Текст книги "Любовь и Рим (По воле рока)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Что касается Луция, в последние годы он приобрел множество полезных знакомств и связей и уже не нуждался в помощи Марка Ливия. Он вошел в состав обновленного сената, поскольку все это время оставался на стороне Октавиана. «Я с тем, кто в Риме, управляет государством, а не развлекается с женщиной в Александрии», – презрительно говорил Луций. Он спокойно относился к разрушениям и войнам, считая, что падение и гибель чего-то прогнившего и древнего могут стать залогом новой, лучшей жизни и государственного строя.

Некоторое время после ухода Кариона Ливия пребывала в состоянии почти безотчетного блаженства, как после приятного сна, и хотя потом это чувство прошло, память о нем осталась – она сохранила ее вплоть до того момента, когда пришла Тарсия.

Гречанка явилась на следующий день – Ливия радостно приветствовала ее. Бывшая рабыня была неплохо одета и вовсе не выглядела нищей обитательницей Субуры. Ее волосы горели все тем же непроходящим, хотя и не слишком уместным пожаром, обрамляя поблекшее лицо, с которого словно бы стерлись отражения каких-то чувств.

– Я не должна была приходить, это все из-за Кариона, – негромко произнесла гречанка, продолжая стоять, хотя Ливия давно пригласила ее сесть.

– Куда ты исчезла? Почему перестала меня навещать?

– Я приходила, но меня не впустили, – отвечала Тарсия. – Раб-привратник сказал, чтобы я больше не являлась в этот дом. Мол, господа не желают меня видеть.

Ливия стиснула пальцы. Вне всякого сомнения, это было сделано по приказу Луция.

– И ты поверила, что я… Тарсия покачала головой:

– Нет, не поверила, но у меня не было никакой возможности тебя увидеть. Не могла же я целый день стоять у ворот, да и идти против твоего мужа…

– Понимаю. Не будем об этом. Лучше скажи, как ты жила?

– Плохо… в основном. Два года назад, если помнишь, была суровая зима: мы сильно мерзли, потому что не хватало денег на топливо. Крысы бегали по полу, не боясь нас… Мы не успели попасть в списки тех, кто имеет право на даровой хлеб, потому в начале зимы почти голодали. А потом мальчики заболели какой-то непонятной болезнью с сыпью по всему телу и еле выжили. От Элиара не было никаких вестей, и он перестал присылать деньги. Я не смогла устроиться в мастерскую, да и как бы мальчишки стали расти без присмотра, особенно Элий… Я просто не знала, что делать.

Гречанка замолчала, и Ливия поняла: она думает о том, о чем будет рассказывать дальше. Да, Тарсия вспоминала, вспоминала, как металась по всей Субуре, пытаясь найти хоть какого-нибудь лекаря, а потом и сама заболела. Ее тело пылало от жара, в голове была пустота, руки ослабли, ноги подгибались, и наконец она слегла.

Она принялась говорить, а Ливия сидела, не шелохнувшись, и слушала. Гречанка говорила спокойно, но каким-то безнадежным тоном, и Ливия со щемящим чувством глядела на столь знакомую горестную нежность губ и пронзительное выражение глаз своей бывшей рабыни.

– Да, этот человек привел врача и какую-то женщину, которая ухаживала за мной и за мальчиками, пока я не встала. Я была так слаба, и во мне оставалось так мало жизни, что я просто не могла сопротивляться тому, что меня окружало. А потом я подумала, что мне нужны деньги для Кариона, я должна выучить моего драгоценного мальчика, иначе потеряю всякое право называться его матерью. И мне становилось так страшно при мысли о том, что дети будут голодать… У меня была возможность избавить их от этой угрозы. Я только сказала Мелиссу, что не хочу жить с человеком, который занимается какими-то темными делами, – ведь у меня растут сыновья. Тогда он с усмешкой приподнял мою голову за подбородок и долго смотрел в глаза, а когда пришел в следующий раз, то сказал, что устроился смотрителем хлебных складов на берегу Тибра.

– Он жестоко обращается с тобою?

– Нет. И ничего для себя не требует. Нехитрый ужин, простая одежда, ну и… Хотя, случается, неделями не прикасается ко мне. Мы мало разговариваем. Я не слишком хорошо понимаю, зачем ему нужна, да он и сам едва ли это знает. Иногда он сидит и смотрит в одну точку, и словно бы о чем-то думает с таким выражением лица, что к нему боишься подойти.

Ливия поднялась с места и вновь с силой сплела пальцы.

– Веселая у тебя жизнь! А дети? Как ко всему этому относятся твои мальчики?

– Карион многое понимает… Без денег Мелисса он не окончил бы грамматической школы, не читал бы книг. Мелисс не подает виду, но ему нравится этот мальчик. И он никогда не спрашивает, зачем мне деньги, просто дает и все. Он к ним равнодушен. Он равнодушен… ко всему. – Она помолчала, потом тяжело произнесла: – С Элием сложнее, он избегает Мелисса, старается поменьше бывать дома, и мне трудно с ним сладить.

Немного помедлив, Ливия задала неизбежный вопрос:

– А если вернется Элиар?

На что гречанка произнесла жестко и сухо:

– Зачем мне думать об этом, госпожа? – А после резко перевела разговор на другое: – Если ты помнишь, я пришла из-за Кариона.

– Конечно. И у меня есть кое-какие мысли. Не знаю, получится ли то, что я задумала. Мне нужно немного времени. Придется съездить в Афины. Вместе с твоим сыном. Но сначала я должна поговорить с Луцием.

– Я еду в Афины! – сказала Ливия мужу, когда они остались одни после ужина. – И, если позволишь, возьму с собой Асконию. Луций еще мал, а ей будет полезно побывать в Греции.

Луций-старший молча смотрел на жену, не выказывая ни удивления, ни возмущения. Ему исполнилось сорок семь лет, и в заметно поредевших русых волосах сверкали серебряные нити, а резкие линии вокруг рта придавали его лицу презрительное высокомерное выражение.

Ливия говорила, а он терпеливо слушал. Потом спокойно произнес:

– Зачем тебе это нужно?

Ливия беспомощно пожала плечами. Она не слишком хорошо представляла, как продолжать разговор. Внезапно ее взгляд упал на стенную живопись, изображавшую ветви лавра и лебедей – священных птиц Аполлона.

– Взгляни, разве не искусство создает вокруг нас второй мир, населенный героями и богами, изображающий действительность так, как угодно нам самим? И если я вижу перед собой нечто созданное богами для радости людей, и могу спасти это чудо…

Луций усмехнулся:

– Вот пусть об этом и позаботятся боги.

– Боги не смогут устроить Кариона в риторскую школу.

– Ты – тоже, – веско заметил Луций.

– Почему? Он родился свободным. Он римский гражданин. Его пропуск в высший мир – стихи. В Афинах еще остались люди, ценящие настоящее искусство. – И поскольку Луций продолжал молчать, спросила: – Разве тебя не волнует поэзия?

Он пожал плечами.

– Я все понимаю… умом. Но не более того. Наверное, я просто иначе создан. – И, видя выражение ее глаз, прибавил: – Полагаю, в этом деле, как и в любом другом, все решают деньги. Я бы хотел, чтобы было иначе, но… это именно гак. Потому если для тебя так важно принять участие в судьбе этого юноши, бери любую сумму и поезжай в Афины. Я не против, и мне не жаль денег. Только не требуй от меня чего-то большего.

Ливия медленно прошлась по залу, пристально вглядываясь в полумрак стен. Потом резко повернулась к мужу.

– Я давно собиралась спросить, Луций… Ты получил в жизни все или почти все, что хотел. Ты чувствуешь себя счастливым?

– Да, – медленно произнес Луций, – у меня, и правда, есть все.

И хотел добавить: «Кроме радости в сердце». Но не добавил. Огорчало ли его это? Нет. Впрочем, иногда Луций представлял, как идет по солнечным улицам Рима рядом со взрослым сыном, кивая в ответ на почтительные приветствия знакомых, и его душу охватывало чувство какого-то возвышенного предела, предела земных надежд и мечтаний.

Он не ответил на вопрос Ливий. Вместо этого сказал:

– Я против того, чтобы ты брала с собой Асконию. Девочке тринадцать лет, она почти невеста, ей не стоит общаться с сыном какой-то вольноотпущенницы.

– Я хочу, чтобы она повидала мир, прежде чем выйдет замуж, – возразила женщина. – А Карион так хорошо воспитан, что знакомство и общение с ним не может никому повредить. К тому же Аскония как дочь сенатора должна что-нибудь знать о простом народе.

В последних словах Ливий прозвучала ирония, но муж не успел ответить: двери распахнулись, и в комнату с радостным криком вбежал Луций-младший.

– Отец! Мама! Каст произнес первое слово! Мы его научили – я и дедушка!

Его глаза блестели, он с улыбкой поворачивался то к Ливий, то к Луцию. Следом за мальчиком в атрий вошел довольно посмеивающийся Марк Ливий. Хотя его волосы совсем поседели, а лицо избороздили морщины, он держался прямо и гордо и улыбался странной, тихой, счастливой улыбкой, в которой был отсвет грусти, порожденной неким глубоким пониманием жизни. Прекрасные седины отца, сливаясь с белизною тоги, придавали его облику особое величие.

– Возможно, скоро Каст выучит столько же изречений мудрецов, сколько знаешь ты! – сказал Марк Ливий.

Луций с улыбкой положил руку на плечо мальчика: в этом жесте была любовь и скрытая гордость. По спине Ливии пробежал холодок. Она, не отрываясь, смотрела на своего сына. У него были зеленовато-карие глаза и темно-каштановые волосы, как у нее самой, но… В его облике проглядывало еще что-то, чего не замечали другие люди: для них мальчик был частью мира, который они видели таким, каким хотели видеть.

Когда-то она, зная наверняка, что Луций-младший – сын Гая Эмилия, испытывала сладкое чувство превосходства и мести, но с годами все изменилось. Правду знала она одна и мучилась тоже – она одна. Есть вещи, на которые не распространяется влияние смертных; взвесив все на таинственных весах своей совести, Ливия поняла, что никогда не сможет открыться никому из тех, кто сейчас присутствовал рядом.

«Залог свободы – власть человека над самим собой», – так говорил ее отец. В какой-то момент она не совладала с собою и – оказалась в плену. Видеть, как растет этот мальчик, не знающий настоящего отца, и наблюдать, как радуется Луций, не подозревающий, что столь обожаемый им ребенок не его сын, – порой это было невыносимо.

Когда они с Луцием прошли в спальню, он неожиданно взял жену за украшенные парными браслетами запястья и несильно сжал.

– И все-таки я не хочу, чтобы ты уезжала!

– Почему? – растерянно пробормотала Ливия. – Я буду отсутствовать не слишком долго, вы вполне справитесь без меня. Я дам указания управляющему и потом…

– Как бы быстро ты ни вернулась, я успею соскучиться, – перебил Луций. Его голос прозвучал неожиданно мягко. – Без тебя дом пустеет. В нем – твоя душа. Ты не должна его покидать. И не должна оставлять меня.

Ливия вздрогнула. В ее жизни не раз случались моменты, когда она словно бы смотрела в глаза сфинкса.

«Я еду в Афины по делам, – сказала она себе. – С момента нашей последней встречи с Гаем Эмилием прошло девять лет: отныне между нами не может быть ничего, выходящего за грань обычных дружеских отношений».

ГЛАВА V

Вопреки ожиданиям Афины встретили их ненастьем. Вдали слоились свинцово-серые волны, порывистый ветер гнал по низкому небу рваные облака, сквозь которые иногда проглядывало солнце.

Ливия стояла на потемневшем от влаги песке, и ей в лицо неслись потоки прохладного воздуха. Но ей было хорошо здесь, вдали от Рима, в другом мире, – на лице застыло выражение отрешения от всего, чем она жила всего лишь несколько дней назад.

Позднее она поднялась по петляющей меж высоких скал тропинке наверх и смотрела на город, на словно бы сделанные из кости храмы – их белизна неуместным образом выделялась на фоне общего туманного пейзажа.

И все-таки сейчас эти картины были ближе ее сердцу, чем все то, что она видела в последние месяцы своего пребывания в Риме.

Ливия вспоминала трехдневный триумф Октавиана, торжественное шествие колесниц и повозок, и носилок с военной добычей. Луций находился в числе сенаторов, идущих во главе процессии с оливковыми венками на головах, она же с отцом и детьми стояла среди тех, кто, сияя белыми праздничными одеждами, толпился вдоль украшенных хвойными ветвями и венками улиц и на площадях и осыпал путь триумфатора цветами.

Октавиан был одет в затканную золотом пурпурную тогу, над его головой держали золоченую корону. «Словно сам Юпитер Капитолийский!» – восхищенно прошептала какая-то женщина. И толпа – море рук и голов – оглашала небо неистовыми воплями, она была чудовищна и полна жизни: казалось, жужжат какие-то гигантские пчелы. В этом хаосе воистину было что-то олимпийское! Но Ливия знала: спроси любого из восторженных зевак, чему он, собственно, радуется, тот бы ничего не ответил. И тем не менее она не могла не признать, что в те дни в Риме витал дух чего-то божественного, великого, и дело было не в грудах оружия и золота, не в движущейся громаде великолепного шествия – Ливия чувствовала, как словно бы сотрясается сущность неких старых устоев и зарождается что-то новое. О том же говорили Луций и отец.

Но сейчас она не желала ни великого, ни божественного, ей хотелось вечной и священной, как огонь и вода, простоты, и она нашла ее здесь, на берегу Фалеронского залива.

В последующие дни погода наладилась, и они смогли купаться. Уходили с утра, взяв с собою еду, и возвращались к вечеру. Купались, загорали, играли в камешки, бродили по берегу в поисках красивых раковин… Рабы-телохранители поджидали за скалой. Карион тоже плавал там, а потом возвращался к Ливий и Асконии. Как и следовало ожидать, горячее греческое солнце растопило внешний лед, и через несколько дней Аскония с заливистым хохотом носилась по мелководью вместе с Карионом, ловила крабов, лазила по камням и сооружала крепости из песка. Она забыла о том, что нужно следить за собой, казаться независимой, рассудительной и серьезной, и Ливия с улыбкой наблюдала за своей дочерью. А однажды застыла, глядя на Кариона: он стоял в нескончаемом потоке струящегося с небес золота, словно за огненной завесой, по его телу стекал свет, он пронизывал его и ласкал, и юноша казался сошедшим на землю богом. На мгновение в душу Ливий проникла мрачная тень, и остаток дня ее преследовала мысль: «Может ли прекрасное существовать в повседневности? Не погибнет ли оно под гнетом реальности – ведь крылья юности не вечны?»

Спустя неделю она собралась с силами и отыскала Гая Эмилия Лонга. Это было нетрудно: он преподавал все в той же школе, у грека Бианора.

…Ливия шла по солнечным улицам в сопровождении рабынь; в вышине с радостным криком носились птицы, и роскошные кроны деревьев шелестели от легкого ветра. Она представляла, как ученики сидят под оплетенной виноградом решетчатой крышей (стояли календы октобрия, и было еще тепло, почти жарко), положив на колени дощечки для письма, и слушают речи Гая. Потом один из юношей встает и пытается подражать учителю или даже состязается с ним. А Гай ненавязчиво поправляет его и смотрит с радостной, чуть снисходительной улыбкой…

Созданная ее воображением картина не так уж сильно отличалась от действительности. И Гай Эмилий вышел ей навстречу с такой улыбкой, какую она и представляла себе, думая о нем. И когда он взял ее за руки и, глядя в глаза, притянул к себе, женщине почудилось, будто они расстались несколько дней назад. Хотя на самом деле прошло девять лет.

Он миновал тот противоречивый период, когда человек незаметно и в то же время явно переходит от молодости к зрелости, и теперь вид тридцатидевятилетнего Гая Эмилия смутил и озадачил Ливию. Это был он и не он – на нее смотрели его глаза, и в то же время во всех чертах появилось что-то незнакомое, будто он надел, хотя и похожую на прежнюю, но все же другую маску. И тут ей пришло в голову, что Гай, наверное, тоже видит ее изменившейся и постаревшей, но при этом в выражении его лица нет замешательства и испуга.

– Ты по-прежнему здесь? – промолвила Ливия, пытаясь скрасить первые, неловкие минуты их встречи.

– Да, здесь. Жду тебя. – Он не рисовался, говорил совершенно серьезно и – так, будто они простились совсем недавно. Он вовсе не казался удивленным, и в этом было что-то странное.

– Мы можем поговорить?

– Конечно. Сейчас я отпущу учеников на обед, а ты… посидишь со мной.

Гай удалился легким шагом и вскоре вернулся. Мимо прошло несколько хорошо одетых юношей. Они с любопытством посмотрели на Ливию.

Гай повел женщину в обход ограды, и они сели на плоский камень. Отсюда были видны группы белых домиков с садами, тянувшиеся вдоль извилистой улицы, и сложный узор зелени, образованный массой виноградников, оливковых деревьев и сосен.

Гай поставил на колени плетеную корзинку, в которой были сыр, испеченные на железных листах пирожки с творогом, какие любили готовить греческие женщины, и кисть винограда. Он предложил Ливий разделить с ним трапезу, но она отказалась: ей было неприятно сознавать, что эту еду собирала и готовила для Гая его жена.

– В твоей жизни что-нибудь изменилось? – спросила она.

– Как видишь, нет, – сказал Гай и протянул ей виноград.

– Ты по-прежнему женат?

– Да.

– У тебя есть дети?

– Нет.

Его улыбка показалась Ливий приклеенной, неживой.

– И ты доволен своей жизнью?

– Доволен ли я? – переспросил Гай. – Знаешь, в последние годы я вообще не слишком много думаю о жизни – чтобы не пропало желание жить. И я перестал замечать время, вспоминаю о нем лишь тогда, когда случайно встречаю своих повзрослевших учеников. Ты-то, наверное, живешь иначе. Расскажи о себе.

Гай взял Ливию за руку, и в то же самое время его взгляд особым образом задел ее душу.

– Что говорить? – с нарочитой небрежность произнесла она. – Моя жизнь – это моя семья. Луций избран в сенат, отец теперь живет с нами, Асконии уже тринадцать лет – она тоже приехала в Афины. Еще у меня есть сын, ему недавно исполнилось восемь.

Потом немного рассказала о событиях в Риме. Гай молча слушал, и Ливия не могла понять, интересует его это или нет. А после, собравшись с духом, изложила цель своего приезда. Когда она закончила, Гай сказал:

– Зная тебя, я мог предположить, что ты обратишься ко мне с необычной просьбой, но никак не думал, что ты станешь просить о невозможном. Ты хочешь, чтобы я, пусть формально, усыновил совершенно чужого для меня юношу, которого никогда не видел, дал ему свое имя…

– Ты его увидишь, – спокойно произнесла Ливия, – но сначала прочти вот это. – И протянула папирус.

Гай нехотя взял и принялся медленно читать. Ливия сидела, не шелохнувшись, и ждала. Было очень тепло, по лицу и рукам блуждали зеленоватые тени, и рядом находился мужчина, который некогда был так любим ею и который ей больше не принадлежал. Ливия старалась не думать о своих чувствах. Пусть все остается как есть: тени и солнце, тепло и ветер и по-прежнему красивые, только чуть более суровые черты лица Гая, и это серьезное выражение глаз и… О нет!

Он поднял голову, оторвавшись от текста, и посмотрел на нее. Ливия с трудом совладала с собой.

– Чем я могу помочь человеку, который пишет такие стихи?

– Ты думаешь, он талантлив, да? – подхватила Ливия.

– Тут не над чем задумываться: просто читаешь и чувствуешь – это прекрасно!

– Имя, Гай, повторяю, ему нужно имя. И еще – образование в такой школе. Он не будет бродячим философом и поэтом, он будет…

Она замолчала, умоляюще глядя на него.

– Почему ты решила обратиться ко мне, бедному ритору? Ты живешь в Риме, вращаешься в сенаторских кругах…

– Не иронизируй, Гай! Я обратилась к тебе потому, что ты – это ты. И еще… – Она замялась. – Мне кажется, если б ты имел сына, он был бы именно таким… как Карион. В нем есть какое-то неуловимое сходство с тобой… Не беспокойся, он не станет добиваться наследства!

– О чем ты говоришь! – с досадой промолвил Гай и надолго замолчал.

Женщина знала: он думает о чем угодно, но только не о том, что не имеет денег и почти никакого имущества.

– Приходи ко мне завтра, – сказала она, – я приглашаю тебя на обед. Вместе с твоей женой.

Гай покачал головой:

– Это невозможно. Клеоника сразу поймет, что между нами что-то было.

– Было? – медленно повторила Ливия.

– И есть, – добавил он, заметив ее взгляд. Женщина сделала паузу:

– Тогда приходи один.

– Хорошо, – согласился Гай и поднялся с места. Ливия тоже встала. Он положил руки ей на плечи, но женщина отстранилась и промолвила с неожиданным упрямством:

– Я должна сказать, Гай: я заранее решила, что не стану с тобой спать.

– Конечно, – ничуть не удивившись, промолвил он с интонацией и взглядом, которых она не поняла.

Потом спросил:

– Тебя проводить?

– Нет. Меня ждут рабыни. Иди к ученикам. Так ты придешь завтра?

Он улыбнулся:

– Приду. Скажи, как тебя найти.

…Остаток дня Ливия посвятила размышлениям о том, какие блюда приготовить к завтрашнему обеду. В конце концов она решила подать морскую рыбу под соусом, устрицы, соленые маслины и белое вино. На десерт – печеные каштаны и миндаль в меду.

Ливия велела поставить стол и ложа в саду, под образованной сплетением ветвей естественной крышей: ей казалось, в такой обстановке обедающие должны были чувствовать себя легко и непринужденно.

Согласно правилам вежливости, Гай Эмилий явился чуть раньше назначенного времени. Ливия удивилась: он пришел в тоге и выглядел и держался как настоящий римлянин. Согласно греческим обычаям, хозяева и гость омыли руки и сняли обувь, но венков не надели и возлияний совершать не стали. Поначалу разговор не клеился. Аскония молчала, как и было положено младшей по возрасту, да к тому же девочке, Карион не привык присутствовать на таких обедах и смущался, а Ливию отвлекали обязанности хозяйки. Больше всех говорил Гай Эмилий. Рассказывал о школе, о жизни в Афинах, о храмах, о людях и о богах… А в середине их скромного пира встал и прочитал отрывок из «Одиссеи»:

…великая сердцу утеха

Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду

Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости

Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом

Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток

Льет виночерпий в кубках его опененных разносит.

Думаю я, что для сердца ничто быть утешней не может.[35]35
  Перевод Н. Гнедича.


[Закрыть]

Он сам предложил Кариону прогуляться по саду, а вернувшись, незаметно кивнул Ливий. Под каким-то предлогом она позвала его в дом, и Гай задумчиво произнес, глядя в окно на расстилавшийся в полуденной тишине сад:

– Я немного побеседовал с ним и могу сказать: необычный мальчик. Мы говорили о произведениях, которые он читал, и он обмолвился: «Бывает, когда закончишь читать хорошую книгу, тебя охватывает близкая к отчаянию грусть, потому что кажется, будто прожил еще одну жизнь».

– Пойми, – промолвила Ливия, – Я хочу, чтобы ты сделал это не ради меня, а ради Кариона.

Гай Эмилий надолго замолчал. Он думал, и Ливий вдруг захотелось, чтобы он повернулся и сжал ее в объятиях. Тогда она забыла бы о данных себе обещаниях и растворилась в том, что чувствовала. Но Гай не двигался и продолжал смотреть в окно. Потом сказал:

– Интересно, кто его настоящие родители? Где Тарсия подобрала этого мальчика? На овощном рынке, у колонны, где обычно оставляют младенцев?

Ливия подошла к нему и посмотрела в глаза.

– Что касается Кариона, я хочу быть честной до конца. Ты помнишь куртизанку Амеану?

– Амеану? Я не видел ее много лет, но… да, я ее помню. При чем тут эта женщина?

– Амеане не был нужен ребенок, и она отдала его Тарсии. Это ее сын. А отцом может быть кто угодно, даже сам Цезарь. Кажется, к ней приходили только знатные люди.

– Те, у кого имелось достаточно денег, – поправил Гай и покачал головой. – Сын Амеаны! Кто бы мог подумать! Он знает?

– Нет. Быть может, что-то помнит – Тарсия взяла его к себе, когда ему было года три, – но считает ее своей матерью.

– А Элиара?..

– Не знаю. Тарсия говорит, ей кажется, Карион всегда догадывался, что Элиар ему не отец. Элиар больше любил другого мальчика.

– Любил? – повторил Гай Эмилий. – Элиар погиб?

– Не знаю. От него очень давно нет вестей.

– Очень давно? – В голосе Гая слышалось удивление – Ах, да, ведь прошло много лет…

Они помолчали. Потом Ливия сказала:

– Кариону повезло. Тарсия образованная женщина, и хотя они жили в бедности, сделала все для того, чтобы он стал таким, каким стал.

– Трудно что-то сказать, – заметил Гай. – Ведь ему всего шестнадцать. Сейчас он уверен в том, что держит в руках нить своей будущей жизни, но так ли это на самом деле? Все может измениться. Дар исчезнет – и что тогда? Ведь на его пути еще не встречалось серьезных препятствий!

Ливия не стала отвечать на вопрос. Вместо этого промолвила:

– Вы чем-то похожи, ты не находишь? Я имею в виду не внешне, а…

Гай усмехнулся:

– Мне всегда казалось, никто из людей не сможет меня понять, и я не слишком к этому стремился, а Кариону, напротив, хочется быть понятым. – Он взял Ливию за руку, легонько сжал ее пальцы и неожиданно произнес: – Я изменился. Прежде умел смотреть на мир только своими глазами – теперь учусь видеть жизнь глазами своих учеников.

– Так ты согласен? Я заплачу за обучение и дам Кариону денег на все расходы. Оставлю раба-грека, чтобы он ему помогал.

Гай чуть заметно поморщился:

– Дело не в деньгах. Я должен посоветоваться с Клеоникой. Что она скажет, если узнает об этом усыновлении?

– Объясни, что Кариону нужно только твое имя. Тебе же известно, такие случаи нередки.

Он задумчиво покачал головой:

– Не знаю, не знаю…

– Почему у вас нет своих детей? – осмелилась спросить Ливия.

– Потому что я так решил, и можешь больше не спрашивать! – резковато ответил он. – Карион хочет получить имя, а мой настоящий сын, полагаю, нуждался бы в чем-то большем, в том, чего я никогда не смогу ему дать. Неужели ты не видишь, что перед тобой только тень прежнего Гая Эмилия Лонга?

– Не вижу, – твердо произнесла Ливия и прибавила: – А твоя жена? Ты считаешься с ее желаниями?

– Я объясняю ей то, что могу объяснить.

– И она понимает?

– Если б не понимала, не жила бы со мной.

Ливия решила прекратить этот разговор. Она могла бы спросить, почему его до сих пор угнетают давние потери? Разве он был частью того, что утратил? Но она слишком хорошо знала ответ Гая: пришло время, и он понял, что его жизнь – след на воде, что он не несет в себе ничего, кроме разочарования в самом себе… Женщина вздрогнула. Ей казалось, он существует вне своей прошлой жизни, вне былых чувств, любви к ней, Ливий. Что-то размазалось, стерлось, как на старой фреске, застыло и уже не менялось, не пленяло яркостью, не тревожило душу. Да, он все помнил, и она была дорога ему, но…

– Как тебе моя дочь? – спросила женщина, пытаясь отвлечься от тягостных мыслей.

– Мне кажется, она мало похожа на тебя.

– Что ж, возможно, это к лучшему.

Ливия ждала, что Гай заговорит о ее сыне, но он ничего не сказал, и она испытывала странную смесь облегчения и разочарования.

«У твоего ребенка есть все, – с горькой усмешкой подумала Ливия – Даже любящий отец». И внезапно ужаснулась, поняв, что отняла у Гая сына и расчетливо, разумно подарила его Луцию. Тарсия была права: она поступила жестоко не только по отношению к мужу – она несправедливо наказала и того, чье имя было начертано в ее сердце рукою богов…

…Гай Эмилий велел Кариону явиться в школу. Ливия не очень удивилась бы, если б узнала, что Гай ничего не сказал Клеонике: не смог. Он просто привел юношу к Бианору и странно смутился, когда пожилой грек неожиданно произнес:

– Твой сын?

– Почему ты так говоришь? – встревожился Гай.

– Вы похожи, – спокойно произнес хозяин школы, и тогда все окончательно решилось.

– Смотри, чтобы, научившись говорить, ты не разучился думать! – произнес Бианор обычное напутствие, и Карион вошел во двор школы.

…Через несколько дней Ливия и Аскония возвращались в Рим. Женщина молчала, глядя на колоннаду громоздившихся вдали гор, воздвигнутых богами словно бы в ознаменование своего могущества, и ей казалось, будто она оставила в Афинах что-то очень дорогое: свои истинные чувства, свои последние мечты. Хотя теперь… наверное, им не было приюта и там. Карион легко расстался и с Асконией, и с нею, он думал только об учебе и о новой жизни, да и в прощальном взгляде Гая Эмилия Ливия не заметила особого сожаления. Эти двое еще не поняли, что в каком-то смысле обрели друг друга. Им с Асконией не было места в таком союзе.

Неожиданно девочка нарушила молчание:

– Правда, что отец скоро выдаст меня замуж?

Ливия удивленно повернула голову и встретила растерянный взгляд жемчужно-серых глаз дочери.

– Я ничего об этом не слышала. Думаю, что не скоро: ты еще очень молода. В любом случае он спросит твоего согласия.

– А Карион вернется в Рим?

– Надеюсь, – сказала Ливия и ласково погладила волосы дочери.

…Приехав домой, она обнаружила мужа лежащим в постели: оказалось, два дня назад, во время заседания сената у него сильно заболело сердце, и он был вынужден покинуть курию. Спешно вызванный врач велел Луцию провести несколько дней в полном покое.

Она прошла в спальню, не снимая дорожной одежды. Увидев жену, Луций приподнялся на локте.

– Что произошло? Это очень серьезно? – встревоженно произнесла Ливия, присаживаясь возле ложа.

– Нет, – сказал Луций и опустил голову на подушку.

– Но прежде такого не случалось!

– Было, только давно. В детстве я не мог бегать и прыгать, как другие. А потом все вроде бы прошло, ведь я даже служил в армии.

– Тебе нужно поберечь себя, – заметила Ливия. Луций покачал головой. Ему была приятна ее забота.

– Завтра встану. Слишком много дел.

Ливия вышла, но вскоре вернулась и просидела в спальне до вечера. Они спокойно говорили. Луций мало спрашивал о поездке в Афины, и Ливия тоже не слишком много об этом рассказывала. Едва ли не впервые она была довольна тем, что все сложилось так, как сложилось. Как бы она чувствовала себя сейчас, если б нарушила данное себе обещание и бросилась в объятия Гая Эмилия? В конце концов, ее дом, ее семья были здесь, и она совершенно искренне не желала Луцию зла. Больше ей незачем ездить в Афины: она приняла посильное участие в судьбе Кариона, а что касается Гая Эмилия – отныне ей было достаточно знать, что он жив, и у него все в порядке.

…Элий шел по Эсквилину, по так называемому Кривому кварталу и жевал только что купленную в одной из открывшихся на рассвете пекарен горячую лепешку. Он убежал на улицу спозаранку, не позавтракав, поскольку опасался, что мать поручит ему какую-нибудь домашнюю работу. Постепенно светлело, и Рим просыпался: из мрака вырастали серые очертания домов, в окнах, доселе манивших вглубь своей черной пустоты, загорался свет. От камней мостовой пахло сыростью и гнилью: жители этого квартала не были озабочены тем, куда выливать помои.

Элию исполнилось тринадцать лет, он окончил начальную школу, и поскольку не проходило дня, чтобы его не секли за дурное поведение и нерадивость в учении, никому не приходило в голову заставлять его продолжать образование. Он одинаково ненавидел писать стилосом на навощенных дощечках, по которым скользила рука, и на папирусе – разведенными водою чернилами, которые брызгали и растекались. Зато ему нравилось носиться по улицам хоть в жару, хоть в холод, когда под ногами разбивались замерзшие лужи, шляться по рынкам, стягивая сладости из-под самого носа зазевавшихся торговцев, бежать за сенаторами по площади, громко распевая непристойные песенки, дразнить бродячих предсказателей и философов. Излюбленным занятием Элия и его приятелей было намазать монетку смолой, приклеить ее к камням мостовой и наблюдать, как какой-нибудь мелочный ремесленник с проклятиями отдирает ее от камней. Еще они забирались на крышу инсулы и швырялись камешками в прохожих или старались забрызгать грязью тогу незадачливого клиента. Элий часто приходил домой в царапинах и синяках, потому что лез в драку с любым, кто пытался его задеть.