Текст книги "Любовь и Рим (По воле рока)"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
Элиар еще ни разу в жизни не наблюдал столь потрясающего зрелища. Небо еще не потемнело, оно имело ровный неяркий свет и висело над холмами и равниной точно огромная металлическая крыша, а дальше, у края горизонта блестело, как серебро, и казалось, будто там, в вышине троекратно отдавались крики, вопли, стоны и звон оружия нескольких тысяч сражавшихся.
Но вот раздалась команда, и конница понеслась вперед, навстречу туче неприятельских всадников. Элиар ощутил неожиданную легкость в теле, он чувствовал окрыляющую слитность с конем и, резко врезавшись во вражеский строй, без промедления ввязался в битву. Его вмиг окружили оскаленные лошадиные морды и искаженные человеческие лица. Зловещий, дикий, оглушительный рев битвы несся над полем, это было подобно шторму; Элиар сразу понял, как глупо полагать, что человек, пусть он невероятно силен и храбр, может сопротивляться натиску огромной массы людей.
Случилось так, что сначала дрогнула первая линия пехоты на левом фланге, затем вторая, третья, – в какой-то миг эти всеобщие судорожные движения перешли в беспорядок, началась давка, легионеры толкали и опрокидывали друг друга, уже не разбирая своих и чужих, топтали упавших и под конец обратились в бегство. Тут же пришла в действие неприятельская конница; подобно сорвавшейся лавине, она преследовала в панике бросавших щиты и шлемы легионеров армии Марка Брута. Не легче пришлось и воинам Криспа: на них обрушился шквал дротиков и стрел подоспевших легковооруженных солдат, и они были вынуждены отступить. Отходили постепенно, яростно сражаясь, но на фоне всеобщего бегства это уже не имело смысла. Наконец Крисп решительно скомандовал повернуть назад.
Человек двадцать воинов сумели оторваться от преследования вражеской конницы и теперь что есть мочи скакали в сторону леса, стремясь вырваться из окружения. Уже почти стемнело, и Крисп надеялся добраться до поросших густым ивняком берегов маленькой речки. Он приметил ее, когда ходил на разведку. Там можно было спрятаться от погони.
Лошадь одного из воинов совсем обессилела, тогда он пересел за спину своего товарища, да еще были раненые дротиком и стрелами, однако сейчас не было возможности оказать им какую-либо помощь. Всадники влетели в странно тихий влажный лес и на миг остановились, озираясь, запыхавшиеся и разгоряченные безумной скачкой.
– Туда! – крикнул Крисп, указывая в сторону поросшей лесом лощины, скрытой между вырисовывавшихся на фоне быстро темнеющего неба огромных холмов. Да, туда, вверх по склону, и, возможно, им удастся уйти.
Журчание речушки слышалось то явственней, то глуше, но вот раздался совсем новый, резкий звук – камни, летевшие из-под копыт лошадей, с шумом скатывались в воду. Всадники Криспа остановились, с трудом удерживая взмыленных коней, и развернулись в разные стороны, выхватив оружие и изготовившись к схватке.
– Тише! – Крисп поднял руку и почти тут же из-за деревьев вынеслись воины, человек сорок или больше, и окружили отряд.
– Сдавайтесь! – крикнул один из них, вероятно, тоже декурион – на его шлеме полыхали ярко-рыжие перья.
Но окруженные всадники не спешили опустить мечи.
– Что нас ждет? – спросил Крисп.
– Вероятно, вам сохранят жизнь и позволят вернуться в Рим. Среди вас есть рабы?
– Нет, – сказал Крисп, – все свободные. Вы окажете помощь раненым?
– Да. Вас немедленно доставят в лагерь, там выяснят, кто вы такие, и решат вашу судьбу.
– Мы сдаемся, – промолвил Крисп и, повернувшись к своим воинам, многие из которых еще не опустили мечи, коротко и веско произнес: – Я приказываю сдаться!
Глаза Элиара беспокойно вспыхивали, он то стискивал, то вновь разжимал руку, державшую меч. Его полоснуло невыносимое по своей тяжести воспоминание о том, как он попал в плен к римлянам тогда, несколько лет назад. Сейчас он не мог броситься в схватку – здесь были его товарищи, и если они решили подчиниться приказу, он не должен навлекать на них смерть.
Крисп слез с коня. Дождавшись, когда его воины сдадут оружие, он вдруг резко бросился на свой меч и тут же свалился навзничь, обливаясь кровью. Элиар кинулся к декуриону и склонился над ним. Голова Криспа была бессильно повернута набок, а лицо вмиг покрылось синевато-серой бледностью. И все-таки он сумел открыть глаза.
– Зачем?! – прошептал Элиар.
– Не надо, чтобы вы видели, как я сложу оружие, это… позор, – через силу вымолвил Крисп и тут же стал кашлять кровью.
И вот его глаза в последний раз блеснули золотом и погасли, и все тело разом застыло.
Элиар выпрямился с изменившимся, посеревшим лицом и обратился к старшему:
– Нам позволят взять его с собой и похоронить, как подобает?
Тот молча кивнул.
Тело Криспа завернули в плащ и понесли на плечах. Раненым разрешили ехать верхом.
Элиар пробирался сквозь заросли, не обращая внимания на то, что ветки хлещут его по лицу. Странно, но после всего случившегося он чувствовал, как все те горькие, злые, отчаянные мысли, что так долго терзали его, уходят, уступая место ясному, мудрому и немного усталому пониманию того, что на свете существуют не придуманные людьми или созданные богами, а куда более древние законы: законы битвы, совести и чести, да и просто сердца, – подчиняться которым все равно что жить, и он будет жить вопреки всему, он, воин римской армии, незаметно ставший частью того, что некогда ненавидел.
ГЛАВА IX
Свадьба Децима Альбина и Веллеи Норбаны несколько раз откладывалась, пока обе стороны не решили, что далее тянуть не имеет смысла: в итоге бракосочетание состоялось в начале 715 года от основания Рима (41 год до н. э.), примерно через месяц после празднеств, посвященных Сатурну.
Как и прежде, стояли неспокойные дни; казалось, им не будет конца. Из страха перед воинами Секста Помпея купцы не доставляли в Рим продовольствие и товары, что еще больше усиливало народные волнения. Мало кто отваживался покидать свой дом с наступлением темноты.
После разгрома республиканцев в битве при Филиппах Марк Антоний отправился на восток в выделенные ему провинции, а Октавиан прибыл в Италию. Согласно данным ранее обещаниям он наделил ветеранов Цезаря землей, рабами, инвентарем и скотом – все это они получали из числа владений и имущества проскрибированных. То тут, то там вспыхивали мятежи населения, вызванные введением дополнительных грабительских налогов, статуи триумвиров сбрасывались с постаментов, в сенаторов летели камни. Росла популярность Секста Помпея, как полагали многие, последнего из влиятельных республиканцев, большинство которых после поражения при Филиппах, подобно Кассию и Бруту, покончило жизнь самоубийством.
Легионеры и низшие офицеры республиканской армии получили прощение триумвиров и были распределены по войскам Антония и Октавиана.
Меньше всего Ливий хотелось присутствовать на свадьбе Децима и Веллеи, куда, как она знала, приглашен Луций Ребилл, но делать было нечего. К счастью, гостей пришло немного: кто из знакомых был убит или изгнан, другие сами покинули Италию. Невеста Децима, маленькая, черноволосая темноглазая девушка в длинном, ниспадавшем до самого пола одеянии, еще больше подчеркивавшем ее почти детскую хрупкость, казалась одновременно испуганной и удивленной. Децим довольно много выпил, был как-то по-особому нервно весел, и Ливия испытывала невольную жалость к своей юной невестке.
Молодая женщина сидела неподалеку от Луция и временами ловила на своем лице его странный, как ей казалось, слегка насмешливый взгляд. В течение минувшего года они ни разу виделись: Ливия жила затворницей и изредка встречалась только с Юлией. Молодая женщина предполагала, что карьера ее бывшего мужа идет в гору – наверняка недалек тот день, когда он примерит башмаки из красной кожи на высоких каблуках.[27]27
Обувь курульных эдилов. Такие башмаки носили также консулы и преторы.
[Закрыть] Ливия не запрещала ему навещать дочь, но Луций не приходил. Женщина решила, что он все-таки сомневается в своем отцовстве, хотя на самом деле это было не так: он просто не хотел причинять себе лишнюю боль. И сейчас Луций не насмехался над Ливией, а любовался ею – прямой посадкой головы, строгой живостью глаз, пылавшим на щеках тонким и нежным румянцем. Она ничуть не подурнела, просто стала старше, и это красило ее, как и сохранившаяся стройность и легкость фигуры. Она одевалась изысканно и в то же время скромно, в меру украшала себя, держалась очень независимо, без вызова и смущения, и Луций находил ее весьма привлекательной. Он кивнул Ливий, но не заговорил с нею и в следующие минуты не раз замечал, что она поглядывает в его сторону.
Едва на небе появилась Венера, как началось свадебное шествие. Впереди шла молодежь с факелами, остальные двигались сзади – довольно беспорядочной и шумной толпой.
Оказавшись на свежем воздухе, Ливия ощутила странное дремотное спокойствие. В вечерней тишине все звуки плыли будто издалека, но, приближаясь, казались звонкими, как удар молота по наковальне.
Часть гостей, что сопровождали новобрачных, быстро прошла вперед, оторвавшись от тех, кто был в хвосте. С последними случилась заминка: навстречу им с соседней улицы неслась толпа каких-то людей, в руках которых были палки и камни. Увидев кучку мужчин и женщин, среди которой оказались Луций и Ливия, они устремились к ним, что-то выкрикивая и грозно размахивая руками.
Луций сделал знак двум вооруженным рабам, и те бросились наперерез толпе, но были сбиты с ног и затоптаны, после чего к оцепеневшим от неожиданности свадебным гостям подбежало несколько человек. Схватив ближайшего из мужчин, они бросили его в водосточный канал и сорвали украшение с шеи одной из матрон, а когда несчастная закричала, толкнули ее так, что она упала на камни.
– Стойте! – Луций вытянул вперед руку. – Ступайте прочь! Поберегите свои головы, ибо вы уже натворили столько, что будь их у вас по дюжине на каждого, все стоило бы снести с плеч!
В ответ кто-то швырнул в него камень, но Луций увернулся и, наклонившись, поднял брошенный рабом меч.
– Уводите женщин! – крикнул он, но один из оборванцев успел подскочить к Ливий, схватил ее и поднял, намереваясь швырнуть в канал: поступок, неслыханный по отношению к римской матроне.
– А ну, что ты теперь скажешь? – обратился он к Луцию.
– Давайте деньги и все, что у вас есть! – завопил другой. Ливия не сопротивлялась; ее глаза расширились, она не смела вздохнуть в грубых и сильных чужих руках. Внизу застыли мужчины; впереди всех стоял Луций – его лицо казалось очень бледным, но глаза сверкали точно лед на солнце. Вдруг он сделал резкий выпад, с силой вонзил меч в тело державшего Ливию человека и успел подхватить женщину до того, как она свалилась бы на землю или в воду. Быстро вытащив оружие из обмякшего тела, он яростно перерубил палку бросившегося на него плебея и воскликнул:
– Вон!! Или, клянусь фуриями, завтра все вы будете обезглавлены! Посягнувшие на жизнь свободных и родовитых граждан достойны самого страшного проклятия и смерти!
Он говорил с ними как господин с рабами, в его голосе было столько уверенности, словно он не смел и подумать, что его могут ослушаться.
Ливия стиснула онемевшие пальцы. Хотя Луций и держал меч, он был совершенно открыт, уязвим для ударов: если кто-нибудь решится бросить ему в голову камень…
Хотя этот безмолвный поединок двух воль длился не более минуты, ей показалось, будто прошла вечность. Воздух был полон напряжения; та и другая сторона замерли, испепеляя друг друга взглядами, потом толпа враждебных Луцию и его спутникам людей неожиданно повернулась и устремилась на боковую улицу. Проход был свободен.
Все разом заговорили; женщины плакали, мужчины склонялись над водостоком, пытаясь что-нибудь разглядеть в темноте, но видели только зеркально-черную поверхность воды: очевидно, брошенный туда человек утонул. Кто-то побежал догонять свадебную процессию, другие решили проводить домой перепуганных женщин.
Луций повернулся к стоявшей неподалеку Ливий – ее волосы пришли в беспорядок, одежда была запачкана чужой кровью.
– Ты не можешь идти за новобрачными в таком виде, – сказал он ей. – Давай я отведу тебя к себе, а потом пошлю раба предупредить Марка Ливия о том, что случилось.
Молодая женщина только кивнула. Она шла чуть впереди и молчала. Луций не видел лица Ливий, но заметил, что ее тело сотрясает дрожь.
Он привел ее в дом, позвал рабов, велел подать воду для умывания, чистую одежду и принести вина.
– Ты едва держишься на ногах, – озабоченно произнес он, протягивая ей кубок. – Будет лучше, если ты ляжешь в постель и как следует отдохнешь. А завтра утром тебя отведут домой.
– Но что скажет отец, когда узнает, что я не ночевала дома? – неуверенно проговорила Ливия.
– Я все улажу, – заявил Луций и прибавил с легкой усмешкой: – Все-таки мы с тобой немного знакомы…
Ливия умылась, взяла поданную рабыней одежду, после чего Луций сам проводил ее в спальню. В каком бы состоянии ни пребывала молодая женщина, она заметила, что здесь кое-что изменилось: кровать была застелена покрывалом из тирского пурпура с золотым шитьем, на котором лежали такие же подушки, кроме того, в комнате появились красивые бронзовые лампы.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Луций.
– Хорошо.
– Ложись и отдыхай, тебя никто не потревожит.
Он вышел; Ливия быстро переоделась и забралась под покрывало, не снимая туники. Она не знала, вернется ли Луций, – он вернулся и встал у изголовья.
– Теперь здесь другая обстановка, – заметила Ливия, нарушая неловкое молчание.
– Да, – бесстрастно подтвердил он, – мое положение тоже изменилось.
– Я слышала о твоих успехах и рада за тебя.
– Вот увидишь, придет день, когда я стану сенатором! – отрывисто проговорил он, глядя куда-то в стену. – Возможно, тогда ты поймешь, каков я на самом деле!
– Для этого тебе вовсе не нужно становиться сенатором, Луций, – мягко произнесла Ливия. – Мне достаточно было видеть, как ты защищал меня от целой толпы. Хотя я прекрасно понимаю, что ты так же вступился бы за любую другую женщину…
– За другую я не испугался бы столь сильно.
– Но ты не выглядел испуганным, наоборот…
Внезапно лицо Луция исказилось, он сжал кулаки и выкрикнул странно срывающимся, изменившимся голосом (при этом его взгляд оставался твердым и болезненно-ясным):
– Если б ты знала, как мне тяжело видеть тебя, говорить с тобой… Мне ни за что не нужно было жениться на тебе, слышишь! Ни за что, никогда!
Он повернулся в профиль, на его лице играл отсвет пламени, губы сжались в тонкую нить.
– Почему? – растерянно прошептала Ливия.
Луций посмотрел ей в глаза, и она не вынесла этого взгляда.
– Спрашиваешь, почему? Потому что ты до краев наполнила мою жизнь тревогой, неуверенностью и беспокойством, ты изменяла мне на каждом шагу, каждой мыслью, любым движением и словом. Эта твоя любовь к… – не хочу произносить его имя! – поглотила все остальные чувства, ты всегда считала себя правой, тебе и в голову не приходило оглянуться в мою сторону…
– Для тебя было бы лучше, если б ты тоже полюбил, – сказала Ливия.
– Может, я и любил… Просто меня воспитывали иначе, внушали другое, всякие там понятия о разумном течении жизни… Есть такое выражение, кажется, оно принадлежит Протагору: «Душа – это чувства и ничего более». Так вот, разве я знал, что эти чувства – как вынутый из ножен клинок: если они есть, то больно режут тебя, но без них ты пуст и не мил самому себе!
Ливия изумилась: прежде Луций не говорил о любви.
– Кого же ты мог любить?
– А ты не догадываешься? Тебя, Ливилла! Неожиданно произнесенное им имя обожгло ее болью – сразу подступили невыплаканные горячие слезы.
– Да, любил и, наверное, люблю, – с горечью и смятением продолжал Луций. – А вот твои чувства к этому… Гаю Эмилию, как мне кажется, смахивают на подделку. Просто он был красив, к тому же умел произносить пылкие речи и знал много стихов. Да еще, насколько я понимаю, вечно нуждался в твоей поддержке: ведь это увлекает женщин! А я? Разве я был тебе плохим мужем, Ливия, не пытался добиться твоей откровенности, не был внимателен к тебе? Я хотел, чтобы у нас были дети и все, что нужно для счастья, а в результате…
Ливия лежала, пораженная его словами, не произнося ни звука, прижав руки к груди. Он говорил не так, как прежде, без суровой холодной насмешки и превосходства, и она замирала при мысли, что ей вновь придется причинить ему боль.
«Ты уже причинил мне боль, Луций!» – воскликнула она после свадьбы, но потом у нее не было повода произносить такие слова. Да, он был хорошим мужем, и если то, что он сказал ей сейчас, правда, можно представить, как сильно он страдал все это время!
Между тем Луций сел на кровать, просунул руку под покрывало и, отыскав пальцы Ливий, сильно сжал в своих.
– Ты плачешь… из-за него? – глухо произнес он.
– Нет, – тихо отвечала Ливия, – мне жаль, что я… недостойна твоей любви, что я не оправдала твоих надежд…
– Сейчас это неважно, – сказал Луций, потом склонился над нею и поцеловал – она увидела, как расширились и потемнели его глаза.
Молодая женщина замерла в растерянности, не зная, что делать; тем временем Луций откинул покрывало и лег рядом. Его намерения не оставляли сомнений, и Ливия не находила в себе душевных сил для того, чтобы равнодушно и безжалостно оттолкнуть бывшего супруга. Он снял с нее одежду, потом разделся сам, он гладил ее кожу, прижимался всем телом; его поцелуи были настойчивыми и страстными, он шептал слова, каких она не слышала уже давно.
Ливия знала, что должна отдаться ему; она привыкла покорять тело рассудку, но сейчас ей не хотелось этого делать. Она как никогда желала быть искренней, и потому облегченно вздохнула, почувствовав, как внутри разгорается сладостное томление.
Луций был неутомим, изобретателен, неистов и нежен, она отогревалась и оттаивала в пламени его страсти; в этот миг между ними, казалось, не осталось ничего потаенного, и даже воспоминания о Гае исчезли, словно бы превратились в сожженную в пепел жертву. Ливия не отдавала себе отчет в том, что происходит, правильно это или неправильно, она словно бы отреклась от того, что было с ней прежде.
Они провели вместе всю ночь и вместе встретили утро. Ливий чудилось, будто она видит в глазах Луция отражение того, что случилось, а он видит это в ее глазах. А между тем он пытался угадать, живет ли еще в ее душе образ другого мужчины, и не мог. И тогда сказал:
– Я никому не объявлял о нашем разводе; будем считать, что его не было? Я сам поговорю с твоим отцом. У нас есть Аскония; признаться, я очень скучал по ней. – И видя, что Ливия напряженно молчит, прибавил: – Все будет так, как ты хочешь. Мы можем поехать путешествовать, чтобы забыть обо всем, посетим Грецию или Египет…
– А твои дела в Риме? – спросила Ливия.
– Подождут. – Он взял ее руку и прижал к своей груди. – Настоящее – здесь. И твое и мое. Не надо противиться судьбе.
…Через несколько дней Ливия поговорила с отцом.
Децим только что уехал из Рима вместе с новоиспеченной супругой; после прощания с сыном Марк Ливий имел озабоченный, даже несколько растерянный вид. Признаться, Ливия считала, что отец напрасно отослал Децима в имение, недаром накануне отъезда ее брат вел себя так, будто отправляется в ссылку. Но сейчас речь пошла о другом.
Они вышли в перистиль и сели на влажную скамью, к которой со всех сторон тянулись уже лишенные цветов, зато обильно унизанные шипами ветки розовых кустов. Дул холодный ветер, он гнал по дорожкам увядшие листья, сухие веточки и серую пыль.
– Что ты хотела сказать? – спросил Марк Ливий. Ему показалось, что постоянно терзавшее дочь душевное напряжение и странное тайное упорство исчезли, она смотрела невозмутимо, уверенно и спокойно.
– Я думала, ты обрадуешься тому, что мы с Луцием примирились, – отвечала она.
– Я рад, – коротко и несколько резковато произнес Марк Ливий. – Хотя мне трудно судить, насколько это хорошо.
– Почему? Тебе всегда нравился Луций.
– Потому что мне неизвестно, как ты поступишь, если вдруг снова появится тот, другой, – промолвил отец и прибавил: – Да, мне нравится Луций, хотя, признаться, я никак не ожидал, что он будет так зависеть от женщины.
– Будь ты на месте Луция, то отверг бы такую, как я, раз и навсегда? – прямо спросила дочь, и Марк Ливий тяжело проронил:
– Не знаю.
Потом неожиданно поднялся и направился к выходу, и тогда Ливия, не выдержав, сказала ему в спину:
– Наверное, ты прав. Мне очень хотелось бы что-нибудь узнать о… том человеке, но некого попросить. Жив ли он…
Марк Ливий повернулся и ответил, стараясь сохранить спокойствие и не выдать себя выражением лица:
– Боги дважды указали тебе путь, третьего раза не будет, Ливия. Теперь, когда у тебя есть дочь, ты, наверное, можешь понять, что я чувствую… хотя, признаться, я и сам не понимаю, почему, вопреки всякому здравому смыслу, снова прощаю и поддерживаю тебя. После того, как Луций рассказал о тебе всю правду…
Молодая женщина вспыхнула, но не опустила глаза.
– Иногда я думаю, – жестко закончил Марк Ливий, – лучше б ты уплыла на Сицилию и не вернулась. Что касается того человека: все дороги ведут в Рим, и если он жив, то рано или поздно окажется здесь, а если умер, ты сама придешь к нему в назначенный богами час. Так уж устроен мир: все мы когда-то встречаемся – и получаем по заслугам.
С этими словами он вновь повернулся и быстро вышел из перистиля.
Прошло два месяца. В один из тихих мартовских вечеров Ливия уложила Асконию и решила почитать, пока еще не стемнело. Она прошла в библиотеку; это была небольшая, но красивая комната: ящики для свитков сделаны из драгоценных пород дерева, полки заставлены бюстами Муз. Ливия заметила, что за время их разлуки Луций существенно пополнил библиотеку, доставшуюся ему в наследство от покойного отца.
…Немного поколебавшись, молодая женщина все же переселилась в дом мужа. Луций не настаивал, он выжидал, и Ливия не сочла возможным слишком долго тянуть с ответом: это было бы слишком жестоко, особенно после того, как он столь внезапно и пылко обнажил перед нею тайники своего сердца.
Пока Ливия жила в доме отца, в ней постепенно пробуждались мысли о том, что своим безумным упрямством она не только губит будущее дочери, но и причиняет глубокое горе ни в чем не повинным людям: своему мужу и отцу. Не выдержав, она заговорила об этом с подругой, и Юлия со свойственной ей рассудительностью произнесла:
– Прошло больше года; если от него нет никаких вестей, пора возвращаться к разумной жизни.
– Кажется, Пенелопа ждала Одиссея несколько дольше, – невесело пошутила Ливия, на что Юлия невозмутимо отвечала:
– Так ведь он был ее мужем!
В те дни Ливия много думала об отце. Каково было ему, высшему чиновнику и уважаемому человеку, жить, зная, что его дочь вела себя дурно еще до замужества, а впоследствии запятнала родовое имя тем, что сбежала из дома с человеком, осужденным на смерть, и развелась с мужем? Известно, что женщины неподсудны государству, их может судить только семья, отец или муж. И мало ли было в Риме отцов и мужей, которые выносили таким, как она, смертный приговор?! В глазах всемогущих богов, да и многих сограждан они с Луцием оставались мужем и женой: слишком многое в Риме основывалось на верованиях, давно и прочно укоренившихся в глубине человеческих душ. И теперь Ливия все более явственно ощущала бремя вины перед близкими и ответственность за судьбу своего ребенка. Как всякая женщина, она окончательно повзрослела с рождением дочери и уже не могла, да и не хотела играть с судьбой.
Вскоре Ливия переселилась в дом мужа, и Луций вел себя так, будто ему совершенно не в чем ее упрекнуть.
…Она не успела выбрать свиток для чтения – вошла рабыня с сообщением, что возле ворот стоит какой-то воин.
– Он спрашивает тебя, госпожа!
Ливия тотчас направилась к выходу. Она совершенно не представляла, кто это может быть; в первую очередь у нее мелькнула мысль, что, возможно, кто-то принес ей весть о Гае Эмилии.
Женщина вышла за ворота и увидела его – светловолосого, голубоглазого молодого мужчину. Она остановилась, не понимая, что ему нужно, – Элиар выглядел совершенно неузнаваемым в своем воинском облачении.
– Привет, госпожа, – негромко промолвил он.
– Элиар! – воскликнула пораженная Ливия и радостно устремилась к нему. – Ты жив!
Элиар кивнул. Он стоял, не двигаясь, и прижимал к груди какой-то сверток.
– Откуда ты?!
– Из армии. Я ненадолго, быть может, на несколько дней…
– Но каким образом…
– Про это долго рассказывать, – перебил он. – Прости, госпожа, но я хочу узнать о Тарсии.
– Тарсия здесь. Она вернулась в Рим вместе со мной. Лицо Элиара просветлело.
– Я могу ее увидеть?
– Конечно. Только не в моем доме. В жизни Тарсии произошли некоторые перемены…
– Вот как? – произнес он заметно упавшим голосом.
– Нет! – Ливия улыбнулась. – Все осталось по-прежнему: она очень обрадуется тебе. Просто теперь она… Сейчас я тебе расскажу. Войди в дом!
Элиар как-то странно замялся. Потом вдруг сказал:
– Туг у меня ребенок. Он давно не ел, боюсь, умрет.
– Ребенок?! – изумилась Ливия. – Чей?
– Будем считать, что мой.
– Сколько ему? – спросила молодая женщина, пытаясь скрыть смятение.
– Точно не знаю. Наверное, несколько месяцев.
Они вошли в дом, Элиар опустил свою ношу на скамью. Ливия осторожно развернула плащ и освободила ребенка от насквозь промокших тряпок.
Это был мальчик, двух или трех месяцев от роду, с виду очень слабый и хилый. Он уже не мог плакать, только тихо попискивал.
– У моей дочери есть кормилица, – сказала Ливия, – сейчас я ее приведу.
Она велела рабыням позвать кормилицу и принести чистые пеленки.
– Наверное, ты тоже голоден? Сейчас я прикажу подать ужин. Уже поздно: оставайся ночевать.
Элиар слабо улыбнулся:
– В твоем доме? Ведь это Рим, а не Греция, госпожа! К тому же мне хочется поскорее увидеть Тарсию. – И вдруг спросил: – А где Гай Эмилий?
Ливия обняла руками плечи.
– Не знаю, – сказала она, облизнув сухие губы. Ее щеки пылали. – За меня прислали выкуп, и я смогла уехать. А Гай остался на острове, у пиратов, и мне до сих пор неизвестно, что с ним стало.
Больше они об этом не говорили; пришла кормилица и унесла ребенка, между тем Ливия велела подать Элиару вина и оставшийся от ужина кусок жаркого.
– Твой муж дома? – спросил молодой человек.
– Нет, – отвечала Ливия, – Луций пошел к моему отцу. Не беспокойся, он не скоро вернется. Садись и ешь, а я расскажу тебе о Тарсии.
Она не упомянула ни о том, что случилось с гречанкой на острове, ни о Карионе. Сказала только, что, несмотря на все уговоры, Тарсия решила жить отдельно и нанялась в мастерскую, где работали женщины, вольноотпущенницы и рабыни, умеющие шить и вышивать золотом. Они выделывали ковры и покрывала с вытканными изображениями зверей и различных мифологических персонажей, а также вышивали на туниках всевозможные украшения. Она сняла квартиру на Субуре и приобрела скромную обстановку.
Элиар слушал, изредка кивая, а Ливия исподволь поглядывала на него, поражаясь переменчивости человеческой судьбы. В те времена в легионы не принимали даже вольноотпущенников – разве что в самых исключительных обстоятельствах, о рабах же не могло быть и речи!
Не удержавшись, она снова спросила о том, как он попал в армию.
Элиар коротко изложил свою историю. После поражения в битве при Филиппах те легионеры Брута и Кассия, что больше не желали воевать, получили отставку, остальным предложили службу в армии триумвиров.
– Мне пришлось признаться, что я не имею гражданства; к счастью, в этой неразберихе никто не стал дознаваться до правды, а поскольку я хорошо говорю по-латыни, да к тому же неплохо обучен воинскому искусству, мне почти сразу присвоили гражданство и зачислили в конницу Октавиана, – сказал он.
– А если все откроется? – спросила Ливия. Элиар пожал плечами:
– Ты знаешь, что будет, госпожа. Только зачем об этом думать?
Ливия согласно кивнула. Что ж, Элиару несказанно повезло, чего не скажешь о Тарсии: вряд ли ее надеждам суждено сбыться, если только она не решится выйти замуж за кого-то другого. Большую часть времени Элиар будет находиться вдали от Рима, к тому же легионерам запрещено вступать в брак; как правило, они довольствуются случайными связями с теми жалкими созданиями, что следуют за войском в обозе, да еще с женщинами из завоеванных стран, которых нередко берут силой.
– Я дам тебе провожатого, – сказала Ливия, – он покажет, где живет Тарсия.
Вернулась кормилица с ребенком, она заявила, что с мальчиков все в порядке, он берет грудь, просто бедняжка слишком ослаблен от недоедания и плохого ухода.
– А где его мать? – решилась спросить Ливия.
– Она умерла, – сказал Элиар. Потом поблагодарил и простился.
Раб проводил его до начала улицы, где жила Тарсия, и объяснил примерный путь.
…Элиар немного постоял, вдыхая городской воздух, от которого уже отвык. Вечер был мрачный, ни луны, ни звезд. Темнота, прохлада и ощущение полной покинутости. Элиару не верилось, что скоро он увидит Тарсию. Он невольно усмехнулся. Долгожданное свидание с нею потребует от него гораздо большего мужества, чем неожиданная встреча с врагом!
Тарсия жила в верхнем этаже громоздкой инсулы. Элиар прошел к дому, с трудом отбиваясь от уличных псов, которые кидались на него со злобным лаем. Он спросил о Тарсии в двух или трех квартирах; наконец неопрятная толстая женщина показала ему дорогу.
Элиар поднялся по шаткой деревянной лестнице, постучал и, заслышав легкие шуршащие шаги, толкнул дверь ногой, обутой в тяжелый солдатский башмак.
Тарсия испуганно замерла на пороге. Ее пушистые рыжие волосы в свете неярко горевшей лампы казались красновато-желтыми, а глаза, выглядевшие почти прозрачными на затемненном лице, влажно блестели. Губы молодой женщины чуть приоткрылись, но она не вымолвила ни слова и стояла, бессильно опустив обнаженные тонкие руки.
Элиар не мог обнять гречанку, ему мешала его ноша. Он сделал шаг вперед и вошел в комнату. Она была такой крошечной, что стоило ему пройти на середину, сразу сделалось почти совсем темно.
Элиар поискал взглядом, куда бы ему положить сверток, и наконец опустил его на стоявший у двери сундук. Потом повернулся к Тарсии и, повинуясь неожиданному порыву, преклонил колена, обнял молодую женщину за талию и приник к ее телу с такой силой, что она едва не упала.
– Я вернулся, – глухо прошептал он.
Она не смогла ничего сказать, лишь положила руки на его голову и тихо поглаживала, чуть покачиваясь; ее лицо было бледно, и щеки мокры от слез.
Они долго молчали; потом Элиар встал на ноги и промолвил, не выпуская ее руки:
– Я даже не знаю, что тебе сказать…
– Не говори ничего. Главное, ты жив и вернулся ко мне. Он помотал головой:
– Есть еще кое-что.
Элиар встал, подошел к сундуку, отвернул края плаща, и Тарсия увидела ребенка.