Текст книги "Картины Парижа. Том I"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

168. Украшения

Алмаз красив сам по себе, но ювелир шлифует его, полирует, придает ему ту или иную форму, после чего камень начинает сверкать еще ярче. Такова женщина. Ничто ее так не привлекает, как драгоценные украшения; ничем она так не дорожит, как возможностью исправить ущерб, наносимый временем; ничто так не радует ее, как средства, могущие возместить утраченную ею свежесть и красоту.

Из истории мы знаем о пятистах ослицах, которые всюду сопровождали императрицу Поппею^{302}, чтобы доставлять ей в изобилии молоко, которое она употребляла для ванн и различных косметик. Мы знаем, что царица Клеопатра усиливала власть своих чар тщательно подобранными украшениями и что это помогло ей пленить и поработить первого и второго из смертных – Цезаря и Антония. Нам известно, что у царицы Береники^{303} были такие чудные волосы, что их именем названо одно из небесных созвездий. Мы читали о том, как Семирамида^{304} усмирила страшный бунт одним своим появлением на балконе в еще не вполне законченном туалете, с полуобнаженной грудью.

До нас дошли сведения о кокетстве Елены Прекрасной^{305}, воспламенившем столько сердец и послужившем поводом к великой войне, отголоски которой после целых тридцати столетий все еще звучат в мире. Мы знаем также, что Иезавель^{306}, съеденная псами, подкрашивала себе губы. Но ни один из древних поэтов, славившихся превосходными описаниями, не рассказал нам о модах тех отдаленных времен с такой правдивостью, которая дала бы нам возможность составить о них верное представление.

Я знаю, что вакханка с разметавшимися волосами, с челом, обвитым плющем, с тирсом в руках может быть так же красива, как какая-нибудь маркиза с прической а-ла-Вержетт; знаю, что туники знатных римлянок были не менее изящны открытых платьев современных европейских дам; что их сандалии были так же изысканны, как наши миниатюрные башмачки на высоких каблучках, – но скажите, что стоило бы историкам дать подробное описание причесок, их разновидностей, их украшений, их общего вида? Почему писатели ничего не сообщили о том, как тогда причесывались, где и как начиналось и заканчивалось это восхитительное сооружение из волос? Куда помещали топаз и жемчужину? Как вплетали цветы? и проч. и проч. Что помешало описать изменчивую область мод? Ах, но ведь я сам прекрасно понял, взявшись было за кисть, до чего трудно, больше того – невозможно передать это искусство, самое обширное, самое неисчерпаемое, самое независимое от каких бы то ни было общих правил. Достаточно видеть, как красавица бросает на себя в зеркало последний, удовлетворенный взгляд, чтобы преисполниться восхищения и умолкнуть.

В самом деле, если бы я захотел описать дамский ток, украшенный двумя удивительными attentions, дамский чепчик а-ла-Жертрюд или а-ла-Генрих IV; чепчик, украшенный репами, чепчик с вишнями или чепчик а-ла-бебе^{307}; если бы я захотел рассказать об осыпанном драгоценными камнями гребне или об ожерелье исключительной красоты, – получились бы одни только ничего не говорящие слова, и сам Гомер, при всей своей гениальности, скорее взялся бы описать Ахиллесов щит, чем прическу Елены.

Умолкнем же лучше и направим любознательного иностранца, желающего познакомиться с видоизменениями наших блестящих мод, в Большую оперу, где, глядя на головы наших женщин, он поймет все это гораздо лучше, чем читая мое холодное и запутанное описание.

В начале этого столетия женщины носили на открытой, груди небольшие бриллиантовые крестики, но один проповедник воскликнул с кафедры: «О боже! Можно ли найти более неподходящее место для креста, являющегося символом умерщвления плоти!»

Теперь, когда я пишу, модным цветом в Париже считается цвет блошиной спинки и блошиного брюшка[17]17
  С тех пор цвет парижской грязи и гусиного помета взяли верх; моя книга стала почти архаичной. Я хотел поговорить о чепчике а-ла-ёжик, но его уже изгнал чепчик а-ла-бебе. Перья выходят из употребления; теперь уже не носят развевающихся султанов. О, как изобразить то, что благодаря своей изменчивости ускользает из-под кисти?


[Закрыть]. Перед тем все сходили с ума от женских головных уборов, именуемых английским парком. На женских головах появлялись последовательно: ветряные мельницы, рощицы, ручьи, овцы, пастухи и пастушки и охотники в лесной заросли. А так как все эти украшения и прически не могли помещаться в визави^{308}, то была создана особая система пружин, которые их поднимают и опускают. Последнее слово искусства и хорошего вкуса в этой области!

История пуфов, коков, бантов, шиньонов, бульонов и шиффонов должна была бы быть поручена Академии изящных искусств, занимающейся столь глубокими изысканиями об ожерелиях и украшениях знатных римлянок. Но не надо забывать и настоящего времени. Время чепчиков Гренада, Тисбе, султанша, корсиканка прошло, так же как и шляп Бостон, Филадельфия, жмурки; успех прически улиткой клонится к закату. Но я считаю своим долгом упомянуть еще о новомодных широких вздутых нижних юбках, утолщающих бедра и придающих полноту особам, у которых только кожа да кости. Обещаю в будущем основать журнал, посвященный юбкам и перьям; ему будет оказан лучший прием, чем Журналу ученых^{309} или Невшательской газете![18]18
  В этой мало распространенной газете^{451} попадаются статьи, подписанные буквой С и изобличающие критика и настоящего, здравомыслящего литератора. Почему он не примет участия в каком-нибудь издании, внушающем больше доверия?


[Закрыть]

Тюль, газ и марля дают работу сотне тысяч рук; я видел даже солдат, как здоровых, так и инвалидов, которые делают марлю и сами же ее продают. Солдаты, делающие марлю! Сейчас прочту пятьдесят страниц из Оссиана^{310}, чтобы изгнать из головы эту прискорбную мысль.

169. Бережливость

Где искать бережливость среди многочисленных расходов, сопряженных со всеми этими фантазиями? Конечно, негде. Теперь знают только скупость или расточительность, которыми повелевает гордость. Наши отцы перелицовывали свои платья и давали подбивать к поношенным башмакам новые подметки. Но если бы в наши дни кто-нибудь заговорил о новых подметках, то жены приказчиков и те попадали бы в обморок.

В дома некоторых финансистов лучше явиться в самой откровенной наготе, чем без бархата, кружев и галунов.

Даже сам г-н де-Бюффон^{311} защищал роскошь в украшениях, утверждая, что она является частью нас самих. Знаменитый естественник, повидимому, очень высоко ценил красоту и роскошь одежды. Как может после этого женщина, не желающая принимать к себе людей без кружев, показаться смешной?

И в то же самое время никто ничего не имеет против пожелтевших, грязных кружев. Нужно только их немного напудрить, а если это и откроется, то беды никакой не будет: как-никак – вы в кружевах! Чистоты от вас не требуется, требуется – богатство.

Достаточно мужчине, хотя бы и хорошо одетому, вынуть из кармана цветной носовой платок, чтобы все женщины уставились на него с нескрываемым удивлением от такого грубого проявления невежественности.

Известна ли вам история одного почтенного человека, который, имея только одну кружевную манжету, показал ее, входя в дом, швейцару в виде пропуска и заботливо спрятал под полой своего камзола другую манжету, сделанную, увы, из простой кисеи? Но в пылу разговора – нельзя же думать о нескольких вещах одновременно – он имел неосторожность обнаружить на глазах у всех присутствующих эту несчастную манжету. Вид ее до такой степени оскорбил хозяйку дома, что она немедленно призвала к себе швейцара и сделала ему строгий выговор. Но швейцар ровно ничего не понял в ее нотации, так как в это время тот, о котором шла речь, уже успел спрятать свою скромную кисею и жестикулировал только той рукой, на которой красовались кружева. После полученного выговора швейцар стал до такой степени непреклонен, что на следующий день отказался впустить в дом офицера, у которого одна рука была ампутирована, требуя, чтобы ему были показаны обе манжеты! Он клялся, что с одной ни за что никого не допустит к хозяйке, даже если во всех газетах будет объявлено о пропаже руки и манжеты.

170. Надписи с наименованием улиц

Надписи с наименованием улиц появились только с 1728 года. Раньше эта роль предоставлялась традициям. Сначала надписи делались на жестяных пластинках, но время и дожди быстро стирали их; теперь их высекают на самом камне.

Скоро мы увидим вокруг площади, где помещается новое здание Французской комедии, улицы Корнеля, Расина, Мольера, Вольтера, Кребийона^{312} и Реньяра^{313}, что сначала возмутит, конечно, эшевенов, считающих, что им одним принадлежит старинное и лестное право называть улицы своими славными именами. Но мало-по-малу они свыкнутся с этим новшеством и начнут смотреть на Корнеля, Мольера и Вольтера как на своих сотоварищей по славе. В конце концов улица Расина будет существовать рядом с улицей Бабиль, не вызывая особенного удивления среди квартальных, околоточных и других чинов городского управления.

Литературный год^{314} сыграл недавно довольно забавную шутку, объявив, что позади нового театрального здания окажется тупик Лагарпа. Автор невероятной трагедии Бармакиды^{315} должен бы сам над этим посмеяться, узнав, что, совершив свой жизненный путь и написав несколько якобы трагических строф, он дал имя некоему тупику!

Сколько г-н де-Вольтер ни ратовал за слово impasse^{316}, – им не стали пользоваться, и по-прежнему говорят:

le cul-de-sac du Fort-aux-Dames, le cul-de-sac des Feuillantines, le cul-de-sac de Jérusalem, le cul-de-sac du petit Jésus, le cul-de-sac du Quatre-vents, и т. д.

Не так давно начали нумеровать дома, но почему-то оставили это полезное начинание. Какие неудобства могло оно вызвать? Было бы несравненно проще и легче отправиться к такому-то господину непосредственно в дом № 87, чем разыскивать его по соседству с трактиром Искусная Повариха, или Серебряная Борода, в пятнадцатой подворотне вправо или влево от такой-то улицы. Но ворота, говорят, не позволили себя нумеровать! В самом деле, как можно допустить, чтобы особняк господина советника, господина генерального откупщика или его высокопреосвященства носил на своих стенах какой-то презренный номер?! Что сталось бы с его гордым мрамором? В этом отношении все похожи на Цезаря: никто не желает быть вторым в Риме, не говоря уже о том, что тем или другим благородным воротам пришлось бы числиться после какой-нибудь мещанской лачуги. Это придало бы им видимость равенства, установления которого следует всячески избегать. А потому скоро во всех газетах, в отделе объявлений о похоронах, извещение о смерти некоего слесаря уже не будет стоять рядом с извещением о смерти какого-нибудь маркиза: их будет разделять черная черточка. Это уже было кем-то предложено.

171. Пансионы

Все поняли необходимость преподавать детям не одну только латынь; возникло несколько пансионов, где проходят полный курс образования на совершенно новых началах. Оно очищено от примеси педантизма, который присущ другим заведениям. Было в высшей степени нелепо давать одинаковое образование будущему военному, судье, купцу и доктору и всячески суживать самое необходимое – изучение живых языков.

Итак, теперь существуют в Париже новые пансионы, в которых обучение ведется по вполне разумному плану. Там допущены все науки, там каждый ученик выбирает себе ту отрасль знания, которой будет отведено господствующее место в избираемой им карьере. Этого рода заведения обязаны своим возникновением умственному прогрессу и часто повторяющимся, вполне обоснованным жалобам писателей на прискорбную рутину, царящую у нас в университете.

Последний все еще слепо следует пустым и пагубным обычаям; скоро в его стенах будут учиться только дети низших классов общества, которых бедность заставит следовать по пути старых безрассудств.

Маленькие пансионы, существующие при самом университете, представляют собой нечто до крайности смешное и безобразное. Пища духовная там стоит на еще более низком уровне, чем пища телесная. Несчастные наставники, так называемые gâcheux, живут в такой острой нужде, что их одежда уступает даже скромной и дешовой одежде аббатов. У них сборное платье; их жирные волосы подстрижены в кружок; на ногах черные чулки, разорванные штаны, цветное верхнее платье, ни крошки пудры; у них вид голодающих людей, истощенные лица.

Этим латинистам платят меньше, чем лакею пансиона. Хозяйка заведения урезывает им порции мяса и хлеба; служанки им грубят; ученики, видя, с каким презреньем к ним все относятся, над ними насмехаются и мучают их.

Никакого досуга; ни отпусков, ни вакаций у них не бывает. Дни, когда другие отдыхают, для них полны утомления и труда. Они сопровождают учеников на прогулки, отвечают за целость их рук и ног; поправляют письменные работы трех классов, дают отчет в занятиях и заведующему пансионом, и преподавателям коллежа, и родителям учеников. Они робко проявляют свой авторитет над толпой шалунов; встают раньше их, ложатся позже; наблюдают за ними денно и нощно, всегда оказываются виновными – то в излишней мягкости, то в строгости – и живут постоянно под страхом быть выставленными со всею своей латынью за дверь. Сторожа и поварята во сто раз счастливее их.

Нужно некоторое время пробалансировать между омутом и этими грустными обязанностями, прежде чем решиться остановить свой выбор на последних. И все же не мало людей, ныне пользующихся известностью в литературном мире, начало именно так, до такой степени властная рука нищеты порой гнетет нарождающийся талант.

172. Слуги. – Лакеи

Армия бесполезных слуг, существующая только для пышности, представляет собой серьезную опасность, являясь средоточием всевозможных пороков, пагубные последствия которых с каждым днем все растут и грозят рано или поздно привести город к неизбежной катастрофе.

Наше государство кажется очень могущественным, если судить по толпам, заполняющим набережные, улицы, перекрестки; но сколько среди них опустившихся людей! Когда видишь в какой-нибудь передней такое множество слуг, невольно думаешь о пустоте, которая должна была получиться благодаря этому в провинции, о той обширной пустыне, какую создает в остальных местах королевства процветающее население Парижа!

В доме какого-нибудь откупщика вы найдете две дюжины ливрейных слуг, не считая поварят и судомоек, и не менее шести горничных, обслуживающих хозяйку дома. Среди этой челяди может легко оказаться какой-нибудь заядлый мошенник, который с утра до вечера льстит ей, потому что у него самого лакейская душа, как и у нескольких столь же угодливых его подчиненных, на все лады восхваляющих качества хозяйки дома. Тридцать лошадей перебирают ногами на конюшне. Почему же в таком случае хозяину и хозяйке этого роскошного особняка, считающим дерзость достоинством, не называть чернью всех, кто не имеет пятисот тысяч ливров годового дохода? Они видят вокруг себя одних только льстецов, пресмыкающихся перед их богатством, одних угодливых слуг и думают, что таков весь остальной мир. Подобные мысли и рассуждения не должны никого удивлять в откупщике казенных доходов; презрительный тон всегда свойственен людям, достойным презрения.

Совершенно невероятным кажется, что до сих пор еще не обложили большим налогом многочисленное сословие слуг – людей, оторванных от земледелия, являющихся распространителями разврата и обслуживающих представителей самой бесполезной и чудовищной роскоши.

Но в наши дни финансы породнились с дворянством, и это-то именно и составляет основу действительной силы. Приданое почти всех жен вельмож получено из касс откупщиков. Забавно видеть, как некий граф или виконт, у которого осталось только громкое имя, добивается руки богатой дочери какого-нибудь финансиста и как утопающий в роскоши финансист добивается благосклонности нищей девушки из знатной семьи. Разница только в том, что обычно такая девушка (которой грозила участь скоротать жизнь в монастыре) жалуется на судьбу, заставившую ее выйти замуж за человека, имеющего пятьсот тысяч ливров дохода в год, считает, что сделала ему неслыханную милость, и взывает к портретам предков, прося их закрыть глаза на этот мезальянс.

Глупый муж, польщенный возможностью одолжить денег жениным родным, считает за честь, что ему дано составить счастье своей высокомерной супруги, и готов искренно считать себя гораздо ниже ее. Сколь жалка и глупа логика тщеславия! Как могла комедия Жорж Данден^{317} не излечить разумных людей от этого странного безумия? Как могут они соглашаться обогащать семьи, богатые только количеством слогов в своих фамилиях, с тем, чтобы те их же за это терзали и презирали!

Обычно лакей хорошего тона, находясь в обществе других лакеев, присваивает себе фамилию своего господина. Он перенимает также его нрав, жесты, манеры; носит золотые часы, кружева и преисполнен дерзости и спеси. Если он служит у молодого человека, то всякий раз, когда его господин сидит без денег, он исполняет роль его доверенного; он является сводником во всех его любовных приключениях; суровым ментором – всякий раз, когда нужно выпроводить из дому кредиторов и выручить хозяина из беды.

Пословица говорит, что самые лучшие лакеи – это самые рослые и нахальные.

И наконец, лакей самого высшего тона носит двое часов, как и его господин, и эта невиданная глупость теперь уже возмущает одних только мизантропов.

173. Модистки

Ничто не может сравниться по важности с модисткой, занимающейся комбинированием различных пуфов и во сто раз увеличивающей ценность газа и цветов. Еженедельно появляются новинки в области женских головных уборов. Изобретательство по этой части создает громкую известность. Женщины чувствуют глубокое и искреннее уважение к талантам, умеющим разнообразить привлекательность их красоты и их лиц.

Расходы на моды превосходят в наши дни расходы на стол и экипажи. Несчастный супруг никогда не может вычислить заранее, какой цифры достигнут эти постоянно меняющиеся фантазии, и ему нужны самые быстрые источники дохода, чтобы быть в состоянии удовлетворить неожиданные капризы жены. На него стали бы указывать пальцем, если бы он не платил за весь этот вздор так же аккуратно, как платит булочнику и мяснику.

Из Парижа эти изобретательницы мод диктуют законы всему свету. Знаменитая кукла – драгоценный манекен, наряженный в платье новейшего фасона, – этот вдохновляющий всех образец парижских мод отправляется ежемесячно из Парижа в Лондон, а оттуда осчастливливает своими милостями всю Европу. Он путешествует и на север и на юг; проникает и в Константинополь и в Петербург, и каждая складка платья, заложенная рукой француза или француженки, повторяется всеми нациями – скромными последовательницами вкуса улицы Сент-Оноре!

Все это, конечно, звучит очень дико. Но обычай с непоколебимым скипетром в руках все улаживает, все приводит в порядок, и не находишь ответа на такие слова, как: так говорят, так делают, так думают, так одеваются.

Моды составляют очень обширную отрасль торговли. Только плодовитый гений французов в состоянии так преображать самые обыденные вещи. Пусть соседние нации пытаются нам в этом подражать, – легкий, изящный вкус все же останется нашей неотъемлемой собственностью. Нечего и пытаться оспаривать у нас наше бесспорное превосходство в этой области.

Все эти забавы роскоши обогащают множество ремесленников, но что весьма плачевно, так это то, что мелкая буржуазия стремится подражать маркизам и герцогиням. Бедному мужу приходится своим потом и кровью удовлетворять прихоти жены. С каждой прогулки она приносит какую-нибудь новую фантазию: на жене нотариуса был такой-то туалет; нельзя отправиться на следующий день на званый ужин, если у нее не будет такого же головного убора. Расход производится в ущерб детям, а в результате таких туалетных соревнований головы наших женщин поистине начинают кружиться.

Я знаю одного иностранца, долго не желавшего верить в существование куклы с улицы Сент-Оноре, которую регулярно отправляют на север для ознакомления тамошних жителей с моделью новой шляпки в то самое время, как другой экземпляр той же куклы отправляется в Италию, а оттуда проникает вплоть до сераля. Я повел этого недоверчивого человека в знаменитую лавку, и он собственными глазами видел куклу и трогал ее; но, прикасаясь к ней, он все еще, казалось, продолжал сомневаться, – до такой степени это казалось ему невероятным.

Вспомним, что говорит по этому поводу Монтескьё в своих Персидских письмах: «Вдруг женщина заберет себе в голову, что она должна явиться в гости в новом, нарочно для этого случая созданном туалете. С этого момента пятьдесят ремесленников работают, не смыкая глаз, не успевая поесть. Она приказывает, и ее приказания исполняются с большей поспешностью, чем приказания персидского шаха, – ибо выгода является самым могущественным повелителем изо всех существующих на земле».

Я хотел поместить здесь маленький словарь мод и всех их особенностей, но, пока я писал, язык модных магазинов менялся. Через какой-нибудь месяц мои слова уже не будут иметь значения; для того чтобы их понять, потребовался бы особый комментарий. Моя книга наполовину вылиняла бы прежде, чем появиться на свет. Поспешим же и постараемся, если возможно, уловить облик текущего дня. О, как хорошо сказал Буало:

 
Миг, в который я говорю, уже далек от меня!