Текст книги "Картины Парижа. Том I"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

139. Секретари

Это люди, снабжающие разумом как вельмож, так и всех крупных чиновников. Оплачивается этот разум довольно плохо, а между тем без него все высокопоставленные лица не могли бы ни действовать, ни связать двух-трех слов.

Один прокурор сказал как-то своему секретарю: Сударь, сделайте так, чтобы в этом году я говорил дольше, чем в прошлом! Мои прошлогодние речи были найдены слишком краткими. Давайте мне такие, которых хватало бы часа на два. И секретарь, послушный исполнитель, с этих пор составлял ему речи на добрых два часа.

А всего забавнее то, что по истечении некоторого времени этим вдохновенным ораторам начинает казаться, что они действительно являются создателями речей, которые они, в сущности, лишь заучивают наизусть!

Таким образом, литераторы участвуют почти во всем. Их перо обслуживает и судопроизводство, и финансы, и прокуратуру. Они последовательно составляют то защитительную речь, то докладную записку, то книгу, защищающую экономистов, то осуждающую их, то манифест; таким образом, все, что делается достоянием публики, или сочинено ими или, по крайней мере, просмотрено. В правительственной машине, так же как и в часовом механизме, медное колесико приводит в движение золотую стрелку.

140. Писаря

Писаря составляют бесчисленный класс. Они ценятся недорого, их жалованье колеблется между восемьюстами – полутора тысячами ливров в год. На одно освободившееся место вы тотчас же найдете тридцать кандидатов.

Те из них, что получают тысячу двести ливров, носят бархатное платье и кружева и отказывают себе в еде, чтобы иметь возможность приобрести золоченый галун. Отсюда пословица: На брюхе шелк, а в брюхе щелк.

Без пера ничего не сделаешь. Самая маленькая должность требует умения писать и считать. Поступление каждой бутылки вина, каждого каплуна заносится в конторскую книгу, так же как и прибытие стада волов; на все выдаются квитанции. Вся наука писцов заключается в умении составлять росписи. В общем все эти писаря ровно ничего не знают, ничему не обучены и ни о чем не имеют ни малейшего понятия. Изо дня в день они только и делают, что подытоживают цифры.

Один парижский гражданин, возвращаясь из поездки в Египет, купил в Басре^{248} мумию. Так как ящик, в который она была упакована, оказался очень длинным, то он не решился взять его с собой в почтовую карету и отправил с дилижансом через Оссер^{249}. В один прекрасный день ящик подвозят к заставе, писаря вскрывают его, обнаруживают совершенно почерневший человеческий труп и решают, что покойник был убит и поджарен в печке! Древние перевязи они принимают за лоскуты обгоревшей рубашки, спешат составить протокол и переправляют тело в морг. А так как во всей конторе ни один человек не имеет никакого понятия об истории, то никто не в состоянии исправить ошибку, вполне достойную писарей.

Приезжает владелец ящика и направляется прямо в контору за своим интересным приобретением. Его выслушивают и смотрят на него с нескрываемым удивлением. Это выводит его из себя, он начинает горячиться; тогда один из служащих советует ему на ухо, если только он хочет избежать веревки, – немедленно спасаться бегством. Ошеломленный владелец ящика вынужден обратиться к начальнику полиции, чтобы добиться выдачи из морга тела египетского принца или принцессы, которое после двухтысячелетнего сна в одной из пирамид едва не попало на католическое кладбище, вместо того чтобы красоваться под стеклом в кабинете ученого путешественника. Ему удалось добиться исполнения своего требования только после трехдневных всевозможных мытарств.

Писаря, получающие тысячу экю жалования, преисполнены важности и сознания собственного достоинства. Нет ничего смешнее вида, с каким они заворачивают свои кружевные рукавчики, прежде чем очинить перо и испробовать его несколько раз. Можно подумать, что этому перу предназначается начертать судьбы государства. В действительности же оно составляет выпись из счетов. Если бы Вокансон^{250} вместо автоматического флейтиста изобрел автоматического писаря, было бы куда лучше!

Маятник стенных часов точно определяет минуты их ухода в должность и возвращения домой. Их жены прекрасно об этом осведомлены.

Самые же важные канцелярские служащие, не имеющие, кроме названия, ничего общего со всеми остальными, пребывают в Версале. Они являются своего рода министрами и дают указания и наставления всем, носящим это звание. Можно по справедливости сказать, что вся монархия разделена на такие конторы и именно ими и управляется. Женщины и интриганы всякого рода осаждают этих конторщиков с настойчивостью, не поддающейся описанию. Это тот рычаг, который приводит в движение всю машину, удивляющую нас своими странными движениями. И весь вопрос в том, кто завладеет этим рычагом… Но не будем забегать вперед, говоря о Версале, так как неизвестно еще, скажу ли я вообще о нем что-нибудь или же вовсе умолчу.

141. Учителя

Существуют всевозможные учителя: учителя латинского языка, греческого, древнееврейского, английского, итальянского; учителя теологии, правописания, музыки, хорошего тона, всевозможных игр. Они с утра бегают по городу и радуются, когда застают своих учеников еще спящими, или ленящимися, или больными, или, наконец, вовсе не застают их дома. Они весело просовывают в дверь свой жетон; заработок у них в кармане! Учитель танцев молнией пролетает по улице в своем кабриолете, преподаватель же математики или греческого языка путешествует по городу пешком.

Этот класс людей очень многочисленен. Встретившись друг с другом случайно в каком-нибудь доме, они бывают этим крайне удивлены, так как ни один не понимает, как можно пригласить кого-нибудь, кроме него. Отсюда получается, что каждый учитель признает только тот предмет, который сам он преподает, а все прочие презирает и считает ненужными.

Довольно забавно видеть одновременно в передней учителя игры в шахматы и в триктрак и учителя истории, вместе ожидающих пробуждения господина маркиза. Когда, наконец, их введут к нему, то пока один говорит ему о Кире^{251} и о Геродоте, другой нетерпеливым жестом расставляет на доске шахматы. Тем временем учитель музыки, урок которого следует за их уроками, стоит на площадке лестницы и настраивает скрипку. Улыбающийся лакей лучше всех учителей знает, что господин маркиз не выучится ничему из того, что ему преподают, за исключением нескольких ходов той или иной игры да, возможно, нескольких па менуэта.

Но богатый дурень, расходующий по пятнадцать луидоров в месяц, искренно верит, что его сын будет обучен и музыке, и геральдике, и танцам, и рисованию, и английскому языку, и математике. Учителям, сбежавшимся на его зов, платят по жетонам в конце каждого месяца; а ученик, оставшийся таким же невеждой, как и в первый день занятий, но успевший схватить налету несколько терминов, будет всю жизнь чваниться своими мнимыми знаниями, и ему и в голову не придет, что над ним могут смеяться. Он прекрасно знает, что ему достаточно будет назвать имена известных учителей, которые являлись в его особняк с торжественным поклоном, получали деньги и неслись потом в другие дома продавать другим богачам пустые названия наук. Но большего богачам ведь и не требуется.

И никому ни разу не пришло в голову, хотя бы шутки ради, поискать среди всех этих учителей преподавателя нравственности. Это объясняется тем, что обычно все считают, что этой наукой они и так владеют в совершенстве, или, вернее, тем, что большинство не имеет о ней никакого понятия. Поэтому всегда предпочтут пригласить какого-нибудь балетного фигуранта, чем моралиста. Балетные па такого статиста им все-таки кое-что говорят, тогда как язык моралиста остается для них совершенно непонятным. Вот почему во Франции со времени утверждения монархии никогда не было ни одного учителя нравственности.

142. Книгопродавцы

Книгопродавцы-издатели считают себя важными персонами, потому что их лавки являются складами чужого ума, и они порой осмеливаются судить об уме тех, кого издают.

Нет ничего забавнее робких дебютов молодого поэта, жаждущего выпустить свое произведение в свет и являющегося впервые к одному из типографов на улицу Сен-Жак. Типограф сразу принимает напыщенный вид знатока и ценителя литературы. Литературный шедевр встречает у него холодный прием; и издатель нередко оказывается по отношению к начинающему автору более жестоким, чем свора журналистов и неумолимая публика.

Так как в Париже эта отрасль торговли подвергается самым унизительным притеснениям, то книгопродавцы-издатели превратились в торговцев макулатуры. Они особенно благоволят к плодовитым авторам – этим крупным фабрикантам Парнаса, упражняющимся в составлении критических и исторических компиляций, путевых очерков и т. п. Иным академикам хорошо известно, что таким трудом заработаешь больше, чем участием во всевозможных заседаниях.

В Париже в среднем употребляют на книгопечатание ежегодно около ста шестидесяти тысяч стоп бумаги, а между тем философская мысль не может получить для себя ни одного листа, чтобы быть услышанной! Всевозможные притеснения, препятствия, правила угнетают эту отрасль коммерции, требующую для процветания полной свободы. Все жалуются на это и говорят, что разорены: книгопечатники, книгопродавцы, авторы. Первые не желают ничего покупать; когда же кто-нибудь печатает на свой счет, – книгопродавцы не дают книге хода; а в это время самочинные издатели – неистребимая порода – захватывают вещь в свои руки^{252}, и автор теряет и гонорар и право первенства. Вот в каком положении находится книжная торговля!

Один парижский книгопродавец наивно говорил: Я хотел бы держать у себя на чердаке Вольтера, Жан-Жака Руссо и Дидро, – всех троих без штанов; я хорошо кормил бы их, но заставил бы работать. Ах, зачем один из них так богат, и почему другие не работают полистно?

143. Книги

Если не все книги печатаются в Париже, то пишутся они почти все именно здесь. Всему дает жизнь этот великий источник света и знаний. Но, – скажут мне, – неужели все еще пишут книги? Ведь их так уме много! Да, но почти все они нуждаются в переделке; а только расплавляя идеи того или иного века, можно добраться до истины, которая всегда так медлит озарить человечество.

Пусть печатается множество книг, но при условии, чтобы их не читали: книги ведь составляют очень важную отрасль торговли! Сколько рабочих зарабатывает на них пропитание! Стоя на этой точке зрения, нельзя сказать, что книг сочиняется слишком много. Это маленькое неудобство устраняется соответствующей величиной книгохранилищ; к тому же оно может дать в итоге и нечто очень хорошее, так как может явиться человек, которому вся эта груда материала окажется весьма полезной.

144. Букинисты

Так называют и того, кто целыми днями шагает по Парижу в поисках старых и редких книг, и того, кто ими торгует. Первый обходит все набережные, все закоулки, все лавчонки, где только торгуют брошюрками. Он роется в кипах книг, сложенных на полу, выискивает среди них самые старые, самые запыленные тома, один вид которых говорит ему о их древности.

Только таким путем можно найти по дешовой цене старинные и занимательные произведения. Все наиболее ценные библиотеки составлялись главным образом благодаря рвению и настойчивости букинистов.

После смерти какого-нибудь неизвестного человека иногда обнаруживается книга, которую разыскивали в течение многих лет; но рано подымающиеся с постели книгопродавцы с некоторого времени проявляют в этом отношении такую деятельность, что отнимают у настоящих букинистов всю их добычу: после них ничего выискать уже нельзя. Теперь редкую книгу совершенно невозможно найти, и только благодаря какому-нибудь из ряда вон выходящему случаю удается иной раз обмануть бдительность современных аргусов-книгопродавцев. К тому же теперь книгу знают лучше, а потому даже мелкие книготорговцы достаточно осведомлены в этой области, чтобы определить приблизительную стоимость книги, прежде чем начать выкрикивать, как они делали четверть века назад: Любая по четыре су!

В Королевской библиотеке редких книг мало сравнительно с некоторыми частными библиотеками, из которых многие представляют совершенно исключительные в своем роде собрания. В этой области король обслуживается плохо, так же, впрочем, как и во многих других; но тут большой беды еще нет. Исключительный интерес представляет библиотека герцога де-ла-Вальер^{253}. В библиотеке Поми д’Аржансона^{254} тоже имеется не мало редких и ценных собраний.

Лучшей библиотекой должна считаться та, которая состоит исключительно из книг философского содержания; все другие удовлетворяют только роскошь, тщеславие и любопытство. Тем не менее мы считаем долгом воздать хвалу всем, кто собирает литературные произведения, которые погибли бы, если бы не их тщательные поиски. Нельзя знать, какое влияние может оказать в один прекрасный день та или иная книга. Плохие, предупреждая о подводных камнях, поучают так же, как и хорошие.

Иной толстый финансист или судья, выходя из-за стола и переваривая съеденный обед, произносит с видом знатока: В наши дни шедевров уже не создают! Ему хотелось бы каждый день находить у себя на конторке книгу вроде Духа законов^{255} или Эмиля^{256}; когда же выходит в свет какая-нибудь книга высшего порядка, – он либо оказывается не в состоянии ее понять либо затевает против нее войну.

Досада и зависть толкают человека в прошлое, откуда он извлекает сокровища минувших веков для сравнения их с новейшими брошюрами. Достоинства нового литературного произведения никогда не чувствуются в первые дни его появления, и люди предпочитают предаваться сатирическим разглагольствованиям, чем дать себе отчет в значении идей, заключающихся в новой книге. Начинают обычно с презрения, а это, конечно, не способствует правильной оценке. Привычка хвалить только уже несуществующие таланты чересчур хорошо согласуется с ленью, чтобы от этой привычки легко было отказаться.

В Париже почти не читают литературных произведений объемом больше двух томов. Представьте же себе человека, который написал двенадцать томов по шестисот страниц каждый, чтобы доказать истинность христианской религии! Такая длинная защитная речь скорее может усыпить, чем убедить.

Наши добрые предки читали романы в шестнадцать томов да еще считали, что они недостаточно длинны для заполнения их вечеров. Они с восторгом следили за нравами, добродетелями и сражениями старинных рыцарей. Что касается нас, мы скоро будем читать только то, что пишется на экранах.

Кто-то сказал, что ненавидят не самую науку, а труд, который требуется для ее усвоения. В наши дни нужно быть точным и кратким, если хочешь, чтоб тебя читали.

145. Брошюры

Нужно много книг, ибо много читателей. Нужно, чтобы они отвечали требованиям всех слоев населения, так как все имеют одинаковое право выйти из состояния невежественности. Лучше читать посредственную книгу, чем не читать никакой. Всякое чтение полезно, потому что дает работу уму и наводит на размышления. Если бы на свете существовали одни только произведения Ла-Брюйера^{257}, Монтескьё^{258}, Буланже^{259}, Бюффона^{260} и Руссо, то широкие слои читающей публики никогда не были бы просвещены, так как эти книги чересчур содержательны, а надо начинать с более легкой, более доступной пищи. Уберите все посредственные книги, и скоро публика разучится и читать и отличать хорошие. Подложные письма папы Ганганелли^{261} имели совершенно исключительный успех. Заключающиеся в них мысли весьма заурядны, но они здравы, ясны, просто изложены. Широкие массы читателей были в восторге от этой вещи, и это вполне естественно; во всяком случае, преодолена еще одна ступенька, и, судя по этому успеху (на который глупые журналисты обратили недостаточно внимания), теперь будет уже легче дать публике более высокие, более содержательные литературные произведения.

В этом отношении романы, которые спесивые литераторы считают пустыми и легкомысленными и которых они сами писать не умеют[14]14
  Я знаю человек двадцать небезызвестных литераторов, которые неспособны написать самый посредственный роман. Воображение, изобретающее события и характеры, у них совершенно отсутствует.


[Закрыть], гораздо полезнее всевозможных исторических сочинений. Человеческое сердце, тщательно изученное и описанное во всех его видах, разнообразие характеров и событий – все это является неиссякаемым источником удовольствий и размышлений. Посмотрите, что читают в провинции. Вернутся ли когда-нибудь к вечной трагедии Расина? Нет. Теперь все стремятся погрузиться в обширные и увлекательные английские романы^{262}, в романы аббата Прево^{263} или замечательного Ретифа де-ла-Бретон^{264} – великого художника, обладающего блестящим красноречием; я рад принести ему ту дань восхищения, в которой ему так несправедливо отказывают мои собратья-литераторы, так называемые люди со вкусом. Современные читатели ищут в книгах широких горизонтов, подобных тому, какой окружает нас в жизни, и предпочтут рыцарские романы постному посланию Буало^{265} или тем сухим, натянутым и бесплодным литературным произведениям, которые расхваливает один только литературный синедрион^{266}, в то время как вся остальная Франция их презирает. В наши дни требуют фактов, действия, движения и любят наблюдать разнообразие характеров. И почему бы мне не читать с восторгом то, что все эти лентяи и умники, занятые одними только словами, отказываются читать? Неужели же я должен позволять себе удовольствия только по их указке? Буквоеды, какое мне дело до ваших жалких полустиший! Если я не похож на вас лицом, почему бы и вкусу моему не разниться с вашим? Почему не предоставить книжной лавке право удовлетворять все вкусы? И разве не являются покушением на удовольствия нации – по природе своей жизнерадостной, любознательной, веселой – все ограничения книгопечатания, все нелепые цензоры, все препятствия, задерживающие обнародование сочинений?!

Но, повидимому, твердо решено задушить столичных писателей, на том основании, что, по новейшему ходячему выражению, все эти фонари слишком ярко освещают вероломство и преступления высших должностных лиц.

Академический вкус, действуя заодно с этим бичом, изгоняет все, что отмечено печатью изобретательности, гениальности, красноречия. Хотят сделать нас послушными рабами слов, то есть сухой, бесплодной школы, которая оттачивает каждую фразу и не умеет оценить свободных порывов писателя – хозяина собственной манеры, имеющего полное право выражать свои мысли без каких-либо изворотов и гримас. Нужно, чтобы талант проявился таким, каков он есть; подражая же другим, он теряет свою самобытность, заражается не мудростью, а, наоборот, глупостью того, кому хочет подражать. Посмотрите на всех подражателей Ла-Фонтена, Ла-Брюйера, Фонтенеля, Вольтера и даже Дора^{267}. О Ретиф де-ла-Бретон! Тебя оценят еще очень не скоро; но я горжусь возможностью воздать тебе здесь хвалу, будь я даже вполне одиноким в оценке твоих заслуг!

146. Равновесие

Но неутомимая рука бакалейных и москательных торговцев, продавцов масла и прочего истребляет ежедневно столько же книг и брошюр, сколько их выходит в свет. За ними следуют обойщики, и все эти благотворно разрушительные руки, разрывающие в клочки журналистов и их товарищей по профессии, поддерживают необходимое равновесие. Без них груды печатной бумаги увеличились бы до такой степени, что выжили бы в конце концов из домов и жильцов и хозяев.

Между выпуском книг и их уничтожением существует такое же соотношение, как и между жизнью и смертью. Это должно служить утешением для тех, кого такое множество книг сердит или печалит.

Случалось, что у лавочников находили совершенно исключительные по древности и важности бумаги. Вполне достоверен факт, что брачный контракт Людовика XIII был обнаружен в руках одного аптекаря, который собирался разрезать его, чтобы покрыть им какую-то банку.

147. Куртий

В этом мире никто не знает, кому суждена слава. Судьба извлекает из глубокого мрака имена и делает их знаменитыми. Они переходят из уст в уста, укореняются в народном языке и становятся бессмертными. Таково имя Рампоно^{268}, пользующееся среди населения несравненно большей известностью, чем имена Вольтера и Бюффона. Он действительно заслужил известность среди народа, а народ никогда не бывает неблагодарным. Он утолял жажду всех жителей предместий, беря по три с половиной су за кружку, – изумительная для кабатчика умеренность, подобной которой еще никогда не встречалось.

Молва о нем росла с каждым днем, распространяясь все дальше и дальше. Благодаря небывалому наплыву посетителей его кабачок вскоре стал слишком тесен, и, по мере того как увеличивалось его состояние, расширялись и стены его заведения. Я не буду говорить о принцах, которые его посещали: Улыбка народа, – сказал Мармонтель^{269}, – ценнее благосклонности королей.

Поднимался разговор о том, чтобы пригласить его как-нибудь на сцену одного из театров, дабы его могла лицезреть публика, желавшая видеть его одного; и он уже подписал контракт с антрепренером, но потом нарушил его, ссылаясь на совесть, запрещавшую ему появляться на театральных подмостках. Возникло целое дело. Но Рампоно восторжествовал, и адвокаты противной стороны получили выговор от своей корпорации; так его счастливый гений держал в повиновении всех его врагов!

За известностью же не замедлила последовать и слава. Он обогатил язык новым словом, а так как язык создается народом, это слово укоренится: от его имени произвели глагол ramponer, означающий – выпить в загородном кабачке, и притом выпить немножко больше, чем следует.

Известность отца Элизе^{270} (впоследствии королевского проповедника) началась, по его собственным словам, приблизительно в то же время, но Элизе далеко не пользовался такой славой, как Рампоно. Имя его уже снова скрылось во мраке, тогда как имя Рампоно живет. И до тех пор, пока народ будет пить вино по шесть су стакан, он всегда с чувством нежнейшей благодарности будет вспоминать о том, что Рампоно продавал то же вино за три с половиной су.

По воскресеньям в Куртийе толпится и шумит народ, посвящающий этот день выпивке и распутству, которое этажом выше именуют волокитством. В тавернах все это происходит почти совершенно открыто, – народ заглушает вином и развратом глубокое сознание своей нищеты. Это – грубая страсть так называемого простонародья, дающая в результате наибольший прирост населения; и философ, побывавший в Куртийе в качестве наблюдателя, не сможет не сказать: именно здесь природа наверстывает то, что теряет в высших классах, и именно низшие слои народа вознаграждают ее за потери, которые она несет в среде вельмож и чересчур обеспеченных буржуа.

Гулянье на городском валу в Париже. С гравюры неизвестного мастера по рисунку Сент-Обена (Гос. музей изобразит. искусств).

А пока слава Рампоно все росла, слава министра финансов^{271}, занявшего эту должность с уже сложившейся прекрасной репутацией, внезапно померкла. Он сделал несколько промахов, хотя и был одарен умом и знаниями. С тех пор все приняло силуэтный характер, и самое имя его не замедлило сделаться предметом насмешек. Всем модам был умышленно придан отпечаток сухости и бедности. Сюртуки стали делать без складок, брюки без карманов, табакерки вытачивали из грубого дерева, портреты представляли одни только профили, вырезанные из черной бумаги и срисованные с тех, что получаются от тени головы на листе белой бумаги. Это являлось народным мщением. Незадолго перед тем померкла слава другого человека – маршала Белиля^{272}, известного бумагомарателя, который, благодаря своей решительности и громадной самонадеянности, сумел всех уверить, что он государственный человек.

История царствования Людовика XIV и Людовика XV – это история министров финансов. Фуке^{273}, Кольбер^{274}, Демаре^{275}, Ло^{276}, Орри^{277}, Силуэт^{278}, Бертен^{279}, Л’Аверди^{280}, аббат Терре^{281} – не говоря о прочих – могли бы сообщить целый ряд точных и любопытных наблюдений… Но мы чересчур удалились от Куртийя. Вернемся же к нашей первоначальной теме, вопреки покатости, которая то и дело уводит нас в сторону.