Текст книги "Повседневная жизнь Японии в эпоху Мэйдзи"

Автор книги: Луи Фредерик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Отношения между мужчинами и женщинами чаще были связаны с экономическими соображениями, чем с чувствами, тем более что брак зачастую заключался при посредничестве накодо(сват или сваха), по инициативе родителей или ояката.Браки по взаимной склонности молодых людей, распространенное явление в деревнях в предыдущие годы, в городах эпохи Мэйдзи встречались редко, считались чем-то ненормальным и, но общему мнению, могли кончиться очень печально. Свадьба была, в сущности, созданием нового социально-экономического союза, а для чувств в нем оставалось мало места. Значимым событием считалось только рождение ребенка, особенно мальчика, которое скрепляло этот союз. Бездетные пары вызывали сочувствие соседей и в какой-то степени выпадали из общественной жизни.

Таким образом, в Японии эпохи Мэйдзи общество, претерпевшее глобальные изменения, составляло по меньшей мере три типа семей: городская семья; социально-экономический союз, наследуемый старой аристократической семьей, в которой женщина воплощала собой домашний очаг; деревенская семья – «рабочий коллектив», в котором все члены являлись производителями благ. Последняя категория являлась семьей социопрофессионального типа, состоявшей из более или менее крупных групп, включающей всех, кто выполнял в общине какую-либо работу, независимо от того, были ли эти люди связаны между собой кровным родством или нет. Следовательно, отношения между людьми зависели от их ранга и положения в обществе, которые навязывали каждому определенное место в социальной, семейной или профессиональной группе. Тот, кто не мог влиться в какую-либо из этих групп, вынужден был примкнуть к низшему слою пролетариата, представителей которого практически не считали за людей и нещадно эксплуатировали.

ЯПОНЕЦ КАК ЛИЧНОСТЬ

Восприятие себя как личности

Понять янонца очень сложно. Японец эпохи Мэйдзи не слишком отличается от японца предыдущих времен. Но почему и когда он стал тем, чем стал? Является ли человек чем-то большим, нежели результатом положительного и отрицательного опыта предков, конечным продуктом всей цивилизации, чьи корни уходят в почву прошлого его родной страны? Кроме того, современный японец еще меньше отличается от своего соотечественника, жившего в период Мэйдзи. Его чувства нисколько не изменились, и в глубине себя он ощущает неразрывную связь с традициями Японии (то есть с тем, что составляет характеристику и сущность этой цивилизации). Абсолютное приятие современной техники, повлиявшее на его внешнее поведение, никак не отразилось на внутреннем мире, то есть на его понимании вещей как «внешних» по отношению к самому себе и к их субъективному ощущению.

Мы уже убедились в том, что манерой поведения мужчина-японец кардинально отличается от женщины-японки: в жизни коллектива у них абсолютно разная экономическая значимость и социальная роль. Если женщина социально более свободна, чем мужчина, то это означает, что она может избежать ряда обязанностей, накладываемых социопрофессиональной группой. Мужчина же по рукам и ногам стянут ремнями этих обязанностей и долга: никто ему ничего не должен, но зато он должен всем. С самого рождения он начинает выплачивать долги, и это – единственное его право, данное ему от природы. Живя в обществе, он имеет долг перед императором и нацией, родителями, ояката, наставниками, начальниками, коката,детьми, другими членами семьи, подчиненными. Что касается женщины (разумеется, речь идет только о замужней женщине, так как лишь в этом случае она «существует для общества»), то ее обязанности распространяются лишь на ее родителей и родителей мужа, детей и, наконец, собственно на мужа и слуг, если таковые имеются. Что касается «долгов», то единственно значимый из них она имеет перед мужем. Неженатый молодой человек начинает приобретать вес в обществе, когда вступает в «рабочий коллектив». Молодая женщина обычно также занимается каким-либо трудом, но общество воспитывает ее и занимается ее образованием лишь для того, чтобы сделать из нее почтительную супругу и примерную мать семейства. Это ее основная роль.

Мужчина же – прежде всего производитель благ, составляющий часть группы, объединения на работе, социума. Простора для инициативы мало, он сам не слишком стремится занять ответственную должность, его устраивает место, предоставляемое группой. В качестве отдельного индивида он имеет небольшую ценность, если только не достигает определенной известности или положения общественного руководителя. Его уважают только как производителя благ, о чем уже говорилось выше, но не как потребителя (после последней войны положение немного изменилось). Это расходится с ситуацией в странах Запада, где «потребители» благ имеют большое преимущество перед их производителями.

Как только мужчина в Японии достигал пенсионного возраста (обычно в шестьдесят лет) и автоматически переходил в разряд потребителей, он немедленно терял всякую социальную значимость. Молодежь выказывает уважение возрасту (этого требует конфуцианская традиция), но членами социальной группы производителей старики больше не являются, и единственное право, которое им остается, – это возможность спокойно умереть, принимая заботы родственников. В социальном же отношении они становятся иждивенцами. Их почитают, с ними советуются (однако этим советам можно и не следовать), отмечают их дни рождения и избавляют от тяжелой работы. Это отношение к старикам, характерное для японцев прошлых веков, усилилось в период Мэйдзи из-за роста населения и огромных экономических трудностей, с которыми боролись семьи, чтобы выжить. Оно сохраняется кое-где в деревнях и среди некоторых пластов городского населения, в основном у молодых мужчин, для которых старость означает конец деятельной жизни. Старик или тот, кто вышел на пенсию, становится «немощным», и законы не могут здесь ничего изменить: это факт. Они больше не входят в группу производителей, они изолированы от жизни и потеряны для общества. Кроме того, они становятся обузой. Этим объясняется огромное количество самоубийств, совершаемых не только пожилыми людьми (среди которых были и весьма известные люди), но и молодыми, теми, кто потерял (или по тем или иным причинам не смог найти) свое место в обществе. Действительно, индивид как таковой практически не может существовать в японском обществе, традиционном или современном – не суть важно.

Но наше знакомство с повседневной жизнью японцев поверхностно и не затрагивает бесчисленных ее нюансов. Описанное выше положение дел применимо в период Мэйдзи к основной массе населения: крестьянам, служащим, рабочим, ремесленникам. Представители же образованных кругов общества выходили иногда за эти жесткие рамки и, хотя сами должны были выполнять разные обязанности и обязательства (он, гири, гиму), имели возможность избежать негативных сторон и последствий некоторых из них.

Здесь необходимо коснуться той паутины обязанностей и долга, в которой намертво запутывается каждый японец. В Японии различают три вида своеобразных приказов или обязательств, которые управляют жизнью каждого жителя этой страны и о которых необходимо иметь представление, если есть желание хоть немного разобраться в причинах того или иного поведения японцев. Форма «он»,относящаяся к основным понятиям этики, требует, чтобы кто-либо (не важно, кто), получающий услугу («милость») от кого-либо или от общества, был безоговорочно поставлен в положение должника. Обязанности, которые, таким образом, получает человек, являются либо пассивными ( ко-он —милость императора плюс то, что человеку дается от рождения – оя но он,или милость родителей, нуси но он,или милость, полученная от вышестоящих, си но он,или милость, полученная от наставника, учителя и т. д.), либо активными ( гириили гиму).Тот, кто предоставляет эти милости, называется ондзин.

Гимукасается всех обязательств человека перед ондзин.Это неоплачиваемый долг, тяготеющий над каждым японцем с самого рождения: долг перед государством, перед обществом, перед семьей, перед учителями, которые ему помогают. Различают тю,то есть вечный долг перед императором, государством и Японией, и нимму,то есть обязанности по отношению к вышестоящим. Гири —это «долг поведения», жестко регламентирующий манеру поведения каждого не только по отношению к обществу, семье и вышестоящим, но и по отношению к самому себе. Суть его в том, чтобы «не потерять лицо», то есть не совершить того, что может оказаться предосудительным и задеть честь семьи или имени (профессиональная ошибка, нарушение обещания, ошибка при выплате долга, неоказание взаимной услуги, неуважение к себе и т. д.). Это то, что ставит человека на определенную социальную ступень, то поведение, которого ждут от него окружающие.

Тот, кто пренебрегает строгим соблюдением этих он (гириили гиму),автоматически становится «асоциальным» и нередко исключается из общества как чужеродный элемент. Что касается современности, то эта паутина обязанностей отнюдь не исчезла, но ее рисунок становится все более размытым, и признаются многочисленные отступления от жестких норм. Но в тот период, который мы рассматриваем, обязанности и долг соблюдались со всей строгостью. Люди, которые работали не по найму, и представители интеллектуальной элиты, ведущие немного иной образ жизни, чем рядовые японцы, ни в коей мере не избежали всех хитростей этикета, но сумели свести к минимуму последствия пребывания в этой неволе, сумели отстоять право на собственное мнение и на то, чтобы всегда оставаться включенными в активную деятельность. Разумеется, те, кому посчастливилось избежать ига группы, или те, кто эти группы возглавлял, могли в какой-то степени пренебрегать рамками он.Здесь таится одна из причин, по которым реформы Мэйдзи не были выражением воли народа (она в любом случае не могла быть выражена, даже если бы народ этого захотел), но проводились «сверху» теми, кто не был опутан сетью обязанностей, мог мыслить самостоятельно и принимать на себя инициативу. Этим объясняется огромная роль, которую сыграла элита, то есть абсолютное меньшинство, в социальных преобразованиях. Демократизация, изначально направленная на то, чтобы завоевать для Японии почетное место среди наций и дать свободу ее народу, стала только помехой. На самом же деле все реформы были проведены силами горстки политических деятелей, подчинявшихся интеллектуальной элите. Чтобы создать для себя иллюзию, будто они думают самостоятельно, эти люди безуспешно пытались (и им для этого требовалось мужество) с грехом пополам приспособить философские, религиозные и политические идеи Запада к японской действительности. Во второй главе мы рассмотрели, каким образом эти идеи эволюционировали в период Мэйдзи. Народу – производителю благ, выполняющему свое предназначение в обществе – оставалось только следовать прямым указаниям «сверху», принимая реформы и удобства, предлагаемые им (конечно, когда их не навязывали). Врожденное любопытство японцев, тяга ко всему новому и некоторый снобизм привели к тому, что западные обычаи перенимались, по крайней мере в начале описываемого периода, со слегка наивным энтузиазмом. Капиталистическая система довольно долго предшествовала демократизации страны, которая принесла действенные результаты только после Второй мировой войны. Но все же старые обычаи не были окончательно отброшены и, если какие-то из них исчезли, большая часть осталась наряду с нововведениями. Японцы не могли отказаться от этой радости сердца, от того, что составляло их традиционное «искусство жить».

Накопление, наслоение самых разных традиций и устоев присуще японской цивилизации с самого начала ее возникновения. Оно и сегодня придает Японии особую оригинальность и создает, вероятно, самую наполненную культуру, какую только можно себе представить. В самом начале японской истории было принято и ассимилировано влияние Китая, в период правления сёгуна Токугавы эта разнородная смесь устоялась, так что в стране к началу периода Мэйдзи появился настоящий слиток старых обычаев, в котором с трудом можно было отличить исконно японские элементы от заимствованных. Идеи и технические достижения Запада были добавлены не к разнородному сплаву, в котором они растворились, как можно подумать, но к цельному блоку, который принимал только самые необходимые добавления.

Ребенок в Японии

Изменения в японском обществе начались в период Мэйдзи и длились до Второй мировой войны. После ее окончания в стране произошли последние важные изменения, затронувшие внешнюю сторону жизни и ее условия, но мало отразившиеся на поведении людей. И в повседневной жизни они, как и раньше, продолжали соблюдать обычаи, причем некоторые из них уходили истоками во тьму веков. Медицина и гигиена, несмотря на применение западных технологий, редко покидали стены городов и очень медленно внедрялись в жизнь людей.

В начале эпохи Мэйдзи врачи в Японии были редкостью, и крестьяне предпочитали в соответствии с обычаем полагаться на молитвы и заклинания для излечения от болезни, а не обращаться к врачу, использующему непонятные им средства.

Традиционная медицина процветала среди всех слоев населения, и, несмотря на усилия государства ввести новые способы лечения, в Японии существовала инстинктивная неприязнь к врачам-иностранцам, эффективность метода которых не была освящена обычаем. Это одна из причин, почему детская смертность в период Мэйдзи оставалась такой же высокой, как во время правления сёгуната. Хотя правительство, встревоженное этим обстоятельством, прилагало неимоверные усилия, чтобы уже в начале эпохи Реставрации провести вакцинацию против оспы, условия жизни в городах и деревнях были настолько тяжелыми (исключение составляли лишь избранные слои общества), что это не позволяло улучшить ситуацию. Вакцинация сократила число смертей от оспы, особенно среди детей младшего возраста, но не могла решить ни проблему, связанную с плохим питанием и несоблюдением правил гигиены, которая часто становилась причиной выкидышей, ни проблем послеродовой лихорадки и других болезней, которые угрожают матери и ребенку.

В деревнях, где нищета была просто ужасающей, детская смертность была связана, помимо всего прочего, с многочисленными убийствами новорожденных, совершаемыми из чисто экономических соображений. В начале эпохи Мэйдзи количество детоубийств резко сократилось, чему немало способствовали новые законы, но все же дегская смертность все еще была крайне высокой. Беременные женщины почти никогда не обращались за консультацией к врачу, но зато к их услугам были разнообразные поверья, меняющиеся от провинции к провинции. Так, например, следовало питаться определенным образом и произносить определенные заклинания, чтобы роды прошли благополучно. Предписывалось облегчать появление на свет младенца призыванием комии молитвой богам, особенно коми,покровительствующему роду (его часто символизировал простой камень), чтобы они защитили ребенка. К этому каменному идолу обращали молитвы, начиная с пятого месяца беременности, гак же как и молитвы к Эбису,одному из семи божеств удачи ( Ситифукудзин)японского фольклора. Камень -комиполагалось ставить на алтарь на седьмой день после рождения ребенка. К моменту родов женщине выделялось особое место (в богатых семьях – отдельный домик, построенный специально для этого случая), где она жила в течение месяца после родов. При родах присутствовала акушерка, которая не только умела их принимать, но и присматривала за новорожденным, приобретая, таким образом, особый статус по отношению к ребенку, которому она помогла появиться на свет. Всю свою жизнь тот должен будет почитать ее и оказывать ей всяческое уважение. Эти акушерки были, как правило, старыми матронами, которые слыли кем-то вроде «жриц в миру» или добрых колдуний, пользующихся особым благоволением богов. Когда у матери не было молока и она не могла сама кормить младенца, на помощь приходила одна из соседок и становилась кормилицей. Даже если эта услуга была временной, ребенок все равно должен был всегда помнить о ней. Как мы видим, он «обрастал» разного рода долгами с самого рождения.

Как только ребенок появлялся на свет, ему давали немного риса, предложенного до этого комирождения в качестве подношения, а также воды, чтобы запить этот рис. Затем, в соответствии с обычаем, этот рис ели мать и как можно большее количество людей. Спустя какое-то время после рождения ребенка в семье проводили очень важную церемонию представления младенца божеству семьи или рода, сопровождающуюся посещением деревенского святилища. Обычно она происходила на тридцатый день после рождения, когда мать могла наконец покинуть свое одинокое жилище и сама представить ребенка богам. Его щипали, чтобы он заплакал и богиня, услышав его голос, могла его узнать. Но перед этим обычай требовал выбрить ребенку голову на седьмой день, оставив только маленькую прядь волос. Эту процедуру, которую часто проводила сама мать, повторяли до того момента, когда ребенок достигнет школьного возраста (то есть до семи лет). К несчастью, выполняли без соблюдения правил гигиены, бритвы были сомнительной чистоты и никогда не дезинфицировались, поэтому почти все дети страдали экземой, поражавшей кожу головы и образовывавшей коричневую корку. Эти раны не лечили: в народе считалось, что они только укрепляют здоровье ребенка. Уродливые корки исчезали сами, когда детей переставали брить.

Малышей отнимали от груди очень поздно, некоторых – в четыре-пять лет. Как только они начинали делать первые шаги, на лбу им чертили знак сажей, взятой из очага, или краской для губ; в этом знаке японские и китайские иероглифы означали «большой» или «собака». Также ребенка заставляли перейти маленький мостик через ручей, веря, что это отвратит от него зло и принесет здоровье. Под подушку клали фигурку, изображающую щенка (ину-харико).собака считалась защитником детей и символом охраняющего божества. В разных частях страны были свои обычаи, но все они имели целью обеспечить ребенку долгую жизнь, так как считалось, что до семи лет его охраняют боги. Его окружали постоянными заботами как родители, так и члены общины и соседи, позволявшие ему делать все, что заблагорассудится, и не мешающие ему ни в чем, чтобы не обидеть коми, воплощенного в ребенке.

Маленькие дети почти все время проводили на спине матери, занимающейся своими делами с этой ношей. Их защищал и удерживал широкий хаори,сделанный из куска ткани. Если мать не могла носить ребенка, это делала его старшая сестра или соседская девочка. Многих иностранных путешественников удивляли встречи с женщинами и девушками, к спинам которых были привязаны дети. Ребенка никогда не оставляли одного. Даже когда он спал в своей корзине, заменяющей колыбель, в то время как родителей не было дома, пожилые люди охраняли его сон, и это считалось их обязанностью. Если по тем или иным причинам никто из домочадцев не мог этого сделать, побыть с младенцем просили соседей. Повсеместно можно было видеть, как маленькие девочки шагают в школу с ребенком на спине – своим братом или сестрой или просто с соседским малышом.

Как только ребенок в Японии начинает ходить, он, подобно всем детям, начинает играть, сначала внутри дома (где нет почти никакой мебели, поэтому ему ничего не угрожает), потом – на улице, но всегда под присмотром кого-нибудь из старших. Игры у маленьких японцев очень простые и мало отличаются от игр их сверстников из других стран, а игрушек очень мало, и поэтому ребенок довольствуется тем, что находит вокруг себя: куском дерева, камнями, иногда ненужными предметами из домашнего обихода. Настоящие игрушки перепадали ему только по большим религиозным праздникам: маски танцоров Кагура или Но, маленькие флейты или барабаны. Иногда для детей из тряпок и дерева мастерили кукол, но этот обычай практиковался только в нескольких княжествах, в основном на севере Японии, где долгими зимними вечерами родители вырезали для детей таких кукол, называемых кокэси,у которых не было ни рук ни ног. Мальчикам дарили деревянные сабли, с которыми они играли в самураев, девочкам – лоскуты материи, из которых они пытались сшить кимоно. Кроме того, в качестве игрушек использовались глиняные или деревянные фигурки богов из японского фольклора, например, Дарума [2]2
  Дарума (Бодхидхарма) был буддийским монахом, жившим в Китае в VI веке. Легенда гласит, что он предавался медитации, повернувшись лицом к стене, в течение девяти лет. Из-за этого ему отказали глаза и ноги.


[Закрыть], в пустых глазницах которого полагалось нарисовать один зрачок, когда загадываешь желание, а второй добавить, когда это желание исполнялось. Но с приходом западных обычаев и традиций в Японию пришла мода на игрушки, изготовленные специально для детей. «Сёсукэ увидел на другой стороне улицы человека лет тридцати с целой шапкой черных волос на голове, который сидел прямо на земле, скрестив ноги по-турецки, и, крича «Сюда! Сюда! Развлечения для детей!», надувал огромный каучуковый шар. Увеличиваясь в размерах, шар превращался в Даруму с нарисованными тушью глазами и ртом. Сёсукэ был совершенно околдован: если и дальше дуть в этот шар, он ведь так и будет расти! Человек поставил Даруму на кончик своего пальца, и Дарума послушно застыл в равновесии. Затем, стоило ввести в шар тонкую деревянную трубочку, похожую на зубочистку, как он внезапно сдувался».

Так в Японии родилось производство игрушек для детей, изготавливающихся по западным образцам. Игрушки стали появляться и в народе, причем по очень низким ценам, и очень скоро в распоряжении детей оказались бумажные змеи, волчки, заводные игрушки, а также различные сувениры ( миягэ), которые теперь продавались в различных святилищах и которые привозили из паломничеств. В этом отношении модернизация страны была с восторгом воспринята детьми всех сословий, всегда тянущихся ко всему новому, и вскоре механические игрушки произвели в Японии настоящий фурор. Предприятия, занимающиеся их выпуском, проявляли большую изобретательность и в начале XX века начали экспортировать свой товар в Гонконг, Сингапур и даже в Америку, где он был встречен с большим любопытством, поскольку на нем значилось «Изготовлено в Японии».

Тем временем дети занимались не только традиционными играми вроде жмурок, «полицейских и воров», игр с мячом, пряток, хороводов и считалок, но и придумывали новые, что свидетельствовало об изменении нравов. Дети не преминули отметить, что, например, европейцы или те, кто им подражает (а их было очень просто узнать по одежде), носят часы в жилетном кармашке. И вот, заметив на улице такого важного господина, они с непосредственностью, присущей детству (кроме того, им неведома была сеть обязанностей и норм поведения, связывающая взрослых по рукам и ногам), подбегали к нему, чтобы спросить, который час. Но перед тем как задать вопрос, дети устраивали игру в загадки, пытаясь заранее определить, какой формы, размера и цвета будут часы. Как только господин извлекал часы из кармана, ребята окружали его, чтобы как следует рассмотреть предмет спора. Тот, кто оказывался ближе всех к истине, выигрывал. Это развлечение было очень популярным в середине периода Мэйдзи. Даже сегодня иностранца иногда окружает стайка детей и вежливо спрашивает по-английски: «Который час, сэр?»– с таким видом, словно их в самом деле интересует время. Но это – просто игра.

Детям предоставляли необычайную свободу (впрочем, так дело обстоит и сейчас), относились с большой снисходительностью ко всем их выходкам, что позволяло им быстро развиваться, приобретать независимость и оригинальность мышления – качества, которые школа, куда дети начинали ходить в возрасте семи лет, быстро пресекала.

Самое большое развлечение детям доставляли местные праздники. Родители охотно позволяли подросткам выполнять ритуалы, особенно те, которые имели религиозный характер и традиционно отмечали месяцы и времена года. Среди этих больших праздников самыми значимыми были праздник третьего дня третьего месяца ( хинамаиури), праздник кукол, во время которого маленькие девочки приглашали подружек «на чай», угощали кукол, рассаженных на покрытом красной тканью возвышении и изображавших императора, императрицу, придворных и музыкантов; праздник пятого дня пятого месяца ( го-гаиу-сэкку) был посвящен мальчикам; среди прочих можно назвать также праздник двойных звезд (тана-бата), праздник хризантем и другие. И родители, и дети охотно в них участвовали. Малыши переодевались в праздничные кимоно, исполняли песни и танцы, соответствующие празднику. Дети постарше ходили по улицам и продавали пирожные, свечи и сувениры, чтобы заработать несколько сэн. Они с наслаждением играли в буддийских или синтоистских спектаклях, сопровождавших каждый праздник. Кроме того, им доставляло большую радость помогать родителям в подготовке к торжествам, связанным с наступлением Нового года. В деревнях и даже в отдельных городских кварталах собирались группы детей, которые под предводительством самого старшего или самого бойкого устраивали разные игры или стучались в дома, чтобы их угостили сладостями: когда в доме праздничный обед, никто не откажется выделить ребенку несколько пирожных. Так, играя, маленькие японцы способствовали закреплению праздников и ритуалов, в сакральное значение которых их родители не верили, но которые продолжали соблюдать, чтобы не лишать детей удовольствия.

Как только ребенок достигал возраста семи лет, то есть с того момента, когда он должен был стать полноценным членом общества, отношение родителей и других взрослых к нему кардинально менялось: наступило время учиться, а этот процесс неизбежно сопровождался наказаниями и запретами. Перед эпохой Мэйдзи почти всегда единственными учителями ребенка были его родители либо, если семья была богатой и знатной, монах или старый слуга. Это образование носило прежде всего практический характер: необходимо было ввести ребенка в мир традиций, познакомить с правилами поведения, соответствующими его социальному статусу, побудить его следовать обычаям и научить ремеслу или искусству, которым занимались родители (профессии в то время, как правило, передавались по наследству). Так было в начале эпохи Мэйдзи, но позже число школ стало постоянно возрастать и их посещение стало обязательным. Образование детей разделилось на домашнее, которое давали родители, и на школьное, носившее более теоретический характер. Но посещение школьных занятий не было регулярным: дети нужны были дома, чтобы помогать родителям в поле, а на тех, кто жил в городах, ложились домашние обязанности и зачастую помощь родителям в торговле. Они постоянно следовали примеру родителей и остальных взрослых, им волей-неволей приходилось жить в их обществе, и взрослые наставляли их, порой весьма грубо, на путь истинный. Детей очень рано приучали к работе и к различным обязательствам, и эта наука часто сопровождалась выговорами. Они должны были приобретать понятие о том, как нужно приветствовать человека по всем правилам вежливости и вести себя в точности как взрослые, во всем следуя традиции. После семи лет детей переставали холить и лелеять и обычные проявления нежности становились редкими: нужно было, чтобы ребенок научился контролировать проявление эмоций, особенно на людях, и вел себя достойно. Объятия и поцелуи остались в прошлом, и от детей требовали вежливого и учтивого поведения. Мальчиков учили гордиться тем, что они мужчины, а девочки усваивали скромный и почтительный тон.

Школа уделяла больше внимания теории, чем практике, и открыто презирала национальные обычаи, которые считала не соответствующими духу современности. Но о природном антагонизме между «светским» учителем и «консервативным» населением речи не шло, скорее проблемой являлось незнание местных традиций. Учителя часто уходили в отдаленные регионы и занимались тем, что прививали своим вопитанникам дисциплинированность и отрывочные сведения из современных наук. Поэтому очень быстро дети, как и взрослые, вставали перед необходимостью увязывать две различные линии поведения: одна, чисто традиционная, управляла жизнью в семье, другая, современная, – в школе. Негативная сторона этого разделения заключалась в том, что дети стали считать обычаи своей страны вредными для прогресса и даже не пытались делить их на «хорошие» и «плохие». Это привело к тому, что некоторые из них, когда выросли, выпали из старой семейной системы. Но зато посещение школы научило их грамотности и познакомило с техническими и научными достижениями современности. Такие дети становились самыми образованными в своей семье, где часто ни родители, ни бабушки с дедушками не умели читать и писать.

К концу эпохи Мэйдзи школ стало так много, что даже самые отдаленные от города деревни не обходились хотя бы без одного класса. Почти все японцы моложе сорока лет умели писать и читали газеты. По данным официальной статистики, к 1903 году более чем в двадцати семи тысячах начальных школ обучались дети от семи до двенадцати лет, и одиннадцать тысяч учителей преподавали более чем пяти миллионам учеников. И это – если не считать многочисленных негосударственных учебных заведений. Достаточно сказать, что посещение школы, по крайней мере начальной, стало всеобщим.

Что касается средней школы, то в ней училось гораздо меньшее количество детей, отчасти потому, что ее посещение не было обязательным, отчасти потому, что родители не имели средств, чтобы оплачивать обучение в ней. Так что большинство деревенских детей и детей из рабочих кварталов городов, получив начальное образование, бросали школу, чтобы посвятить себя работе в поле или обучению профессии у своих родителей. Дети рабочих или те, чьи родители не имели земельного участка, шли работать на завод, где им поручали наиболее неквалифицированную и монотонную работу. Лишь некоторые семьи могли позволить себе отправить детей в среднюю школу, находящуюся в ближайшем городе, и в этом отношении, конечно, детям горожан было куда легче. Образование, которое давали колледжи, почти всегда становилось в оппозицию к традиции, и ученики колледжа, естественно, начинали предпочитать новые идеи старым, что усиливало расхождение во мнениях между родителями и детьми, между практическим знанием, предписываемым первыми, и теоретическим, которому учили преподаватели. Вынужденные подчиняться в школе строгой дисциплине, учащиеся колледжей часто пренебрегали своим долгом по отношению к родителям, а их поведение вне школы нельзя было назвать образцовым, к большому горю родителей и старшего поколения вообще. Но, с другой стороны, юноши и девушки, приезжавшие в родную деревню на каникулы, привозили массу новостей и побуждали родных пользоваться теми или иными достижениями техники, которые широко использовали в городе, но о которых в деревне ничего не знали. Таким образом, из города в самые отдаленные деревни перетекали элементы западной культуры, что подготовило даже наиболее реакционно настроенные умы к принятию новых законов и новой системы администрации. Кроме того, благодаря школьной молодежи происходило своего рода взаимопроникновение традиционной и современной культур, что приносило огромную пользу как городу, в который постоянно стекались молодые люди, составлявшие интеллектуальный потенциал Японии, так и деревне, куда школьники приносили новые идеи и достижения науки. В деревне те, кто был вынужден бросить учебу, считали совершенно естественным следовать поведению и образу мыслей счастливцев, продолжавших обучение в городе. Так что деревенская молодежь всегда была в курсе того, что происходит в культурной жизни страны и в среде городской буржуазии.