Текст книги "Бунт афродиты. nunquam"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

–  выписка

Я подавил изумлённый возглас, однако чем-то, видимо, всё же разбудил её. Она лежала, не открывая глаз, вялая, но проснувшаяся.

– Господи, – произнесла она наконец блаженно и тихо, прижимаясь ко мне своим лёгким тёплым телом и укладываясь таким образом, чтобы между нами не осталось свободного пространства. – Вот и ты поверил в меня.

Лишь наши сонные мысли сливались в любви или хотя бы подтачивали дамбу, так долго стоявшую препоном. Поцелуй.

– Оказывается, Карадок вроде бы жив.

– Конечно.

– Ты знала?

– Я не была уверена, скорее, надеялась на это.

– Надо выяснить.

В своём энтузиазме я забыл об относительности «свободы», которой Нэш столь охотно наделял своих пациентов. Свобода – как же! Когда в сумерках прогуливаешься по берегу озера рука об руку с Б., позади, на приличном расстоянии, следует, сохраняя дистанцию, белая «скорая помощь». Это на случай, если я переутомлюсь. Однажды я решил пошутить и вошёл в кинотеатр, чтобы сразу же выйти в другую дверь, однако меня очень быстро обнаружили. Городишко маленький, улочки короткие. К тому же я действительно устал; более того, у меня нет планов на будущее, я ничего не жду от будущего и никуда не хочу бежать из моего больничного рая. Я – безработный философ. Наверно, Бенедикта прочитала мои мысли, потому что сказала:

– Нет, больше за тобой не будут следить. Давай поищем его, если хочешь. Я знаю, Джулиан тут. Он звонил и назначил нам встречу. Он сам сказал, а ты знаешь, он никогда не врёт.

Итак, мы вместе позавтракали и стали придумывать, как нам вести себя. Трудно сохранять присутствие духа в столь непривычной обстановке – я имею в виду завтрак с одного подноса. (В рыцарские времена муж и жена, рыцарь и дама ели с одной доски, на которой резали хлеб, и он кормил её.) Ладно, я хочу записать всё в точности; я всё ещё никому не доверяю, разве что изредка Бенедикте.

II

Отыскать офисы «Informateur»оказалось делом нетрудным; в старом здании пахло мочой и типографской краской. Редактор – крошечный моллюск в массивных очках. Его немного испугали вырезки, и он отправился смотреть картотеку, чтобы самому убедиться в наличии известных строчек в августовском выпуске. Как странно, как… ненормально. Явно вразрез с хорошим вкусом, есть с чего занервничать.

В любом случае офисы, занимавшиеся рекламой, находились в Женеве, а существующая практика не позволяет им, в Цюрихе, раскрыть мне адрес рекламодателя. В конце концов, дело личное. Придётся писать. Это могло бы привести меня в уныние, но так как весь план в любом случае казался безнадёжно химерическим, не стоило портить себе настроение. Мы послали пару телеграмм, одну от «юной плоти», которую подписала Бенедикта, а другую – от «монахини», которую подписал я, суля все возможные соблазны. Потом немного побродили по улицам, будоража себя видом витрин со всем их богатством и восхищаясь всем подряд.

– Купи что-нибудь, – вдруг попросила Бенедикта. – Мне хочется получить от тебя подарок, что-нибудь маленькое и дешёвое. Пусть даже вульгарное.

Однако я забыл свой бумажник, и, хотя у неё было полно денег, «это не годилось», неважно почему, но не годилось! По некой таинственной причине я вдруг почувствовал себя счастливым. Мне даже показалось, что я вот-вот расплачусь. Она купила мне кофе и булочек с кремом в пустом кафе, где стояли обитые плюшем кресла и почти не было света; неожиданно мне захотелось наконец избавиться от кокона из бинтов, и я размотал его в туалете.

– Отлично, – сказала она. – Отлично. Не печалься, даже если волосы ещё не закрыли шрамы. Мы движемся в правильном направлении.

– Люблю, – отозвался я, поглубже устраиваясь в кресле, хотя в произнесённом слове мне послышался странный переводной оттенок; будто я примеривал его, как ботинок.

Бенедикта кивнула, блестя голубыми глазами.

– Люблю, – повторила она, как будто тоже примериваясь.

Потом она прибавила, когда мы поднялись, чтобы идти обратно на гору в «Паульхаус»:

– Вот и всё. Совсем всё. Мы это совершили, и больше не надо ни о чём вспоминать. Разве лишь… Ты сомневаешься?

– Не знаю. Не забывай, у меня нет части мозга; только представь, что это та часть (как на черепах у стариков-френологов [28]28
  Френология (краниоскоиия) – паука о форме черепа как отражении умственных способностей человека и его характера.


[Закрыть]), на которой было роковое слово? Тогда что?

– Ничего. Я это сделала, это моё, это я.

– Господи, неужели счастье такое простое?

– Когда счастлив, когда есть счастье.

– О чём ты думаешь, Бенедикта, о чём мечтаешь?

– Впервые в жизни ни о чём. Радуюсь тому, что я есть, что сбежала от Джулиана, что уговорила тебя открыть меня заново. Пусть всё идёт как идёт, пока не увидимся с Джулианом, ладно?

Мы долго шли, долго молчали, очень долго, но я не чувствовал усталости, скорее, становился бодрее.

– До чего же нелепо.

– Понимаю.

Не очень заметно и не очень понятно, но ветер удачи как будто немного отклонился. Тёплое солнце не справлялось с сыростью на покрытых пихтами склонах, и долины наполнялись призрачным туманом; пока ещё лёгким туманом. Даже вертлявые тропинки, забранные ставнями окна, припаркованные рядами автомобили – все участвовали в этой хитроумной перемене значения. Нужно совсем немного, например загородная прогулка, когда нет ума… Да нет, был же смысл.

– Приходи ко мне на ночь в шале. Это можно. Только предупреди там.

Только предупреди там! Интересно, откуда у неё этот безмятежный оптимизм. Тем не менее я вернулся, принял ванну и поменял бельё, а потом, нервничая, но стараясь сохранять самообладание, сделал, как мне было сказано. Никаких возражений – хотя, если подумать, какие могли быть возражения? А вот моё состояние понятнее некуда.

Потребовалось всего минут десять, чтобы подняться на гору и выйти к шале, стоявшему в окружении пихт; внутри горел свет, но не яркий, по-видимому, Бенедикта зажгла свечи. Стряхнув с себя снег, я постучал. В небольшую прихожую она вышла в длинном закрытом платье типа аббы из тяжёлой, украшенной золотом материи; она расчёсывала свои новые волосы – светлые и вьющиеся.

– Я совершенно облысела за время моих несчастий, а потом выросло вот это, бог весть откуда. Наверно, мамино наследство. Феликс, здесь много седины.

Новые волосы очень ей шли, более шелковистые и волнистые, чем когда-либо прежде. И лицо, которое я так часто видел в морщинах страдания, мрачным, бледным, теперь как будто ожило; обычно потухшие глаза (серые в свете свечей) вновь обрели блеск. Она видела, что нравится мне такой больше, чем когда-либо прежде. Из маленькой студии, где стоял тёплый запах полированного дерева и висели деревенские занавески, доносились звуки шагов. Это Бэйнс накрывал для нас небольшой стол перед тяжело дышавшим камином. Терпеть не было сил. Я потянулся за запретным виски со словами:

– Боже мой, Бэйнс, неужели это вы? А я-то думал, вы мне приснились.

Бэйнс деревянно улыбнулся, отвечая:

– Пару раз я заходил справляться, всё ли у вас в порядке, сэр.

Значит, он и вправду был там. Никакой он не сон, наш степенный Бэйнс, а самая настоящая реальность.

– Позвольте мне дотронуться до вас и убедиться, что вы – это вы.

Отчасти я в самом деле хотел убедиться, а отчасти это был предлог, чтобы обнять Бэйнса, не вгоняя его в краску. Бэйнс подчинился, напомнив мне старого священника – скромного и доброго.

С любопытством визитёра, неожиданно забредшего в императорские апартаменты на острове Святой Елены, я обошёл маленькое шале, долго пробывшее её добровольной тюрьмой. Расположение вещей говорило о сильно изменившейся шкале ценностей. От прежнего беспорядка – полупустые пузырьки с лекарствами, неразрезанные французские романы, разрозненные шлёпанцы, брошенные в углу платья – не осталось и следа. Даже имея дюжину горничных, прежняя Бенедикта могла перевернуть всё вверх дном ровно через полчаса после уборки. Зазвонил телефон, но, по-видимому, неправильно набрали номер.

– Ох, совсем забыл, – покаянно произнёс Бэйнс – Звонил джентльмен и оставил сообщение для мадам. Я записал.

Сидя у камина, она взяла листок бумаги и со смешком прочитала написанное.

– Вот тебе и ответ, – сказала она. – Я же говорила.

Бэйнс аккуратно, правда не избежав грамматических ошибок, написал следующее: «В субботу общительный йог встретит юную плоть в английских „Чайных комнатах Мэнвика” в Женеве, чтобы съесть булочку с маслом. Таких булочек больше нет нигде в Европе».

Кровь бросилась мне в лицо.

– Он жив.

Странно, но потом мной завладела досада из-за того, что я так чудовищно скучал по нему.

– Чёртов дурачина, – сказал я.

И тут новые заботы как одна вскинули голову. Бенедикта ставила пластинку.

– В чём дело, Феликс?

– Не хочу навредить ему – сделать gaffe [29]29
  Оплошность (фр.).


[Закрыть]и навести на него Джулиана. Вот в чём дело.

– Думаю, Джулиан уже виделся с ним, – заметила она. – Так что никаких проблем. На самом деле, держу пари, он сам постарался отловить Джулиана, чтобы вернуться на фирму.

– Что?

– Да. Держу пари. И может быть, Джулиан ему теперь откажет!

– Карадок!

Какой странный зигзаг после столь хитроумного исчезновения и мнимого бессмертия!

– Что всё-таки тебе известно?

Бенедикта закурила сигарету и тихо ответила:

– Почти ничего, одни догадки. Джулиан не сказал ни слова, когда мы виделись; однако ещё прежде поразил меня тем, что сам как будто не до конца понимал, Карадок это или не Карадок. Наверно, тот сильно изменился, но я всё равно удивилась, когда Джулиан сказал что-то вроде «или это наш Карадок, или кто-то, притворяющийся им так идеально…». Не исключено, у него просто сорвалось с языка и это ровным счётом ничего не значит. Давай повидаемся с ним.

– Жизнь ему не в жизнь, если он не делает из неё тайны, – разозлился я. – Вот извращенец.

Бенедикта улыбнулась и, взяв меня за руку, потянула вниз, усаживая перед горящими поленьями.

– Я знаю. И всё-таки ему абсолютно нечего скрывать – не больше, чем любому другому человеку.

На самом деле меня больше всего разозлило, подумал я, это неожиданное сомнение в Карадоке, прежде чем тот успел восстать из могилы. Да, так оно и есть.

– А что насчёт Женевы?

– До неё недалеко, на машине так и вообще рукой подать.

– Думаешь, мы можем поехать?

– Конечно же можем.

Бенедикта говорила уверенно, словно знала нечто, придававшее ей смелости; но что это могло быть, я даже не пытался понять. Мне было совсем неплохо, и я ещё больше расслабился в этой новой системе отношений, избавленной от прежней боязливой насторожённости. Неужели наконец зрелость? Не смею на это надеяться. И тем не менее вот мы – грубые копии старых себя, – сидим напротив камина и глядим друг на друга с забавным чувством обновления.

– Сегодня я хотела бы спать одна. Не возражаешь?

– Что за нужда спрашивать меня, а?

– Хочу немного прийти в себя. Как говориться, собрать болтающуюся по карманам мелочь, понимаешь?

Пришёл Бэйнс и, как обычно, немного поважничал после обеда, прежде чем пожелать нам спокойной ночи и поставить на стол серебряный термос с кофе; вот так, собственно, я узнал единственную реликвию, сохранившуюся от наших прежних привычек.

– Ты ещё гуляешь во сне?

Бенедикта улыбнулась.

– Давно не случалось, кажется, с тех самых пор. Надеюсь, больше уже не случится.

Я встал, собираясь уйти, однако она удержала меня за руку:

– Погоди. Давай сначала сделаем кое-что вместе, если ты не против.

Она ушла во внутреннюю комнату и возвратилась с охапкой кожаных мешочков, которые были частью её старинного гардероба. Открывая их один за другим, она вываливала на пол свои дорогие парики – прекрасные волосы монахинь, шведских покойниц, индонезийских и японских гейш – из шелковистого и вибрирующего нейлона. Теперь они лежали кучей. Она стала брать их по одному, нежно поглаживать и расчёсывать длинными пальцами, а потом класть в огонь. От погребальной пирамиды повалил чёрный дым, вскинулось высокое пламя. Я ни о чём не спрашивал, ничему не удивлялся, ничего не говорил.

– С сегодняшнего дня только то, что моё, – сказала она. – Но почему-то мне хотелось, чтобы ты тоже присутствовал. Чтобы ты видел.

* * *

Долго ехать нам не пришлось, да и поездка оказалась комфортной, ибо Бенедикта вывела из гаража чёрный спортивный автомобиль с хорошей печкой и резвым норовом, который она демонстрировала, едва дорога пустела. Наступило время быстрого таяния снега, отчего берег озера как будто плыл в тёплом тумане. Бдительные белые высверки белой горы то появлялись, то исчезали, напоминая актёров, бесконечно выходящих на аплодисменты. При всём своём лихачестве, вела Бенедикта безупречно. Вдруг всё стало лёгким, как дыхание, или мне так казалось. Даже старая Женева со своей по-венски уютной романтической архитектурой и меланхоличными озёрными видами как будто похорошела; тающий лёд хрустел на реке, где пробивала себе путь на юг чёрная артериальная вода – вода, которой вскоре предстояло увидеть Арль и Авиньон.

Для ланча мы выбрали «Каторз», но оба были слишком взволнованы, чтобы предаваться чревоугодию. Медленно бродили мы по берегу, пока не настало время идти в «Чайные комнаты Мэнвика» – реликвию, исторгнутую Викторианской эпохой под занавес и сохранившуюся, подобно дворцу дожа, такой, какой была изначально: без перемен, без стыда и без изъяна… Здесь находилась «штаб-квартира» женевских бабушек и нянюшек (как дом Бонингтона [30]30
  Ричард Паркс Бонингтон (1801/1802-1828) – английский живописец.


[Закрыть]в Риме). Очень старые дамы в домотканых платьях продавали пирожные. Столы – тяжеловесные, как Уильям Моррис [31]31
  Уильям Моррис (1834–1896) – художник и дизайнер, поэт и писатель; принадлежал к прерафаэлитам.


[Закрыть], ножи тоже; стены оклеены обоями, но до того фантастическими, что Рёскин [32]32
  Джон Рёскин (1819–1900) – английский теоретик искусства, идеолог прерафаэлитов.


[Закрыть]наверняка одобрил бы. Здесь было даже полное «таухницевское» собрание Шерлока Холмса, пожелтевшее от времени и заполнявшее междуоконный проём. О, всепобеждающая простота. Я хочу сказать, что мы увидели его, едва вошли, в дальнем углу залы, где он сидел, уткнувшись в книжку. Народу было немного. Однако у нас обоих захватило дух от предчувствия чего-то необычного; на цыпочках мы направились в его сторону, словно он был редкой бабочкой и нам не хотелось спугнуть его, чтобы получше рассмотреть редкий экземпляр.

Короче говоря, мы сели за стол, как парочка собак в охотничьей стойке. Нам показалось, что это длилось целую вечность, а на самом деле миновали две-три секунды, прежде чем он захлопнул книгу и заговорил знакомым глубоким голосом:

– Ну вот, наконец-то и вы.

Наверно, он заметил нас, когда мы вошли.

– Карадок!

Он издал хриплый смешок и знакомым жестом откинул назад голову. И всё же… и всё же. Сомнений не было, он изменился. Начиная с шевелюры – она была такой же густой, как прежде, но уже не блестящей и не пегой; она была седой, волосинки тонкие, как шёлк. Мягкие редкие усики, как у мандарина, обрамляли его рот. Бороды не было, и румяное лицо сияло всему свету, как зимнее солнце.

– Всего лишь старость, – сказал он, словно что-то объясняя, – старость, и не более того.

Однако он никогда прежде не выглядел – я намеревался сказать «моложе», но правильнее было бы сказать «здоровее». Гладкую кожу ещё не прорезали морщины, глаза блестели озорством, и ни одной гусиной лапки не появилось возле глаз. Да, трудно было бы не усомниться в том, что он это он, если бы не голос.

– Смерть и Воскресение, – прогудел он, щедрым жестом заказывая сдобные пышки и предусмотрительно заглядывая в кожаный кошелёк.

Пожилая дама, сама любезность, одобрительно улыбаясь, приняла заказ. Услышав его слова, она, несомненно, подумала, что он какой-нибудь безобидный религиозный маньяк – в Женеве полно таких. Вместо старого штопаного пледа было нечто, очень похожее, – протестантское пальто с большим, как у возницы, воротником. Выглядел Карадок довольно импозантным мюзикхолльным кучером.

– Боже мой, Карадок! Вы должны всё нам рассказать, всё-всё.

Он коротко кивнул, словно как раз собирался это сделать. Однако сначала достал небольшую серебряную фляжку с чем-то, подозрительно похожим на виски, и плеснул немного в чайную чашку; потом вынул крошечную черепаховую табакерку и постучал по ней ногтем, прежде чем высыпалось несколько крупинок.

– Джулиан, старый похититель трупов, не поверил бы, что это я, – с гордостью проговорил он. – Вот это-то и значит исчезнуть. В Полинезии у меня родились три двойни – бац, бац, и готово. Та женщина была почти ребёнок, но в жеребцах знала толк, что да, то да. Тем более жаль, что пришлось бросить весь этот кагал из-за денег. Правда, в Лондоне они смотрелись бы слишком уж вычурно.

– Карадок, давайте с самого начала. Зачем вам понадобились эти суматоха и смятение, зачем было заставлять нас так страдать и отчаиваться?

– Ну, во-первых, надо было посмотреть, как и что. Надо было. А когда сделал, то понял, что лучше быть не может, что это самое лучшее в моей жизни. В то же время я отлично понимал, что это необязательно – что можно было поступить иначе. Но когда кому-то хочется хлеба с джемом, словами делу не поможешь. Надо дать хлеб и джем. Надо накормить тем и другим. Но фирму, конечно же, трудно убедить в этом – тем более Джулиана. Я выжидал. Думал, моё время никогда не придёт. Год за годом, мой мальчик, всё как-то устраивалось, кстати к лучшему, и у меня оставалось меньше и меньше причин покидать прелестное местечко. А потом – авария, и я понял: пора. Ant Tunc, out Nunquam– тогда или никогда! Всё было на редкость удачно, я много чего перепробовал, много чего узнал. Скажем, кокосовое масло – потрогай мою грудь. Совсем как женская, даже красивее. – Он налил себе ещё чая, помешал его и, набросился на пышки, пока масло не потекло по его подбородку. – В конце концов, – проговорил он неразборчиво, – что такое это бегство на далёкий остров с тропической Венерой? Да ничего особенного. Само время начинает воплощать дивную недостижимость. Бесконечное растяжение, старина, причинность растягивается, как резинка. Поначалу, конечно же, скучаешь по докторам, дантистам, Шекспиру и всему прочему. Правда-правда. Я не отрицаю. Мечтаешь о тресковой икре и жареной селёдке – ночь за ночью я просыпался в слезах, потому что видел во сне нью-йоркские рестораны. Увы, официанты забирали у меня тарелку с селёдкой, прежде чем я успевал её разрезать. Но и этому пришёл конец. Я стал почти Просперо. Измученный ночью и снулый днём, я жрал поросятину и закусывал папайей: обо мне заботились местные боги-лотофаги. Я не задавал вопросов.

– Зачем же вы вернулись?

– Ещё одна небесная встряска. Острова захватили австралийцы. Однажды утром просыпаюсь – везде солдаты и военные корабли на рейде. Нас купили по дешёвке. Экспроприировали! Потом начали копаться в моих документах, так как я затеял качать права, что в моём положении было несколько неосмотрительно. Очевидно, у Робинзона была весьма яркая биография, о чём я ничего не знал, – да и моногамии он не придерживался, так что нашлось немало женщин, которые стали требовать мести и алиментов. Ужасная дилемма. Пришлось мне назвать себя, чтобы избавиться от его жён. Потом, конечно же, явилось неизбежное извещение от Джулиана, наказывавшее мне не быть идиотом. Уступать я не намеревался, но меня прижимали, и он знал об этом. Ну, поборолся-поборолся с собой и в конце концов решил вернуться на фирму на прежних условиях. Мне дорого стоило принять это решение, но я всё же принял его. И, как ни странно, сразу стало легче – как будто я узнал всё, что должен был узнать из опыта семейной жизни с маленькой туземкой и жизнерадостными мальчишками. На последние деньги купил им кокосовую рощу – в соседнем архипелаге – и, обливаясь слезами, попрощался с ними. В Англии я приземлился совершенно разбитым, смертельно разбитым. А теперь…

– Теперь опять полный порядок? – возопил я.

– Совсем нет, – печально отозвался Карадок. – Совсем нет. Мне приходится существовать милостями старика Баньюбулы.

– Как это? – не поверила Бенедикта.

Он издал то, что в сценических инструкциях порой называется «чёрным смехом», и вздохнул страдальчески, но высокомерно.

– Прибыв, я позвонил Джулиану, но он был ужасно увёртлив, хотя и любезен: мол, как раз уезжает, и надолго, ну, не мне вам объяснять. Я не хотел говорить о восстановлении в фирме прямым текстом, и он ни словом об этом не упомянул. А я знал, что Деламберу передали все мои обязанности и полномочия. Итак, в результате он сказал, что будет рад видеть меня в Женеве, чтобы всё обсудить; и несколько дней назад мы встречались, но, скажем прямо, без толку.

– Позорище! – с горячностью воскликнул я.

Карадок торопливо покачал головой и выставил перед собой руку, словно заслоняясь от меня.

– О нет, – проговорил он. – Совсем нет. Не подумайте, будто Джулиан хочет как-то покарать меня, унизить, – ничего подобного. Он выше этого. Нет, ощущение такое, как будто я пропустил ступеньку на лестнице, на эскалаторе, и мне ничего не остаётся, как ждать, пока опять придёт моя очередь. Это всё из-за фирмы, из-за будущего фирмы: как я полагаю, из-за всех нас, в некотором роде. Потрясающая была беседа.

Мы встретились в подобающе таинственном месте на озере, недалеко от ООН (кстати, по ходу дела он небрежно обронил, что фирма рассчитывает в следующем году завладеть этим зданием, и мне стало любопытно, что они собираются делать с местным населением, с обитателями всех щелей и закоулков). Как бы то ни было, мне надлежало в сумерках отыскать присланную за мной моторную лодку. Вода казалась мертвенно-неподвижной и маслянистой, воздух был тяжёлым, сырым, и всё напоминало позднюю осень, когда наступает полнолуние и проклятые горы щерятся, как волки. Думаю, кое-кого это могло бы напугать. Идти пришлось недолго. Рядом с причалом среди высоких чёрных деревьев расположилась ротонда в окружении розовых кустов – стол и стулья с холодными мраморными сиденьями. Он ждал меня один, с кубком вина. Напротив, где, по-видимому, предстояло расположиться мне, стоял другой, приободривший меня кубок – с бренди. Было тепло, но я испугался, что, посидев на мраморе, наживу себе геморрой, правда, бренди избавил меня от страха. «Что ж, – произнёс он. – Наконец-то. Очень рад, что всё позади». Вполне обещающее начало, не находите? Вот и я так подумал.

Я подошёл, и он, помедлив, обменялся со мной прохладным рукопожатием. Как всегда, он предпочитал сидеть спиной к луне, и я видел лишь его контур, если вам понятно, что я имею в виду. В тени было и его лицо. Пару раз луна осветила его голову – седые или очень светлые волосы, не поймёшь. Забавным образом, благодаря оптической иллюзии, творимой водянистым лунным светом, создавалось впечатление, что он всё время меняет форму – не очень заметно, как понимаете. Но всё же взгляд улавливал; это было как лёгкое дыхание, систола-диастола. А вот голос у него остался прежним – помнится, Пулли называл его «блеяньем обиженного агнца»? Негромко и очень спокойно он спросил, что я делал на своём острове, и всем видом показал искреннюю заинтересованность. Кстати, бренди был отличный. Вот уж тут я изложил свою маленькую робинзонаду, если угодно. Потом он сказал: «Вы полагали начать сначала? Полагали, что фирма дарует вам отпущение грехов, заставит сотню раз написать „я провинился” и возьмёт, как ни в чём не бывало, обратно?» Что-то бормоча, я возил носком ботинка по гравию. Но, к моему удивлению, он на этом не остановился. «Конечно же, так и будет. Но придётся подождать, пока вам подберут должность, ведь свою вы бросили без предупреждения. Свободных мест нет».

Карадок помолчал.

– Естественно, на фирме свет клином не сошёлся, я мог бы получить какое-нибудь вполне достойное место хоть завтра. Но… Не знаю почему, мне это не подходит. Вся моя сознательная творческая жизнь связана с фирмой. Он сказал, что дело не в деньгах, а в заведённом порядке. Если взять меня сразу, вне очереди, то я смогу заниматься лишь более или менее чёрной работой, напрасно тратя серое вещество и время, что плохо скажется на моём достатке и репутации. «Мы всегда относились к вам одинаково, и ни нам, ни вам не следует ничего менять, – проговорил он печально, как мне показалось. – Мы предлагали вам только то, чего никто другой не мог бы сделать, никто из ныне живущих. Теперь нам придётся подождать нашего „прокола сути”, ведь своего вы ждали много лет». Полагаю, вы считаете, это чепуха, а для меня было вполне убедительно. Я выпил бренди, и меня развезло. Потрясающий человек, наш Джулиан, правда, совершенно необыкновенный. Мне хотелось бы узнать его поближе, узнать о нём побольше. Похоже, он очень несчастен и лелеет обиду на установленный порядок вещей. Не знаю. Он удивил меня, когда сказал: «Да, надо подождать – кто знает, сколько ждать? Возможно, уже завтра вас попросят спроектировать гробницу для Иокаса, его турецкий мавзолей».

Иокас! Я совсем забыл о нём.

– Ну и что дальше, Карадок?

Карадок произвёл довольно неуклюжую операцию с щеголеватым носовым платком.

– Ничего, – ответил он. – Практически ничего. Вспоминал вас, кстати, с большой любовью. Сказал, что всё ещё надеется на ваше понимание – что бы это ни значило. Потом сказал, что время уходит. Издалека, от большого дома, прятавшегося за высокими деревьями, до меня доносился постоянный шум колёс на гравиевой дороге, и я видел свет фар подъезжавших лимузинов, из которых выходили люди. Движение было почти беспрерывным, словно зрители собирались в оперном театре, и женщины были в вечерних платьях. Однако Джулиан не надел смокинг; насколько я мог разглядеть, на нём были рубашка в полоску, галстук-бабочка в крапинку и тёмный костюм. Заметив, куда я смотрю, он сказал: «Я играю, Карадок. Впервые в жизни играю и проигрываю, а ведь такого прежде не было. Меня начинает мучить неуверенность в себе. Я всегда был самоуверенным и рисковал очень большими суммами. И привык, знаете ли, не проигрывать много. А теперь не знаю. И не осмеливаюсь изменить привычке игратьиз страха перед удачей,перед той психологической уверенностью в выигрыше, которой я наслаждался много лет. Будем надеяться, что не происходит ничего серьёзного. Мне никогда не приходило в голову изучать игру как науку, потому что я верил в удачу, но в последнее время думаю, а не призвать ли мне на помощь вычислительные машины. Нет, чувствую, это было бы губительно, губительно». Он с таким чувством повторил это слово, что я даже проникся симпатией к нему и страхом. «Да и упрямый я», – проговорил он, неожиданно поднимаясь, и простился со мной; всё время, пока я шёл к пристани, он глядел мне вслед. Лодочник зажёг фонарь и запустил мотор. Обернувшись, я посмотрел поверх чернильно-чёрной воды на то место, где стоял Джулиан, и увидел едва различимую фигуру, направлявшуюся к дому. Он шёл, наклонив голову и сцепив за спиной руки. В руке у него посверкивала сигара. Не могу объяснить, что я почувствовал – какое-то странное облегчение вместе с разочарованием и сомнением и ещё уверенность в нём. Мне показалось, что он сказал бы мне больше, если бы мог – если бы знал больше. Наверно, звучит нелепо, но и самые простые вещи иногда кажутся нелепыми. Не знаю. И ещё. Он не прикоснулся к вину. До чего же похоже на него – цветок в петлице, на столе кипящая кровь.

На мгновение Карадок опустил массивную голову на грудь и как будто задумался, хотя на самом деле он смиренно улыбался – или так казалось, хотя, наверно, меня обманули новые детские контуры знакомого лица.

– Ну вот, собственно, и всё в общих чертах – так это выглядит на сегодняшний день. Кстати, я не огорчился, хотя понимаю, что подобное положение может затянуться – то есть я никогда не вернусь на фирму. В моём возрасте…

Он снова медленно вдохнул табак, после чего с открытой радостной улыбкой откинулся на спинку стула и одарил нас до тех пор неведомыми подробностями его жизни, например, из-за давешней невоздержанности он раздобрел и вынужден носить бандаж, который он именовал «soutien-Georges» [33]33
  Неологизм по аналогии со словом «бюстгальтер»; буквально «подбрюшник» (фр.).


[Закрыть].

Потом он вдруг вернулся к главной теме:

– Можно подумать, что, не освободившись окончательно от фирмы и не вернувшись в неё, я оказался как бы в преддверии ада. Не тень и в то же время не совсем человек. – Я протянул к нему руку – и должен признаться, у меня на секунду возникла мысль, а не встретят ли мои пальцы пустоту вместо его запястья. – Пощупай у меня пульс, – попросил он.

Я попытался, но не нашёл пульс; однако плоть была настоящей.

– Полагаю, у вас нет тени, как у традиционного Doppelgänger [34]34
  Двойника (нем.).


[Закрыть]?

Он что-то тихо напевал и со счастливым безразличием поглядывал вокруг.

– Двадцатое число каждого месяца – день Эпикура. Я его отмечаю, не пышно, но отмечаю. Со стариной soutien-Georgesневозможно дать себе волю. Je n'ai plus des femmes mais j'ai des idées maitresses [35]35
  У меня больше нет женщин, но есть любовницы по духу (фр.).


[Закрыть].

Однако он не был ни недоволен, ни унижен, делая своё признание. И произнёс нараспев, отбивая пальцем по столу ритм:

Ну, уступи, приляг ко мне под бок!

Ты помнишь, для чего пришёл божок?

Наверняка это был перевод какого-то афоризма Эпикура. Но он не остановился на этом:

Над стогом не горит звезда…

Наука держит в хлороформе

Наш дух, который иногда

Бунтует в стихотворной форме.

Он помолчал, стараясь вспомнить ещё, но не смог, что было необычно. Тогда он симулировал привычный рёв и показал на дверь.

– А вот и он, Горацио Великолепный.

И мы с удивлением и удовольствием увидели ещё одну знакомую фигуру, которая, покачиваясь, приближалась к нам. Это был Баньюбула.

Ну да, это и в самом деле был Баньюбула, но несколько перебравший, то есть пьяный. Он помахал нам, сама элегантность, тростью с серебряным набалдашником. На нём были перчатки, безукоризненная шляпа, во всех отношениях идеальная шляпа, и его любимые серые гетры. Сказать, что он излучал радость, значит ничего не сказать; он шёл к нам, шевеля бровями и растягивая в широкой улыбке губы. Мы обменялись экспансивными, хоть и не без замешательства, приветствиями. Граф повернулся к Карадоку и с упрёком произнёс:

– Полагаю, вы рассказали им обо мне – полагаю, они знают? Как досадно, что теперь нельзя похвастаться самому!

Карадок покачал большой упрямой головой.

– Ни словом не обмолвился! – серьёзно проговорил он. – Ни одним проклятым словечком. Если они знают, то не от меня.

– Вы знаете… – спросил Баньюбула, почти не дыша от робости, – обо мне?

– Что?

– Что я наконец-то прорвался,работаю на фирме?

Он был готов пуститься в пляс от радости.

– На фирме?

Он издал вялый смешок, прикрывшись перчаткой, и присвистнул.

– Да, на фирме. Уже несколько месяцев. Мне очень нравится моя работа, и, думаю, могу сказать, что я отдаюсь ей целиком, без остатка.

– Браво! – вскричали мы, и я похлопал его по дородной спине, выражая своё одобрение и восхищение.

– Теперь я координатор по спорным вопросам в промышленном секторе, вот так-то. И работаю вместе с моим старым другом герцогом Ламбитусом, который ради нас оставил Министерство иностранных дел. Право слово, Феликс, вы не представляете, как всё тонко и сложно взаимосвязано. Куда ни глянь – повсюду или спорные вопросы, или спад выпуска продукции, или просто психологическое напряжение. А тут мы – я с моими языками и Ламбитус с его обходительностью и дипломатическим опытом.