Текст книги "Бунт афродиты. nunquam"

Автор книги: Лоренс Даррелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

– Теперь, – произнёс Маршан, – испытаем её на поцелуи, Феликс, чтобы проверить: а вдруг она ждёт и страдает? Ну, как?

Он приложился к её губам научным поцелуем и заявил, что вполне удовлетворён их потрясающей упругостью, какой не найти у живой женщины.

– И влажность великолепная – будто утренняя роса. Нет, вы послушайте!

Иоланта вздохнула и надула губки, как спящий ребёнок, ожидающий ещё поцелуев. Прелесть!

– Ваша очередь, – сказал Маршан, и я подчинился.

– Знаете, это потрясающе, – не удержался я. – Чертовски… здорово!

Маршан рассмеялся.

– Имитация природы, – сказал он. – А как начёт этого? Идите-ка сюда Вчера поработал над пенисом Адама, чтобы добиться оргазма. Это великолепно. Вспомнилась приготовительная школа! – Жестом собственника он приоткрыл на другом столе бедро и зад мужской модели. – Смотрите, – проговорил он и принялся тереть пенис, который вскоре окреп, потемнел и налился суррогатом семени. – Вот вам и «Эякс», – довольно заметил Маршан, вытирая полотенцем руки. – Я вам скажу, такой эрекции у папочки за всю жизнь ни разу не было. Знаете, Феликс, мы могли бы сдавать его в наём и немного подзаработать. Почему бы кому-нибудь не полюбить его и не внести в его мужскую жизнь немного света? У него тоже должен быть шанс, как у меня или у вас. Гуттаперча, пластмасса, резина, нейлон…

– Уже за то, что мы избавили их от двух скучных и напрасных занятий, как приём пищи и испражнение, они должны быть нам благодарны. – Я почесал в затылке. – Представьте, у неё нет половины… я хочу спросить, что она будет делать в свободное время?

Маршан кисло проговорил:

– То же самое, что делают другие актрисы, – возьмёт сигарету и скажет: «Дорогой, не принесёшь ли мне стакан воды?» Она может имитировать абсолютно всё и при этом не есть. Кстати, курить ей не запрещается. Знаете, мой дорогой, она – девочка что надо. С ней легко быть рядом, её легко любить…

И он опять замурлыкал какой-то весёлый мотивчик. Странное всё-таки человеческое тело – я чувствовал тёплую руку с ленивыми пальчиками, которые тихонько двигались, когда я касался их. Поразительный орнамент из пальчиков, искусное сочетание мускулов.

Итак, огромная работа потихоньку продвигалась к последней точке; было решено, что Иоланта вообразит, будто просыпается в больнице после операции, приходит в себя после анестезии. Когда ей позволят встать и одеться, она переедет в маленькую виллу, забитую её вещами, ведь Джулиан приобрёл всё: меха, вечерние платья, туфли, парики. Другими словами, предоставил шанс её реакциям и памяти нормально функционировать, а нам – идеальные условия тестирования в идеальной обстановке. Всюду будет знакомая мебель из её «реальной» жизни – её книги и альбомы с фотографиями из фильмов, любимые акварели знаменитых художников (надёжное вложение денег: все кинозвёзды покупают Брака)… Таким образом, чисто внешне между Иолантой мёртвой и Иолантой живой не будет никаких различий. Разве что… Кукла будет жить «реальной» жизнью кинобогини.

Работали мы, работал и Джулиан – по-своему; он возвратился из своих казино, одновременно став беднее и богаче – горячка неожиданно оставила его, как уже бывало прежде, возможно, на несколько месяцев. Эта болезнь, как подземная река, то появляется, то исчезает, то она наверху, то опять внизу – никакого постоянства. Теперь он все вечера проводил в маленьком кинотеатре, который построил для себя, и смотрел фильмы с Иолантой, пребывая в неторопливых размышлениях. По одну сторону от него сидел Рэкстроу, который старался быть внимательным и всё время что-то мямлил, то и дело кивая головой, по другую – странный идол, звавшийся миссис Хенникер. Все трое сидели рядом, серебристым сиянием преображённые в силуэты в состоянии предельной сосредоточенности. Миссис Хенникер собиралась занять прежнее место секретарши-компаньонки Иоланты, как только она «проснётся». Что до Рэкстроу, то из него почти ничего не удалось вытащить. Временами на него как будто снисходило просветление, но он не мог удержать внимание и, пробурчав что-то непонятное, прежде чем опять заснуть, по-стариковски кивал головой. И всё же, видимо, имея определённую цель, Джулиан целую зиму не отпускал этих людей от себя – хотя мне его цель оставалась непонятной. Скажем, Хенникер предстояло играть роль, а Рэкстроу? Наверняка у Джулиана была какая-то вполне определённая идея, благодаря которой периодически наступали периоды его приверженности тому, что казалось вздором. У Джулиана всегда имелась про запас забавная интермедия, так сказать, переменный ток, определявший его интеллектуальную смелость и трусость. Возможно, это слишком сильное слово – но как подумаешь, что созданная нами Иоланта была его навязчивой идеей: почему он ни разу не пришёл взглянуть на неё? Нет, он обычно звонил Маршану или мне и со сладострастной тоской обсуждал с нами очередную стадию работы. Но когда я предложил:

– Приходите завтра и тогда скажете нам, что вы о ней думаете? – он торопливо ответил:

– Феликс, нет. Нет, пока она не совсем закончена, пока она не заживёт своей жизнью. – Я слышал, как у него дрожит голос, словно от страха; однако, как всегда, в нём было потрясающее самоуничижительное обаяние. – Знаете, ведь я не был знаком с нею, и меня придётся ей представить.

Что до Ио, то она день ото дня становилась всё реальней и любимей. У машин есть такое забавное влияние на незрелые чувства человеческой расы; иначе зачем бы людям освящать свои машины и яхты? Должен признаться, что когда мы в первый раз собрали памятно-репродуктивный блок, я почувствовал необычное возбуждение, почти сексуальное, услыхав потрясающий, хрипловатый голос, произносивший (как будто с похмелья):

– Я говорила Хенникер, что так нельзя, никак нельзя; Феликс, любовь – это всё, иначе она не стала бы вселенской болезнью. Глупо, что у нас есть для неё всего одно слово. Другие совсем не то и относятся лишь к какой-то одной из её ипостасей – уважение, поклонение, нежность, симпатия. Ни на одном языке пока ещё не существует достойной классификации.

Я плюхнулся в кресло, и Маршан, ликуя, повернулся ко мне потным блестящим лицом:

– Думаете, можно сделать лучше? Скажите честно.

Мне ничего не оставалось, как покачать головой. И правда, поразительная эта кукла, живущая, если так можно выразиться, по-человечески – если представить объект, называемый «я» и оперирующий памятью, привычками, импульсами, запретами и так далее. Похоже, что через месяц или около того её можно, не боясь, запускать на орбиту обычной жизни – держать в узде, как всех нас, лишь повседневной рутиной. Пусть питается разреженным воздухом внутреннего пространства и корректирует своей волей гравитационный напор страстей – очень многие современные учёные воспринимают их лишь как охапку отсортированных предсмертных желаний. Итак, настал час, и наше совершенное творение сделало первый выход – кстати, мы в общем-то не помышляли об «обаянии» как необходимом ингредиенте, когда занимались ею; но её обаяние было всесокрушающим – наверняка именно это, судя по всему, её творцыпомнили в реальной актрисе? Вот так, хотя мы, кажется, знали о ней всё, она продолжала удивлять нас, и довольно долго, – весь период, прошедший с того момента, как она лежала в разобранном состоянии, и до того момента, как её полностью собрали. Я имею в виду день, когда она совсем проснулась, зевнула, потёрла кулачками глаза и спросила:

– Где я? Который час? – Потом, постепенно оглядев комнату и мужчин в белых халатах, добавила: – Всё в порядке? С моим аппендиксом?

В то мгновение она всё ещё была серией непрерывных реакций; глаза на месте, но ещё предстояло с недельку «повозиться» с ними, чтобы она могла видеть. А пока она спала весь день, поэтому говорила с закрытыми глазами, и голос звучал сонно, когда слова слетали с прекрасных улыбающихся губ. Мы совсем забыли (пожалуйста, скажите, как это оказалось возможным?), мы забыли, что она будет знать о нас всё, даже наши имена. Или, скажем так: мы думали об этом, но не настолько серьёзно, чтобы не перепугаться до смерти, услыхав её. Ещё удивительнее было, когда она, вернувшись памятью к самому началу нашей жизни в Афинах, заговорила со мной по-гречески:

– Они думают, что у меня никогда не будет ребёнка, но я рада. А тебе бы, Феликс, хотелось иметь ребёнка?

Вот тут мояпамять изменила мне, тогда как её, искусственная, сработала идеально; я забыл, что сказал ей тогда. И таких маленьких сюрпризов хватало. Однако нам предстояло назначить день её окончательного оживления.

IV

Наверно, самой убедительной причиной появившейся у нас привычки ходить в студию бальзамировщиков было то, что мы сравнивали свою работу с их работой. В их деле не было прибыли – каким-то образом бальзамирование не получило распространения даже среди издателей. Тем не менее трупы поступали благодаря Киру П. Гойтцу, и имелась операционная, в которой он мог учить персонал. У этого всеми любимого человека было лицо кастрата и смуглая кожа, загоравшаяся тусклым румянцем, стоило ученику сделать ошибку. Идя на лекцию, он всегда надевал чёрный костюм и читал её, сцепив на животе пальцы. Высокий, дородный, грозный на вид, он всегда одевался до того парадно, что почти ничем не отличался от своих покойных подопечных – обескровленный, как кошерное мясо, он производил впечатление жертвы, только что побывавшей на алтаре обжорства. Да и коротко стриженный парик, который он носил, придавал его лицу выражение мимолётности – опять же, как его подопечным, которые начинали таять через месяц. Таким был всеми любимый Гойтц, смиренная душа и лучший во вселенной (как говорили все) бальзамировщик. Накануне Нового года на вечеринках сотрудников он обыкновенно вынимал стеклянный глаз и на ладони показывал его всем желающим. Вечера он проводил дома в Сидкапе, играя на скрипке тишайшей миссис Гойтц (которая напоминала прошедшую через руки таксидермиста водяную птичку). Это он возглавил набег бальзамировщиков фирмы на Ближний Восток.

Но и это ещё не всё; больше всего удовольствия нам доставляла его философия; ведь его переполняло благое желание нести свет и добро, развеивать тучи зла – всё дурное, что только может помешать студентам учиться, в общем-то… необычному делу. «Вопреки мнению многих, – мог бы сказать он, принимая позу пингвина и соединив на животе руки, – труп бывает дружественным, даже компанейским – пока он относительно свежий, конечно». Это Маршан очень ценил и об этом шептал в ушко Иоланты, когда мы стояли возле неё на коленях, работая с её глазами. Кстати, бальзамировщики работали под музыку – чаще всего под блюз «В монастырском саду» в почтительном исполнении оркестра Палм-Корт. Гойтц включал музыку негромко, чтобы она не заглушала его наставления, когда он объяснял студентам, как пользоваться троакаром или сифонным отсосом, чтобы обескровить заготовленные для них трупы. Он был до того добр, что даже иногда делал вид, будто его не обижают подтрунивания Маршана – например, когда тот предложил назвать его крошечные владения «Чем Больше, тем Грязнее, или Тошниловка Прекрасная».

Его материал тем не менее вызывал совсем другие чувства; он был упрямым, как вы понимаете, и если разложение можно было задержать, то лишь на какое-то время. У трупов не бывает абстрактного благородства Иоланты, которая спала, укрытая шёлковой простынёй. Её можно было бы разбить вдребезги, и она всё равно не стала бы гнить или таять в своём гробу под слоем смолы – я имею в виду египетских царей и цариц. Об этом Гойтц, конечно же, знал и, наверно, чуял временами некоторую нарочитость в наших голосах, в наших вопросах насчёт его работы. Так или иначе, но он отпустил по поводу наших дел пару колючих фраз типа:

– Ну, предположим, она проснётся и жалобно спросит: «Есть ли у меня надежда на счастье?» – что вы ответите?

Маршан хмыкнул:

– Конечно же, ничего; ведь она сама знает ответ, как любой человек знает ответы на свои вопросы. В каждом вопросе, как в капсуле, уже заключён ответ.

Мистер Гойтц изобразил мимолётную улыбку и проговорил:

– Знаете, у меня с моими ребятишками таких проблем нет; они уже вошли в Великое Молчание, унесённые на крыльях от родных и близких. Для них все проблемы позади. А вот у нас проблем, естественно, тьма-тьмущая; и нам приходится обряжать наших клиентов, как для бала-маскарада. – И мгновенно отступил. – Кстати, заходите, нам на этой неделе доставили несколько совершенно необычных экземпляров.

Он повернулся на каблуках и повёл нас за занавес в главную студию, где три-четыре трупа лежали на козлах – «охлаждающих досках», на которых их приводили в порядок и причёсывали, прежде чем гримировать. Все, кроме одного, были закрыты или полузакрыты простынями, отчего явленные нам тела были неотличимы от тех, над которыми работали мы в другой студии. Сходство было поразительным; но ему тотчас пришёл конец, едва мы увидели скачиваемую в ведро венозную кровь. Насос шипел, розовая кровь булькала. (Похоже было, как мне показалось, на замену масла в машине.) Юноша благоговейно качал и качал кровь. Труп был сильно изуродован в уличном происшествии, и другой юноша с помощью зажимов не давал ранам закрыться. Быстрым движением Гойтц коснулся белой рукой щеки трупа, словно проверяя её на упругость, и, кажется, остался доволен. Он посмотрел на часы.

– Уже час вроде бы, – сказал он своим помощникам, но они даже не повернулись к нему. У помощников были невыразительные лица и квадратные еврейские головы. Довольно внимательно осмотрев полупустое ведро, Гойтц проговорил лекторским тоном: – Одной из характерных особенностей отравления угарным газом является вишнёво-красный цвет крови и довольно долгий период свёртывания. Однако нельзя забывать, что такой же цвет крови и у утопленников.

Итак, мы переходили от одного трупа к другому, и Гойтц с удовольствием распространялся об их различиях, об истории бальзамирования, о методах сохранения отдельных органов для дальнейшего изучения – о сотне других увлекательных вещей, связанных с бальзамированием, и нам стало яснее ясного, что перед нами мастер, более того, энтузиаст своего дела. Он наизусть знал все имена и даты, принадлежавшие его искусству. Потом он с почтением, чуть ли не с надрывом, заговорил об особенном для себя человеке, о шотландце Уильяме Хаите.

– Это был великий человек, – сказал он, – который подарил миру метод, стократно опередивший все остальные, да ещё описал необходимые химикаты. Он первым использовал бедренную артерию для введения своей смеси из очищенного скипидара, масла лаванды, розмарина и вермильона; она распространялась по всему телу в течение нескольких часов, прежде чем он приступал к вскрытию и удалял внутренности, а потом очищал и промывал тело маслами и винами. После этого труп перемещали и покрывали консервантами типа камфоры, смолы, сульфата магнезии, а также веществами, содержащими калий. Порошком консерванта плотно заполняли нос, рот, уши, анус; наконец тело опускали в гипс и оставляли на примерно четыре года. Таким образом он обезвоживал труп и не допускал его разложения, которое неизбежно, если дать бактериям возможность размножаться.

Очевидно, всё это крайне волновало Гойтца.

– А здесь у нас, – продолжал он, – восточный господин, который приехал послом к вашей королеве и умер от эмболии. Он совсем свежий и пока ещё очень хорошо сохраняется, да, очень хорошо. Вот уж напугает он своих сограждан, вернувшись почти как живой в Абиссинию.

Когда Гойтц отвернул простыню, нашим глазам предстал темнокожий волосатый мужчина с огромными кулаками, и Гойтц тотчас принялся нежно разгибать ему пальцы. Ему во что бы то ни стало требовалось убрать следы очевидного артрита к последнему моменту в работе с трупом, когда тот становится, по выражению Гойтца, окончательной «композицией». Глядя на труп, я думал о том, что пальчики нашей Ио нежны без всяких ухищрений; её ручку берёшь в ладони, как нежную снежинку. Гойтцу же приходилось растирать и массировать своих подопечных, даже пользоваться специальными бинтами – и всё для того, чтобы выкачать из них кровь, прежде чем приняться за их внешний вид. На сей раз его ждало огромное темнокожее обезьяноподобное животное, полунегр, но лицом очень похожий на Иокаса Пехлеви, сводного брата, или что-то в этом роде, Джулиана. Разве что у одного была чёрная кожа, а у другого до очевидности белая, легко красневшая под чёрной, как щетина бородавочника, бородой. Такие же золотые точки в зубах, едва заметные в расщелине между раздвинутыми губами. Правда, нет серьги в ухе. Последними сгниют пышные волосы и ногти. На «господине» оставались лишь голубые трусы. Длинными, поломанными и очень грязными были ногти на ногах, словно ему всё время приходилось шагать по углю. Опять Гойтц прошёлся по трупу быстрыми, почти любовными шлепками, и мне вдруг привиделась довольная женщина, втирающая кольдкрем в лицо. В каком-то смысле, насколько я понял, его подопечные становились как бы продолжением его самого; это свою кожу он шлёпал, гладил, подправлял, словно какой-нибудь великий живописец – свой холст.

– С этим проблем не будет, – уверенно проговорил Гойтц. – У нас он станет красавцем. Эозин, – добавил он с некоторой таинственностью.

Я вспомнил. Ну конечно же: одной из примечательных особенностей эозина было светиться в ультрафиолетовых лучах; на ярком солнце он наверняка делал то же самое. Лучше всего было использовать приглушённый свет ультрафиолетовой лампы – так называемый «синий свет». Значит, с помощью эозина Гойтц достигал того, что он называл «внутренним косметическим эффектом»; его подопечные выглядели так, словно светились изнутри, отчего создавалась иллюзия тепла и, естественно, жизни. Мы тоже им пользовались, однако у нас кожа была лучше, нежнее и по крайней мере в тысячу раз прочнее. Мне было ясно, что с негроидными типами ему справляться труднее, отчего он и прибегает к светящейся краске, ведь она скрывает серый налёт на кошерном трупе, то есть обескровленном. В чём-то мы с ним соглашались, в чём-то – нет. Например, его всегда намного больше, чем нас, занимал вопрос запаха, правда, причина была другой: нам приходилось внедрять запахи, которые не отличались бы от запахов животных или человека. А ему приходилось бороться с запахами, в первую очередь гниения, а потом и всех тех сильных средств, которыми он пользовался, чтобы сохранить иллюзию жизни, или квазижизни, в своих трупах; временную жизнь. Господи, нет! В обычном смысле и наши, и его подопечные – мертвецы. Но всё же Иоланта была чуть-чуть менее мертвецом из-за своей феноменальной памяти, которой могла пользоваться: это был её радар. Значит, умирание… утрата памяти, и разума, и тела?

– Первым делом, – произнёс Гойтц тоном охотника, дающего совет коллеге, – надо выбрать точки отсоса крови, осознавая, что если не тут, то там обнаружится застой, для которого придётся использовать троакар. Но это нетрудно. Внутрикапиллярное давление у живого человека очень низкое, и току крови содействует движение мышц, давящих на вены. Вот это-то мы и имитируем, когда пускаем кровь. Однако первое и самое главное – определить дренажные точки, а потом искать и открывать выбранные вены. В них надо поместить самую по возможности длинную дренажную трубку, чтобы облегчить отток крови.

Гойтц продемонстрировал нам, как это делается, с безошибочным мастерством опытного игрока в «дартс», примеряющегося к цели. Бесчувственная обезьянья рука «господина» лежала неподвижно; Гойтц надел хирургические печатки («Всегда остерегайтесь инфекции», – произнёс он чуть ли не шёпотом) и сделал пару уверенных надрезов на внутренней стороне руки пониже локтя; потом с той же уверенностью, обретённой благодаря долгой практике, отодвинул мышцу и, приподняв тёмную вену, ввёл в неё трубку так, что вена действительно оказалась над поверхностью руки и с ней можно было работать. То же самое он с лёгкостью повторил на другой руке, бесстрастно сказав Маршану:

– Понимаете, всё, что нам известно, заслуга великих анатомов; можете смеяться, но так же работал и Леонардо. – Что-то пошло неправильно, и кровь перестала течь. – Ничего страшного, – успокоил нас Гойтц. – Смотрите. – Он позвал своих учеников и вместе с ними поднял руки трупа над его головой, насколько это было возможно и таким образом, чтобы вытянуть из них максимум крови; тем временем студенты губкой тёрли руки трупа от пальцев до плеч. Это напоминало японский массаж.

– Неполное выведение крови, – продолжал инструктаж Гойтц, – повсеместно считается причиной неудачного бальзамирования. Мы используем все поверхностные манипуляции, вплоть до вибрации и забинтовывания, – всё, что угодно, лишь бы выкачать всю кровь. В конце концов, что касается количества, то его можно легко определить, ведь на сто фунтов веса приходится около семи фунтов крови; при всём нашем желании и с самым современным оборудованием (один галлон крови на сто пятьдесят фунтов веса) мы удалим не больше половины крови, скажем так, две кварты крови на сто пятьдесят фунтов веса нашего клиента.

И он легонько похлопал своего подопечного по лбу, продолжая демонстрацию; сейчас Гойтц был похож на победителя-рыбака, стоявшего возле огромной белой акулы, куда больше его самого, и скромно рассказывавшего о том, как ему удалось с ней справиться.

– Однако, – продолжал он, вроде бы предостерегая нас, – продолжительный и бесконтрольныйдренаж – одна из обычных причин того, что чистое твёрдое тело, отлично смотрящееся после бальзамирования… увы… – Он поднял палец вверх и выдержал театральную паузу. – Это тело становится мягким и начинает разлагаться через пару часов. Вот где трагедия! Другими словами, работа бальзамировщика – настоящее искусство, в основе которого точный расчёт. И недобальзамирование, и сверхбальзамирование суть результат недостаточного дренажного контроля. Сверхбальзамирование приведёт к морщинам, складкам и обезвоживанию в наиболее уязвимых местах, а с недобальзамированием рискуешь несвоевременным разложением наименее уязвимых мест. Ах, назовите это, друзья мои, Сциллой и Харибдой! – И он опять вздохнул.

Когда Гойтц впадал в настроение, которое Маршан называл «нагорной проповедью», он становился неотразимым, и мы делали всё, чтобы он не умолкал. В самом деле, его подопечный становился до того дорог ему, что на щеках бальзамировщика вспыхивал румянец, почти эозиновый румянец, благодаря энтузиазму, с которым он «творил» свои трупы. Однако Гойтц был скромным человеком и боялся наскучить непрофессиональной аудитории, поэтому время от времени умолкал, почти незаметно и виновато улыбался и вздыхал, будто прося прощения.

– Не останавливайтесь, старина, – говорил тогда Маршан. – Это потрясающе. Мы учимся у вас, Гойтц. Пожалуйста, не останавливайтесь!

Пожеманившись, Совершенный Бальзамировщик говорил:

– Отлично. Тогда позвольте кое-что объяснить вам на примере нашего восточного господина. Полагаю, надо принять во внимание возможные каверны и с помощью троакара почистить их.

Он щёлкнул пальцами, и один из учеников показал нам тяжёлый металлический шприц с острой насадкой, который для всего остального человечества был бы садовым инструментом.

– Знаю. – Гойтц улыбнулся. – Так часто говорят. И всё же вы видите бесценное орудие труда бальзамировщика.– (Обычно из таких «шприцев» старые дамы опрыскивают мыльной водой свои розы.)

Гойтц с нежностью принял троакар и показал им на труп жестом, отработанным долгой практикой.

– Сначала я скажу несколько слов о том, что мы будем делать! В первую очередь надо добраться до пересечения пятого межрёберного пространства и средней подмышечной линии; будем жать, пока с лёгким «пафф» не войдём в желудок. Потом доберёмся до слепой кишки, что будет немного потруднее. Держим на одну четвёртую расстояния от правой передневерхней подвздошной кости к сращению лобковых костей; здесь чуть-чуть сложнее, надо держать иглу рядом с брюшной стенкой, пока она не окажется на расстоянии четырёх дюймов от правой передневерхней подвздошной кости, потом берём ниже на два дюйма, осторожненько нажимаем и… «пафф» – мы в толстой кишке.

Он расплылся в счастливой улыбке; аудитория не скрывала своего восхищения. Наступила пауза, во время которой Гойтц высморкался.

– А теперь, – продолжал он, – остаётся мочевой пузырь и самое трудное – правое предсердие. – Инструкции, касающиеся этих двух деликатных операций, он проговорил с откровенным энтузиазмом, хотя его голос звучал ровно и как будто спокойно. Взяв у одного из студентов карандаш, он, продолжая говорить, обозначил упоминаемые им места на коже «господина», который ничего не сказал на это, хотя как будто тоже внимательно слушал Гойтца.

– Вперёд до лобковой кости, тут лёгкий удар. Назад примерно на полдюйма и вглубь – в мочевой пузырь. Что же до предсердия, то оно отличается небольшой величиной. Вообразим линию от левой передневерхней подвздошной кости до мочки правого уха; держим троакар твёрдо возле передней стенки, пока диафрагма не останется позади. Потом вниз – и в сердце.

Гойтц опять вздохнул и виновато огляделся.

– Вы понимаете, Маршан, – продолжал он. – Вам ведь наверняка тоже приходится принимать во внимание одну простую вещь: общий вес внутренностей взрослого человека примерно пятнадцать – двадцать фунтов, и, поскольку они быстро гниют, требуется довольно много жидкости, чтобы их дезинфицировать и сохранять. Обычно мы используем в среднем от двадцати четырёх до тридцати двух унций концентрированного раствора. Но, конечно же, раз на раз не приходится. Иногда мешает скопление газов, особенно если труп успел полежать или человек болел перед смертью, отчего у него внутри собралось некое количество гнилой жидкости. Однако, чтобы определить это, нужен опыт. – И тут как раз «господин» зашумел, в животе у него забурлило, как будто он проголодался. Гойтц засмеялся и поднял палец. – Вот-вот! Образуются газы. Надо уметь разбираться в шумах. – Послышалось негромкое шипение из заднего прохода «господина», словно новогодний шарик выпустил воздух. – Это нормально, – заметил Гойтц. – Однако если заходит слишком далеко, приходится делать надрезы и ножницами в нескольких местах разрезать кишки, что очень неприятно, и лучше до такого не допускать. В нашем деле постоянно сталкиваешься с неожиданностями типа начавшегося гниения или предсмертной серьёзной болезни; тогда мы незамедлительно предпринимаем особые меры и удаляем из полости гниль. Шестидюймовый разрез, например, на животе вдоль срединной артерии между пупком и мечевидным отростком грудины… Потом жик-жик ножницами и промываем полость; после чего внутренности быстро покрываем жидкостью, нашим специальным порошком или укрепляющей смесью. Ну и, естественно, надо закрыть дырки. Здесь уж бояться, в общем-то, нечего; зашивать труп не так сложно, как зашивать живого человека после операции. – Он помолчал, чтобы придать особое значение последовавшей, как всегда после лекции, благодушной шутке. – И вот ваш подопечный уже как новенький.

Послышалось несколько льстивых смешков. Один из студентов сделал непроизвольный жест, словно собирался захлопать, как это бывает после концерта. Гойтц благодарно кивнул ему и продолжил демонстрацию на сей раз различных ниток, которыми он пользуется в зависимости от типа и размера надреза. Естественно, Маршан был зачарован, ведь ему приходилось прокладывать, так сказать, «дороги жизни» в фотоэлектрическом теле Иоланты, пользуясь почти невидимыми нитками. Эти должны были казаться ему немыслимо грубыми в сравнении с нашими. И всё же у нас было одинаковое отношение к главному – к Красоте!

Гойтц долго молчал, переводя дух и словно выжидая перед заключительной частью своей речи; но на самом деле он собирался с силами, чтобы с честью исполнить самую трудную часть, отчего неотрывно вглядывался в лицо «господина». Сам того не замечая, он приложил палец к его губам и осторожно отодвинул губу, обнажив белый клык, после чего так же осторожно вернул её на место. Потом он опять повернулся к нам и продолжил:

– Итак, великий живописец Сарджент [73]73
  Сарджент Джон Сингер (1856–1925) – американский художник-портретист.


[Закрыть]однажды сказал, что самое трудное в портрете – губы. А ведь можно подумать, что труднее изобразить глаза, ведь они очень подвижны, смотрят то туда, то сюда и постоянно меняют выражение. Но он прав. Если не изобразить рот правильно, всё идёт насмарку. Глаза могут улыбаться, глаза могут сверкать, но если рот не такой, как надо, близкие люди не примут «портрет». Если так считал один из величайших в мире портретистов, то для бальзамировщика это тем более важно.

Нет ничего нежнее губ, и они же – самая слабая часть целого, ведь после смерти нижняя челюсть обычно опускается, мышцы слабеют или твердеют, и губы усыхают. Надо торопиться. Втираем крем и хорошенько массируем губы, прежде чем восстановить их рисунок. Однако в большинстве случаев приходится прибегать к тому, что называется «невидимой штопкой»; накладываем два основных шва: подтягиваем мышцы и нижнюю челюсть. Первый шов – перегородочный. Изогнутую иглу вводим в основание нижней десны, где перегородка, причём держим иглу как можно ближе к челюсти и делаем большие стёжки. Потом иглу направляем вверх между верхней губой и десной и выводим через левую ноздрю. Потом через носовую перегородку вводим её в правую ноздрю и опять ведём вниз между верхней губой и десной. Свободные концы нити аккуратно завязываем, ставя челюсть на место. Стоя в изголовье, мизинцем придерживаем нижнюю челюсть, а остальными пальцами делаем узел. Предпочтительнее так называемый «луковый» узел (от слова «лук» как «оружие»), потому что он наиболее жёсткий и не допускает корректировок в будущем, даже если у кого-то появится желание внести те или иные изменения.

Конечно, здесь тоже случаются неожиданности, и иногда, казалось бы, мелочь играет первостепенную роль; зубные протезы, например, или потерявшие форму дёсны, за которые смерть принялась слишком быстро; гниение, язвы… незначительные изменения, с которыми может справиться лишь искусный бальзамировщик, не теряющий реального представления о конечном результате, – но возьму на себя смелость так выразиться, ибо для него дело чести приблизиться к жизни насколько возможно. Он – художник, борющийся со смертью, особенно с результатами rigor mortisи сходных состояний. А иногда, особенно если человек перенёс долгую болезнь, бальзамировщик с истинным стремлением к красоте отвергает многие из проблем, встающих перед украшателями, которым приходится убирать печаль, самовлюблённость, глупость, проступающие на лицах их подопечных.

Например, facies hippocratica [74]74
  Гиппократовы лица (итал.).


[Закрыть]называемые так, потому что первым их описал Гиппократ, величайший маленький доктор всех времён. В литературе до и после особое внимание уделялось тому якобы факту, что на лицах обречённых людей лежит некая печать смерти. Конечно же, она неодинаковая, ибо зависит от причин смерти, но очевидна, ибо заметна. И это не фольклор, друзья мои, так как любой бальзамировщик может в любой момент назвать вам характерные черты, обусловленные предсмертным состоянием. Вот и я называю вам заострившийся нос и общий вид морщин на висках. Но, естественно, каждый случай – особый; умирающие в мире и покое отличаются от умерших в минуту душевного возмущения, от умерших с криками, от вышибающих себе мозги самоубийц. Всего не перечислишь.