Текст книги "Любовь и Рим (По воле рока)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Луций внимательно смотрел на стоящего перед ним юношу. Сейчас особенно бросалось в глаза его сходство с Ливией – то же слегка беспомощное и одновременно твердое выражение лица, теплый оттенок кожи и лишенные привычной римскому взгляду остроты и резкости черты.

Нельзя сказать, что Луцию не нравился Децим, просто он никогда не воспринимал его всерьез.

– Денег? Сколько?

– Десять тысяч сестерциев. Наступила пауза.

– Зачем?

Децим пробормотал, краснея от мучительного злобного унижения:

– Я должен одному человеку.

К счастью, на этом Луций прекратил расспросы. Он ничего не говорил, он думал. Наконец сказал:

– Это большая сумма. Но я дам ее тебе. Взамен ты должен оказать мне кое-какую услугу.

Сердце Децима радостно подпрыгнуло, и одновременно в его душу закралась тревога.

– Вряд ли я смогу чем-то помочь тебе, Луций.

– Сможешь, – отрезал тот. Потом кивнул: – Идем со мной.

Децим покорно пошел следом. Они остановились между колоннами. Здесь было темновато и пахло сырой штукатуркой. Луций невозмутимо произнес, глядя прямо в глаза собеседнику:

– Мне нужно имя – имя мужчины, с которым твоя сестра встречалась до замужества.

Ничто не удивило бы Децима сильнее, чем эта фраза. Он вытаращил глаза и молчал, между тем как Луций продолжал с потрясающей рассудительностью и серьезностью:

– Ты делаешь то, что необходимо мне, я даю тебе то, чего хочешь ты. Можешь не спешить возвращать деньги. Твой отец ничего не узнает. И не говори, что тебе неизвестно это имя.

– Но зачем оно тебе? Не понимаю. Вы с Ливией женаты два года, и, по-моему, у вас все хорошо. Что ты собираешься предпринять?

– Ничего. Я просто хочу знать. Вот и все.

– Но этот человек давно уехал из Рима и…

Луций остановил его решительным жестом:

– Это тебя не касается. Могу сказать одно: не ответишь на мой вопрос – не получишь денег.

Децим смирился. Сейчас ему нужны были деньги – остальное не имело значения. И все же он спросил для успокоения совести:

– Ливия не узнает?

– Конечно, нет. Я сам заинтересован в секретности этого разговора.

Тогда Децим произнес, подавив вздох:

– Его зовут Гай Эмилий Лонг.

В мозгу Луция вспыхнула искра. Он немедленно вспомнил. Гай Эмилий Лонг – молодой человек знатного рода. Насколько удачливый – неизвестно, но, кажется, богатый, очень богатый. И красивый. Луций стиснул пальцы. Конечно, ничего удивительного, что Ливия им увлеклась.

Децим ушел, а Луций все не мог успокоиться. В нем взыграл уязвленный собственник, и в то же время он чувствовал себя оскорбленным в каких-то искренних и глубоких чувствах. Да, Децим был прав, их брак с Ливией считался удачным и все же… Иногда Луций ловил себя на мысли, что хотел бы увидеть, как она смеется, веселится, безудержно радуется жизни, ведь ей было всего двадцать лет. Порою ему хотелось спросить: «Чего ты желаешь?». Но он не решался. Он не знал, какою Ливия была с тем, другим, и это угнетало его.

Луций вошел в комнату, где жена одевалась и причесывалась. Оказалось, Ливия почти готова: она сидела на стуле, и две рабыни заканчивали укладывать ей волосы.

Ливия обернулась на звук его шагов, и Луций увидел выражение ее лица с печатью древней наследственной гордости и скромного достоинства. И еще Луцию казалось: от нее всегда веет чем-то неизреченным и печальным. Она не была счастлива, определенно не была!

– Луций? Я слышала, пришел Децим. Он ждет меня? Луций скрипнул зубами. Кто-то успел сообщить, – наверное, эта несносная рыжая рабыня!

– Он уже ушел. Он приходил по поручению Марка Ливия, чтобы передать кое-что срочное. Но это не имеет к тебе никакого отношения.

Он повел бровью в сторону рабынь, и Ливия махнула рукой, приказывая девушкам выйти.

– Ты куда-то собралась? – спросил Луций.

– К Юлии. Мы договорились прогуляться вместе. Луция пронзило острое чувство. А если Гай Эмилий Лонг в Риме, и она тайком встречается с ним? И хотя он тут же отверг это предположение, боль в душе не ушла.

– Пошли к ней рабыню сказать, что ты передумала. Я тоже остаюсь дома.

Ливия обратила внимание на его странный блестящий взгляд. Сейчас блеклые глаза Луция в лучах пронзавшего их солнечного света казались ярко-голубыми, и посреди сверкали угольно-черные зрачки.

Как ни странно, уязвленное самолюбие породило в нем непреодолимое желание обладать Ливией прямо здесь и сейчас.

– Предупреди, чтобы нас не беспокоили, – твердо произнес он, – мы проведем этот день вдвоем. – И тихо прибавил: – В постели.

Ливия не возразила. Она молча смотрела на мужа с выражением, которого он не сумел понять. И именно в этот момент Луций Ребилл очень ясно осознал, что не сможет успокоиться, пока на свете живет Гай Эмилий Лонг.

…Темные, грубо сложенные неоштукатуренные стены, каменный свод над головой – вот и все, что мог видеть Мелисс, когда его глаза немного привыкли к мраку. Он сидел, прислонившись спиною к холодному камню, не в силах переменить положение, поскольку на него были надеты колодки. Все его тело давно превратилось в комок ноющей боли, не дающей думать, лишающей воли. Мелисс чувствовал под собой липкую сырость, сочащуюся из многочисленных царапин и ран, – он оказал арестовывавшим его людям ожесточенное сопротивление и даже убил одного.

Мелисс до сих пор не мог понять, как и почему это случилось. Если б его долго и тайно выслеживали, он должен был бы почувствовать, но нет – за ним пришли совершенно внезапно и открыто, ранним утром, когда он спал в той самой квартире, которую снял для себя по соседству с жильем Амеаны. Когда гречанка съехала, Мелисс остался – ему понравилось иметь свой угол, где чувствовал себя в безопасности. Это было ошибкой: нельзя ни к чему привыкать, как нельзя иметь жилье, если хотя бы кому-то известно, где оно находится.

В целом он рассуждал верно: донес на него и указал его местонахождение человек, которому были хорошо известны его повадки и образ жизни, – куртизанка Амеана. Хотя Мелисс больше к ней не ходил, она не переставала его бояться. Однажды они столкнулись на улице – взгляд пронзительных черных глаз бывшего любовника обжег гречанку такой ненавистью, что женщину затрясло, как в лихорадке.

А между тем у Амеаны появился поклонник, о каком она давно мечтала – из знатного сословия всадников, молодой, богатый, да еще и приближенный к нынешней власти. Поскольку Амеана ему понравилась, он пожелал единолично владеть ею. Повинуясь его прихоти, она отказала многим любовникам: хотя последние были недовольны, все же оставили ее в покое. Но Мелисс… Он мог явиться в любой момент, его поведение было невозможно предугадать. Нельзя сказать, чтобы ее не мучила совесть, и все же, немного поразмыслив, она решилась. «Меня преследует один человек, – пожаловалась Амеана своему покровителю и попросила, – Избавь меня от него!»

Она обольстила его, пустив в ход все свое обаяние, всю чарующую прелесть, и он согласился. Что значила для Рима жизнь какого-то отпущенника?

К концу второй недели заточения, во время которого с него не снимали колодки и давали только немного хлеба и воду, Мелиссу наконец объявили приговор и вывели на воздух. И тогда он понял, что наступили последние часы его существования.

Итак, если жизнь – это война, то он в ней проиграл и все же… Он никому и никогда не позволял себя облагодетельствовать, во всяком случае, с тех пор, как получил свободу, и тем самым сохранил возможность действовать по собственному усмотрению. Все остальное не имело значения… даже сейчас.

Руки и ноги Мелисса были по-прежнему скованы цепями, изодранная одежда местами прилипла к телу, превратившись в кровавую корку, волосы спутались, по окоченевшему от холода и неподвижности телу пробегала судорожная дрожь. Он стоял на пороге тюрьмы, жмурясь от яркого солнечного света, и глядел на сопровождавших его солдат, как глядят на бесплотные тени, едва замечая их; в этот миг его разум был притуплен, а сердце казалось лишенным даже той мельчайшей искры, которую зажигают боги, которая нетленна и никогда не гаснет в душе человека.

В какой-то степени равнодушный к собственному существованию и вместе с тем странным образом погруженный в себя, он никогда не замечал ни ясного неба, ни свежего ветра, ни солнца и теперь, идя по улицам Рима, невольно удивлялся, почему этот мир кажется ему таким незнакомым. Иногда его подталкивали в спину, и тогда он оскаливался и рычал, точно дикий зверь.

Тюрьма находилась близ Священной дороги, и вокруг было много народу; кто-то глазел на Мелисса, другие, привыкшие к подобным зрелищам, быстро проходили мимо, равнодушно скользя взглядом по лицу осужденного.

Он не сразу увидел идущую навстречу женщину, перед которой шествовал расчищавший путь ликтор,[12]12
  Ликторы – должностные лица при высших магистратах и некоторых жрецах в Древнем Риме.


[Закрыть] в чем, впрочем, не было особой необходимости, поскольку все и так уступали ей дорогу. Ее одежда отличалась от одежды прочих жителей Рима: подхваченная веревкой белая стола, покрывало на голове, спадающее до плеч густыми складками, круглый медальон на груди. Это была весталка – Мелисс никогда не видел ни одну из них так близко. Подойдя вплотную к мрачной процессии, женщина приостановилась и взглянула прямо в лицо Мелиссу.

Она была уже немолода; многолетняя нелегкая служба в храме наложила отпечаток на ее внешность: лицо выглядело суровым и усталым, и в то же время на нем словно бы трепетало отражение какого-то тихого невидимого света, оно было озарено надеждой и покоем – такое выражение редко встретишь на лицах римлян.

Мелисс смотрел на нее с каким-то угрюмым удивлением, чувствуя непонятную досаду, оттого что эта женщина не прошла мимо.

Между тем она спросила у сопровождавших его людей:

– Куда вы ведете этого человека?

– На казнь, – почтительно отвечали ей.

– Что он совершил?

– Грабил и убивал римских граждан.

Весталка посмотрела на него долгим взглядом, и он почувствовал, как рушится каменное внутреннее спокойствие. Он не мог дать себе ясный отчет в том, что происходит, и только глядел в лицо жрицы – оно было белым, как у статуи, хотя и не таким гладким: жизнь избороздила его своими следами.

– Ты хочешь жить?

– Да.

– Чему ты служишь?

Он не понял смысла вопроса.

– Не знаю.

– Освободите его, – сказала женщина и, не оглядываясь, пошла своей дорогой.

– Видно богам угодно, чтоб ты жил, – промолвил ошеломленный стражник, а второй с усмешкой прибавил:

– Повезло тебе!

Таков был древний священный обычай, и ни один пребывающий в здравом уме человек не посмел бы его нарушить.

Итак, смертная казнь была заменена изгнанием из Рима – отныне ему строжайше запрещалось появляться в городе.

…Мелисс брел по обочине запруженной повозками дороги, мимо крестьян с ношей на спине, женщин с корзинами на плечах; его голова кружилась от усталости и голода и от, как ему казалось, слишком яркого и резкого солнечного света. Его ноги ранили острые камни, в лицо летела густая едкая пыль. Он ничему не радовался, ни о чем не сожалел, он просто не мог понять, почему уходит из Рима таким же, каким пришел туда несколько лет назад. Где то золото, которое он заработал своим промыслом? Да, он дарил Амеане дорогие украшения, а куда ушло остальное? Он не мог вспомнить. Как свободного человека, его обезглавили бы, а не распяли – вот и все преимущество перед рабами. Он не радовался своей чудом спасенной жизни, потому что не знал, что с ней делать.

И все-таки он оглянулся на Рим и злобно прошептал, обращаясь неизвестно к кому:

– Я еще вернусь, слышишь?! Я вернусь! Ты еще узнаешь меня!

Потом поплелся прочь.

ГЛАВА II

Гай Эмилий Лонг вновь приехал в Рим незадолго до начала зимы: причиной спешного выезда послужило отчаянное письмо его давнего приятеля Сервия Понциана, отправленное еще в середине осени.

«Войска объединенных армий Второго триумвирата вошли в Рим, – писал тот, – все мы опасаемся грядущих преследований».

Отец Сервия, сенатор, был республиканцем, таких же взглядов придерживались родственники по материнской линии. У Сервия имелось несколько братьев и сестер – он боялся за их судьбу: ведь карающий меч был занесен над головами не только тех, чьи имена попали в опальные списки, но и их близких.

«Сможешь ли ты в случае необходимости приютить кого-то из моих родных? – спрашивал Сервий Гая. – А также ссудить деньгами? Знаю, это опасно, но у меня нет иного выхода, кроме как обратиться к тебе. Твои владения удалены от Рима, и ты не принадлежишь к какой-либо партии. Передай ответ через преданного тебе человека, только ни в коем случае не приезжай сам».

Письмо Сервия Понциана было пронизано страхом, Гай почувствовал это с первых же строк. Через несколько дней, завершив срочные дела, он отправился в Рим и… опоздал: часть семейства Понцианов в спешке покинула город, участь остальных его членов была неизвестна.

Гая неприятно поразило обилие военных, простых солдат и центурионов, на шлемах которых трепетали султаны из закрученных перьев черного, белого или красного конского волоса.

Следовало немедленно ехать домой. Гай прекрасно понимал: в жернова гигантской мельницы может, пусть даже случайно, попасть кто угодно. Но ему не удалось покинуть Рим: по приказу триумвиров все выходы из города были перекрыты и тщательно охранялись – настало страшное время проскрипций. Чтобы получить в магистратуре разрешение на выезд, требовался не один день, – Гаю и двум приехавшим с ним рабам пришлось задержаться в Риме.

Гай снял квартиру и проводил вечера в раздумьях, бесконечно далеких от проблем враждебного и опасного настоящего. Он думал о Ливий.

Гай понимал, что в ближайшие год-два ему придется жениться: такими владениями невозможно управлять без женщины, жены, хозяйки дома. Он знал и другое: пройдет самое большее несколько лет, и Ливия станет для него самым дорогим и в то же время самым горьким воспоминанием молодости. Сердечный огонь подернется пеплом и будет тлеть еще немного, потом погаснет совсем…

Окончательно потеряв любовь Ливий, он очутится на краю душевной пропасти, растерянный, мрачный и одинокий… Он не находил в себе сил поверить в то, что она его разлюбила, что она разлюбит его… когда-нибудь.

Гай решил написать ей письмо и еще раз воззвать к ее чувствам, – если они не были окончательно порабощены рассудком.

Итак, он сидел и писал – на его сосредоточенное, серьезное лицо падал свет угасавшего дня. Он словно бы ронял слова на воск дощечки – ронял из самых глубин души. Образ Ливий возродился, ожил и воззвал к мечтам – Гай вновь видел впереди нечто бесконечное, любовь опять заполнила собою весь мир… На мгновенье застыв со стилосом в руке, он вспоминал… Бьющее в глаза солнце, едва заметная улыбка в бездонном взоре Ливий, ее хрупкость, слабость, нежность, а потом она же – с застывшими, словно у каменного изваяния чертами лица, такая твердая, неумолимая, хотя и печальная; режущие, насыщенные запахи трав в лесу и ее неловкость, и испуг, и инстинктивный порыв… Он был так нужен ей и… не выдержал никаких испытаний. А потом стало поздно: жизнь такова, что в самые важные свои моменты не терпит отсрочек. Это для богов не существует времени. И все-таки он на что-то надеялся… даже теперь.

Закончив писать, Гай задумался. Как передать табличку? Послать с рабом? Рискованно: Ливия не одна в доме, письмо может попасть в руки ее мужа и тогда… В конце концов Гай решил пойти сам и хотя бы издали посмотреть на особняк, в котором она теперь жила: вдруг в голову придет какая-либо идея?

Вдохновленный внезапным желанием, он поднялся с места и спустился вниз. В сумерках очертания предметов казались изваянными резцом какого-то неправдоподобно искусного мастера. Вокруг царили спокойствие и тишина: не было слышно ни шагов, ни голосов, ни шелеста листьев, ни дуновения ветра. Над головою простерлась сплошная пелена бескрайнего неба, на котором можно было разглядеть россыпь крупных созвездий. Гай долго стоял, с наслаждением вдыхая вечерний воздух, потом не спеша двинулся вперед.

Почти совсем стемнело, но его вела не память, не зрение, а какое-то непонятное, неосознанное чувство; он был странно сосредоточен и в то же время бездумен как никогда, пробираясь по стихийно переплетенной сети улиц, таких беспорядочных – в этом городе закона и порядка.

Внезапно тишину прорезал душераздирающий крик, потом еще один; вдалеке послышался топот ног, после – череда каких-то непонятных звуков. Гай замер, охваченный мрачной тревогой и глубоким страхом. Он боялся идти вперед и опасался возвращаться назад.

«Наши планы зачастую не совпадают с обстоятельствами жизни. Не бросайся в бездну, иди по проторенному пути. Во всякие сомнительные времена держись подальше от Рима…» – так говорил его отец.

Все стихло. Немного помедлив, Гай пошел дальше. Все-таки нужно было взять с собой провожатых и какое-нибудь оружие: вечернее путешествие по Риму – не прогулки в сельских сумерках! Впрочем, сейчас поздно об этом думать.

Несколько раз ему навстречу попадались люди, но они шли мимо, почти не обращая на него внимания, – лишь однажды солдаты осветили лицо Гая факелами и несколько секунд пристально разглядывали его. Потом ушли.

Гай ускорил шаг. Что ж, можно идти по уже расчищенному кем-то пути, но зачем, если это не его путь? Он должен следовать своей дорогой, пусть даже она и будет завалена камнями! Так рассуждал Гай Эмилий, человек, не испытавший настоящих поражений, воображавший, будто его независимость – залог неуязвимости, никогда не чувствовавший на себе гнета некоей ужасной великой силы, именуемой государственной властью и государственным произволом.

Не без труда отыскав особняк, в котором жила Ливия (тут Гаю помог случайно встреченный старый раб, за скромную плату указавший дом квестора Луция Ребилла), он осторожно обошел кругом ограды.

Неподалеку от задней калитки стояла какая-то парочка. Вечерний воздух был неподвижен и чист, и облекавшие фигуры людей легкие тени казались живыми. Мужчина и женщина стояли под деревом; лицо женщины тонуло во мраке, но волосы тускло золотились в свете луны. Гаю почудилось, что он узнал рыжеволосую служанку Ливий. Он даже вспомнил имя девушки – Тарсия. Эта рабыня казалась смышленой, вдобавок была чрезвычайно преданна госпоже. Что если передать письмо через нее? Но он не мог приблизиться к девушке, пока рядом с ней находился мужчина, и потому терпеливо ждал, укрывшись за стеною невысокого кустарника. Иногда до него долетали их голоса, но слов нельзя было разобрать. Гай чувствовал, как под одежду пробирается ночной холод, ноги затекли без движения.

Наконец парочка решила расстаться. Гай замер, боясь упустить момент, когда мужчина удалится на некоторое расстояние, но девушка еще не успеет войти в калитку. Она уже взялась за тяжелое железное кольцо, и тут Гай окликнул ее:

– Тарсия!

Рабыня обернулась. Он быстрым шагом приблизился к ней. Девушка смотрела хотя и с удивлением, но, к счастью, без страха. Гай растерялся, не зная, как начать разговор, потом сказал просто:

– Я хотел спросить тебя о госпоже.

– С ней все в порядке, она здорова, – отвечала рабыня. Тогда Гай достал из складок одежды запечатанные воском таблички.

– Передай ей это, только так, чтобы никто не видел.

Во взгляде девушки отразилось секундное замешательство, однако она взяла письмо.

– Я не стану ждать ответа прямо сейчас, – промолвил Гай, – принеси мне его на днях, если, конечно, твоя госпожа согласится написать. Там сказано, как меня найти.

Тарсия кивнула. Сунув ей в руку несколько серебряных монет, Гай повернулся и быстро скрылся во тьме.

Спрятав письмо под туникой, гречанка нырнула в калитку. Она возилась с ключом, думая о том, что нужно смазать замок, и не слышала шагов в дальнем конце дорожки. Наконец девушка выпрямилась, и в этот момент деньги выскользнули у нее из рук и покатились по каменным плитам. Тарсия бросилась их собирать и поздно заметила приближавшуюся к ней фигуру. Это был высокий мужчина в белом одеянии, – казалось, одна из статуй в саду внезапно сошла с пьедестала.

Подойдя к гречанке, Луций Ребилл остановился и испытующе смотрел на нее.

– Где это ты бродишь так поздно? – произнес он отчужденным холодным тоном, каким обычно говорил с недругами и рабами.

– Я выходила совсем ненадолго, госпожа отпустила меня, – пробормотала Тарсия и тут заметила направление его взгляда – Луций смотрел на ее сжатую в кулак руку.

– Что у тебя там?

Гречанка распрямила ладонь – серебро ярко сверкнуло в лунном свете.

– Где ты это взяла? Украла?

– Нет.

– Тогда кто тебе дал?

Девушка молчала. Она словно бы оцепенела, не понимая, что у нее спрашивают, кто с ней говорит. И она не потупила взор – она стояла и смотрела на собеседника своими светлыми глазами, в которых читались отчаяние и укор: такая реакция вызвала у обычно сдержанного Луция приступ злобы. Он рванул девушку за тунику – ткань порвалась, и спрятанные на груди таблички упали на землю. Луций уставился на них:

– А это что такое? Подними и дай мне.

Обомлевшая от растерянности и страха Тарсия повиновалась и подняла таблички, но не спешила отдавать – так и стояла, сжимая письмо в одеревеневших пальцах.

– Ну?

– Это для госпожи, – выдавила она.

– Тогда тем более давай сюда! – Луций вырвал дощечки из рук девушки. – Кто их передал?!

Тарсия молчала. Луций пристально смотрел на нее: казалось, в этом взгляде сосредоточились все темные силы его души.

– В моем доме рабыни не смеют перечить хозяевам, лгать им или что-то скрывать. Должно быть, ты еще не знала плетей! Завтра же будешь наказана, а потом, клянусь фуриями, я найду способ избавиться от тебя!

Тарсия задрожала всем телом. Земля перед глазами покачнулась и поплыла, в голове промелькнула быстрая, как удар клинка, мысль: «Вот оно! Опять!». Она предчувствовала крушение всего, что составляло ее счастье, пусть хрупкое, призрачное и все же… Она вспомнила ту страшную, переломившую ее жизнь историю, и обладавшее собственной памятью тело мигом превратилось в комок ноющей боли. Она потеряет и Элиара, и госпожу, она снова будет стоять на помосте, а потом…

Отчаяние лишило Тарсию остатков душевных сил – она упала на колени перед Луцием, с мольбой протянула руки и прошептала срывающимся голосом:

– Прости меня, господин, я не хотела дерзить! Имя этого человека указано в письме!

Луций брезгливо поморщился. Презренная рабыня, существо без воли, со скользкой, как мокрица, совестью…

– Ты ничего не скажешь госпоже об этих табличках – большего от тебя не требуется.

– Да, господин.

– А теперь убирайся!

Она поднялась и поспешно скрылась во тьме, а Луций остался стоять на дорожке с письмом в руках. О рабыне можно больше не думать – страх запрет ей рот покрепче любого замка: об этом говорили ее затравленный взгляд и искаженное внутренней болью лицо.

Он направился к дому. Густые тени переплелись на плитах дорожки, точно клубок змей, кустарник топорщился по сторонам, хищно растопырив ветви. Луцию чудилось, будто на табличках, которые он держит в руках, начертан его приговор. Эти навощенные деревяшки жгли ему пальцы. Войдя в дом, он воровато оглянулся и сломал печать.

Луций стоял под напоминающим диковинное дерево лампидарием, с «ветвей» которого свешивались светильники на цепочках, – их колеблющийся свет озарял атрий, придавая ему зловеще-таинственный вид некоей волшебной пещеры.

Луций разрезал веревочки и уперся взглядом в выведенные тонким стилосом строки – сейчас ему казалось, будто острие тростникового пера, которым писался этот текст, вонзается ему прямо в сердце.

«Г. Эмилий Лонг – Ливилле». И дальше… О, высокие вершины, на которых обитают наши боги и мрачные бездны, в которых стонут наши предки! Послание Гая было пронизано волнением и грустью, и отчаянием, и трогательной смущенной надеждой. Безупречный слог человека, вдохновленного любовью, и – о проклятье! – глубоко уверенного в том, что между ним и той, к которой он обращался, умоляя о встрече, ни на миг не прерывалась некая внутренняя связь. Если Луций и не осознал это, то почувствовал; швырнув дощечки в огонь, он устремился неведомо куда, и его быстрые шаги отдавались гулким эхом где-то под потолком пустынного зала. Он хотел видеть Ливию и в то же время не желал встречаться с нею… никогда!

Луций спросил у попавшегося по дороге раба, не видел ли он госпожу, – тот ответил отрицательно. Наконец после четверти часа бесплодных метаний по дому Луций обнаружил жену в библиотеке – она сидела со свитком в руках, казалось, всецело поглощенная чтением, и в то же время – странно рассеянная, расслабленная, витающая в неведомых мыслях. Луций задал ей какой-то несущественный вопрос, и она спокойно ответила, очевидно, не замечая, что с ним происходит что-то не то, а, возможно, просто не предавая этому значения. Луцию почудилось, будто взгляд Ливий изменился, стал прозрачнее и одновременно глубже, а черты лица осунулись и слегка затвердели. На мгновение у него мелькнула мысль, уж не беременна ли она, но он ничего не спросил. Сейчас его занимало другое.

Вернувшись в атрий, Луций, неизвестно зачем, прошел в отделенный занавеской кабинет и остановился там, продолжая думать. И хотя его душу и сердце сжигала ненависть, рассудок оставался холодным. Он стоял так несколько минут, неподвижный, как изваяние, а потом почувствовал, как губы сами собою шепчут слова: «Ты никогда не встретишься с ним, клянусь тебе, никогда!»

…Наступил день, и улицы Рима были полны людьми, спешащими каждый по своим делам. Накануне прошел сильный дождь, смывший с улиц следы крови, а сейчас стояла ясная, безветренная, солнечная погода, потому город вовсе не казался оцепеневшим, онемелым от ужаса: все так же блистали белизною стены зданий, неживые глаза статуй с тем же безразличием взирали на суетливые толпы народа.

Луций Ребилл только что сошел с носилок и теперь быстро двигался по Форуму к базилике Эмилия, где можно было встретить некоторых высших должностных лиц и разного рода влиятельных людей, обычно собиравшихся здесь как для обсуждения общественных дел, так и из праздного любопытства. Он возвращался с Капитолия, где в те времена располагалось построенное в дорическом стиле здание архива, – там несли службу трибуны и подчиненные им эдилы. В руках Луций сжимал свиток папируса, очевидно, содержавший такие важные сведения, что его нельзя было доверить рабу.

Он не смотрел ни вправо, ни влево, только вперед, стараясь не замечать ни изнеженных щеголей, ни загорелых мускулистых крепышей: Луций всегда чувствовал себя чужим и среди тех, и среди других. В силу врожденной замкнутости характера он редко пытался быть любезным с кем бы то ни было; на службе не терпел невежества и должностных злоупотреблений, всегда держался с холодным, немногословным, отчужденным спокойствием – подчиненные, толком не знавшие, чего от него ждать, не любили его и боялись. Стойко и усердно защищавший интересы государства Луций никогда не обольщался на его счет, вполне разделяя мнение Лукреция:[13]13
  Лукреций Кар (98/6 – 55/4 гг. до н. э.) – римский философ-эпикуреец, автор поэмы «О природе вещей».


[Закрыть] все вещи, способные расти, подвержены также и упадку; не погибают только атомы. Он обладал слишком холодным сердцем для того, чтобы искренне верить в богов, и в то же время определенные струнки порядочности и честности мешали ему уповать только на власть денег. И если следовать тому же Лукрецию, считавшему, что окончательный критерий истины все же не разум, а чувства, сейчас Луций находился на верном пути.

Он довольно скоро нашел того, кого искал, – одного из приближенных к нынешней власти курульных эдилов. Произнеся обычные слова приветствия, предложил последнему уединиться для важного разговора.

Они вышли на галерею, идущую над колоннадой вокруг всей базилики, где в основном толпился праздный люд, и остановились возле мраморных перил. Луций посмотрел вниз, где шумело человеческое море: белые, серые, реже цветные одежды, бездумные взгляды, выражение тупого самодовольства на лицах… Губы Луция презрительно скривились. Кто все эти люди? Здоровые мужчины, не желающие заниматься каким-либо ремеслом, предпочитающие быть клиентами и жить за счет жалких подачек патрона, замужние женщины, старающиеся, подобно куртизанкам, выставить напоказ свои прелести, бесстыдно смеющиеся… Женщины! Думают ли они о чем-либо, кроме украшений и нарядов? Способна ли хотя бы одна из них любить мужчину, мужа, особой, полной божественного огня любовью? Луций вспомнил о Ливий. Ливия… Теперь ему казалось, что он женился на ней не только из-за связей и денег ее отца, но и потому, что заметил в ней некую неподдельность, то, что порою ценится превыше любых других достоинств.

Чуть помедлив, он заговорил, стараясь быть одновременно убедительным и осторожным. Собеседник внимательно слушал.

– У меня есть сведения, что этот человек посылал и посылает большие суммы Кассию и Бруту.[14]14
  Гай Кассий и Марк Брут – организаторы заговора против Цезаря. После его убийства бежали из Рима.


[Закрыть] Вот здесь, – Луций протянул свиток, – описание его имущества.

Собеседник взял папирус, развязал его и принялся читать. Закончив, сказал:

– Да, впечатляет. Кое-кому это несомненно понравится. Наши воины нуждаются в деньгах, ветераны – в землях…

Он говорил медленно, словно раздумывая о чем-то, между тем Луцию был нужен быстрый и точный ответ.

– Значит, можно не сомневаться? – не выдержав, спросил он.

– Если только у него нет влиятельных знакомых в окружении наших доблестных триумвиров.

Луций уверенно покачал головой.

– Если все состоится, и он попадет в списки, ты сам принесешь его голову и получишь награду?

Взгляд Луция был полон презрения и какой-то странной гордости.

– Нет.

Собеседник легонько хлопнул его свитком по руке:

– Личные счеты?

Хотя Луцию была крайне неприятна такая проницательность, он позволил себе улыбнуться уголками губ.

– Я просто хочу знать, что это свершилось, – неважно, где и когда.

На этом они простились, не глядя друг на друга, вместе с тем вполне удовлетворенные беседой.

Луций Ребилл сделал именно то, что хотел сделать, – его не мучили ни сомнения, ни угрызения совести. И тем не менее, поразмыслив, он понял, что не сможет прямо сейчас вернуться домой, к Ливий. Он поедет в термы – самое время искупаться, расслабиться и отдохнуть. Сказав себе об этом, Луций испытал заметное облегчение. Потом забрался в лектику и взялся за бумаги: впереди много дел, а остальное пока что можно выбросить из головы.

…Гай Эмилий возвращался в свое временное пристанище в Риме. Почти совсем стемнело, но свет луны, похожей на серебряный денарий с выбитым на нем изображением профиля Юноны, одел призрачной дымкой черные глыбы холмов и силуэты зданий. Многое в этот час выглядело зловещим и грозным… Дул холодный ветер, то и дело заставлявший Гая ускорять шаг. Тьма порождала в нем странные мысли, он постоянно испытывал колебания настроения – от печального умиротворения до острой тоски. С того момента, как он передал письмо, прошло больше недели. Ливия не ответила. Ни согласия, ни отказа. Что это означало? Безразличие, пренебрежение, сомнения или раздумья? Гай не решался еще раз напомнить о себе и больше не мог ждать. Придется уехать и… вряд ли он когда-нибудь вернется в Рим. Он усмехнулся. Что его ждет? Беспечальное, безопасное существование – идеал счастья у Эпикура. Днем ему придется трудиться, днем ему будет некогда думать о Ливий, а ночью… ночью – он станет заниматься философией, проводя бесконечное время в сладких трудах по изысканию истины, как у Лукреция. Только можно ли быть спокойным сейчас? Иногда Гаю казалось: как Тантала угнетает страх перед богами, а не висящий над ним камень,[15]15
  Рационалистическое толкование мифа о Тантале см. у Лукреция «О природе вещей».


[Закрыть] так и его больше волнует не боязнь потерять свое имущество, а нынешнее положение в государстве и власти. Чем он должен довольствоваться в нынешние времена? Безвестностью, забвением души? Его богатство, его родовое имя… Что за этим? Пустота.