Текст книги "Бунт афродиты. nunquam"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Должно быть, это ужасно.

– Да, – кротко произнёс граф. – Да.

Карадок усмехнулся, глядя на нас, и радостно ткнул Баньюбулу в бок.

– Расскажите им о вашей последней удаче, – сказал он, а Баньюбуле только того и надо было.

– Зачем утомлять вас деловыми разговорами? И всё же это последнее дело показывает, с каким невероятным тактом и психологическим провидением нам приходится работать. Мне бы хотелось рассказать, если вы не возражаете. – Вдохновлённый нашей готовностью внимать ему, он продолжал: – Ладно, только как пример: в прошлом году у нас начались трудности с немецким отделением в промышленном секторе. Всё шло не так, никто ничего не мог понять, а работой от души и не пахло. Естественно, начались дебаты всякого рода, главным образом пустые и дурацкие, тем более для такой работящей и любящей порядок нации. Джулиан послал нас туда психологическими советниками, чтобы мы изучили проблему на месте и предложили способы её решения. Что же там было? Мы не понимали, почему падает производство. Выходила какая-то чепуха. Во всяком случае, повышением зарплаты там дело не решалось. И тут-то вступила в свои права психология. – Показав длинным лопатовидным пальцем на собственный висок, граф драматически затянул паузу. Откровенная радость сверкала в его глазах – как летняя молния, как светлячки. – В конце концов Ламбитус сказал: «Значит, так. Они не нравятсясебе и не знают, как себе понравиться. Наше дело, Гораций, найти выход». Долго мы крутили и так, и этак, но я решил задачу. Наверно, это слишком простенько для вас. Детские балы!

– Детские балы? – не удержался я.

Баньюбула кивнул, не опуская пальца, и продолжил своё выверенное exposé [36]36
  Изложение (фр.).


[Закрыть].

– Вы, верно, слишком молоды, чтобы помнить, как английское чувство юмора было спасено и возвращено к жизни после Первой мировой войны? С помощью детских балов, которые организовывала Блестящая молодёжь.

– Да объясните же, наконец!

– Обычный бал, на который вы являетесь одетым как ребёнок, посасывая из бутылочки молоко, и желательно в детской коляске, которую толкает кто-то из близких друзей.

– Будь я проклят!

– Феликс, это сработало, – вскричал он. – Вы не поверите. Толстяки-бюргеры плюнули на свою серьёзность, оделись по-младенчески, поскакали в коляски, стали сосать из бутылок молоко и размахивать разноцветными шариками. Ничего нет более жалкого и ужасного, чем зрелище входящих в раж бизнесменов. Мы всё продумали. Устроили «стулья с музыкой», призы, булочки и мины-ловушки, шапки-пистолеты и языки, которые, если вы в них дуете, разворачиваются…

Он состроил гримасу и застенчиво хохотнул, добавив лишь ключевую реплику:

– Вся Германия смеялась, вся Германия вернулась к работе, и кривая продаж стала быстро расти. Понимаете, насколько деликатной была эта операция?

Сказать, что мы все слушали его затаив дыхание, – ничего не сказать. Мы замерли, забыв закрыть рты, в робком восхищении. Успех, добытый его хитроумием, казалось, преобразил графа.

– Знаете, – продолжал он, – у нас была специальная встреча с Джулианом, на которой он поздравил нас и пообещал, что мы все будем внесены в следующий список, который подаётся премьер-министру на вручение ордена Британской империи четвёртой степени.

Рассказ о столь великом coup de theâtre [37]37
  Театральный шедевр (фр.).


[Закрыть]настолько взволновал его, что он надолго замолчал, обратив внимание на вкусные вещи, стоявшие на столе, и страстно, всецело отдавшись булочкам и разрезанному кексу. Карадок не сводил с него глаз, в которых стояли слёзы восхищения. Прождать столько лет, занимаясь всякой чепухой, недостойной его талантов… и наконец-то найти своё настоящее место в фирме. Это было великолепно! Бенедикта радостно пожала ему руку, поздравляя его. Баньюбула был не в себе – он потерял голову, говоря профессионально. Я хочу сказать, что ни малейшего намёка на благодушие не было в его тоне, когда он произнёс:

– И это только один случай из многих, очень многих,когда мы принесли фирме существенную пользу.

– Расскажите об эпидемии Коро, – попросил Карадок, который в первый раз от души радовался тому, что его друг вышел на авансцену.

– А, это! – Баньюбула завращал своими прекрасными глазами. – Вот уж было испытание. Ламбитус потом слёг и навоображал себе всяких ужасов. Не знаю, прилично ли будет говорить об этом в присутствии…

Он кивком показал на Бенедикту, которая улыбкой отвергла его сомнения и умоляюще простёрла к нему руки.

– Да, пожалуйста. Ну рассказывайте же, не томите душу.

Баньюбула наморщил лоб, сунул носовой платок в рукав и опять сел на своё место.

– Думаю, вы удивитесь, – сказал он. – Мы тоже удивились. Прежде нам не приходилось слышать об эпидемии Коро, которая у китайцев известна как Шук-Йон. Впервые мы услыхали о ней, когда Нэш, посланный вместе с другими психиатрами попытаться остановить эпидемию, прислал телеграмму о том, что ничего не может сделать. Это был самый настоящий S.О.S. Мы с Ламбитусом сидели в «Савой Гриле», когда получили приказ заняться этой проблемой, грозившей крахом нашему бизнесу в Сингапуре и на множестве островов, где у нас важные источники сырья. Едва занялся рассвет, мы уже были в воздухе, иногда скрещивая пальцы, потому что ни Ламбитус, ни я не любим самолётов, а путешествие было не из спокойных; итак, мы были на пути в Сингапур. Можно мне последнюю?

Он взял последнюю булочку с блюда и использовал её как указку, чтобы отмечать наиболее важные места, останавливаясь время от времени и откусывая крошечный кусочек.

– Итак, Шук-Йон, – начал он тоном заправского сказителя, – и её разрушительные последствия почти неизвестны европейцам, и когда впервые слышишь о них, то верится с трудом. Однако сей массовый психоз вполне реален. Что это? Скажем так, вера в то, что у заразившегося мужчины половой орган вдруг начинает втягиваться в брюшную полость; и тут же истерический ужас – мол, если не оказать немедленную медицинскую помощь и процесс не остановить, то пенис исчезнет в животе целиком и полностью, со смертельным исходом для больного. – Он помедлил в ожидании неизбежных улыбок. – Знаю, – продолжал он со всей серьёзностью. – У меня была такая же реакция. Однако эпидемия распространяется, как пожар, и вскоре целые племена оказываются охваченными Шук-Йон, подобно тому, полагаю, как в Средние века тряслись в пляске святого Вита наши предки. Всё это реально, даже слишком реально. Итак, когда племя заболевает, люди испытывают настоящий ужас, мужчины вцепляются в свой орган и растягивают его, стараясь удержать от исчезновения: это ещё хуже, потому что они хватаются за подручные средства: резинки, струны, зажимы, бельевые прищепки, палочки для еды – и частенько всерьёз вредят себе. Нашу эпидемию, которая распространилась из Сингапура, как лесной пожар, и в мгновение ока охватила даже самые отдалённые уголки архипелага, породил слух (возможно, распущенный индусами), будто причина Коро в недавней вакцинации против свиной лихорадки. В магазинах, на базарах, в ресторанах и так далее буквально в один день перестали покупать свинину – а люди, решившие, будто успели-таки подхватить болезнь, ударились в панику. Итак Коро, или Шук-Йон, стала эпидемией, с которой надо было считаться [38]38
  Коро – реальный массовый психоз, а попсе не фантазия автора. Подробнее можно прочитать в «British Medical Journal» от 9 марта 1968 г. (Примечание автора.)


[Закрыть]. Всё было использовано для просвещения жителей: газеты, радио, пресс-конференции – и напрасно. Министр здравоохранения сообщил, что государственные и частные больницы осаждены толпами вопящих больных, которые держатся за свои пенисы и требуют немедленной медицинской помощи. Это было неописуемо. Панику на Востоке надо видеть, иначе всё равно невозможно представить. Бедняга Нэш, прибывший с бригадой суровых, но вполне правоверных фрейдистов, был белый как мел и трясся от ужаса, когда мы его отыскали. Он тоже держался за свой пенис, и не потому, что думал, будто заболел, а потому, что боялся потерять его во всеобщей mêlée [39]39
  Рукопашная схватка, драка, свалка. Здесь: неразбериха (фp.).


[Закрыть]. He могу не признаться, что какое-то время проблема казалась мне – не совсем нашего профиля. В Лондоне нам не сообщили ничего вразумительного об этих безумствующих толпах. Фрейд оказался бесполезным, хотя в общем-то болезнь напоминала обыкновенный невроз страха. Нельзя же требовать от вопящего китайца лечь на кушетку и выдавать свободные ассоциации к слову «пенис», когда он крепко держится за свой собственный орган и свято уверен, что тот тает, как свечка. Хуже всего было, когда стали звонить с плантаций и сообщать о распространении эпидемии за черту города, где люди ещё более подвержены массовому психозу. Мы, лорд Ламбитус и я, собирали совещание за совещанием, выслушивали мрачные отчёты о свихнувшемся мире и совершенно не представляли, каким образом протянуть природе руку помощи. Когда мне стало известно, что эту напасть уже регистрировали недавно у буги и маассаров на Целебесе [40]40
  Остров Целебес имеет также другое название: Сулавеси.


[Закрыть]и Западном Борнео [41]41
  Также: Калимантан.


[Закрыть], я подумал, что, прокатившись по всему субконтиненту, она сама собой заглохнет в Австралии, где совсем другое отношение к мужскому органу. Как бы то ни было, положение оставалось неспокойным. Следовало проявить храбрость. Всё же мы были в чужом мире с зачаточной санитарией и тотальным дефицитом льда для виски, и у нас пухли головы и едва не разбивались сердца, до того мы были расстроены.

На каждом совещании бледные доктора-герои докладывали нам всё новые истории болезни. Вот вам один показательный пример. Пятнадцатилетний мальчик попал в отделение скорой помощи, его родители были вне себя от ужаса. У сына, вопили они, Шук-Йон. Мальчик был бледный, испуганный и крепко держался за свой пенис. Он услышал о Шук-Йон в школе, а до этого съел за завтраком немного паштета, в котором была свинина. В уборной ему показалось, будто его член очень уменьшился, и он решил, что заболел. С криками мальчик бросился к родителям, а те – с криками – к врачу. Там его хотя бы могут накачать успокоительным и в меру сил обнадёжить, если, конечно, он и его родители достигли той эволюционной стадии, когда начинаешь мыслить разумно; что, увы, далеко не факт. Ну вот, как я уже сказал, мы с Ламбитусом понятия не имели, что делать, дабы покончить с массовой истерией. Фрейдисты пали один за другим, и даже Нэш, который возглавлял группу спасения, увы, был помещён в больницу и вынужден принимать сильные успокоительные препараты. У него, насколько я понимаю, исчезла сопротивляемость к заразе, называемой Коро, и он почти поверил… ладно, неважно. Как бы то ни было, все мы в глубине души будто бы развлекались, правда довольно жестоким образом. Но нам никакими силами не удавалось хотя бы на шаг продвинуться вперёд. Время шло, вскоре должен был начаться сезон дождей. И тут не выдержал Ламбитус, человек с железными нервами, без воображения, как положено представителю дипломатической элиты. По утрам он стал проводить много времени в душе, обследуя себя на предмет болезни. Я заподозрил его в том, что он предполагает… В общем, положение отчаянное. Ночь за ночью я просиживал, убивая шлёпанцем гигантских москитов и раздумывая над вставшей передо мной проблемой.

Наконец я дошёл до того, что принял решение вернуться и признать нашу миссию провалившейся, когда – всё-таки это удивительно: Нэш должен знать, почему такое происходит, – нас спасло воспоминание из моей юности. Вам, верно, известно, что когда мы с графиней обручились, то отправились в кругосветное путешествие; она сказала, что хочет познать меня на всех континентах, прежде чем окончательно решит, выходить ей за меня замуж или не выходить, – что ж, ничего другого мне не оставалось. Это ещё не был медовый месяц, но и, вне сомнений, не совсем бесполезное времяпрепровождение. Графиня всерьёз занималась ботаникой, а я тогда уже работал над сравнительным анализом восточных и западных фольклорных символов плодородия. Попутешествовав некоторое время, мы оказались в Малайе и целый месяц прожили на одной из плантаций. Из забытых закромов памяти неожиданно выплыл Тунк – божок, ответственный за плодородие и, кстати, за теперешнее перенаселение в тех местах; его глиняное изображение вешали на дверях. Я вспомнил о нём очень ясно, как бывает с давно забытым сном, и тотчас решил, что надо воспользоваться помощью божка в противостоянии общенациональному (как казалось тогда) исчезновению малайских пенисов.

– Помните, – вдруг спросил Карадок, – рассказ Сиппла о егоборьбе с Коро? В «Нае», сто лет назад.

Естественно, я помнил.

– Ужасно было бы, – с важностью произнёс Баньюбула, – действительно ужасно, если бы это распространилось и в Англии тоже. Могло бы пасть правительство – поверьте мне, с Коро так уже бывало. И уж тут-то наш маленький Тунк не справился бы, потому что в него никто бы не поверил. Итак, подвожу черту под сей странной историей: я разбудил Ламбитуса и, ни на что не надеясь, сообщил ему о своём плане. Так как Ламбитус был готов схватиться за любую соломинку, то с энтузиазмом поддержал меня. Я раздобыл несколько ex-voto [42]42
  По обету (лат.). – о жертвоприношении и т. п.


[Закрыть], несколько шёлковых картинок, зачем-то изготовленных Британским советом, и стал думать. Через полчаса у меня уже было довольно грубое изображение, которое, если воплотить его в розовато-лиловых тонах (кстати, национальный цвет), могло бы привлечь к себе несчастных.

Мы позвонили Джулиану и послали ему образец. Мы предлагали распространять амулет бесплатно, возможно, разбрасывая его с воздуха, однако, как всегда, Джулиан с его острым умом решил проблему иначе. Амулет не будет представлять никакой ценности, если за него не придётся платить, сказал он, и мне пришлось с ним согласиться. Лишь несколько тысяч подлежали раздаче в больницах, а остальные – около четырёх миллионов для начала – решено было выбросить на рынок, чтобы предупредить подобную акцию католиков. Более того, он предложил нам один процент доходов, что было очень мило с его стороны и что сделало нас обоих весьма богатыми людьми. Итак, Коро в конце концов взяли под контроль благодаря Тунку. Должен признаться, я сохранил самые добрые чувства к божку и ношу его как амулет на цепочке для часов – хотя, видит Бог, в моём возрасте…

Вещая таким образом, граф вытащил новую и очень дорогую золотую цепочку и продемонстрировал нам своего божка.

– Прелестная эмблемка, правда? – с нарочитой скромностью спросил он.

– А почему европейскими буквами?

– Там больше ценят чужое колдовство. Этот вариант был для раздачи в больницах. А в продажу пошёл другой. Нас немного беспокоили религиозные чувства, но все остались довольны.

TUNC

U___N

N___U

CUNT

Вздохнув при воспоминании о своих грандиозных приключениях, Баньюбула посмотрел на новенькие золотые часы, висевшие на цепочке.

– У меня совещание, – сказал он. – Пора бежать. Карадок, в шесть встречаемся в самолёте. Не опоздайте и не потеряйте билет. – Потом, уже на бегу, он помахал нам и приостановился, чтобы бросить через плечо: – Надеюсь повидаться в Лондоне.

Карадок вылил в чашку остатки чая и допил его.

– Правда, потрясающе, как люди находят себя? – Мы не могли не заметить, что это прозвучало немного сентенциозно, увы. Выбравшись из своего кокона, Баньюбула стал наконец бабочкой, какой он всегда был, великолепным «павлиньим глазом», и широко расправил крылья.

– Понимаете, – сказал Карадок, кусочком кекса размазывая по тарелке масло, – больше ничего и не нужно. Не нужно больше, но и меньше тоже не надо.

Наступило время расставания, и мы с неохотой покинули Карадока, радуясь хотя бы тому, что отыскали его среди живых. Мы немного поговорили с ним о его бумагах, афоризмах и записях – ну и, конечно же, о том, как мы с Вайбартом попали впросак, пытаясь упорядочить наследие почётного покойника. От души посмеявшись, он вытер рукавом слёзы на глазах.

– Нельзя так с так называемыми мертвецами, никак нельзя, – сказал он. – В общем-то, это я виноват. Нечего оставлять за собой столько мусора. Но тогда я ещё не знал, что сначала надо всё привести в порядок, а потом уж умирать, или не будет тебе, мёртвому, покоя, метафорически говоря. Прошу великодушно меня простить. В следующий раз будет иначе, когда я умру по-настоящему. Вот увидите – ни пылиночки, ни сориночки. Всё будет гладким, как яйцо, помяните моё слово. Ни удара, ни грубого слова не останется – все записи будут сожжены или стёрты.

Он проводил нас, шагая размашисто и неуклюже, до стоянки и в тумане помахал на прощание рукой. Когда мы заворачивали за угол, я обернулся и поднял кулаки большими пальцами вверх, на что он повторил мой жест. Уже начали зажигаться фонари, потому что было туманно и сыро, и по невозмутимым проспектам катили, покачиваясь, освещённые трамваи.

– У меня голова идёт кругом, – признался я, – от удивления.

Бенедикта легко коснулась моего колена и на мгновение сжала его, прежде чем вновь сосредоточиться на зигзагах приозёрной дороги.

– Не исключено, у тебя был контакт с Коро, – сказала она.

– Не исключено.

– Надо будет попросить амулет у фирмы.

– Надо. Ни в чём нельзя быть уверенным в этом мире; даже такие невинные люди, как Сиппл, вполне могут обмишулиться.

Тьма быстро густела, и вскоре я уже дремал в кресле, время от времени просыпаясь, чтобы взглянуть на ряд освещённых показателей на панели.

– Зачем так быстро? – вдруг спросил я.

– Закури мне сигарету, – отозвалась Бенедикта, – и тогда я скажу. Сегодня с нами должен связаться Джулиан. Поскольку он может позвонить, мне вдруг стало не по себе, и я подумала, что надо побыстрее вернуться.

Я раскурил сигарету и отдал ей.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Уже давно получила открытку о том, чтобы ждать сегодня от него весточки, но дата выскочила из головы, и я вспомнила о ней, только когда заговорил Карадок. Если тебе кажется, что мы едем слишком быстро, то можно и помедленнее.

Да нет, не слишком быстро; правда, и телефонного звонка не было. Из Берна в больницу пришёл телекс: «Если Феликс не против и ты не возражаешь, пожалуйста, давайте устроим пикник в коттедже 5 на Констаффел пятнадцатого числа около полудня. У меня так мало свободного времени, что мне бы хотелось совместить встречу с лыжной пробежкой. Идёт?»

– Любезность скрывает приказ, – заметил я. – А если отказаться? И что ещё за чёртов Констаффел?

– Учебная часть склона. В «Паульхаусе» всегда есть свободный домик для выздоравливающих.

– Послушай, Бенедикта, – сурово проговорил я, – не надо делать из меня летучую мышь. И я не собираюсь кататься на лыжах в моём теперешнем состоянии.

– Ну что ты! Мы можем подняться на téléférique [43]43
  Подъёмник (фр.).


[Закрыть], а домик находится в пятистах ярдах, и к нему ведёт отличная тропинка. В такую погоду на ней не должно быть снега. Мы прогуляемся, если ты согласен, вот и всё. А если нет, я телеграфирую ему.

У меня было искушение дать свободу накопившемуся раздражению, однако я подумал и удержал себя от этого.

– Почему бы не прогуляться? – ответил я. – Да, так и сделаем. Но предупреждаю, если он появится в виде снежного человека, я так его отделаю ледорубом, что он света не взвидит.

– Договорились.

Сказать легко, почему бы и не сказать, но когда утром я лежал рядом с её тёплой половиной кровати, с её «следом», пока она наводила красоту в маленькой ванной комнате, у меня из головы не выходили мысли о предстоящем дне и о том, какую информацию я получу от гостя. И я отправился поглядеть, как она играет со своим новым элегантным лицом, ставшим вдруг почти детским и очень спокойным. Она лишь начала красить губы, отчего у меня тотчас пересохло во рту.

– Бенедикта, ты не боишься?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Нет. А ты? Знаешь, тебе необязательно встречаться с ним. Что же до меня, то мы с Джулианом заключили соглашение. Мне больше нечего бояться.

Я сел на биде, чтобы помыться и понаблюдать.

– Нет, не то слово. По правде говоря, я боюсь ссориться с людьми, которые не понимают, чего я хочу. Мне будет страшно, если он попросит меня вернуться, всё забыть и никогда больше не сбегать от него. Так обычно поступают с беглецами в элитных школах. А я никому не могу дать никаких гарантий. Мне нужно, чтобы дверь постоянно оставалась открыта.

Не произнеся ни слова, Бенедикта докрасила губы и глаза. Потом она вышла из ванной, и я услышал, как она что-то говорит Бэйнсу о термосах и сэндвичах. Что ж, я пожал плечами и влез под душ.

День был солнечный, безветренный и по-настоящему замечательный для нелыжников, так как в том году выпало очень мало снега и пресса из себя выходила, оплакивая неудачный сезон.

Рэкстроу прочёл в газете насчёт погоды и сетовал не переставая, пока мне не захотелось его придушить. В давние времена он, похоже, был лыжником-рекордсменом. И хотя теперь ему не дозволялось покидать помещение, он продолжал следить за погодой и поддерживать форму. Впрочем, это не моё дело. Около половины одиннадцатого мы отправились в путь – она в своём элегантном одеянии шерпов из тяжёлой ткани горчичного цвета – к teleferique, который оказался пустым. Контролируемый откуда-то издалека, он производил колдовское впечатление, особенно притом, что двери открывались, стоило ступить на площадку, и закрывались с тихим шипением, когда человек оказывался внутри. Благодаря возмущённой прессе и отсутствию снега мы расположились с комфортом среди наших многочисленных сумок и закурили.

После нескольких мгновений ожидания кабина чуть вздрогнула и заскользила вперёд и вверх, медленнее и ровнее, чем любой планёр; наше внимание приковала гряда вечно снежных пиков, которые внимательно смотрели на нас, пока мы бесшумно и почтительно к ним приближались. Далеко внизу осталась земля с деревнями, шоссе и железными дорогами – в уменьшающейся перспективе становясь едва ли не игрушечной и всё более нереальной по мере нашего удаления. Ощущение одиночества было восхитительным. Радостная Бенедикта ходила из угла в угол кабины, то и дело нечленораздельно восклицая и показывая то на горы, то на заснеженные деревни, то на серовато-коричневое озеро, то ещё на что-то, будто бы знакомое. Мир словно обезлюдел. Мы поднимались всё выше и выше, пока не стало казаться, будто мы задеваем стальными тросами белые лица гор.

– Не знаю, разумно ли поступает Джулиан, – сказала она, – катаясь тут на лыжах; повсюду расставлены флажки, напоминающие об опасности, и уже было несколько несчастных случаев.

Подъёмник постепенно снизил скорость, приближаясь к неистовой белизне, скользнул чуть повыше и плавно остановился. Двери открылись, и мы оказались в краю холода. Однако солнце слепило глаза, снег скрипел под ногами, как гребень в только что вымытых волосах. До домика было недалеко; как раз там для настоящих лыжников только начинался подъём. У Бенедикты был ключ, и, когда мы открыли домик, на нас пахнуло сыростью и холодом, однако внутри было всё, что нужно на такой стоянке. Ей удалось быстро развести огонь в небольшой печке – что обещало нам горячий кофе или суп. Мы методично и без спешки разобрали вещи. Потом сидели на сверкающем солнце, курили и пили вместе и даже слепили приличных размеров снеговика. В том году сообщали о нескольких серьёзных лавинах, и я не удивился, когда одна сошла на наших глазах, видно, чтобы доставить нам удовольствие. На горе напротив всколыхнулось большое белое полотно и, помедлив несколько мгновений, пролетело несколько сотен футов и обрушилось в долину. Грохот, словно залп тяжёлой артиллерии, донёсся полминутой позже.

– Неплохо, – проговорила Бенедикта.

Перед нашим домиком было несколько пней и деревянный стол под сосной, который мы очистили от снега, после чего поставили на него тарелки и положили ножи с вилками. Мы почти закончили с приготовлениями, когда я случайно посмотрел наверх, на заснеженный горный склон прямо над нашими головами. Там как будто происходило какое-то движение – или мне показалось. Нет, ничего. Всюду нетронутый снег. Я повернул голову и в изумлении увидел одинокого лыжника, стоявшего среди сосен и следившего за нами, словно снайпер. Долгое мгновение мы, не двигаясь, вглядывались друг в друга, а потом он с ловкостью индейца, орудующего веслом в реке, бросился вперёд и заскользил к нам, взрезая снежную чистую гладь. Быстро. Очень быстро.

– Может быть, это Джулиан? – спросил я, и Бенедикта, прищурившись, посмотрела туда, куда я показывал ей пальцем.

– Да, наверняка.

Мы стояли, рука в руке, глядя, как чёрная фигурка приближается к нам, увеличиваясь в размерах, пока не превратилась в мужчину среднего роста, неплохо сложенного, поджарого и с лихостью балетного танцора управляющегося с лыжами. Оказавшись рядом с сосёнкой ярдах в пятидесяти от нас, он остановился, взметнув фонтан белого снега; потом снял лыжи и направился к домику, тяжёлыми рукавицами отряхиваясь от снега.

– Привет, – крикнул он, как ни в чём не бывало, словно это была обычная встреча друзей, а не нечто уникальное, имеющее историческое значение. – Вот и Джулиан прибыл. Во плоти! – добавил он.

Но, конечно же, понять, Джулиан это или не Джулиан, пока было невозможно. Потом я обратил внимание, что из носа у него течёт кровь. Она сворачивалась и застывала на верхней губе, напоминая тоненькую линию ухоженных усиков. Он вытер её платком, объясняя на ходу:

– На такой высоте со мной это часто случается – но всё равно удовольствие того стоит. – Нос у него был в застывшей крови, но само кровотечение как будто прекратилось.

Мы обменялись рукопожатием, не сводя друг с друга глаз, пока он говорил какие-то банальности Бенедикте – совершенно естественно и безмятежно.

– Наконец-то, – произнёс я, – мы встретились.

И это прозвучало по-дурацки.

– Феликс, – проговорил он тёплым, ласкающим голосом, слишком хорошо мне известным (голосом Каина), – такое невнимание с моей стороны непростительно, однако я дожидался, когда мы сможем поговорить, когда вы поправите своё здоровье и не будете так остро на всё реагировать. А выглядите вы, старина, неплохо.

Я неловко поклонился ему, как это делают шерпы, и надеюсь, он понял мою иронию.

– Ровно настолько, насколько требовалось.

Он всё ещё не снимал массивные защитные очки, чтобы я не мог заглянуть ему в глаза; к тому же спортивный костюм и островерхая шапочка удачно изменяли контуры его тела и головы. Видел я лишь тонко вырезанный аристократический нос (похожий на клюв хищной птицы), обыкновенный, нечётко прорисованный из-за окровавленной верхней губы рот и маленькую женственную ручку. Бенедикта предложила ему промокнуть губу ваткой с тёплой водой, но он поблагодарил её и отказался:

– О, я всё сделаю, когда доберусь до земли.

Итак, мы стояли, внимательно вглядываясь друг в друга, пока Бенедикта не принесла выпивку и мы не уселись напротив него за деревянным столом, чтобы наслаждаться слингом [44]44
  Напиток из джина, воды, сахара, мускатного ореха (амер.).


[Закрыть]на фоне солнца и снега.

– С чего начнём? – спросил Джулиан мелодично и лениво, как бы искушая меня, тихим голосом гипнотизёра. – С чего начнём? – Лучше вопроса не придумаешь.

– Скажем, круг можно разорвать в любом месте. Так где же? – Он помолчал. – Идеи летят и попадают в воздушные ямы, – добавил он едва слышно.

Потом он подался вперёд и похлопал меня по руке.

– С нашей старой ссорой покончено навсегда; а если учесть то, что вы знаете обо мне, о Бенедикте, вы должны стать спокойнее, не надо бояться. Я уже давно запланировал эту встречу и ждал её, я ведь знаю, что должен отдаться на вашу милость, Феликс, и попробовать завоевать ваше сердце. Подождите! – Он поднял руку, не позволяя мне прервать его. – Это не то, о чём вы думаете и как вы думаете. Мне хочется немного побеседовать с вами, и не только о фирме, но и на общие темы, которые всегда появляются у вовлечённых в одно дело людей, – например, на тему о свободе.

Наблюдая за ним, я ясно представлял себе двух несчастных детей; он опутал мозг Бенедикты своими излишествами, а потом попытался освободить её, научив фехтовать! Дурак! Сухое кликанье безопасных уколов. И вот он тут с носом, забитым свернувшейся кровью. Ещё одна картинка. Джулиан колотит в арабский барабан, а обезьянка на цепи стучит зубами и яростно мастурбирует. Ещё Бенедикта сказала мне… О, это было много времени спустя. «Ты до того удивил меня, что даже напугал; я смотрела, как ты спишь, беззащитный, чтобы испытать и проверить свою любовь. Загнанная между такими тиранами, как ты и Джулиан, я не могла не сойти с ума. Он любил меня, но любовью актёра – другой я не знала».

И вот она рядом со мной, уверенная в себе – улыбается, курит свою сигариллу и наблюдает за нами. Дрожал-то как раз я и чувствовал, что у меня взмокли ладони. Он был очень привлекательным, этот мужчина, уравновешенный, с окровавленным лицом, – два шага, и я мог бы задушить его.

– Продолжайте, – сказал я. – Продолжайте.

Рукой без перчатки он сделал протестующий жест и вздохнул.

– Я есть, – сказал он. – Я буду. Но сейчас я подумал не без горечи, как много мыслей, чувств, воли вложил в фирму за все прошедшие годы, – ведь я не только занимался своими делами, стараясь делать их как можно лучше, но старался также понять значение фирмы и значение моей жизни в связи с ней. Ну и, конечно же, вашей жизни и жизни всех остальных тоже. И жизни самой фирмы, фирмы Мерлина, – произнёс он с очевидной и нескрываемой горечью. – Что она на самом деле? Может быть, обыкновенный набор предприятий, не очень-то сцепленных одним именем; да и размеры фирмы (как увеличенная фотография) показывают, что она – отражение чего-то, копия чего-то. Хотя в общем-то можно предположить, что её затеяли ради делания денег, термины, которыми она оперирует, отражают её главное предрасположение к культуре, которой она обязана своей жизнью. Естественно, для одних она – путы, для других – свобода, это зависит от положения работников; однако им невозможно забыть о фирме, как фирма не может забыть то, что мы за неимением более подходящего слова называем нашей цивилизацией. Бог мой, Феликс, реальность доброжелательна – но негибка.

Вряд ли возможно разбить мульду [45]45
  В доменном производстве форма для отливки чушек на разливочной машине.


[Закрыть]фирмы или нашу мульду как её членов, то есть (скажете вы) наймитов. Однако вам это кажется необходимым, насколько я понимаю, потому что вы в некотором смысле романтик. Наверно, и это не исключается, но зачем же тем насильственным и необдуманным образом, который вы считаете единственно возможным на вашем теперешнем уровне понимания. Ах! Вы скажете, что играли некую роль в наших манёврах и вполне можете судить о нас – я в этом сомневаюсь. Например, неприятности в Афинах (небольшая и банальная часть большого проекта) не были связаны с покупкой Парфенона – кому он нужен? Фирма манипулирует вещами, которыми не владеет, и в этом отчасти её привлекательность. Она старается отвоевать «невидимую» прибыль. Длительная аренда – вот всё, что было нужно, ну и участие в менеджменте, если хотите. Знаете, мой дорогой, в наше очередное Средневековье инвестиция стала двигателем религии; не Бог, каким его знали (он не изменился), не психический Фонд Фондов, который как будто находится в согласии с природой. (Кстати, это тоже чепуха.) Для нас деньги– это сперма, а инвестиция – ритуал жертвоприношения.