Текст книги "Картины Парижа. Том I"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

174. Преподаватели приятных манер

Да, господин иностранец, можете смотреть на меня во все глаза и всячески выражать свое удивление: у нас существуют особые преподаватели, обучающие манерам, и всему, что необходимо знать молодым людям, желающим овладеть искусством нравиться! Это искусство имеет свои законы и развивается не ощупью как на берегах Невы. Здесь на мелочи смотрят как на нечто чрезвычайно важное, а важные дела считают пустяками.

Такие учителя, поставив молодого человека перед зеркалом, обучают его искусству тонко улыбаться, грациозно нюхать табак, бросать в сторону быстрый многозначительный взгляд, раскланиваться особенно легко и красиво. Они учат его говорить сочно, подражая актерам, но отнюдь не копируя последних; при улыбке показывать зубы, не делая при этом никаких гримас, и прилежный ученик проводит взаперти два-три часа за этими столь важными занятиями!

Посмотрите, как входит в гостиную такой щеголь. Прежде всего требуется, чтобы брелоки приятным позвякиванием возвещали о его приходе.

Далее, особое внимание уделяется прическе. Имена и адреса парикмахеров и парикмахерш, особенно искусных в своем деле, известны всем и каждому; хорошо причесанная женщина никогда не преминет бросить презрительный взгляд на плохо причесанную голову.

Кто такой этот господин? – презрительно осведомляется она о человеке, более других способном прославить свой век и свою нацию. А чем вызван этот презрительный тон? Тем, что человек плохо завит.

Все эти так хорошо вышколенные молодые люди сердятся только из-за пустяков. Они топают ногами, произносят проклятия и выходят из себя, только когда их лошади опаздывают на какие-нибудь две минуты. В таких случаях они задыхаются от гнева.

Далее, их обучают всем тонкостям туалета: разнообразным способам завязывать галстук, носить панталоны и чулки. Одевшись подобающим образом, они утром, то есть в полдень, убегают из дома, отправляются с визитами к знакомым дамам и небрежным тоном задают им вопросы: Какой художник писал портрет для ваших колец, для ваших табакерок, для ваших браслетов? В те же дни, когда молодой человек не в духе, он в этом утреннем платье остается весь день и уведомляет знакомых, что вечером ужинать никуда не пойдет.

В число учителей, преподающих все эти превосходные вещи, можно было бы включить и докторов, лечащих воображаемые болезни. Доктор, если только он любезен, красив и умеет хорошо и остроумно рассказывать, может и не уметь лечить: лишь бы он аккуратно являлся с визитами.

Требуется, кроме того, умение страстно увлекаться любой новинкой. Кушанья, платья, книги – все должно носить печать свежести. Новая опера, новая актриса, новые проделки Комюса^{318}, новый способ завивки волос – вот что возбуждает умы. Порывы восторга возникают и распространяются с быстротой молнии; можно подумать, что все головы наэлектризованы. Шесть месяцев назад тот или иной человек не обладал ни душой, ни чувством; внезапно его возводят в герои, с тем чтобы спустя несколько дней начать его высмеивать.

Равным образом, как учителями, так и их учениками установлено, что ничто не может быть забавнее подлинного таланта – высокого, божественного, а потому ничто и не может быть достойнее насмешки. Каждый из наших приятных молодых людей кажется женщинам удивительнейшим существом; но существо это не должно выходить за пределы общества, так как стоит ему появиться перед человеком нормальным и разумным, как на него уже нельзя смотреть без смеха и, слушая его рассуждения, нельзя не пожать от недоумения плечами. А между тем всему этому он нарочно обучен!

175. Драгоценные вещи

Да будет вам известно, господин русский, что табакерки называются теперь просто коробочками; это вы давным-давно должны были бы знать. Для каждого сезона существует своя коробочка. Та, которую употребляют в зимнее время, делается тяжелой, та же, которая служит летом, – легкой. Изысканность в этой области дошла до того, что некоторые меняют коробочки каждый день: именно по этому узнают людей со вкусом. Вы избавлены от необходимости иметь библиотеку, естественнонаучную кунсткамеру и картины, раз у вас есть триста коробочек и столько же колец.

Торговля драгоценными вещами чрезвычайно распространена; состоятельные люди занимаются непрерывной куплей-продажей. У частных лиц можно встретить ювелирные склады, вступающие в соревнование с настоящими ювелирными лавками, причем богачи гордятся такого рода известностью. Вот на что употребляется богатство. Какой позор!

176. О моде

Достаточно показать обезьянью задницу, чтобы собрался весь Париж. Это дословно так. Вообразите себе множество министров, власть каждого из которых продолжалась бы не долее одного дня и которые каждое утро видоизменяли бы одежды, нравы, обычаи и даже характер населения всей страны. Вообразите себе суровых, печальных, добродетельных женщин, просыпающихся на другой день нежными, кокетливыми и доступными; принципы предыдущего дня – забытыми; самые противоположные взгляды – сменяющими друг друга ежеминутно. Такое именно зрелище представляет глазам философа мода.

Для философа сто лет – один день, и ему кажется столь же странным, что человечество меняет взгляды дважды в столетие, как если бы частное лицо отказалось от мнения, которое оно защищало всего за час перед тем.

Непрестанный круговорот событий дает философу некоторое представление о неустойчивости человеческих мыслей, и, размышляя о бесконечном разнообразии, существующем в мире, он прощает господствующей нелепости, которой предстоит быть вскоре замененной другой нелепостью, совершенно ей противоположной.

Когда то или иное мнение вызвано модой, его может искоренить только новый прилив безрассудства. Авторитет, мудрость бессильны против всеобщего безумия. Жрецами моды являются глупцы; они чтут ее и на все ее забавы смотрят как на непреложный закон.

Мудрец может, конечно, избавить себя от следования моде, но он не должен с нею бороться. Относиться к ней строго ему вполне разрешается, но при условии, что он не поставит себя в смешное положение; всякое преувеличение в чем бы то ни было считается предосудительным. Когда при Генрихе II в Париже носили очень большие парики, философам разрешалось делать их средних размеров.

Мода на бескорыстие не явится никогда, – сказал Фонтенель^{319}.

На бильбоке, драже, девизы, ермолки, картонных плясунов, китайских уродцев мода была уже и прошла, так же как и на concetti^{320}, на загадки и на стиль бюрлеск^{321}; затем явился Ваде^{322} с своим простонародным стилем, и мы заговорили на языке рыночных торговок. Потом настал черед каламбуров и шарад, после которых у нас на каминах водворились Жано и Превиль^{323}; впрочем, последний больше уже не ставится ни в грош. Кто придет вслед за этими громкими именами? Вся мудрость гения не в состоянии этого предугадать. Экономистов, увы, больше уже не существует. Я присутствовал при их рождении, видел, как они спорили друг с другом, как блистали, как морили нас голодом и как, наконец, исчезли.

Одно время слегка увлеклись квадратурой круга. Много говорят о химии. Мода сегодняшнего дня требует, чтобы каждый изучал перегонный куб, говорил о ректифицированном спирте и знал, что такое древесный газ и фтор. Хотя Бюффон – и лучший естествоиспытатель, чем Моисей, все же к его труду Эпохи природы^{324} отнеслись как к остроумному роману. Энциклопедисты перестали пользоваться прежним авторитетом, потому что стали чересчур смело распоряжаться литературными репутациями, а также потому, что в среду орлов попало не мало индейских петухов.

В Париже труднее удержать на более или менее продолжительное время общественный восторг или удивление, чем вызвать их. Здесь безжалостно разбивают кумир, которому еще накануне курили фимиам, а как только замечают, что тот или другой человек или партия желают поучать, их осмеивают. И вот человек уже свергнут с пьедестала, вот и партии не существует!

177. Замечания

Мода требует, чтобы в больших домах за обедом гости сидели при шпаге; по окончании обеда исчезают не прощаясь, но хозяйка дома обязана заметить ваше исчезновение и прокричать вам вслед нечто весьма неопределенное, на что полагается ответить только каким-нибудь односложным восклицанием. Спустя неделю или немного больше вы снова появляетесь в доме, – иначе вас обвинят в неучтивости.

Если вы в течение целого года не заезжали в дом, где были приняты, то нужно, чтобы вас снова кто-нибудь представил и извинился от вашего лица. Можно сказать, что вы провели этот год в деревне или все время путешествовали, причем хозяйка, видавшая вас в течение всего сезона в театре, сделает вид, что верит вам.

Маленьких детей воспитывают теперь гораздо лучше, чем раньше. Их часто купают в холодной воде, одевают легче, не кутают и не пеленают.

Все это, безусловно, заслуживает одобрения, так как в настоящее время парижанам недостает только мягких черт лица и округлости форм, чтобы вполне походить на женщин. У великого множества мужчин женские души; они неспособны проявить никакой энергии.

В тот час, когда для хозяйки дома только еще начинается день, добрые друзья и собачки уже имеют доступ в ее комнату; ставни еще только полуоткрыты; обычно это бывает не раньше одиннадцати часов утра.

Есть женщины, которые встают с постели только к вечеру, а ложатся спать на заре. Это привычка так называемых ученых женщин, которых называют поэтому лампами.

Хозяйке дома не полагается говорить о кушаньях, стоящих на столе; ей разрешается объявлять только: рейнские пулярдки, манские куропатки, перигейские пироги, ганжская баранина или испанские оливки.

Для того чтобы быть вполне модным человеком, нужно обладать тонким станом, тонким умом и тонкими чувствами.

Никогда еще известность не имела более лживых глашатаев, чем журналы, печатающиеся в Париже; зато и читают их только в провинции.

Что всего реже можно встретить в Париже, так это людей, имеющих под своей командой полк и не хвастающихся этим перед женщинами. Самое редкое явление в наши дни – это скромный офицер!

Один полковник говорил, что он приехал в Париж для того, чтобы набрать людей, вместо того чтобы сказать набрать солдат. Это до такой степени вошло в привычку, что при женщинах иначе и не выражаются.

Пряжки на башмаках по-прежнему похожи на пряжки лошадиной сбруи и отличаются от них только работой.

Меткое словечко составляет счастье мужчины. Граф *** имел только тысячу экю годового дохода. Он платил три тысячи ливров своему скороходу и говорил: Я нашел способ всегда иметь перед собой свой годичный доход. Это удачное словцо восхитило всех женщин и повлияло на его продвижение по службе.

Беспрестанно ведутся разговоры о финансах, а между тем во Франции давно уже утеряна приходо-расходная книга. Говорят также о морском флоте, но не приводят слов Монтескьё^{325}, который сказал: Это единственная вещь, которую не в состоянии создать одни только деньги.

Богачи теперь уже не любят хорошо поесть, потому что они начали питаться изысканной пищей слишком рано, и у них притупился вкус. Очень часто хозяин дома, сидя за столом, уставленным яствами, грустно пьет одно молоко. Новейшая кухня представляет собою смесь разных процеженных отваров и соков.

Вот уже несколько лет, как мужчины стали очень заботиться о своей внешности и делают все, чтобы не быть безобразными. Их прическа стала теперь несравненно проще и лучше, чем была пятнадцать лет назад.

В Париже нет богатых домов, где давались бы и обеды и ужины. Представители судебного мира обедают, представители финансового – ужинают. Вельможи обедают не раньше половины четвертого.

Наши трапезы носят немного грустный характер: вина больше не пьют; тарелки меняют почти незапачканными; своему левому соседу говорят тихонько нелестные вещи о правом; какая-то холодная важность заменила веселость, которую некогда возбуждало вино.

Тот, кто дает хорошие обеды и ужины, пользуется, по крайней мере, тем преимуществом, что его качества не будут обойдены молчанием, а если у него имеются таланты, то они не останутся в безызвестности.

Богачи имеют деньги для того, чтобы тратить их на пустяки, но отнюдь не для того, чтобы оказывать услуги другим.

Дормёз, как говорят, изобретен военным, чтобы разъезжать, нежась в постели.

Знатным людям дают пенсии из доходов, получаемых с игорных домов, причем престарелые дамы нередко сами содержат такие дома.

В библиотеках наших молодых аристократов можно найти и Монтеня^{326} и Монтескьё; но их томы еще не разрезаны.

Искусство говорить заменяет красноречие, а это не одно и то же.

Все делается путем интриг. Самые ничтожные места достаются лишь благодаря хитростям. Все думают только о себе и о своих ставленниках: либо для того, чтобы не быть уличенными ими во лжи, либо для того, чтобы рассчитаться с ними вместо денег протекцией; при этом всячески унижают своего честного соперника.

Человек, который может сказать: моя оранжерея, думает, что прибавить к такому высокому слову больше уж нечего.

Одна женщина заявила, что скорее согласилась бы быть похороненной в Сен-Сюльписе^{327}, чем жить в провинции!

Божественно, отвратительно – слова, еще употребляемые критиками, несмотря на высмеивание, которому подвергаются теперь все сильные выражения.

Довольно часто говорят, что оценивать искусства одними только чувствами – бесплодное и ненужное занятие.

Светские люди создали новый разговорный язык; можно согласиться с тем, что он не лишен изящества, но нельзя не отметить, что он совершенно невыразителен и бесцветен.

Секта пуристов, царствовавшая в течение двух или трех лет, сейчас близится к закату. Все эти чистильщики слов считали себя исключительными личностями только потому, что довольно хорошо знали грамматику.

Благодаря кормилицам, нянькам, воспитателям, коллежам и монастырям некоторые женщины почти не замечают, что они матери.

Прощание с кормилицей. С гравюры де-Лоне младшего по рисунку Обри (Гос. музей изобразит. искусств).

По-прежнему бранят финансистов, и сам я больше, чем кто-либо другой. Кто-то сказал по этому поводу, что они делали всегда столько зла, что те из них, которые живут в наши дни и приносят вреда несколько меньше, расплачиваются за своих предшественников.

Представители буржуазии пока еще не держат поваров, но это придет со временем.

Какое множество людей, нашептывающих на ухо обманчивые речи, и какое великое множество ежедневно обманываемых ушей!

Великие мира сего имеют обыкновение оглядывать с ног до головы тех, кто к ним обращается; это называется смерить взглядом. Но те, кого это возмущает, могут в свою очередь смерить их так же!

Хорошо устроенная прическа – большая забота для каждого щеголя, желающего любоваться своим лбом всякий раз, как обратится к зеркалу, и парикмахер, умеющий угодить его вкусу, считается крайне ценным человеком.

Ведь сто тысяч человек ровно ничего не делают, считают любой труд низким занятием и с презрением предоставляют его простому народу.

Молодой человек, любящий пышность, возлежит под зеркальным балдахином, чтобы иметь возможность, едва только раскроет глаза, любоваться своим женоподобным лицом.

Его лакей не носит ливреи. На его обязанности лежит только обслуживать своего господина, следить за его гардеробом и служить ему за столом.

В Париже у людей гораздо меньше хлопот, чем где бы то ни было.

На пышных банкетах вельмож и богачей нередко можно видеть женщин, не желающих ничего пить, кроме воды, и не притрагивающихся ни к одному из двадцати тонких блюд; они зевают и жалуются на желудок; многие мужчины подражают им, делая вид, что тоже не пьют вина, и думают, что это служит доказательством хорошего тона.

В одном только Париже шестидесятилетние женщины наряжаются, как двадцатилетние, и показываются всюду в украшенных лентами чепцах, нарумяненные и в мушках.

Никто теперь не читает для того, чтобы чему-нибудь научиться: читают только, чтобы критиковать.

Начинают снова поговаривать о своих родовых поместьях; что же касается породистых лошадей, то само это выражение считается уже устаревшим.

Тщетны все трактаты морали: грубое или тонкое сукно, узкий или широкий галун; собственный экипаж или извощичий; дюжина лакеев или всего только один единственный слуга; прелестница с пятнадцатифранковым кольцом на пальце или с бриллиантовым в пятьсот луидоров – вот что составляет всю разницу при оценке достоинств того или иного человека. Это очень глупо; но жалкие смертные судят именно так!

178. Пройдемтесь по городу

Бросим теперь взгляд на учреждения наших предков. Я ознакомлюсь по ним с историей предшествовавших веков; и каждая церковь, каждый памятник, каждый перекресток явят мне любопытные исторические черты. Все, что совершил фанатизм, воскреснет в моих воспоминаниях, так как нелепости прошлого не преминули оставить о себе памятники, способные их обессмертить, точно они боялись исчезнуть из мира, не обеспечив себя постыдной славой. Но заметить их можно лишь с помощью некоторой учености.

В древности сохранялся вплоть до времен Димитрия Фалерийского^{328} – другими словами, на протяжении девяти веков – тот корабль, на котором плыл Тезей^{329}, освободивший афинян от дани царю Миносу. По мере того как корабль ветшал, афиняне заменяли его сгнившие части кусками нового дерева, так что впоследствии возник спор: тот ли это самый корабль? И вот Париж немного его напоминает: на нем столько заплаток, что от прежнего не осталось ничего.

Думаю, что если я когда-нибудь получу дворянство и доведу свое генеалогическое дерево до времен Маркомира и Фарамона^{330}, то ни мало этим не возгоржусь, как возгордились бы на моем месте иные, потому что это только докажет, что я веду свой род от одного из древних сикамбров^{331}, другими словами – от варвара и полудикаря.

Я вспоминаю, что святой Реми^{332}, готовясь облить святой водой голову Хлодвига в присутствии его войска, сказал ему: Склони голову, гордый сикамбр.

И если бы небеса внезапно открыли нашим взорам действительную родословную всех живущих на земле, какое бы получилось неожиданное и любопытное зрелище! Не оказалось бы ни одного короля, у которого не нашлось бы среди предков раба, и ни одного раба, который не имел бы среди своих родичей короля.

Настоящим дворянином не явится ли тот буржуа, который хвастал, что может доказать соответствующими грамотами, что за ним числится более шестисот лет разночинства, переходящего из рода в род?

Кто мог бы сказать Константину Великому^{333}, что самые грубые люди сядут в один прекрасный день на его трон и гордо объявят себя владыками его царства? Могущественные монархии были основаны варварами, и потомок калмыка, одетого сейчас в звериные шкуры, возможно когда-нибудь возложит на свою голову великолепную корону Франции. Что только ни делает время и какие только удивительные перемены ни приносит оно земле!

Наше происхождение во всяком случае более благородно, чем происхождение римлян. Основателем нашего государства не был пастух Ромул^{334}, который, стремясь заселить свой маленький городок, обратился ко всем ворам, грабителям и разбойникам Италии и Тосканы, зазывая их к себе и обещая им постыдное покровительство.

Таким образом, гуляя по городу, я путешествую по древнему миру, перебирая в памяти любопытнейшие эпохи. Мне нравится мысль о том, что я происхожу от франков, носивших длинные волосы, а не от покоренного народа, которому волосы коротко стригли. Моя любовь к свободе доказывает мне, что я принадлежу к расе победоносного длинноволосого народа, и всякий раз, когда я вижу развевающиеся волосы наших президентов, советников и молодых адвокатов, – я говорю себе: Вот они – франки!

Я люблю представлять себе наш великолепный город только еще поднимающимся из топких болот – в конце второй династии^{335}, когда он был заключен между двумя рукавами реки. Встречая на дороге быков, я всегда говорю себе: Вот кони, которыми была запряжена некогда повозка короля Дагобера^{336}:

 
Волы в Париже тихо, вчетвером
Провозят фаэтон с беспечным королем.
 

Как далека была эта повозка от экипажа, в котором проезжал по улицам Реймса^{337} Людовик XVI в день своего коронования! Но добрый Дагобер, вероятно, и не представлял себе возможности большей роскоши.

В той части города, где были прежде улицы Пот-о-Диабль и Тир-Буден, я вижу теперь ряд прекраснейших улиц, окружающих Люксембург, Пале-Рояль и Тюильри. Жалкие деревушки бывали колыбелью великих империй, а рыбацкие лодки давали начало могущественному морскому флоту!

По мере того как я приближаюсь к кладбищу Невинных, вид которого печалит мой взор, впереди начинает вырисовываться восьмиугольная башня, где стояли часовые, следившие за норманнами, которые беспокоили город частыми и неожиданными набегами. На красивой улице Сент-Антуан выращивали капусту, морковь, репу. Здесь происходил и тот турнир, на котором был ранен Генрих II^{338}, а позднее тут дрались гнусные любимчики Генриха III^{339}.

Университетский квартал говорит мне о любви Филиппа-Августа^{340} к науке и о том, что им был основан целый ряд школ. Ученики этих школ заселили город, и именно благодаря этой населенности парламент при Филиппе Красивом^{341} сделался здесь постоянным учреждением. Отсюда следует, что образование всегда было полезно… Сейчас я слегка поскользнулся на плите мостовой; это напомнило мне о том, что мостить улицы в Париже начали только в 1184 году и что этим мы обязаны одному финансисту, который представил проект, а затем пожертвовал большие деньги на его осуществление.

Проходя по площади Победы, я говорю себе: прежде здесь среди бела дня грабили прохожих, грабили на том самом месте, где теперь виднеется статуя короля, желавшего прослыть завоевателем^{342}. Этот квартал назывался кварталом Вид-Гуссе^{343}. Небольшой отрезок улицы, ведущей к площади, где красуется бронзовое изваяние монарха, до сих пор сохранил это имя. На этой площади, так долго возмущавшей Европу, я не могу не вспомнить придворного[19]19
  Маршал Фейад. Не понравившись сначала королю, он сказал: «Он чувствует ко мне неприязнь? Хорошо, я ее преодолею и сделаюсь его любимцем»^{452}.


[Закрыть], который, по свидетельству аббата Шуази^{344}, намеревался купить подвал под церковью Пти-Пер и прорыть оттуда подземный ход к середине площади, чтобы быть погребенным и благоговейно гнить под статуей Людовика XIV, своего господина, бессмертного мужа.

Я никогда не перехожу улицы Феронри без того, чтобы не вспомнить об окровавленном кинжале Равайака^{345}, извлеченном из великодушного сердца того, кто не заслужил смерти тиранов.

Именно добрый Генрих IV распорядился закончить сооружение моста Пон-Нёф. Его памятник^{346} радовал мой взор почти во все дни моей жизни. Но до каких же пор будут стоять все эти дома, построенные на мостах, все эти зловонные, узкие и неудобные рынки и извилистые, тесные и грязные улицы?

Сейчас я вижу Бастилию^{347}, которую выстроил Карл V, не предугадывая ее будущего применения, – ту самую Бастилию, на которую все друзья закона не могут взирать без негодования и горечи.

Поблизости оттуда, на набережной Целестинцев, в моей памяти воскресает дворец Сен-Поль, в котором жил мудрый Карл V. Королевская жизнь была в те времена проще: на дому, где жил король, помещались голубятни, в садах выращивались овощи, и чудовищная роскошь не поражала взоров граждан.

Улица Писателей. Имя Никола́ Фламеля^{348}, столь любимого учениками, приходит мне здесь на память. Он делал много добра, и потому память его должно чтить. Он основал несколько больниц, и все его дары носили печать истинного человеколюбия. Что касается лично меня, то я боготворю память Никола́ Фламеля и его жены Пернели. Удалось ли ему найти философский камень или нет, все равно – его изыскания, его труды и основанные им учреждения свидетельствуют о нем как о человеке, возвышавшемся над своим веком.

Когда я сажусь в лодку на пристани Сен-Ландри или причаливаю к ней, я не могу не вспомнить о том, что тело Изабеллы Баварской, супруги Карла IV, злой королевы^{349}, умершей в 1435 году, было поручено лодочнику, который должен был безо всяких почестей доставить его настоятелю Сен-Дени. Расходы на такое погребение были весьма незначительны!

Церковь Нотр-Дам, строившаяся около двухсот лет, с крайне любопытным порталом носит печать гениальности наших отцов и представляет собой исторический памятник, преисполненный величия; в эту церковь мне всегда бывало приятно входить. Но недавно этот храм побелили, и он утратил налет старины и сумрак, вызывающие благоговейное чувство.

Дворец, служивший местопребыванием королям третьей династии и сгоревший три года назад^{350}, теперь, когда я все это пишу, отстроен заново. В прежние времена городские чиновники не подъезжали ко дворцу в экипажах: советники в мантиях и белых воротниках являлись обычно, по-братски сидя вдвоем на одном муле, слезали с него у входа в главную залу и возвращались обратно таким же образом.

Я вхожу в маленькую церковь Сен-Пьер-о-Бё^{351}, которую в 1503 году осквернил один юноша из Абвиля^{352}. Он вырвал из рук священника облатку, воскликнув: Как! До сих пор все еще длится это безумие?! Этот юноша был хорошо образован, читал Гомера, Цицерона, Вергилия. За свою выходку он был сожжен на костре.

Дальше – улица Ада^{353}; на ней не видно больше ни чертей, ни привидений, но так как она тянется над каменоломней, то представляет собою еще бо́льшую опасность. Людовик Святой^{354} отдал ее картезианскому монастырю, чтобы изгнать все эти призраки. С тех пор их больше не видели, а стоящие здесь дома стали приносить монастырю хороший доход.

Убежище Трехсот^{355} (для слепых) было основано тем же Людовиком Святым; его только что снесли, и место, на котором оно стояло, пусто. Раньше проповедники готовились здесь к проповедям, которые должны были произнести при дворе.

Улица Де-ла-Потри дала начало Французской комедии^{356}. За порядком в театре наблюдал королевский прокурор, а не придворные камер-юнкеры, которые в те времена только стлали постель королю и больше ничего не делали.

На закрытом рынке Карл V^{357} – тогда еще дофин – всячески старался унизить в своих речах Карла Злого, Наваррского короля; но его освистали, потому что он был не так красив и менее красноречив, чем его противник.

На улице Труверов португальский король Альфонс V^{358} был прекрасно обставлен и обслужен в доме одного бакалейного торговца. Подобный же случай мы наблюдали и в наши дни, когда император^{359} провел некоторое время в меблированной квартире на улице Турнон, чтобы располагать большей свободой.

На возвышении Бютт-Сен-Рок Орлеанская дева^{360} отличилась в бою и была ранена во время атаки на Париж, находившийся во власти англичан. На вершине этого холма всего еще сто лет назад красовались мельницы.

Наконец, великий Цезарь^{361} жил одно время в нашей столице, а также и император Юлиан^{362}, очень любивший парижан и их город, за что я ему весьма признателен.

Университетская улица. Идя по ней, я думаю об университетских привилегиях, потерявших теперь силу. Прежде, едва только кто-нибудь пробовал посягнуть на эти права, университет закрывал все свои школы; прекращались уроки теологии и схоластики, умолкали проповеди, и испуганный двор бывал вынужден уступить. Мне вспоминаются при этом времена Карла Великого. Папские буллы управляли тогда университетом, в котором были сосредоточены все знания. В настоящее время от его прежнего невероятного могущества осталось только несколько чисто внешних форм. При входе ректора университета к королю двери раскрываются настежь; раз в три месяца он совершает торжественную прогулку по Парижу в качестве единодержавного повелителя умов. Обычно ректор – жалкий педант, преисполненный латыни и глупости. Если он умрет во время ректорства, университет имеет право похоронить его в Сен-Дени, где хоронят королей.

Говоря о правах ректора, я не могу не улыбнуться, вспомнив, что Юлий II^{363} грозил наложить интердикт на все королевство и призвать к ответу Людовика XII, все французское духовенство и парижский парламент.

Никогда не могу спокойно слышать упоминания о колоколе Сен-Жермен Л’Оссеруа, давшем первый сигнал к Варфоломеевской резне.

Новая церковь святой Женевьевы свидетельствует о том, что во все времена к этой святой пастушке обращались с молитвами об исцелении королей и принцев, а также о дожде во время засухи и о хорошей погоде в дождь. Новое здание будет поддерживать этот старинный обычай, который, по всем данным, сохранится еще надолго.

В прежней церкви я вместе со всем населением столицы приложился к открытой раке святой 10 мая 1774 года, в ту самую минуту, когда кончался Людовик XV. Помню острое словцо, сказанное кем-то возле меня, но которое я не повторю, ибо не следует всего повторять!

Любуясь фасадом Лувра, я говорю себе: Людовик XIV страстно любил архитектуру, так как, несмотря на всю свою гордость, относился к кавалеру Бернини^{364} как к монарху. Тем не менее чертежам Клода Перро^{365}, хоть он и был по профессии врач, было, к счастью, отдано предпочтение. И над таким-то человеком стихоплет Буало имел дерзость издеваться!

О! – порой говорю я себе, – если бы Людовик XIV истратил на Париж четвертую часть того, что́ ему стоил Версаль, – Париж превратился бы в самый изумительный город в мире.

Всякий раз, когда я попадаю на улицу Трус-Ваш, я вспоминаю о том, как кардинал Лотарингский^{366}, возвращаясь с Тридентского собора и желая устроить нечто вроде триумфального въезда в Париж, был изрядно побит Монморанси^{367} и как перепуганное его высокопреосвященство спряталось в доме одного торговца, а затем залезло под кровать служанки и вышло оттуда, только когда этой особе настало время спать.

А колодезь Любви на улице Трюандри! Я смотрю на него с благоговением: это престол, возле которого любовники доброго старого времени клялись друг другу в верности; свою клятву они держали крепко.

На улице Сен-Тома́-дю-Лувр находился отель Рамбуйе^{368}, Палата Ума, в которой заседала мадемуазель Скюдери^{369}. Здесь не затрагивали особенно глубоких вопросов, не касались ни политики, ни метафизики, ни тому подобного; здесь велась легкая, остроумная беседа, преисполненная той галантности, которую сменила впоследствии холодная и молчаливая вежливость.

Шутливый Скаррон^{370}, наследником которого явился строгий Людовик XIV, женившийся на его вдове (как говорят, опасной недотроге), жил на улице Тиссерандри.

На том месте, где позднее появилась статуя милостивого Генриха IV, был сожжен гроссмейстер тамплиеров^{371}, и среди них это была далеко не единственная жертва. Жестокий Филипп Красивый остается в глазах потомства виновником этого ужасного злодеяния. Привилегии, которыми пользовались тамплиеры, их владения, самый их образ жизни, их стремление к независимости вооружили против них короля, и, чтобы уничтожить их, были придуманы мнимые преступления; все движимое имущество ордена было конфисковано в пользу графа Прованского. Какой ужас!