалось мне довольно забавным. Уверена, что их даже не волнует, где я, но часть меня не отказалась бы походить по коридорам старой доброй «Юнион Хай», наслаждаясь своей временной известностью на YouTube. Хотя к этому времени люди могли уже переключиться на что-то еще. Готова поспорить, что видео никто больше не выкладывает – кибершпионы миссис Чен отслеживают все действия на школьных компьютерах, и если ученики отправляют своим друзьям особую ссылку, используя свои электронные адреса школы, миссис Чен быстро это обнаруживает.
Раздается дверной звонок. Это Роберт. На этой неделе он заходит каждый день с домашним заданием, что действительно мило и удобно, учитывая, что теперь он мой единственный друг. За эту неделю мы говорили больше, чем за последние несколько месяцев – я даже рассказала ему о Регине – но он по-прежнему не упоминает Джейми. И я тоже.
Мама звонит мне, сказать, что пришел Роберт, и я делаю попытку придать себе более презентабельный вид, а это достаточно сложно, когда ты валяешься в кровати в спортивном костюме, с немытыми волосами и огромными кровоточащими коростами на руках и ногах.
– Заходи, – говорю я, когда он стучит в дверь.
– Привет. Как поживаешь? – Он занимает свое обычное место на моем старом кресле-мешке и лезет в свой рюкзак за домашним заданием.
– Привет. Знаешь что? Думаю, я выйду в понедельник.
– Тебе везет. Когда у меня был мононуклеоз, я пропустил целую вечность. Хватит ковырять, – говорит он, видя, как пальцы моей левой руки работают над правым предплечьем.
– У тебя был мононуклеоз? Я думала, ты был в колонии для несовершеннолетних.
– Ха-ха, – холодно произносит Роберт. – Могу я тебе напомнить, что никогда не отбывал срок за свои мелкие правонарушения?
– Оо, «правонарушения». Звучит, как слово литературного английского, Роберт.
Он закатывает глаза и протягивает мне беспорядочную стопку папок с бумагами, торчащими из них в разные стороны. Начинаю их просматривать, потом передумываю и бросаю эту путаницу на пол.
– Я думала, у тебя сегодня репетиция.
– Генеральная репетиция сегодня вечером. Серьезно, хватит ковырять.
– Чешется.
– Так намажь чем-нибудь. У тебя есть, чем? Где оно?
Показываю на свой стол, и он берет мазь с ноутбука.
– И как проходят генеральные репетиции?
– Как правило, старшеклассники держатся чертовски далеко от Шекспира, – говорит он, протягивая мне тюбик. Когда я начинаю наносить мазь, ко мне приходит мысль, что Роберт – один из немногих, перед кем я могу это делать. – Но нужно признать, что все идет неплохо. Мег Беннет просто гениальна в роли Леди Макбет. Она даже вкладывает чувства, когда говорит.
– А ты кого опять играешь? – спрашиваю я, притворяясь, что не знаю, пока толстым слоем мажу коросты.
Он ухмыляется, театрально изображает глоток из воображаемой фляжки и говорит скрипучим старческим голосом:
– Привратника. – Привратник – это совсем небольшая роль в «Макбете», но он вносит смешные эпизоды в эту бесконечную трагедию, и все старожилы драматического кружка были нереально взбешены, когда роль получил Роберт. Но он ее заслужил – все больше недели говорили о том, как потрясающе он выступил на прослушивании, и Роберт на время стал героем новичков, отстояв честь всех девятиклассников.
– Ты придешь посмотреть?
– Если мама выпустит меня из постели на выходные. И если ты пообещаешь мне, что я не увижу Трейси или еще кого-нибудь, кого мы знаем.
Роберт неловко ерзает в кресле. Когда он, наконец, успокаивается, он надувает щеки и медленно выпускает воздух с тяжелым вздохом. Он тянет время.
– Что? – спрашиваю я.
– Ничего.
– Нет, что-то.
– Да, ну ладно, что-то. – Он лезет в карман и вытаскивает полупустую пачку сигарет, не вполне осознавая, что делает. Убирает ее обратно, вздыхает и наклоняется вперед, насколько это возможно на кресле-мешке. – Ходит слух. Не знаю, правда ли это.
– Обо мне? – Я готовлюсь к худшему.
– На самом деле, первый на этой неделе не о тебе. О Трейси. Речь идет о том, что она, наконец, это сделала.
Если есть способ окончательно убедиться, что твоя лучшая подруга – больше не твоя лучшая подруга, то это – услышать от кого-то другого, что она лишилась девственности.
– Серьезно?
Роберт пожимает плечами.
– Так говорят. Извини, что пришлось услышать это от меня.
Не могу поверить, что она это сделала. Учитывая, что она знает о Лене. А может, она сделала это, потому что знает о Лене. И какая вероятность, что они пользовались презервативами? Явно не такая, как у того, что она просто пошла напролом и безрассудно занялась незащищенным сексом.
– А другой слух – что он бросил ее и теперь с Леной.
Меня начинает тошнить, и это не мононуклеоз. Теперь Трейси – всего лишь зарубка на выданном командой по плаванию ремне Тупого Парня, каким он и был все это время.
– Думаешь, это правда?
Роберт задирает голову и делает паузу для театрального эффекта.
– Может, тебе стоит позвонить ей и выяснить, – говорит он с наигранной невинностью.
Нет. Неа. Я не позвоню Трейси. После всего, что она мне сделала. Как мы можем теперь быть подругами? Она осталась в отряде, возможно, стала подлизываться к Регине, даже после моего рассказа о том, что Регина сделала. Теперь все по-другому. Теперь мы даже не в одной вселенной. Я качаю головой.
– Что еще происходит? – спрашиваю я.
– Это все, что ты скажешь о Трейси? – говорит он, разочарованно глядя на меня. Пожимаю плечами. – Она осталась тем же человеком, Рози. Не похоже, что взаимодействия с Мэттом превратили ее в кого-то нового.
– Мы с ней больше не разговариваем, Роберт.
– Потому что она сказала Регине, что ты целовалась с Форта?
Значит, он знает. Мы несколько секунд изумленно смотрим, друг на друга, будто играем в гляделки. Потом я медленно киваю.
Роберт вытягивается в кресле и закрывает дверь комнаты. Потом садится на стул у письменного стола и подкатывается на нем к моей кровати. Он откидывается назад и скрещивает руки.
– Скажи мне, что происходит с Джейми – правду.
– Я не знаю. Честно. Это… меня смущает.
– Он тогда так носился по стадиону, будто ты горишь или вроде того.
В глазах Роберта есть нечто, чего я никогда раньше не видела. Как будто он закрывается или отгораживается. У меня в животе завязывается узел – чувствую, что приближается что-то плохое. Теперь понимаю, что я жду этого с некоторого времени. Того, чего я заслуживаю, если быть с собой честной.
– Люди говорят, что он бабник. Но тебе он нравится. Я имею в виду, ты с ним целовалась. Как минимум один раз.
– Люди говорят, что он бабник?
– Да, ну, он встречается с тобой и Региной, разве нет? – говорит Роберт, разозленный моей реакцией. – Все думают, что ваша ссора из-за этого и была.
– Ссора была не из-за Джейми. А из-за того, что Регина сказала кое-что о моем папе и сделала все, что возможно, чтобы сделать мою жизнь в этом году несчастной.
– Она делала все это, потому что ты была с Джейми.
Снова начинаю ковырять раны, не в состоянии принять это или оспорить. На этот раз он не просит меня прекратить.
– Мне пора идти, Роуз.
– Ладно. Спасибо за домашнее задание.
Он качает головой.
– Нет, я имею в виду, я не хочу больше болтаться рядом с этим.
Я не понимаю его.
– Что?
– Просто, я серьезно думал в этом году, что ты будешь со мной. Но ты встретила его. А потом была встреча выпускников, и поэтому, я просто подумал, что… я буду твоим другом, но издалека. Пока…
– Пока… что?
– Пока ты не захочешь встречаться со мной.
Я отвожу от него взгляд прежде, чем успеваю себя остановить.
Роберт встает.
– Подожди…
– Слушай, если ты встречаешься с Форта, будь осторожна, ладно? Не думаю, что он такой классный парень, как ты думаешь. – Роберт вытаскивает из кармана сигареты и несколько раз хлопает пачкой по руке. – И мне, правда, очень жаль из-за встречи выпускников. Если бы я знал… Теперь это уже неважно. – Он наклоняется и целует меня в щеку. – С Днем Рождения, Рози Роуз.
– Я приду на твой спектакль в выходные, – говорю я, удивившись, что это прозвучало немного безнадежно.
Роберт кладет в рот незажженную сигарету.
– Круто. Но не нужно, – отвечает он и, не оглядываясь, выходит из моей комнаты.
Слушаю его шаги по лестнице, и мне хочется пойти за ним, но знаю, что не стоит. Роберт делает это обдуманно – идет дальше или отпускает или еще что-то – потому что думает, что я его не ценю.
Я смотрю на бархатный футляр на тумбочке, где лежит кулон с буквой «Р» – за который я почему-то так и не поблагодарила его, и который надевала всего один раз – и понимаю, что он прав.
Сначала Трейси, теперь Роберт. Разве кто-то еще может потерять двух ближайших друзей за одну неделю?
– Роуз, – зовет мама, стоя внизу лестницы. – Обед готов.
Последнее, чего мне хочется – пытаться начать разговор с мамой. Снова мы остались с ней вдвоем в мой День Рождения, уже второй год подряд. Вот так я теперь провожу свои Дни Рождения. Вытаскиваю себя из кровати и иду вниз.
На кухне выключен свет, а мама стоит у стола с огромным шоколадным тортом со свечками. Их пятнадцать, если быть точнее. По одному их виду я могу сказать, что это свечи-обманки, которые снова зажигаются после того, как их задуешь. Папа любил ставить такие свечи на торты и изображать удивление, когда они снова загорались, будто он понятия не имел, откуда они вообще взялись в торте.
Я ожидаю, что разозлюсь на нее из-за папиных свечек. Я жду, но этого не происходит. Оказывается, я даже думаю, что это мило – использовать их. Сюрприз, сюрприз.
– Праздничный торт на обед? – спрашиваю я.
– Если бы даже на его изготовление ушел год, он бы здесь был. С Днем Рождения, милая, – говорит она. – Загадай желание.
Я обычно нервничаю из-за желаний в День Рождения, ведь выбрать правильную вещь слишком тяжело. Ко мне в голову приходит слишком много желаний одновременно, я пытаюсь расставить их по значимости и решить, о чем будет умнее всего попросить, а потом впадаю в полный паралич. Но в этом году все по-другому. Я закрываю глаза, и в голову не приходит ничего, кроме очевидного. Но мне не три года, поэтому нет смысла желать, чтобы мой папа был жив. Вместо этого я делаю вид, что пожелала чего-то хорошего, и задуваю свечи. Мама включает свет и протягивает мне нож, чтобы отрезать первый кусок, который, по семейной традиции Царелли, обеспечивает исполнение моего праздничного желания.
– Я попросила Роберта остаться, но не думаю, что он меня услышал, – извиняющимся тоном говорит она, словно знает, что я буду разочарована, если на моем Дне Рождения не будет никого, кроме нее.
– Это нормально. Он злится на меня, как и все остальные в этом мире.
Возвращаю ей нож, и она отрезает два больших куска, размером с полноценный обед. Мы вместе садимся за кухонный стол и откусываем свои первые кусочки одновременно.
– Мм, мам, он потрясающий, – говорю я с набитым ртом. Моя мама готовит лучший в мире шоколадный торт.
– Я рада. – Она улыбается, довольная, и я понимаю, что не говорила ей ни единой приятной вещи с тех пор, как умер папа. Ни единой. – А почему Роберт злится? – деликатно спрашивает она, будто готовясь услышать, что это не ее дело.
– Он устал ждать, когда я захочу с ним встречаться, – отвечаю я.
– А он просто не для тебя, да? – Я качаю головой. – Есть кто-то еще? – спрашивает она.
По тому, как она смотрит на меня, я понимаю, что она уже знает ответ. Решаю сказать ей правду и сделать это официальным, наконец, сказав об этом вслух. Мне вдруг кажется странным, что я так долго живу с этим и до сих пор так не сделала.
– Мне нравится Джейми.
– Вы вместе?
– Нет. Он с этой чирлидершей, Региной.
– На которую ты набросилась?
Есть что-то забавное в том, что я слышу это от своей мамы, и я слегка ухмыляюсь. – Да. Это она.
– Роуз, ты знаешь, что это не смешно, да? Физическое нападение на другого человека – это не смешно, – говорит она. Если бы она говорила своим «терапевтическим» голосом, я бы сразу же встала и вышла. Но нет. Она говорит как обычная мама. – Что случилось, милая?
Не знаю, смогу ли объяснить все так, чтобы она поняла, но на этот раз собираюсь попробовать.
– Ну, Регина посмеялась над моей фотографией на похоронах, и она все время поедает меня взглядом, и… я не хотела больше ее игнорировать, мне захотелось обидеть ее. Когда я упала, как будто что-то щелкнуло, и я набросилась на нее. Я просто должна была это сделать. – Я смотрю на маму, ожидая злого или разочарованного выражения на ее лице, но она выглядит расстроенно, словно ей жаль меня. – Джейми был тем, кто помешал мне ударить ее по лицу. Если бы его там не оказалось, меня бы, наверно, сейчас отстранили от занятий.
Мама кивает.
– Миссис Чен так и сказала. Но она еще сказала, что рассматривались бы и твои смягчающие обстоятельства.
Интересно, как долго смерть папы будет считаться моим «смягчающим обстоятельством». Меня осеняет, что ему бы понравилось слово «смягчающий». «Возьми себе на заметку», – сказал бы он мне. Хорошее слово для экзаменов.
– Милая, я хочу поговорить с тобой о твоем гневе. – Она внимательно наблюдает за моей реакцией. – Я хочу поговорить о папе. Хорошо?
Мои глаза начинают наполняться слезами, но, тем не менее, я киваю.
– Ты так злишься все это время, – говорит она: – И мне интересно, понимаешь ли ты, почему. – Она ждет от меня ответа, но вместо этого я откусываю кусок торта. – Я думаю, ты злишься по той же причине, что и я. Потому что папы больше нет.
Не похоже, что это правильно – злиться на папу за то, что его убили, особенно после того, как я наехала на Питера за то, что он злится. Но это легко могло бы объяснить множество вещей.
– И я думаю, что ты злишься на меня тоже.
Насчет этого она тоже права.
– Когда миссис Чен рассказала мне о ссоре с Региной и о надписях, которые кто-то делал о тебе, я поняла, что меня не было рядом. Я думала, что даю тебе пространство, чтобы справиться с твоим горем, но на самом деле, мне самой нужно было пространство, чтобы справиться с моим. И я оставила тебя совсем одну. Я очень сожалею об этом.
Теперь слезы начали капать. Мама потянулась через стол и вытерла их с печальной улыбкой.
– Второе, что я должна тебе сказать – почему это случилось. Правда, в том, что я чувствую вину из-за смерти папы. Если бы я так сильно не переживала из-за денег после того, как он потерял работу, он бы никогда не пошел служить по контракту. И я думаю, что должна извиниться перед тобой за это тоже.
Сейчас я действительно сильно расплакалась. Она поднимается, встает сзади моего стула и обнимает меня.
– Я знаю, что тебе, возможно, тяжело это слышать. И сегодня мы не будем больше это обсуждать. Но я собираюсь начать с кем-то говорить об этом – с психологом – и я бы хотела, чтобы ты пошла к нему вместе со мной. Ты подумаешь над этим?
Меня бесит идея о посещении психотерапевта – как будто я одна из тех ненормальных детей, которых моя мама видит каждый день.
Но что, если я и есть одна из тех ненормальных детей?
– Да, – говорю я.
– Хорошо. Спасибо.
Звонит телефон на стене. Мама оглядывается, чтобы увидеть номер звонящего, продолжая меня обнимать.
– Это Питер, милая, наверно, звонит, чтобы тебя поздравить. Хочешь с ним поговорить?
– Попозже. – Я хлюпаю носом.
Я сижу, слушаю монотонный телефонный звонок и чувствую мамины объятия – впервые за долгое время. Могу сказать, что что-то изменилось, и это хорошо и плохо одновременно. Мы двигаемся дальше, и мама, и я, но чтобы двигаться дальше, мы должны оставить папу в прошлом. Но я ненавижу это. Я хочу впиться в землю и отказаться двигаться, но не могу. Я слишком устала бороться.
* * *
Когда у моих мамы и папы было первое свидание, он пригласил ее в Метрополитан Опера на «Богему», и она думала, что это самая романтическая вещь, которую кто-либо для нее делал. Это до сих пор ее любимая опера, и она хотела сходить на нее со мной, поэтому купила билеты на мой День Рождения. Честно говоря, я совсем не люблю оперу – когда они с папой слушали ее дома, я выходила из комнаты, потому что голоса сопрано всегда казались мне визгом – но я еще никогда не была в опере, а это может быть круто.
В субботу днем мы садимся в машину и едем в город. Чувствую себя виноватой, когда мы проезжаем «Юнион Хай» – я должна сегодня посмотреть на Роберта в «Макбете», если надеюсь когда-либо снова с ним поговорить. Но я счастлива, что у меня есть освобождение от школы до понедельника. И я все равно понятия не имею, что бы я ему сказала.
Через полтора часа мы едем через Верхний Вест-Сайд в сторону Линкольн-центра и Мета. Я разглядываю огромные многоэтажные дома и мне интересно, каково жить в Нью-Йорке. В нескольких кварталах я вижу все виды людей, которые только можно вообразить – всех возрастов, всех цветов, всех типажей. Вижу двух парней, которые держатся за руки и говорят со старушкой, гуляющей с пуделем. Вижу нескольких маленьких детей, гоняющих на самокатах по тротуару, пока их родители несут пакеты из продуктового магазина и стараются оградить их от группы подростков, которые толкают друг друга перед обувным магазином.
Вижу полицейских на углах улиц, толпы людей, поднимающиеся над землей и вытекающие из подземных переходов на тротуары, шаткие палатки, где продаются сотни ярких цветов в огромных белых ведрах, черный полиэтиленовый пакет, который ветром сдувает с мусорки и уносит на автобусную остановку, где стоит парень и чуть не пропускает автобус, который он ждал, потому что набирает смски как ненормальный с таким видом, словно его жизнь зависит от отправки этих сообщений.
И вдруг что-то в моей груди немного расслабляется, в первый раз с прошлого лета. Жизнь движется дальше за пределами Юнион. Там целый мир.
Ставим машину в многоэтажном гараже и переходим безумно оживленный перекресток, где сталкивается целая куча улиц, а такси мчатся на желтый свет на скорости около девяноста миль в час. И вот он – Линкольн-центр. Это комплекс из нескольких огромных зданий с красивым фонтаном во внутреннем дворе в центре. За фонтаном находится Мет, с хрустальными люстрами, которые видны через массивные окна, которые выглядят так, словно занимают десять этажей. Видно, как публика поднимается по роскошной лестнице, покрытой красным бархатом, и меня застает врасплох непривычное чувство искреннего восхищения. Мама улыбается, когда мы ускоряем шаг, проходя мимо фонтана – струи которого поднимаются до невозможности высоко в своем отрежиссированном танце – и спешим добраться до наших мест, пока не началась опера.
– Сюда, сюда, – зовет швейцар, а сотни людей проталкиваются вперед. Мы протягиваем ему билеты, которые он считывает с помощью устройства, похожего на лучевую пушку, а затем мы устремляемся вверх по лестнице со всеми остальными. Я берусь за блестящие медные перила, когда мы проходим мимо этажа с рестораном, где публика заканчивает десерт и пьет кофе, словно у них полно времени, хоть даже и раздается звонок, означающий, что представление скоро начнется. Некоторые невероятно вычурно наряжены – смокинги и вечерние платья, другие в джинсах. Мы с мамой где-то посередине.
Какая-то леди помогает нам найти наши места в переднем ряду балкона под названием Бельэтаж, и нам приходится протискиваться мимо женщины, закутанной в меховую шубу, она награждает нас раздраженным взглядом и не встает, чтобы дать нам пройти. Пытаюсь понять, в чем ее проблема, но едва мы садимся, свет начинает гаснуть, а хрустальные люстры, висящие по всему залу, медленно поднимаются к потолку, словно красивые снежинки в обратной перемотке. Одна из них движется совсем рядом со мной – я могла бы дотянуться и потрогать ее, если бы захотела, чтобы меня выгнали или, что более вероятно, арестовали. Открывается тяжелый занавес из золотистого бархата, оркестр начинает играть, а на сцене оказывается целая комната с двумя парнями в ней – один рисует, другой пишет. Глазам своим не верю.
Не то, чтобы я никогда не бывала в театре. На самом деле, я выросла, смотря все виды спектаклей со своей семьей. Но это огромнейшая сцена, которую я когда-либо видела – она выглядит так, будто способна вместить весь город. И потом так и оказывается. Второе действие происходит на улицах Парижа, где есть рынки, толпы людей, кафе и даже кони – настоящие кони на сцене везут экипажи, а люди вокруг них поют во весь голос.
Поют красиво – для меня это звучит совсем не так, как по радио или в наушниках дома. И в Мет есть небольшие экранчики перед каждым креслом, на которых пишут по-английски то, что певцы произносят по-итальянски, поэтому ты точно знаешь, что происходит. Оттуда я поняла, что эти творческие ребята живут в комнате на верхнем этаже и не могут заплатить за жилье. Сейчас канун Рождества, и они замерзли, но у них нет дров для растопки, поэтому, чтобы согреться, они начинают сжигать страницы произведения, которое написал Родольфо, писатель. Он не выглядит слишком расстроенным из-за этого, что смешит публику.
Когда художник идет в кафе выпить с друзьями и оставляет Родольфо заканчивать работу, в дверь стучит красивая девушка по имени Мими. С Мими что-то не так – она болеет, постоянно кашляет и у нее кружится голова. Однако Родольфо быстро в нее влюбляется. А потом Мими поет невероятно красивую песню – полагаю, это называется ария – о том, что ее зовут Мими, она зарабатывает на жизнь вышивкой цветов и ей жаль, что она его побеспокоила.
Пока я смотрю оперу, время летит так, будто его не существует. Во время второго антракта – после третьего действия, в котором на сцене идет настоящий снег – мама ведет меня в бар в фойе и заказывает один бокал шампанского на двоих. Она спрашивает, нравится ли мне опера, но я не могу подобрать слова, чтобы рассказать ей, что я чувствую, наблюдая за игрой этих исполнителей. У них настолько разные голоса, но все они такие сильные, такие мощные. И они действительно играют – а не просто стоят и поют перед публикой, как мне всегда казалось, когда я видела оперу по телевизору.
Раздается звонок перед последним действием. За занавесом снова оказывается комната, и по какой-то причине я понимаю, что дела пойдут совсем нехорошо – творческим ребятам было настолько весело, что должно случиться что-то плохое. В тот момент, когда парни бегают по комнате, притворяясь, будто сражаются на мечах, появляется подруга Мими и говорит, что Мими слишком больна, чтобы подняться. Они помогают ей зайти в комнату, укладывают ее на кровать. Они выходят на улицу и продают дорогие для них вещи, чтобы вызвать доктора и купить лекарство. Но я понимаю, что это уже не потребуется, и я права – Мими умирает прямо на сцене.
Никто не замечает, когда она умирает – ее рука просто соскальзывает с кровати на пол, и зрители понимают, что она умерла, еще до того, как это понимают ее друзья. Весь зал хлюпает носами и вытирает слезы, включая и маму, и меня. Бедняжка Мими – она была слишком бедна и слишком больна, и даже любовь не спасла ее. Когда Родольфо обнаруживает, что она мертва, он долго-долго плачет, падает на ее тело, сжимает ее руками и всхлипывает, словно не может больше выдержать ни минуты. Я не могу оторвать от него взгляд, и когда занавес начинает опускаться, мне хочется встать и заявить, что мне нужно знать, что будет дальше. Как Родольфо будет жить без Мими? Что он будет делать? Продолжит ли он писать? Будет ли он писать только о Мими всю оставшуюся жизнь, или наоборот, никогда больше не сможет написать ее имя?
Пока мы едем домой, я пытаюсь разгадать смысл этой оперы. Думаю, есть два способа понять ее, в зависимости от вашего взгляда на жизнь. Если вы циник и думаете, что жизнь – дерьмо, тогда смысл в том, что любви и дружбы недостаточно, время решает все, и ничто вас не спасет. А если вы оптимист и думаете, что жизнь в целом хороша, тогда смысл в том, что Мими очень повезло, и она нашла любовь до того, как умерла, ведь любовь, дружба и забота друг о друге – это все, что мы имеем в конце.
Я могу ее рассматривать с обоих точек зрения. И я вижу, что обе могут быть правильны одновременно. А это, я думаю, значит, что «Богема» – гениальная вещь.
Моменты оперы засели у меня в голове – обшарпанная, но счастливая, комната; друзья, вместе бегущие по улицам со смехом; снег, падающий на Париж; то, как рука Мими бесшумно упала с кровати на пол и дала понять, что она умерла. Я все еще слышу, как она поет ту арию, и глаза наполняются слезами. Я украдкой смотрю на маму, чтобы понять, не заметила ли она, но ее взгляд прикован к дороге, и она за миллион миль отсюда – возможно, вернулась в свое первое свидание в опере с папой.
Когда я отворачиваюсь, чтобы скрыть движение, которым я вытираю слезы, у меня появляется очень странная мысль: могу ли я играть? Могу ли петь или выступать на сцене, вызывая у людей чувства? На что это похоже – создавать кого-то другого? Становиться кем-то другим на время? Это способ узнать, кто ты есть на самом деле, или способ уйти от себя?
Моя первая мысль – позвонить Роберту и сказать, что начинаю понимать, почему он играет в театре. Вторая мысль – Роберт – уже не мой друг, каким он всегда был, и мне, возможно, стоит оставить его в покое.
Мы возвращаемся домой довольно поздно, я иду в свою комнату, залезаю в постель, но не могу заснуть. У меня в ушах до сих пор звучит опера, словно я включила проигрыватель. Бросаю попытки заснуть, встаю и открываю ноутбук, чтобы зайти в Интернет и узнать, когда будут следующие актерские прослушивания в Юнион. Компьютер загружается, и на нем оказывается папин мемориальный сайт – должно быть, я забыла закрыть его в последний раз, когда над ним работала.
Сайт еще не работает, потому что я до сих пор не попросила маму купить мне доменное имя. Вообще, это не совсем правда – сайт еще не работает, потому что я не попросила маму, потому что я так и не выбрала фото. Мой курсор подплывает к папке с фотографиями, колеблется около секунды, а потом я нажимаю на нее. Папка открывается, и я выбираю «слайдшоу». Появляется папа с широкой улыбкой, глаза скрыты солнечными очками-авиаторами, которые слишком круто на нем смотрелись, чтобы их снимать. Это фото исчезает и сменяется другим – он на заднем дворе, вспотевший, копает яму для саженца, который стоит рядом в ведре. Фото исчезает и сменяется еще одним, и еще одним.
Не помню, что я видела последнюю фотографию в слайдшоу, хотя помню, как ее делала. В тот день, когда он уехал. Он стоит около машины, которая ждет, чтобы отвезти его в аэропорт, с сумками у ног, и он наклонился, притягивая к себе маму и обнимая ее. Ее лица не видно, но видно его, и он не улыбается.
Неудивительно, что мама чувствует себя виноватой. Под храбрым выражением лица папы скрывается печаль и беспокойство. И страх.
Я перетаскиваю фотографию в пустое место на шаблоне, заменяя веселое фото, где он угрожающе смотрит из-за кофейной кружки, и увеличиваю ее. На более крупном изображении я вижу, что мама бежит к нему, бежит в его объятия. То, как она вытягивает руки, заставляет меня думать, что она собирается не просто обнять его, а удержать навсегда, прекратить план, который уже приведен в действие, и увести его обратно в дом, чтобы он посадил больше деревьев во дворе и пил больше кофе по утрам.
В первый раз после смерти папы я задумываюсь, почему мы с Питером никогда не говорили родителям, что их план кажется нам плохим.
Делает ли это нас ответственными за то, что произошло?
Просто чтобы узнать, как это будет выглядеть, я печатаю в пустом прямоугольнике под фотографией: «Папа отправляется в Ирак».
И стираю в тот же момент, когда закончила печатать.
Курсор продолжает мигать, ожидая от меня другой подписи. Но, по правде говоря, другой подписи для этого фото нет.
Я закрываю ноутбук и ложусь в кровать, усталость берет верх надо мной, и я говорю себе, что время есть, не нужно спешить запустить сайт, я не должна доделывать его прямо сейчас. Позже я вижу во сне красивую квартиру в Париже, где мы с мамой и братом смеемся, едим вкуснейшую еду и отпиваем шампанское из хрустальных бокалов, а папа лежит на кровати в углу с закрытыми глазами, а его рука бесшумно соскальзывает на пол.
освобождаться (глагол): отпускать
(см. также: разрывать отношения)
