Текст книги "Картины Парижа. Том I"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

Не знаю, продолжают ли еще парижские повивальные бабки терзать мягкие и нежные головки новорожденных младенцев, чтобы придать им желаемую форму; не знаю, по-прежнему ли пальцы этих бесчеловечных матрон многократными варварскими нажимами разрушают работу природы, покушаясь на вместилище разума, и, желая придать голове человека совершенно круглую форму, калечат ее так, что она навсегда становится вместилищем глупости или идиотизма; этого я, повторяю, не знаю. Но мне хорошо известно, что совершенно недоступный пониманию катехизис продолжает оставаться первой книгой, которую парижских детей заставляют учить наизусть. Они набивают себе головы бессмысленными словами и приучаются в дальнейшей жизни говорить, не сознавая, что именно говорят.

Катехизис – и никаких элементарных сочинений из области морали, которые могли бы указать и объяснить детям обязанности человека и гражданина; ни слова о принципах естественных человеческих прав, преподанных в понятной для подростков форме; никакой вообще ясной, толковой, годной для школ книги, написанной простым языком, так, чтобы ее можно было читать и усвоить в обстановке домашнего обучения.

Преподает катехизис обыкновенно какой-нибудь церковный служка; преподает как мальчикам, так и девочкам, причем сам понимает в этой книге не больше, чем его юные слушатели и слушательницы. И как только можно до такой степени злоупотреблять зарею духовного и умственного развития человека? Разве это не заставит его всю жизнь видеть все окружающее окутанным непроницаемой и таинственной мглой?

Довольно забавно видеть юного клирика, преподающего катехизис девушкам лет пятнадцати-семнадцати, только что подошедшим к первому причастию. Он один среди пятидесяти юных красавиц; их взгляды устремлены на него; у него в достаточной мере неловкий и смущенный вид; румянец то и дело заливает ему лицо, пока он их экзаменует, а они не без лукавства подсмеиваются над его смущением и отвечают ему с большей смелостью, чем он их спрашивает. Можно подумать, что он сознает смешную сторону теологии, когда о ней говорят эти розовые уста, и догадывается, что вскоре этих девушек будут занимать иного рода тайны. Что касается их самих, то они витают где-то далеко, вне сферы бесплодных вопросов, и с самым милым, естественным и даже легкомысленным видом произносят наиболее страшные догматы. Слова чистилище, ад, вечность теряют в их устах свой суровый оттенок. Образ диавола плохо вяжется с внешностью этих ангелов, и, вопреки самым страшным угрозам законоучителя, юные ученицы, повидимому лучше осведомленные, чем их наставник, обещают всем милосердие и рай.

Исповедальня. С гравюры Муатта по рисунку Бодуэна (Гос. музей изобразит. искусств).

Если бы Мольер воскрес, он не узнал бы ни одного из своих докторов^{236}. Где теперь все его гг. Пюргоны и Диафуарюсы? Где Гено, восседающий верхом на муле? Вместо важного человека со строгим, бледным челом и размеренной походкой, человека, взвешивающего свои слова и ворчащего, когда не исполняются его предписания, он увидел бы приятной внешности мужчину, который говорит обо всем, кроме медицины, любезно улыбается, выставляет напоказ белую руку, изящно откидывает кружева, произносит острые словечки и старается обратить всеобщее внимание на крупный бриллиант, сверкающий на его пальце.

Если он и щупает пациенту пульс, то делает это с отменной грацией; он всех находит здоровыми и никогда не видит опасности. У кровати умирающего он делает вид, что уверен в его скором выздоровлении, расточает окружающим ободряющие слова, уходя шутит на лестнице, а несколько часов спустя смерть похищает больного.

Когда он убивает, благодаря своему невежеству или равнодушию, десять простолюдинов, – это его ни мало не печалит, но если в его руках умирает видное должностное лицо, он делается неутешен и в течение целых двух недель ходит с таким выражением на лице, точно у каждого встречного просит прощения.

Согласитесь с прописанным мною рвотным, и я соглашусь с вашим слабительным!^{237} – сказал добрый наш Мольер. Такова и в наши дни политика членов медицинского факультета.

Несколько докторов поделили между собой, если можно так выразиться, больных нашей столицы. Когда один из этих врачей совершает крупную ошибку в лечении, то, так как и с его коллегой может случиться то же самое, случай человекоубийства стараются замять, сгладить и даже оправдать; ни один доктор не осмелится пойти наперекор лечению, назначенному его товарищем, и больной умирает, окруженный десятью врачами, которые, видя прекрасно, что нужно сделать для его спасения, но, оставаясь верными духу докторской этики, предоставляют тому, кто первым был вызван к больному, закончить по всем правилам это планомерное убийство!

Позднее молчаливые сообщники встретят, при подобных же обстоятельствах, и к себе ту же снисходительность. Они оправдываются неточностью самой науки и необходимостью действовать иногда ощупью. Но почему – раз они так думают – продолжают они упорствовать в своей рутине и не желают выйти за ее пределы? Почему они так сопротивляются всему, что может упростить эту науку? Почему, опьяненные этими губительными доктринами, не меняют они своих старых, отвратительных методов лечения, раз они на собственном опыте убедились в их несостоятельности и опасности?

А потому, что они желают практиковать медицину темными и в то же время доходными способами и, обеспечив себе побольше визитов, не отдавать никому отчета в своих действиях, не входить ни в какие сношения с непосвященными и укрываться за варварскими принципами – наследием веков, не имевших никакого понятия о том, что́ значит здравая медицина.

Уже одно то, что они разграничили область деятельности того, кто пишет рецепты, и того, кто приготовляет лекарства, является крайне неблагоприятным для удачного лечения. Кроме того, они не прибегают к химическому анализу лекарств и, не имея ясного представления о составе и о разложении всех этих аптекарских снадобий, все же широко применяют при лечении эти страшные яды. В итоге больному приходится бороться не с одной, а с двумя напастями: с самонадеянным врачом, прописывающим сильно действующие лекарства, и с недобросовестным аптекарем.

Таким образом, в наши дни медицина является вошедшим в доверие дерзким шарлатанством. Ее представители сознают ее пустоту, ненадежность и беспорядочность, но продолжают оставаться верными ей, потому что это дает им хорошие доходы.

Медицинский факультет в наше время все еще преисполнен ошибок и предрассудков самых диких, варварских веков. В то время как естествознание, действуя помимо медицины, достигло такого прогресса, последняя, невидимому, прекрасно себя чувствует в сплошных потемках старых формул и боится света, могущего разом уничтожить призрак, который все еще внушает уважение доверчивым людям.

Доктора, благодаря Мольеру и другим писателям, врагам этих напыщенных обманщиков, подвергались таким язвительным насмешкам, что в конце концов отказались от своей привычки пускать несчастному больному кровь по двадцать пять раз сряду, как они это делали всего каких-нибудь тридцать лет назад. Путем высмеивания других смертоносных способов лечения их, может быть, заставят следовать методу Гиппократа, который не прописывал почти никаких лекарств, а изучал человеческую природу и не мешал ей бороться с болезнью.

В каком долгу наши доктора у знахарей! В то время как доктора расходуют свои силы на изобретения всевозможных систем, знахари, благодаря традициям и собственному опыту, обладают такими лечебными средствами, которые, исцеляя больных, ставят втупик суетную ученость докторов.

Доктора не приняли торжественного вызова, сделанного им доктором Месмером^{238}; после этого они, может быть, станут поскромнее и перестанут рассуждать о непонятных для них операциях, производимых их противником, и подождут, пока само время выскажется по этому поводу. Но каковы бы ни были итоги опытов, им все ж придется упрекать себя за то, что они не смогли ни пойти навстречу полезному открытию, ни указать на заблуждение противника, в то время как общий голос призывал их к этому, а их нападки, брань и раздражение против автора, сделанного открытия нуждались в каком-либо обосновании.

Они предпочли всячески преследовать одного из своих товарищей, который скромно говорил им: Я был очевидцем исцелений; посмотрим, расследуем; мы ничего не знаем; не надо торопиться; припомним историю всех вообще открытий и проч. и проч.

Не может быть двух мнений о том, что их товарищ прав, а корпорация ошибается, и что животный магнетизм действительно представляет собой нечто чудесное и из ряду вон выходящее. Все, что мне удалось узнать по этому поводу, заставляет меня так думать, а если я узнаю что-нибудь еще более положительное, то расскажу об этом либо в настоящем сочинении, либо в каком-нибудь другом, так как я посвятил себя защите истины, насколько хватит у меня сил ее распознавать и бороться за нее.

Скажут, что я здесь чересчур резко нападаю на докторов, но ведь они нападают на наше здоровье и даже на нашу жизнь, а что может быть ужаснее этого?

Медицинский факультет – достойное детище Парижского университета, – с таких давних пор вылившийся в самостоятельную единицу, ровно ничего не делал и не желал ничего делать для усовершенствования медицинской науки. Он никогда не изучал преобладающие в данное время болезни, не обнародовал никаких наблюдений, не входил в сношения с европейскими докторами и презирал все, что совершалось вне его стен. Преисполненные глупой преданности старинным обычаям и какого-то рокового эгоизма, доктора думали только о том, как бы выколотить из больных побольше денег и пожить в довольстве, и не старались быть более полезными человечеству, а тем временем ныне царствующий монарх решил основать Королевское медицинское общество, где сосредоточились бы все знания, соприкасающиеся с медицинской наукой; король проявил этим большую мудрость. Даже если бы это учреждение заронило только искру соревнования между двумя разъединенными научными учреждениями, и то оно принесло бы громаднейшую пользу.

Собрание докладов и диссертаций только что появившегося на свет общества и сейчас уже крайне ценно, и все европейские врачи с радостью пойдут, конечно, навстречу этому учреждению. Это придется не по вкусу только лености, спеси и невежественности наших столичных докторов.

Ничто так не зловредно и не опасно, как плохой врач. Посудите, какой они могут поднять вопль, соединившись вкупе! Но настало время выставить напоказ бездарность этой старинной корпорации и длинный перечень совершенных ею убийств.

Медицина представляет собою самую отсталую науку и в силу этого более других требует обновления. Странно, что со времен Гиппократа не явилось ни одного человека, равного ему по гениальности, который влил бы в эту науку недостающие ей свет и знания. Разве не является образцом несообразности тот факт, что назначение лекарств и их приготовление поручается людям, не имеющим ничего общего друг с другом? Не значит ли это действовать вслепую и не вызывает ли подобное разделение целый ряд серьезнейших неудобств?

Разве чудеса современной химии, шествующей от открытия к открытию, не должны были бы останавливать врача, который прописывает лекарство, состоящее из семи или восьми составных частей? Если только он не самый бесчувственный и в то же время не самый самоуверенный человек на свете, разве он не должен был бы прежде всего узнать химический состав прописываемого лекарства? Как! Неужели оттого, что земля скрывает в своих недрах все его ошибки, он считает себя в расчете и с обществом и с собственной совестью? Занимаясь самым лучшим, выгодным и удобным ремеслом, доктора решили – и не зря, – что тот, кто не носит платья, подбитого мехом, или схоластической мантии, никогда не будет в состоянии сделать никакого полезного открытия и что оно всегда будет у него оспариваться per fas et nefas^{239}. Таким образом, они приносят все человечество в жертву своим гнусным денежным интересам, а так как ни покойники, ни их наследники никогда еще не заводили тяжбы с докторами, то последние продолжают царапать свои таинственные рецепты и раздавать больным старые аптечные яды.

Когда же явится, наконец, великодушный и просвещенный человек, который разрушит все храмы старого Эскулапа^{240}, сломает опасный ланцет хирурга, закроет лавочки аптекарей, уничтожит всю эту основанную на догадках медицину с ее свитой дрянных лекарств, принудительного поста и диэты? Какой друг человечества возвестит, наконец, новую медицину, поскольку старая только убивает и губит население?

Обычный припев докторов – это возмущенные крики против шарлатанов и знахарей, относящиеся ко всем, не входящим в корпорацию. Но ведь териак, рвотные, хина, большинство специфических средств, прививки – все это мы получили от знахарей. Во всяком случае, я не считаю знахарство по существу более опасным, чем современная медицина со всеми ее формулами и тезисами.

В Париже живут писатели, которые сеют и собирают жатву только своим пером. Их чернильницы вмещают в себе все их поместья, все их процентные бумаги. Таковы были оба Корнеля^{241}, их племянник Фонтенель^{242}, Кребийон^{243}, оба Руссо[13]13
  Существует третий, очень богатый, Руссо; он не сочинил ни Эмиля, ни Оды к судьбе. Он издавал на свой счет газету и заработал этим не мало денег. Его зовут Пьером Руссо^{448}.


[Закрыть] и почти все наиболее знаменитые писатели, которых дала миру Франция. Что же касается поэтов древности, то самый великий из них был вместе с тем и самый бедный.

 
На колени, невежды! Этот бедняк – Гомер.
 

Их могилы украшают благоухающими курильницами; при жизни же их оставляют в нищете; но это почетная нищета, и тот, кто сохраняет себя незапятнанным среди всеобщего равнодушия, несомненно является самым добродетельным человеком в мире.

Пенсии, назначаемые правительством, даются отнюдь ни наиболее нуждающимся, ни особенно полезным: самые изворотливые, самые дерзкие, самые ловкие интриганы захватывают все, предоставляя другим сидеть в недрах своих кабинетов и довольствоваться сознанием своих заслуг.

Бедность литератора является признаком добродетели и доказывает, что он никогда не унижал ни себя, ни свое перо; тот же, кто домогался пенсии и получил ее, сказать этого о себе по чистой совести не может. Его произведения могут быть безукоризненными, поведение же не всегда было таким.

Бребёф^{244} сказал:

 
Когда б я знал небес участье
И не был так суров мой рок,
Везде, везде, где только мог,
Я вместо слез дарил бы счастье.
О доля, полная утех —
Предупреждать желанья тех,
В ком блещут высшие заслуги —
То было б счастием моим!
И тяжко мне глядеть, о други,
На то, как рок враждебен им!
 

О если бы богатые литераторы приходили на помощь бедным товарищам по профессии! Какая чудная мечта! Многие достигли видного положения благодаря занятию литературой, благодаря советам других литераторов. Но добившись высокого положения, они забыли своих друзей, своих товарищей, своих благодетелей.

Литераторы обычно посвящают работе утренние часы и делают этим большую ошибку, так как в том, что написано вечером, всегда бывает гораздо больше огня. Но спектакли и всякого рода развлечения стесняют вдохновение и мешают предаться серьезной работе.

Один из недостатков, свойственных умным людям столицы, заключается в том, что они слишком мало интересуются умом других людей и мало обращают внимания на толковые замечания какого-нибудь скромного тяжелодума, который, не умея гибко и ловко выражаться, иногда запаздывает со своим мнением. Другой недостаток умных людей заключается в отсутствии снисходительности и в том, что главным достоинством книги они считают ее отделку. Наконец, третий их недостаток – неумение слушать. Но в Париже человек, умеющий слушать, – вообще большая редкость.

Именно благодаря литераторам дух столицы сделался диаметрально противоположным духу придворных кругов. Столица стремится восстановить права человека и ограничить влияние вельмож, которые в прежние времена всячески унижали народ. Литераторы прилагают в наши дни все усилия к тому, чтобы искоренить тщеславие титулами, показав их ничтожество и поставив на их место действительно полезные труды человека. Являясь хозяевами общественного мнения, писатели превращают его в наступательное и оборонительное оружие. Яростная война завязалась между литераторами и вельможами, но последние, несомненно, проиграют сражение.

Пороки, порожденные роскошью, иные пытались объяснить свободой печати, в то самое время как писатели всеми силами борются против невероятных злоупотреблений власти. Писателей хотели сделать ответственными за нравы вельмож, тогда как вельможи никогда ничего не читают и являются прирожденными врагами писателей. Им хотели также приписать и все бедствия, которые они предвидели, о которых говорили и которым старались всячески противодействовать; но враги литераторов никогда не отличались логикой!

Начало упадку нравственности дано было при дворах, а не в книгах. А преступление литераторов состоит в том, что они пролили свет на множество злодеяний, дотоле покрытых тьмой. Власть имущие содрогнулись, увидав, что их постыдные тайны разоблачены, и возненавидели как самый светоч, так и тех, в чьих руках он находится.

Всем известны слова Дюкло^{245}: Разбойники фонарей не любят! Но и сама нация не воздает в полной мере всего должного литераторам. Хотя последние и мало сплочены, они тем не менее согласны между собой в отношении всех основных принципов. Они клеймят позором сторонников самовластья, распознают их под их личинами, разоблачают и карают их. Они узнают бездарного чиновника и высмеивают его и своим беспристрастным осуждением и бдительностью приводят в смущенье даже низших притеснителей, которые, находясь в тени, считают себя недосягаемыми. Они умеют чинить справедливый суд всем общественным деятелям, за исключением своих личных соперников. Зачастую их голос становится выразителем общественного мнения. Что же может сделать власть против этого мощного голоса, который за невозможностью попасть в печать ограничивается разговором и покоряет силой очевидности? Решительно ничего! Ей остается только быть справедливой и сдержанной, так как иначе все ее ошибки будут запечатлены самым неумолимым резцом. Она все делает для того, чтобы посеять разлад в среде писателей, где, несмотря на полное отсутствие сплоченности, жив единый дух. Она подкупает наемников, чтобы раздуть пламя раздора и дать толчок легко возбудимому людскому самолюбию. Но в разгар всех этих распрей оружие сражающихся внезапно направляется против врага свободы и законов. Все участники борьбы прекрасно умеют отличать литературную ссору от общественной войны, и все их стрелы, точно движимые дружеским порывом, устремляются на виновника тирании.

Наконец, благодаря литераторам каждый характер теперь вполне выяснен и ему отведено определенное место. Приговоры, которые они выносят в первой инстанции, обычно утверждаются всем народом. Литераторов нельзя уже ни подкупить, ни уничтожить. Если даже разбить все печатные станки, то и это ничего не изменит, так как одним своим молчанием они смогут руководить общественным мнением.

Это те, что печатают в разных Вестниках и прочих журналах наивные стишки или пустяшные отрывки в прозе или критические статейки, лишенные и соли и знаний, а потом присваивают себе в обществе звание литераторов. Один написал четыре героических послания, другой – две комические оперы. Они то говорят, что они не писатели, а сами из кожи лезут, как бы напечатать свои маленькие рапсодии^{246}, то заявляют, что пишут исключительно ради собственного удовольствия. Но публике их писания никакого удовольствия не доставляют.

Их самолюбие еще забавнее самолюбия настоящих писателей, так как в силу своего полнейшего ничтожества они являются с головы до ног одной сплошной претензией.

Один подписывается под каким-нибудь мадригалом графом, другой в каком-нибудь альманахе – маркизом. Они громко осуждают надменную посредственность, в то время как сами и надменны и посредственны. Иной выставляет на вид свое происхождение, по существу такое же сомнительное, как и его талант. Они удлиняют, насколько только могут, слоги своих имен, превращая журнал в книгу дворянских родов Франции, и любят говорить, что печатают свои вещи совсем не ради денег, что подтверждает, между прочим, каждая написанная ими строчка, не оставляющая никаких сомнений в том, что жить этим ремеслом они бы не смогли. Но если не притязаешь на звание автора, зачем же в в таком случае печататься? Это вовсе не извинение – уверять, что работаешь исключительно ради собственного удовольствия, – говорил поэт Руссо^{247}.

Их можно сравнить с осами, которые кружатся у входа в улей, не будучи в состоянии проникнуть внутрь. Как и осы, эти поэты никогда не принесут меда, а между тем только и говорят что об его изготовлении! Но еще хуже, когда они напускают на себя покровительственный тон и поднимают знамя одной какой-нибудь партии против другой. Невежественные восхвалители или дерзкие критики – вот их сущность.

Затем следуют господа журналисты, газетные писаки, авторы ничтожных брошюрок, целый ряд подмастерьев-сатириков, которые выжидают, чтобы кто-нибудь написал что-либо, так как иначе их перо оставалось бы в вечной праздности. Они куют всю ту груду периодической чепухи, которая одолевает нас, и куют ее в арсеналах ненависти, невежества и зависти. Они чувствуют инстинктом, что ремесло судей самое легкое изо всех, и одновременно заглушают как сознание своего бессилия, так и присущее им чувство зависти.

Во имя хорошего вкуса они кусаются, рвут и мечут, бьют и сами бывают биты. Они похожи на школьников, которые украли тяжелую классную линейку, вырывают ее друг у друга и наносят ею направо и налево жестокие удары. Безбородые писатели читают наставления древним, но никогда не читают их самим себе.

Доказав порочность той или другой фразы, разложив какое-нибудь полустишие и подчеркнув четыре-пять слов, они мнят себя защитниками поэзии и красноречия и переходят от несправедливости к несправедливости, от одной злобной выходки к другой, еще более оскорбительной. Посвятив себя журналистике, этому нелепому смешению педантизма и тирании, они превращаются в отъявленных сатириков и теряют вместе с честностью и здравый смысл.

Вот этот-то подлый сброд и доставляет публике зрелище бесконечных, забавляющих ее склок, которые он пытается приписать честным, мирным писателям. Но публика прекрасно знает, что между этими брехунами и настоящими писателями расстояние так же велико, как между судебным приставом и судьей. А все же эта литературная шумиха доставляет пищу ненасытной алчности публики ко всему, что сродни критике, сатире и насмешке. Некоторые авторы злы только потому, что публика любит их междоусобную войну, а в мирное время скучает.