355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лоренс Даррелл » Месье, или Князь Тьмы » Текст книги (страница 7)
Месье, или Князь Тьмы
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 17:32

Текст книги "Месье, или Князь Тьмы"


Автор книги: Лоренс Даррелл



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

По-моему, внутри находилось человек двадцать-тридцать, не больше, представители всех рас с самыми разными цветами и оттенками кожи. Две прелестные китаянки, несколько пожилых турчанок, горстка скромно одетых белых мужчин, похожих на университетских преподавателей, ведущих неосновные дисциплины, или на почтовых клерков. Кое с кем мы уже успели познакомиться, например, с актером-трагиком Казимиром Авой, обладателем бледного и очень гладкого (совсем как у евнуха) лица и любителя заученных поз. Главным спектаклем в своей жизни он считал искусно срежессированное самоубийство, и все, что он читал и говорил, так или иначе имело к этому отношение и оказывало влияние на настроение и даже на внешний облик. С первого взгляда становилось ясно, как именно он закончит свои дни, можно было даже не заглядывать в его глубоко посаженные, полные фанатичного огня глаза. Вылитый Вертер. Титул «продолжатель рода» он решил сменить на «завершивший род»! Но тогда я этого не знал; а Пьер почти ничего не рассказывал мне про свои долгие беседы с Аккадом.

Среди гостей были дочь посла Анна Данбар, великий хирург Анджело Томаззо, ювелир Спиро Харари, полицейский Жан Макаро, Лютер Фокс из военной миссии, банкир Ахмед Османли. Лица остальных мне ничего не говорили, но потом мы познакомились и с этими людьми, довольно близко. Атмосфера была приятной и расслабляющей – этакая светская вечеринка посреди пустыни; приглушенный свет, невозмутимые нубийцы в белых перчатках, бесшумно разносившие напитки… все было очень мило.

Никому бы и в голову не пришло, что собравшиеся – представители неких сообществ, религиозных или политических. Просто люди встретились, чтобы повеселиться. Говорили обо всем на свете и довольно откровенно. Знакомились, ведь многие видели друг друга впервые – по крайней мере, так мне показалось. Добродушные шутки и тихий смех порхали по просторному шатру, кружились над чуть скошенными тенями от великолепных канделябров, падавшими на белоснежную скатерть, коей был накрыт поставленный в середке стол. Ночь пахла жасмином и горячим воском. Песчаный пол был устлан толстыми роскошными коврами, которые защищали нас от ночной сырости. На буфете выстроились в ожидании изысканные горячие и холодные кушанья – приготовленные по лучшим рецептам Египта. Утонченная роскошь и безукоризненная организованность этого пиршества в столь далеком от цивилизации уголке неизбежно наводили на скептические размышления. Откушав, гости плавно перешли к винам, а потом к кофе и сигарам, явно не собираясь затрагивать хоть какие-то нетривиальные темы. Сам я, хоть и был растроган восторженным пылом Пьера, уже сожалел о том, что, судя по всему, так ничего и не узнаю про тайную деятельность собравшихся в шатре людей. Почему-то я не особо верил в существование радикальных сект, таких как эта секта гностиков, и старался не поддаваться ложной романтичности. В Египте с поразительной легкостью можно попасться на удочку местного фольклора – и мой друг, видимо, не избежал этой участи.

– Ах, Пьер, – сказал я, заметив, что он весь побледнел от напряженного ожидания. – Боюсь, тебе надо приготовиться к очередному разочарованию.

Пьер вцепился мне в руку и замотал головой, полный восторженного предвкушения, не сводя горящих глаз с Аккада, куда бы тот ни направлялся. Сильнее всего я любил его таким, каким он был тогда – его взгляд напоминал мне о Сильвии, стоило ему загореться юношеским, почти мстительным огнем – под натиском чувств.

– Погоди ты, – произнес он умоляюще. – Сюда опять идет Сабина.

Аккад сосредоточенно беседовал с высоким мужчиной в мундире.

С несколько плебейской надменностью (возможно, такой вид ей придавал ее псевдо-цыганский наряд) Сабина отделилась от группы гостей и стала медленно приближаться к нам. В Каир она явилась с караваном из Туниса. Выкрашенные хной волосы и ладони, взгляд туманный, как будто ничего не видящий – из-за белладонны и плохо наложенной туши. Босая, с грязными ногами и неухоженными ногтями, Сабина как будто получала удовольствие от брезгливости окружающих. Иначе с какой стати было являться на званый обед в таком нелепом виде? Мне показалось, что она погрузнела, растолстела, но, возможно, все дело было в подбитых ватой нижних юбках. Как бы то ни было, она была очень похожа на коварную цыганку из восточных сказок, и бокал с шампанским у нее в руке выглядел почти карикатурно. Поочередно улыбнувшись нам обоим, она спросила:

– Тоби с вами? Он сказал, что приедет.

Я махнул рукой в сторону, где должен был находиться Тоби, и она пошла прочь, нетерпеливо качнув как будто вырезанной из черного камня головой. Сабина никогда мне не нравилась, и Пьер, знавший об этом, с лукавой иронией смотрел, как я провожаю ее взглядом.

– Ну скажи, – произнес он в конце концов. – Нечего отмалчиваться.

Я вздохнул, потому что был пойман с поличным.

– Хорошо. Слушай. Теперь, когда я познакомился с ней поближе, меня раздражает ее претенциозность – она все время тычет нам в нос своим распутством.

– Проповедник из пустыни, – нежно, но явно подтрунивая, произнес Пьер. – Продолжай, душа моя.

Я почувствовал, что должен как-то обосновать раздражение, которое вызывала у меня Сабина.

– Не мне одному она действует на нервы. Спроси еврейских торговцев из ее каравана.

Пьер кивнул, но довольно равнодушно.

– Кроме того, – продолжал я, – она пришла ко мне на прием, и оказалось, что от сифилиса ее лечил травами погонщик верблюдов.

– Почему бы нет?

– Ты сам отлично знаешь, почему. Это пустая трата времени.

По правде говоря, в неистовство меня привело ее полное безразличие к своему здоровью. Или это из-за Тоби? Как бы то ни было, я выложил ей все, что знал, и попросил Аккада направить ее к специалисту. Пребывая в полном упоении от своих научных познаний, я тогда не понимал, что догматическая теология от науки сама по себе – некая разновидность фольклора, и даже самые замечательные лекарства иногда не срабатывают. Но молодость стремится к абсолюту. Не сводя взгляда с черноволосой головы, пока ее обладательница искала моего друга, я продолжал жаловаться Пьеру:

– Она же не вылечилась, и тем не менее утащила Тоби на неделю в Файюм.

– Ты слишком к ней строг, – отозвался Пьер, – просто ты далеко не все о ней знаешь. Я спросил, что она думает о Робе Сатклиффе и почему не вышла за него, а она ответила: «Я всегда считала, что любовь должна быть единственной и властной, поэтому у меня не хватало духа ею рисковать». Потом я спросил, не вызывают ли у нее сомнений наши отношения, и она сказала, что вызывают. «Вы какие-то нереальные, словно выдумали и себя, и свою любовь по-собачьи, amour à quatre pattes.[50]50
  Любовь на четвереньках (фр.).


[Закрыть]
Обыкновенный ménage à trois,[51]51
  Любовный треугольник (фр.).


[Закрыть]
только несколько модифицированный. Признаюсь, мне было больно это слышать, но она продолжала: «Но, в общем-то, любовь не нуждается в расшифровке».

– Неправда. Нуждается. Она, как закодированное послание, или как загадка, ответ на которую всегда имеет двоякий смысл, как дельфийские пророчества. Кстати, с чего ты взял, будто я тогда не ревновал?

Тоби сообщил, что Роб Сатклифф собирается написать о нас роман, и, помнится, я еще подумал: интересно, какой он вынесет нам приговор, если учесть, как все перевернулось, пока он был в Вене. Моя сестра довольно долго и безуспешно лечилась там с помощью психоанализа – и этого оказалось достаточно, чтобы Роб перенял немного соответствующего жаргона и сделал жизнь окружающих еще мучительней, изображая наглого всезнайку перед приверженцами старика Фрейда. Малограмотность – опасная штука, к тому же кое-какие сведения о таинствах сексуальной жизни позволили ему изобрести что-то вроде оправдания собственной врожденной жесткости. Позднее, когда любовь безжалостно покинула его и он оказался в беде (что было сущим наказанием для всех нас), этот страдалец нашел прибежище в смехе и цинизме, далеких от его истинной природы – тщательно скрываемой. Наконец-то он понял, любовь – не единственная суть его естества, что нельзя проецировать испытываемое тобой чувство на другого человека, вернее, на его образ, ибо это, по большому счету, акт самообмана.

В неверном свете подтаявшей свечи я видел то ли насмешку, то ли раздражение во взгляде Сабины, в нем была непостижимая для нас умудренность. Эта сумасбродка была старше нас, не годами, но знанием и пониманием жизни. Странствия и приключения выковывали ее личность, пока мы топтались перед порогом эмоциональной зрелости. Наверное, я тогда искал прилагательное от слова «сфинкс» – ибо думал о зловещей улыбке античных микенских женщин. Неожиданно взмахнув рукой, словно что-то от себя отгоняя, от чего-то отрешаясь, она завернулась в шаль и пожала сильными плечами. Потом наклонилась, неловко поцеловала Сильвию в щеку и застенчиво улыбнулась ей. Я сразу почувствовал обаяние этой мужественной храброй девушки, нарядившейся в маскарадный костюм, и притягательную прелесть ее пылкого и ясного ума. И я наконец разглядел в ней то, что сумел увидеть Сатклифф. Гораздо позднее я соизволил «признать» Сабину, когда понял, что это единственный среди моих знакомых человек, решившийся отказаться от посредников в своей духовной жизни, то есть от здравого смысла или общепринятых условностей. Ради того, чтобы по-настоящему проникнуть в суть вещей. В этом и был заключен секрет ее храбрости – того, что делало ее столь outré,[52]52
  Выше других (фр.).


[Закрыть]
столь необычной, столь непохожей на других. Недалекие люди считали ее слишком простодушной или попросту грубой, когда она искренне не замечала придуманных ими границ так называемого приличного поведения. Это свойство было сродни дальтонизму или музыкальной глухоте. Стоило это понять, и ей тотчас начинали делать поблажки и воспринимать ее совсем иначе. Но подобная терпимость давалась нелегко. Например, сегодня, когда она так вырядилась… А один раз она вышла наружу и высморкалась исключительно с помощью пальцев, к неописуемому ужасу слуг. Однако Аккад любил ее, Аккад принимал ее такой, какой она была. Однажды я видел, как они шли навстречу друг другу, вытянув перед собой руки, словно антенны, а потом, нежно вздохнув и счастливо улыбаясь, соединили пальцы, будто были любовниками – а они ими не были. И все же он любил ее, потому что ей не требовалось ничего объяснять, растолковывать. По крайней мере, именно эта причина читалась на его лице. А Сабина в его присутствии словно бы становилась моложе и стеснительней, не такой напористой и более робкой. Своим кротким видом она как будто говорила: «Он все знает и все понимает – но самое главное, он осознает, что это неважно. Его не надо ни о чем просить и не надо ни в чем убеждать».

Пьер следил за моим взглядом и читал все эти мои мысли, но мере того как они приходили мне в голову.

– Думаю, ты завидуешь ей, – с насмешкой произнес он, – потому что она любит a tous les quatre vents,[53]53
  Вольно, – букв.: на четырех ветрах (фр.).


[Закрыть]
не приписывая этому абсолютной ценности, тогда как мы трое в полном подчинении у безрассудной страсти и никуда не можем от нее деться. До чего странно терять вкус к другим людям – как будто теряешь способность обонять. Почему в английском языке нет для этого слова? У нас есть глухие и слепые, но как объяснить потерю чувствительности к запаху… или другую, подобную же потерю?

К нам медленно приближался Аккад. В его движениях я уловил смутную целеустремленность и не ошибся, потому что одной рукой он мягко взял Пьера за локоть, а другую положил мне на плечо.

– Скоро, – проговорил он, увлекая нас за собой, – мы пригласим вас в святилище старого Абу Менуфа. Там будет что-то вроде церковной службы – или чтения псалмов. Я буду комментировать тексты, давать объяснение. Если вам станет скучно, не стесняйтесь, уходите. Никто не обидится. Мы ведь понимаем, что вы наши потенциальные соратники, но пока еще не решили, присоединяться к нам или не стоит. Не вы одни такие, поэтому будьте самими собой. Наше действо не более мучительное, чем традиционные лекции о Коране, которые читает почтенный старый шейх в Каире, однако смысл, конечно же, еретический со всех точек зрения. – Он беззвучно засмеялся и с несколько нарочитой беспомощностью махнул рукой. – А что делать? Склоняться перед великой ложью и принимать законы того, кого мы называем Князем Тьмы?

Тон Аккада вызывал в памяти скорее рассуждение биржевого маклера, чем проповедь фанатика, а он продолжал, понизив голос:

– Нас не волнуют легкие компромиссы ради достижения счастья – мы стараемся проникнуть гораздо глубже. Стоит понять правду так, как мы ее понимаем, и она вас больше не отпустит. Вы будете окружены, отрезаны, навсегда отделены от прошлой жизни, вы утонете, вы канете, вы погрязнете.

Его голос звучал по-прежнему насмешливо, иронично, с этакой вялой растяжечкой, но взгляд серо-зеленых глаз был очень живым и напряженным. Мне же отсутствие четких целей и явное нежелание что-либо провидеть и пророчить внушали дурные предчувствия. Я был юным и – не меньше, чем мой друг, – мечтал, чтобы меня оглушили, вырвали из привычного мира. Меня не удовлетворяли простая логика и теологическая неопределенность. Но раз мы сами хотели, чтобы Аккад в чем-то нас убедил, спрашивается, почему бы ему было не воспользоваться каким-нибудь рациональным доводом? Романтические бредни? Да. Мы имели право на романтизм. Мы мечтали об абсолютной убежденности в истине, которую ни при каких обстоятельствах нельзя подвергнуть сомнению. Аккад стоял перед нами в ношеной-переношеной аббе – той самой, которую он надевал, когда писал свои выразительные акварели, – и улыбался, торжествующе и мечтательно. Нет, эта улыбка не сулила никаких сногсшибательных откровений – по крайней мере, так мне казалось. Поставить под сомнение всю сумму человеческих знаний было по силам только пророку гнева, поэту гнева, только он мог подняться над стремнинами рек и перенести нас в другую страну, которая, судя по утверждению нашего друга, готова была нас принять. Что-то – сомнения, колебания – наверное, читались на наших лицах, потому что Аккад умолк и, немного помедлив, принял более торжественный вид. Потом посмотрел на свои изящные часы и подал едва заметный знак мажордому, тому самому высокому арабу с аристократической внешностью, который встречал нас возле костра, картинно восседая на черной лошади. Слуги начали неторопливо вносить шелковые молитвенные коврики и маленькие подушки – в основном, зеленого цвета. Мы взяли по коврику, приготовившись покинуть шатер и перейти в святилище. Но желающих туда отправиться оказалось гораздо меньше, чем я предполагал – примерно треть гостей не состояла в секте и понятия не имела о тайном бдении в святилище Абу Менуфа. В общем, мы действительно угодили на тривиальную праздничную вечеринку, куда Аккад привел и членов своей немногочисленной секты. Нам было предложено сделать, так сказать, перерыв в ярмарочных празднествах, бурливших как внутри, так и за пределами нашего великолепного шатра. Итак, не нарушая общего веселья, мы поочередно направились к выходу, где у двери ждал Аккад, чтобы нас проводить. Яркая луна лила свой размытый свет на озеро и на высокий, черный, как чернила, или белый, как ртуть, тростник (в зависимости от освещения), который рос словно бы прямо из собственного отражения, а не из глинистого берега. Песок был похож на снег. Озеро казалось гладким, как зеркальное стекло, если не считать пары царапин на его сияющей поверхности, оставленных мятежными насекомыми, и мелких морщин ближе к берегу. На небе не было ни облачка – взошедшая луна походила на ягненка, ищущего мать. Как только мы вышли за пределы пальмовых посадок, пахнуло холодом пустыни. Мы двигались к святилищу. Его окна, заклеенные раскрашенной вощеной бумагой, слабо светились. Неровный лунный свет даже знакомые лица сделал неузнаваемыми. Из-за случайной игры теней Аккад вдруг стал похож на ухмыляющуюся мумию. Сабина улыбалась белыми обезьяньими зубами. Казимир Ава, которого затейница луна словно бы лишила шевелюры, напомнил мне молящуюся старуху. У меня возникло ощущение, что наша процессия стала больше, но не за счет приглашенных на вечеринку гостей, а за счет каких-то незнакомцев, поджидавших на пути.

Двое чумазых нечесаных дервишей, весьма жалкие, придерживали для идущих двери, при этом следили за нами не хуже мастиффов. Было такое впечатление, что им отлично известно, кто член секты, а кто нет, впрочем, возможно, мне просто показалось. Нас ведь они точно видели впервые, однако махнули рукой, приглашая войти вместе с остальными. По узкой темной лестнице мы поднялись в главную часть маленькой мечети – в просторную комнату, скудно освещенную ночниками, заправленными оливковым маслом. Из-за темноты потолок казался очень высоким, почти как небо, а наши фигуры будто бы стали меньше, словно тут же частично растворились во тьме, из которой только что явились.

Сама церемония была очень простой: действительно, как и говорил Аккад, она напоминала теологическую лекцию каирского шейха. Аккад уселся посреди комнаты на ковер и подушку. Перед ним стоял низкий деревянный инкрустированный столик. Справа и слева были еще два стола и еще две подушки – для помощников, то есть для слепого старика в белой аббе и смуглого бородатого мужчины средних лет в мятой пиджачной паре, но без сорочки. Он держал в руке пачку текстов и книгу, в которые то и дело заглядывал, отчего напоминал суфлера, слепец же походил на странствующего «поющего» проповедника, или на церковного служителя, или на ризничего. В общем, он был из тех, кого всегда можно при случае нанять для чтения сур Корана. Сначала уселись они, а мы расположились полукругом напротив них, следуя вполне определенному порядку, хотя нами никто не руководил; поближе к троице сели те, кто считал себя активным членом секты, мы оказались в последнем ряду, позади всех, мы ведь были только «потенциальными соратниками», по определению Аккада.

Сам он, заняв место в центре, снял очки и сложил перед собой руки, мечтательно глядя во тьму. Мы тоже молчали, опускаясь на колени или усаживаясь. Свесив голову на грудь и почти не дыша, словно он настраивался на концертное выступление, слепец ждал сигнала. Неряшливый бородач сверялся с текстами и, откашлявшись, наконец сухо объявил тему: из «Pistis Sophia»,[54]54
  «Pistis Sophia» – сочинение третьего века, содержащее наставления, которые Иисус якобы дал избранным ученикам в конце своего двенадцатилетнего пребывания на земле после Воскресения.


[Закрыть]
но, честное слово, он сделал это так, словно сейчас прозвучат отрывки из календаря погоды. Опять наступила тишина. Похоже, Аккад молился, потому что поднял вверх сомкнутые ладони, раздвинув длинные пальцы. Чуть погодя он подался вперед и постучал по инкрустированному столику. Радостно вздохнув и улыбнувшись, слепой старец поднял голову и – с преобразившимся, полным святого благоговения лицом – начал свой медленный и мелодичный речитатив. Услышав первые фразы, Аккад и второй помощник тоже улыбнулись – так, наверное, улыбаются музыканты, которым предстоит интерпретировать давно известное и любимое сочинение. К моему великому удивлению слепец читал по-гречески, и пока слышался только его голос, остальные двое лишь шевелили губами, словно лаская безупречные отточенные фразы. А удивился я (в ту пору мало что смысливший в подобных тонкостях) потому, что Аккад дал нам понять, будто список Pistis Sophia принадлежит коптам и написан на их языке. Так оно и есть, но только коптский список – это перевод с греческого, то есть нам читали подлинный текст, в его первозданном виде. Пьер, получивший отличное образование, сказал потом, что почти все понял. Я – нет. Речитатив сопровождали комментарии Аккада на французском и английском языках, комментарии эти были подчеркнуто неформальными, но предельно почтительными, как если бы речь шла о великой поэзии или великой музыке. «И настало время Иисусу восстать из мертвых, и одиннадцать лет он пробыл со своими учениками, обучая их всему вплоть до Первой Заповеди, до Первого Таинства, и тому, что по ту сторону Завесы, внутри Первой Заповеди, которая есть двадцать четвертое Таинство вне и ниже – эти двадцать и четыре расположены во втором пространстве Первого Таинства, что превыше всех Таинств – Отец в обличье голубя». (Позднее мне попал в руки перевод теолога Йозефа Меда, потом другие, в «Брукланском кодексе»[55]55
  «Брукланский кодекс» – один из сборников коптских гностических текстов.


[Закрыть]
и подобных ему источниках, и я смог сам немного разобраться в причудливой посмертной истории Иисуса.)

Необычность действа заключалась в отсутствии всякой претензии на непогрешимость у говоривших и в удивительной ясности того, что мы слышали, осмысленной ясности – а ведь в случае полного незнакомства аудитории с терминологией, как, например, было со мной, текст должен был восприниматься как нелепая тарабарщина. Но не мне судить, в какой степени остальные постигали монотонный речитатив. Все сидели, опустив головы, однако поднимая их всякий раз, когда Аккад прерывал слепца своим сухим стаккато. В его голосе звучала еле сдерживаемая, несвойственная ему в обычной жизни, страстность. «Чем больше вы узнаете о человеке, тем меньше миритесь с положением человечества, оказавшегося под игом Князя Тьмы». Страшное раздвоение перевернуло рациональное устройство во вселенной – вот что он имел в виду, дошло до меня позднее. Тот, кто грубо вмешался в дела первого властителя, заняв его место, внес сумятицу в действие космического закона. С тех пор, как явился Черный Князь, все переупорядочено, переосмыслено, переделано. «Греки говорили: «То, что существует, неправедно, но прекрасно».» Однако красота не оправдание. Красота – ловушка. Мы говорим: «То, что существует, неправедно, но это и есть реальность».

Прошло много времени, прежде чем я понял мысль Аккада. Все сводилось к тому, чтобы непредвзято посмотреть на главную трагедию реального мира, окончательно и четко осознать – нет никакой надежды, пока не будет свергнут узурпатор Божьего престола, но как это сделать, похоже, никто не знал. Если бы в ту свою первую встречу с гностиками я понял бы больше, то впал бы в такое же неодолимое отчаяние, какое, вероятно, терзало их. Безысходность происходящего преследовала бы меня непрестанно, что и случилось позднее. Аккад трактовал это, как «окончательную смерть Бога», ибо князь-узурпатор разделался с первым властителем, чье правление олицетворяло не диссонанс, а гармонию и согласие в природе. При том, первом властителе, прекрасно осознавали, что есть рождение и что есть смерть; душа и плоть, зверь и малая букашка, человек – все в сущем мире объединялось в животворном симбиозе света и справедливости – о чем и мечтать нельзя с тех пор, как престол занял Князь Тьмы.

Далеко не все мне было ясно – разумеется, нет; однако время от времени я почти интуитивно улавливал смысл произносимых слов, словно мне читали текст на языке, который я плохо знал, и длинные куски, ничего мне не говорившие, изредка перемежались тонкими лакомыми прослойками понятных фраз. Пророческие вставки Аккада часто были удачными и даже блистательными. «Кто эти люди? Они рождены и возрождены, в отличие от Большинства. При встрече они узнают друг друга без слов. Они принадлежат головокружительному «ничто», выросшие из корня несогласия. Сокровенная суть их души стремится к луне небытия, их Бог – тот, кого больше нет. Они даже не надеются на понимание! Довод бессилен – на этом уровне понимание может быть лишь бессловесным, беззвучным, бездыханным. Его значение так же сомнительно, как сама реальность». Странно через столько лет читать эти фразы и тем более так хорошо помнить обстановку, в которой они были произнесены. Даже не закрывая глаз, я вижу, как он сидит в своей поношенной аббе, вдруг заметно постаревший, и чуть ли не со слезами в голосе произносит свои откровения. Притихнув, прелестные, похожие на спелые плоды, женщины слушают его, одни – в вечерних платьях, другие – в пестрых шалях, но все умиротворенные, как будто отведали заветное яблочко.

Это была не только литания, но и некий ритуал, потому что раза два мужчина с повадками суфлера задувал свечи и вновь зажигал их, словно обозначал паузу между отдельными фрагментами. Он также предлагал тексты, с торжественной гнусавостью произнося первую строку и выжидая, пока слепец узнает ее и подхватит, задрав по-собачьи голову, на более высокой ноте. Пьер вроде был поглощен происходящим, но я заметил, что он все же разочарован, однако его сестра сидела с опущенной головой и закрытыми глазами, словно слушала музыку. «И приидет воспреемник младенца Саваофа, Всеблагой, и приидет он из Средины: Он принесет чашу, полную разумения и мудрости, и благодатной трезвости, и насытит ими душу. Вольются они в тело, и оно не будет спать, и не познает забвения, отведав из отрезвляющей чаши. Но все, что отведано, будет хлестать сердце, и оно будет вопрошать о таинствах Света, пока, наконец, не узнает их от Девы Пресветлой, и не обретет светоч знаний на веки вечные».

В тот вечер я был очень далек от гностического «восприятия», от постижения того видения, которое всех нас могло превратить в маски, в карикатуры, снабженные именем, вернее, ярлыком; ведь у каждого из нас был свой облик, свой почерк, характер и склонности, открытые только непредвзятому взгляду интуиции. В каждом из нас сражались мужчина, женщина и ребенок. Наши страсти были втиснуты в холодную глину молчания и готовы к отправке в жаркую печь, к мистическому свадебному пиру… В этом смысле, только в этом, я нашел наконец абсолютно удовлетворяющее меня объяснение моих двойственных отношений с Пьером и его сестрой. Через опыт общения с Аккадом и его сектой я смог наконец обрести точку опоры в той части реальности, которая, скорее всего, была моей собственной внутренней сутью. Вероятно это звучит странно, но теперь я понимаю природу моей любви-и вообще природу человеческой любви. Мне стало ясно, что человек, нарушив естественные законы природы, допускающие секс лишь в брачные периоды, утратил общность с животным царством. Это более всего его травмировало, а также было тревожным сигналом: в конечном итоге люди утратят власть над страстями – вот какое их ждет будущее…

Однако, несмотря на кажущуюся сумбурность действа, которое то набирало силу, то становилось вялым, несложно было уловить метод воздействия. У меня появилось ощущение, будто мне внушают что-то на уровне чувств, не вовлекая в работу разум. Не станете же вы требовать объяснений у запаха или звука? Вот и я воспринимал все обрушившиеся на меня сведения, не осмысляя их, но стараясь свести к некоей канонической формуле.

Несмотря на дурные предчувствия, на страх, что меня обманут, устроив фокус-покус, в ту странную ночь кое-что навсегда укоренилось в моем сознании. Змея, мумия, вино были восприняты вполне нормально и отнюдь не казались атрибутами искусительного фольклора, которыми пользуются, чтобы привлечь слушающих и убедить сомневающихся. Один из дервишей внес большую плоскую корзину из ивовых веток и поставил ее у ног Аккада: тот поднял крышку и показал всем огромную кобру, никогда еще я не видел такой гигантской змеи. Гораздо больше обычной египетской кобры, наверное, ее привезли из Индии. Меня поразила ее расцветка – перламутрово-розовая спина и светло-фиолетовое брюхо. Кобра была совсем ручная, почти как котенок. Осматриваясь, змея то высовывала раздвоенный язык, то вновь убирала его в плотоядную белую пасть, изредка слегка надувая капюшон. Когда же перед ней поставили блюдечко с молоком, в котором плавали мертвые мухи, она стала аккуратно, по-кошачьи лакать, а чтобы было удобнее, почти полностью выползла из корзины, предоставив нам возможность дивиться ее размерам. Аккад привычно гладил ее, и она реагировала на его ласку, как кошка, то опуская головку, то вновь подставляя под его ладонь. После перерыва чтение продолжилось, но все взгляды были устремлены исключительно на змею. Когда она покончила с молоком, Аккад нежно поднял эту тварь и направился к нам, поддерживая ее обеими руками и позволив обвиваться вокруг своего тела, прижиматься и раскачиваться на нем. Мы по очереди, следуя его приказу, покорно гладили кобру по голове, преодолев страх и отвращение.

Пьер и его сестра легко прошли испытание, но, оказавшись рядом с Тоби и со мной, змея угрожающе застыла, а когда мы протянули к ней руки, издала тихое шипение.

– Гладьте, – сказал Аккад, – не нужно бояться.

Хорошо ему было говорить! Однако мы все же себя пересилили. Но я так и не понял, кому какая радость от этой лицемерной ласки. Когда очередь дошла до Сабины, Аккад просто передал ей свое сокровище, женщина и змея тут же слились в тесном объятии. Сабина нашептывала этой твари ласковые слова, которыми обычно награждают любимого котика, она гладила ее по головке, она обматывала этим длиннющим живым жгутом свою талию. Ритуал поглаживания кобры занял довольно много времени, и только когда все были, так сказать, осчастливлены, Аккад вновь уложил змею в корзину, однако крышку не закрыл – и его любимица выглядывала оттуда, словно за нами следила. Пока все были заняты коброй, дервиши, по-видимому, зажгли ароматические палочки, и пряный туман стал подниматься вдоль стен, просачиваться в темные углы, преображая все лица. Мелодичный, но гнусавый голос как будто набирался силы от этих благовонных испарений.

Аккад слушал, опустив голову, словно на него обрушился мощный водопад, однако было очевидно, что он ждет каких-то определенных фраз или паузы. Неожиданно он поднял палец, и его помощники умолкли.

– Пора вкушать мумию, – приказал он.

Дервиши с почтительной робостью приблизились к нам, держа в руках огромные серебряные подносы, на которых стояло множество небольших чаш с мумифицированными кусочками – по крайней мере, я подумал, что это человеческая плоть. Мумии веками были подспорьем медиков, панацеей, и мне как врачу было любопытно попробовать, что это такое. Сильвия брезгливо поморщилась. Совершенно сухие, обезвоженные кусочки напоминали вяленую рыбу, буммало, только цвет у них был темно-красный, чуть ли не бордовый, а вкус – почти Никакой. Я все же попытался его определить, и вроде бы уловил смутный запах сельдерея. Еще мне вспомнились лягушачьи лапки, которые готовят во французских ресторанах, и сушеная саранча, ее я однажды ел в пустыне – неподалеку от Каира. Без особых эмоций, я взял кусочек и стал смотреть, как чаши в руках дервишей постепенно опустошаются. Аккад с торжественной миной наблюдал за происходящим, однако у меня не возникло ощущения, будто это какой-то особый сакральный ритуал. Все съели по кусочку мумии, и дервиши унесли подносы, но вскоре Аккад еще раз прервал чтение словами:

– Теперь отведаем вина.

На этот раз дервиши принесли необычные керамические бутыли, в каждой из которых было не больше чашки тепловатого и солоноватого вина. Подождав, когда каждый получит свою бутыль, мы по команде Аккада подняли их, молча пожелав друг другу здоровья, и выпили. Вот тут-то я понял, что мои дурные предчувствия оправдались, по крайней мере, часть их, – к вину было что-то подмешано, и щедро: мы сразу же это ощутили. Все куда-то поплыло, все причудливо смешалось… а тут еще этот одуряющий туман и убаюкивающая ритмичность монотонного чтения. Окружающие предметы заметно исказились и утратили четкость очертаний. Однако страха мы не испытывали и чувствовали себя вполне комфортно. Возможно, благодаря Аккаду, который, заметив, что мы явно пытаемся бороться с воздействием наркотика, успокоил:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю