Текст книги "Картины Парижа. Том I"

Автор книги: Луи-Себастьен Мерсье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

127. Банкиры

Вот уже более полстолетия, как всевозможные денежные обороты, переводы, многократные займы и сложные банковские операции заменяют мероприятия разумного, обоснованного и осторожного законодательства. В настоящее время нужны только счетоводы: управление превращается в непрерывный ажиотаж. Банкиры являются владыками Франции; по их желанию деньги то появляются, то исчезают, они притягивают их с другого конца Европы и потом вдруг делают их невидимыми. До чего доведут эти опасные фокусники и смелые космополиты свою тонкую и страшную игру, превращающую золото в нечто похожее на ртуть? Они могут одним движением руки растворить благосостояние государства!

Лекарство столь же непонятное, как и самая болезнь!

Тем не менее быстрота денежного обращения создает хоть некоторую видимость жизни, что само по себе уже ценно, если это только продлится долго. Но мне кажется, что этому призрачному благополучию близится конец.

Существуют так называемые черные билеты – разменные деньги, свидетельствующие о назревании системы, очень похожей на систему Ло. Если она действительно должна у нас осуществиться, то пусть явится как можно скорей; зачем медлить до последней крайности? Может быть, нужно было бы с этого и начать и взять пример с лондонского банка. Но дело в том, что у нас заботятся не о народном благосостоянии, а лишь о богатстве монарха, который все поглощает и все собою воплощает.

С помощью банкиров и по их предложению совершаются все займы и отчуждения общественных доходов. Эти легко добываемые средства создают почву для разорительных предприятий, которые, при внимательном рассмотрении, свидетельствуют только о готовности жертвовать настоящим ради неопределенного будущего. Деньги выкачиваются решительно отовсюду, вплоть до корней волос, но нельзя же допустить, чтобы волосы остались совсем без питания! Как! Непрерывно гнать все деньги к трону?! Разве частные лица не больше нуждаются в них для развития промышленности, торговли, ремесел? Зачем же сосредоточивать все деньги в одних руках?

Политика, которая, вместо того чтобы отвечать нуждам сегодняшнего дня, заботится об отдаленном и неизвестном будущем, безусловно ошибочна: во-первых, потому, что самый проницательный гений не в состоянии учесть заранее грядущих событий; во-вторых, потому, что поле для всевозможных перемен чересчур обширно, и, наконец, потому, что всякая война – страшное зло для данного момента, тогда как польза, могущая от нее получиться в будущем, – нечто очень далекое и неопределенное.

Из этого не следует, однако, что национальный долг должен пугать государственного человека, так как заем сам по себе не является злом.

Но употребление этих драгоценных средств на нужды всепоглощающей войны или на здания, построенные с никому ненужной роскошью, или на разные бесполезные потуги, – вот что является злом, и злом непоправимым.

Стягивать такие страшные суммы для того, чтобы бросать их в воду! Что это за новый образ действий? И почему талантливые, обширные и искусные планы отделены бездонною пропастью от цели и от осуществления? Без тесной разумной связи между средствами и их применением даже уже достигнутые успехи могут превратиться в ряд потерь и неудач.

Но дело в том, что паллиативные меры являются, может быть, единственно годными для государства, страдающего старыми пороками и не поддающегося полному излечению. Прежние недуги мешают разумным планам, особенно когда нация близка к безумию. Аксиома, гласящая, что победа достается тому, у кого осталось последнее экю^{224}, – очень глупая аксиома. Как после такого изречения отказаться от игры, которую ведет банк?!

Сюлли^{225} – суровый экономист, охватывавший будущее, как и настоящее, – никогда не придавал особого значения кредитным банкам. Он смотрел на них как на крайне опасную необходимость, а благополучие, которое они дают, считал искусственным. В наши дни его сочли бы за сухого нравоучителя, и предместье Сент-Оноре освистало бы его хором. Всевозможные Вильруа^{226} и Жанены^{227} – его преемники – нарушили всю его работу. Они были финансистами и своим примером доказали, что финансисты не могут быть государственными деятелями.

Всем этим соображениям мы отнюдь не желаем придавать горького или сатирического оттенка. Время само покажет, сыграет ли банк роль защитника государства и действительной основы государственной мощи. Что касается управления, то наиболее осуждаемые сейчас меры могут в исключительных обстоятельствах превратиться в наилучшие. Мы, со своей стороны, находимся в сомнении, так как было бы чересчур безрассудно и смело заранее высказываться определенно за или против. Банкиры держат руль в своих руках. Предоставим же им закончить плавание, ибо мы зашли уже очень далеко, и пожелаем им благополучно привести нас к пристани.

128. Банкротства

Они сейчас так часты, что уж больше не вменяются в вину. Причина этого явления лежит в том, что купцы утратили прежнюю простоту, свойственную их сословию. Они познали роскошь и пышность; они приняли совсем другой облик, не свойственный людям их профессии. Купец сделался легкомысленным, суетным, тщеславным, напустил на себя важность, а недобросовестность свила себе гнездо в его сердце.

Прежде купцы знали, что капитал, не вложенный в торговое предприятие, будто и не существует. Они говорили, что в торговом деле каждое сбереженное су является как бы вновь нажитым.

В настоящее время банкротства – простая игра; к ним прибегают с целью разбогатеть. Чтобы составить себе состояние, теперь нет нужды идти долгим и трудным путем честности: достаточно два-три раза объявить себя банкротом, и достигаешь полной обеспеченности! Крах миллионного состояния дает двести пятьдесят тысяч чистого барыша; это твердо установлено.

Что же получается? Доверия, являющегося душой торговли, больше не существует.

Частые расстройства в делах научили каждого быть настороже, и трудности возникают теперь там, где сто лет назад о них не было и помину.

Когда банкротство установлено, на сцену являются люди, называемые врачами расстроенных состояний; они руководят вашими делами, не требуя вашего вмешательства. Кредиторы приходят, уходят, их вызывают, они расписываются, присягают, предъявляют к уплате векселя. Должник спокоен и может не выходить из дома.

Нужно различать торговую несостоятельность и банкротство. Второе является почти всегда злонамеренным, бесчестным поступком. Первая же может быть следствием стечения несчастных обстоятельств, неправильных расчетов, излишней горячности и потому заслуживает большего снисхождения.

Если бы купец заявил о первой же обнаруженной им трещине в своих делах, – он поступил бы честно. Но он раскрывает карты только тогда, когда уже совершенно погружается в бездну и тянет за собой многих других. Таким путем легкий обман неизбежно влечет за собой большой.

Нам недостает ясных, определенных законов, касающихся простых и злостных банкротств. Дерзкий мелкий плут постепенно становится неустрашимым крупным мошенником. Неудачник, не обдумавший заранее своих действий, падает под тяжестью расходов, связанных с судебной процедурой. Терпят неудачи только мелкие кредиторы.

Создание законов, которые не оставляли бы лазеек для мошенничества и наказывали бы бесчестность, сразу оживило бы многие отрасли торговли.

Нет надобности прибегать к суровым наказаниям, так как черезмерно суровые законы обычно не исполняются; но следовало бы проявить строгость, которая пресекла бы все поползновения к злостному банкротству.

129. Бездельники

Что делает господин такой-то? Он живет на свои доходы; он рантье. Когда ему пишут из провинции, его величают человеком, заинтересованным в делах короля, другими словами – заинтересованным в том, чтобы королевская казна процветала. В газетах он прочитывает только извещения о платежах парижской городской управы, чтобы знать, какая буква алфавита подлежит в данный день оплате[12]12
  Рента выплачивается в алфавитном порядке.


[Закрыть], и жалеет, что его не зовут Аароном или, по крайней мере, Авраамом. Вечером он идет в театр, не осведомляясь о том, что там дают. Своему сыну он нанял гувернера и больше о нем не думает. Чтобы жить на проценты, не надо обладать особой гениальностью, и все же крупный рантье делается в глазах людей тем, чем он хочет казаться. Он верноподданный из верноподданных, ибо при любых обстоятельствах неуклонно голосует за своего царственного кредитора.

Если бы этот бездельник жил в древних Афинах, – он презирал бы Сократа. А между тем снимите-ка с него богатое платье, отнимите у него слуг, крупные бриллианты, экипаж, – что останется? А снимите платье с Сократа, и он ничего не потеряет – будет все тем же Сократом!

Все эти выскочки, умеющие только загребать кучи денег, прибегают к резцу скульптора и к кисти художника, чтобы увековечить свои черты. И искусство продает, бесчестит себя!

Насмешки их ни мало не трогают: всеобщий могущественный двигатель – золото – оправдает их. Это роковое уважение к богатству извращает все самые здравые идеи. Разве не говорят все эти бездельники словами Буало:

У меня сто тысяч добродетелей в хорошо подсчитанных луидорах!

130. Маленький вопросик

Парижане, отдававшие сначала свои деньги казне с полным доверием, в конце концов стали задумываться над вопросом: является ли долг монарха национальным долгом? Является ли французский король таким же ответственным представителем этого долга, каким в Англии является парламент?

Все, кто смотрит на долги, делаемые государем той или другой страны, только как на его личные долги, говорят, что он ни с кем не советовался, что он мог взять взаймы больше того, что требовалось, что никто не следил за тем, на что именно были употреблены эти деньги, и что поэтому его преемник, с целью облегчения страны, имеет право освободить государство от этих долгов, являющихся слишком тяжелым бременем.

Мне кажется, что все это софизмы. Заем был сделан всенародно; занятые суммы пошли на содержание армии, флота, крепостей; они пошли на ведение войн, предпринятых государством, на нужды государства, на переговоры с другими странами, на блеск трона, который при известных обстоятельствах является блеском самой нации, и, наконец, на постройку разных зданий, которые могут быть полезны и для будущих поколений.

Нация отвечает за долг, поскольку заем был ей полезен и спас ее в свое время от неизбежного налога. Она не может по совести, честно ответить кредиторам: Вы одолжили деньги только одному лицу, и заключенный вами договор касается только его одного. Это было бы неверно по существу, бессмысленно по последствиям; это было бы безусловно несправедливо и беззаконно.

Нация действительно обязана платить долги, сделанные у нее на глазах и ради ее неотложных нужд. Она встретила указ о займе без возражений, а молчание равносильно согласию и имеет ту же силу. Таким образом, класс богатых людей всегда должен способствовать оплате квитанций рантье, давших взаймы не столько тому или иному государю, сколько процветающему государству и национальной казне. Нельзя заставить монарха отказаться от принятых им на себя обязательств; он заключил договор со своими подданными и связан данными им обещаниями так же точно, как связан ими его преемник. А не должны ли клятвы королей – существ, столь нуждающихся в людском уважении, – быть самыми нерушимыми изо всех клятв? Таково мое скромное мнение, но я не рантье!

Безусловно полезно применять незыблемые правила морали к изменчивым государственным порядкам, так как государства от этого только выигрывают. Вероятно, меня сочтут за мечтателя, ибо говорят, что государствам мораль чужда; на это я смело отвечу: тем хуже для них!

131. Орга́ны

Церковные органы должны вызывать у молящихся подъем благочестия, а не мирскую радость. Это слова не мои. Они были сказаны на Кёльнском соборе 1536 года. Органы должны исполнять одни только духовные напевы – постановлено Аугсбургским собором 1548 года. Во время поднятия святых даров вплоть до Agnus Dei^{228} органы играть не должны. Последнее меня немного сердит, но просмотрите решения Трирского собора 1549 года.

Все изменилось к тому дню, когда я пишу. Теперь играют во время поднятия святых даров – легкие арии и сарабанды, а за вечерней, во время Te Deum^{229} – менуэты, романсы и ригодоны. Где же изумительный Дакен^{230}, восхищавший меня столько раз? Он умер в 1772 году, а с ним вместе умер и орган. Но его тень витает порой над головой Купрена^{231}.

Глубоко заблуждаются те, кто считает, что на органе можно исполнять только легкие пассажи. Отсутствие талантов и прилежания привело к тому, что пение взяло верх над органом и что он утратил свойственный ему характер величия, подобающего храму. Даже рождественские псалмы, которые Дакен умел так искусно варьировать, теперь до такой степени изуродованы, что стали напоминать грубые уличные песенки; они утратили даже свои мелодии.

Орган – это царь инструментов; он их всех вмещает в себе. Клико – единственный действительно превосходный мастер – значительно усовершенствовал эту удивительную машину. Проба изготовленного им органа в Сен-Сюльписе в текущем, 1781 году воскресила у меня в памяти случай, имевший место раньше при подобных же обстоятельствах в парижской Сент-Шапель. Дакен был приглашен экспертом; семидесятилетний музыкант делал на этом органе положительные чудеса. Все присутствовавшие говорили, что его гений никогда еще не достигал такой мощи… что пальцы его подвижны, как у двадцатилетнего юноши. Это была песнь умирающего лебедя: три месяца спустя Дакен сошел в могилу.

Нам известны три случая из жизни этого великого артиста; они кажутся мало вероятными, а между тем вполне достоверны. Этот прирожденный музыкант восьмилетним мальчиком сочинил мотет^{232} для большого хора и симфонического оркестра. Ребенка пришлось поставить на стол, чтобы он мог отбивать такт. Слушателей набралась целая толпа, и по окончании симфонии гениального мальчика чуть не задушили в объятиях.

Во время службы в рождественский сочельник Дакен так изумительно воспроизвел на органе пенье соловья (причем это добавление нисколько не изменило соответствующего стиха), что все присутствующие были поражены. Ктитор послал привратника и церковных сторожей на поиски соловья, который, как предполагали, залетел под церковный купол. Но его, разумеется, не нашли. Соловьем был сам Дакен!

Когда орган церкви Сен-Поль был взят для починки, остался только позитив, то есть очень маленький дополнительный органчик; трубы и педали отсутствовали, осталась только одна клавиатура; каркас большого органа был совершенно дуст. Тем не менее в канун дня святого Петра Дакен сыграл на нем Te Deum. По случаю праздника слушателей набралось больше обыкновенного, и никто не заметил, что в органе не хватает стольких частей. Все побочные голоса, казалось, были налицо, и было ясно слышно, как звучал голос флейты, которой в действительности не было на месте! Между присутствовавшими в церкви инструментальными мастерами поднялся спор. Вы все-таки оставили педаль, – говорили, обращаясь к Клико. – Не оставлял я, клянусь вам! – Быть не может! Не верю! Состоялось пари. По окончании Te Deum поднимаются на хоры, осматривают, обыскивают орган и не находят ничего, кроме изумительного человека, которому удалось ввести в обман даже самих мастеров!

Когда орган был окончательно исправлен и пополнен басовыми трубами, в газетах объявили о предстоящем праздновании дня святого Павла. Мы были в церкви среди присутствующих. Надо сказать – народу было так много, что нельзя было шелохнуться. Хоры, середина церкви, боковые приделы, обе ризницы, лестница, ведущая к органу, все проходы, паперть – все было переполнено. Кареты занимали всю улицу Сент-Антуан вплоть до монастыря целестинцев. В этот день Дакен, который никогда, кажется, не был так вдохновен, так велик, вложил такую мощь в исполнение Judex crederis, что потрясенные до глубины души слушатели побледнели и содрогнулись.

Г-н Довернь^{233}, теперешний директор Оперы, был так поражен, что ушел из церкви одним из первых и поспешил домой, чтобы запечатлеть на бумаге только что слышанную изумительную импровизацию. Впоследствии он включил ее в свой прекрасный Te Deum для большого хора.

Было не мало хороших органистов, но Дакен остается непревзойденным. Мы воздаем должное великому артисту и хотели бы поощрить этим его преемников. После него остался сын, успешно занимающийся литературой.

Орган, – сказал Грессе^{234}, – привлекает удивленного безбожника в наши храмы. Парижский архиепископ запретил музыкальное исполнение вечерних Te Deum и полуночных богослужений в двух парижских церквах – в церкви Сен-Рок и аббатстве Сен-Жермен – из-за несметного количества народа, приходившего слушать органиста и относившегося недостаточно почтительно к святости места. Совершенно непонятно, как католики могут позволять себе такое безобразное неуважение, тогда как реформаты так чтут свои храмы! А между тем первые допускают более определенно действительное присутствие божества. Но ночные празднества всегда носят характер некоторой распущенности; это объясняется влиянием темноты. При свете дня беспорядков обычно бывает меньше.

132. Сборщица подаянии

Строгий пастырь нередко прибегает к помощи миловидных прихожанок, чтобы возбудить щедрость в душах верующих. Утром он громит в своей проповеди женские наряды, называя ужаснейшим разгулом все, даже самые легкие, украшения, подчеркивающие привлекательность женщин, а вечером ждет от миловидной сборщицы, от ее изящной внешности и хорошенького личика более обильной жатвы.

Она очень нарядна; большой букет цветов, приколотый к корсажу, не скрывает глубокого выреза. Стоя на церковной паперти или у дверей тюрьмы, она с очаровательной улыбкой просит каждого входящего пожертвовать что-нибудь приходским бедным. Она мягко выговаривает тем, кто ей противится; она их останавливает. Приятный звук ее голоса, безукоризненные зубы, неотразимое красноречие обнаженной руки и прекрасных умоляющих глаз… Чего только ни пожертвуешь в пользу бедных!

За каждое подаяние, как бы ничтожно оно ни было, она дарит вас изящнейшим реверансом. Вас приветствует ее красота, ее губы благодарят вас, и ваша щедрость получает награду еще прежде, чем за нее рассчитаются с вами небеса.

Вскоре красавица появляется в самой церкви, предшествуемая привратником с алебардой в руках, которой он звонко ударяет об пол, и чем больше в церкви народу, тем больше усердствует сборщица. Самый красивый из знакомых юношей берет ее под руку; она милостиво наклоняется направо и налево и протягивает белоснежную руку навстречу ленивой руке, медлящей расстаться с монетой.

Это прикосновение смягчает скупого; глаза присутствующих отрываются от алтаря и пожирают прелестную сборщицу. Когда она протягивает раскрытый кошелек, – кажется, что она собирает сердца. Даже самый бесчувственный кладет что-нибудь ей в кошелек. Сопровождающий ее священник, видимо, радуется ее успеху; толпа молящихся так теснит ее, что она с трудом продвигается вперед. Она похорошела от святой усталости, под огнем направленных на нее взглядов. И если она и вняла похвалам своей красивой, стройной фигурке, если в ней и шевельнулось тщеславное чувство, – церковь простит ей эту гордость, особенно когда, придя к священнику, она откроет перед ним полный кошелек – дань ее очарованью.

308

Благотворительность. С гравюры де-Лоне младшего по рисунку де-Френа (Гос. музей изобразит. искусств).

Начинается ужин. Ее угощают друзья священника; она получает со всех сторон поздравленья. Появляется целая вереница священников и клириков, старающихся превзойти друг друга в любезности. Мрачное чело распорядителя погребальных шествий проясняется; он тоже хочет нравиться и сочиняет неуклюжий мадригал. Льется вино, поедаются пирожные, и присутствующие, наконец, разрешают себе несколько мирских фраз, пересчитывая деньги щедрых мирян.

133. Благословенный хлеб

Все жители Парижа обязаны по очереди жертвовать в приходскую церковь благословенный хлеб. Протестанты от этого тоже не избавлены, так как священники утверждают, что во Франции каждый француз считается католиком.

Каждому полагается лично являться с этой целью в церковь, но под предлогом нездоровья обычно поручают лакею или горничной передать пожертвование, возжечь свечу и приложиться к дискосу.

Буржуа обыкновенно поручает жене булочника совершить все требуемые обряды; некоторые женщины лет двадцать пять подряд только тем и занимаются в воскресные и праздничные дни, что неуклонно разносят хлеб, замешанный и поставленный ими накануне в печь.

Этот обычай льстит тщеславию мелкой буржуазии и очень выгоден церковному причту. Помимо хлеба, полагается жертвовать некоторую сумму денег. Этот ежегодный обязательный налог выражается в размере от двенадцати до восемнадцати ливров для самых бедных, которых причт объединяет по нескольку человек, чтобы они сообща осилили дорого стоящий обычай. Что же касается богатых, то их приберегают для торжественных праздников.

В этих случаях они из тщеславия стараются проявить как можно больше щедрости и великолепия. Они украшают своими гербами большие благословенные хлебы и выставляют напоказ перед певчими и аколитами^{235} свои орденские ленты. Крупная монета ударяет о дно серебряного сосуда и звенит в ушах восхищенного зрителя. Священник и ктиторы склоняют головы; перед ними идут церковные служители в белых перчатках; восковые свечи освещают пышное зрелище. На все эти благочестивые пустяки истрачено около пятидесяти луидоров.

Что же получается в итоге? У церковных сторожей, скромных распределителей освященных хлебов, будет, во всяком случае, с чем поесть суп в течение целой недели.

Всякий, кто вздумал бы упрямо отказываться от такого пожертвования, был бы в конце концов вынужден покориться благодаря строгому постановлению парламента на этот счет.

По этому поводу было несколько забавных процессов. Между прочим, один поэт высмеял ктиторов и весь церковный совет, но, несмотря на это, как совет, так и ктиторы неуклонно заставляют этого насмешника волей-неволей приносить свою долю благословенного хлеба.

В больших приходах очередь наступает реже; в маленьких же приходится тратиться на такие пожертвования гораздо чаще.