Текст книги "Любовь и Рим (По воле рока)"

Автор книги: Лора Бекитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

Но теперь наступило другое время. Товарищи детских проказ и игр помогали своим отцам в мастерских, обучались ремеслу, а он… Он бесцельно бродил по городу, глазея на все что ни попадя, и сегодня вновь забрел в лощину между Палатином и Адвентином, где обычно состоялись бега. Ровную и широкую дорогу окаймляли пологие холмы, они представляли собой естественный амфитеатр, где обычно располагались зрители, – там были установлены деревянные и каменные сидения.

Неподалеку располагались конюшни, и Элия неуловимо тянуло сюда: он наблюдал за работой конюхов, ремесленников, чистильщиков колесниц, его привлекала красота лошадей – он любовался игрою их стальных мускулов под матовой кожей, неукротимой порывистостью и грацией движений. Иногда его прогоняли, в другой раз не обращали внимания. Для него же их разговоры, особые словечки были как глоток свежего воздуха.

Около полудня, когда Элий уже собрался уходить, какой-то человек подошел к нему, взял за плечо и резко повернул к себе:

– Что ты тут шляешься?

– Разве нельзя? – огрызнулся Элий, не собираясь убегать.

– Если надумал что-нибудь стянуть… – начал человек, но мальчик перебил:

– Я просто смотрю.

– Нравится? – усмехнулся мужчина.

И Элий признался:

– Да.

Они внимательно поглядели друг на друга. Собеседнику Элия было лет сорок, он сильно хромал на правую ногу.

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать.

– Свободнорожденный?

Элий кивнул.

Мужчина (его звали Аминий) продолжал разглядывать мальчишку. В свои тринадцать лет тот выглядел на шестнадцать, ладно сложенный и крепкий. И красивый: густые белокурые волосы, яркие голубые глаза. По-юношески дерзкий, храбрый, быстрый, да к тому же явно не склонный к лишним размышлениям – такой легко может стать любимцем публики. Аминий опять усмехнулся. Прежде он сам был возницей, а теперь обучал новичков, решивших посвятить жизнь этому опасному делу.

– Хочешь научиться править упряжкой?

– Да! – на одном дыхании произнес Элий.

– А родители тебе позволят? У тебя есть отец? Мальчик помрачнел:

– Был. Теперь не знаю. Но мать все время говорит, чтобы я занялся каким-нибудь делом.

– Это нелегко, – небрежно сказал Аминий. – Далеко не каждый способен состязаться со смертью. Если захочешь поучиться, приходи сюда на рассвете. Ты не боишься лошадей?

– Я ничего не боюсь, – поспешно произнес Элий.

Его душа пела. Стать возницей – почувствовать себя выше обычных людей, законов простых смертных, приблизиться к богам! Жизнь – движение, жизнь – скорость, жизнь – полет…

Элий прибежал домой и обрадовался, увидев мать стоящей у печки и помешивающей что-то в глиняной миске.

– Мама! – воскликнул он. – Дай мне поесть!

Тарсия обернулась. Хотя она была еще молода, время стерло нежные краски ее лица, его черты заострились и стали жесткими. Все в ней выдавало человека, привыкшего к каждодневной тяжелой работе. Она больше не выглядела изящной и стройной, просто – худой; на загорелых руках твердыми буграми выступали мускулы и грубо синели вены. Элий давно не видел от нее ласки, хотя не слишком это замечал: ведь он был уже большой мальчик, да к тому же страшный сорванец, сызмальства привыкший к затрещинам и тумакам.

– Ты просишь есть, – сказала женщина, – а ты захотел помочь мне утром, когда я ходила на рынок?

– Я помогу завтра, – быстро произнес Элий и замолчал, вспомнив, что на рассвете должен явиться в цирк.

Тарсия сняла с огня миску с дымящейся бобовой похлебкой, поставила на стол, и Элий набросился на еду. Женщина села напротив и смотрела на него, подперев ладонью лицо.

– Мама, – пробормотал он, проглотив несколько ложек похлебки, – я решил стать цирковым возницей. Возможно, завтра начну учиться.

В глазах Тарсии будто растаял лед – они расширились и замерцали живым влажным блеском.

– Возницей?! Да что ты, Элий!

– А что? – сразу ощетинился мальчик. – Так можно заработать много денег, стать известным, добиться славы!

– Но это очень опасно! Возницы часто погибают молодыми или получают страшные раны и остаются калеками до конца жизни!

– Неправда! – горячо возразил Элий, сверкая глазами и инстинктивно сжимая кулаки. – Вот Аминий, тот человек, что будет меня учить, – ему уже много лет, и он не так давно перестал участвовать в бегах!

Он тут же вспомнил о хромоте своего учителя, но промолчал. Что случилось с одним, необязательно может случиться с другим…

– Заклинаю тебя всеми богами, Элий, оставь эту затею! – взмолилась Тарсия.

Хотя он еще никогда не видел мать такой расстроенной, мальчишеское упрямство оказалось сильнее – он не уступил и продолжал твердить свое.

Вечером, когда Элий умчался на улицу к своим друзьям, женщина села у окна и задумалась. Услышав стук дверей, не обернулась. Она сразу поняла, что это Мелисс.

…Он устроился смотрителем хлебных складов на левом берегу Тибра достаточно просто – дал кому нужно хорошую взятку. Теперь под его началом был довольно большой отряд отпущенников и рабов, которыми он распоряжался с разумной жестокостью. Он быстро наладил связи с нужными людьми – судовщиками, подвозившими хлеб, «сбрасывальщиками», которые переправляли зерно из складов на мельницы, – и выгодно использовал их.

В то же время он жил словно во сне, не замечая, как идет время. Он ничем не интересовался, ни о чем не думал и, наверное, удивился бы, если б узнал, что с того момента, как он вернулся в Рим, прошло около семи лет. Мелисс испытывал безотчетное отвращение к своей прошлой жизни, когда теснился среди прихлебателей безвременно сгинувших «великих», вроде Секста Помпея, и ничего не пытался изменить в нынешней. Иногда, возвращаясь домой, забредал в один из кабачков и пил дешевое вино, но никогда ни с кем не общался. Ему нравилось, что дома всегда готов ужин, а зимой в жаровне ярко пылает огонь, нравились рыжие волосы Тарсии, и ее тихая самоотверженная покорность нравилась тоже. Мальчики ему не мешали: Карион, пока не уехал в Афины, подолгу сидел в уголке со своими свитками, а Элий, если не был в школе, убегал на улицу и приходил домой только поесть. Мелисс почти никогда не говорил с Карионом, но бывало, смотрел на него с каким-то бездумным упорством, как глядят на огонь или воду. Все это походило на признаки оцепенения уже угасшей жизни, он во всех отношениях был каким-то сумеречным существом. Тарсия совершенно не понимала его и опасалась разговаривать с ним о чем бы то ни было. Иногда, чтобы облегчить свои думы, она вспоминала тот день, когда у нее не было дров и еды, а дети метались в горячке. Он пришел и помог, и тогда в ее душе впервые за много дней воцарилась спокойная ясность, смягчившая долгую боль и скорбь души.

Как и тогда, на пиратском острове, она, чтобы не принадлежать многим, предпочла жить с одним. Пока Элиар время от времени появлялся в ее доме и соседи знали, что у нее есть муж-легионер, никто не пытался вольно вести себя с нею, но потом все изменилось. Она была красива и одинока, и любой бездельник мог выбить дверь ее квартирки ударом ноги. Тарсией овладела всепоглощающая горестная сосредоточенность, захватил поток мучительных и неясных мыслей, так что она с трудом воспринимала явления внешнего мира, какими, собственно, и было вызвано ее состояние. Она словно бы впала в какой-то тягостный сон, а потом он сменился другим – жизнью с Мелиссом.

Иногда он приносил ей какое-нибудь украшение и надевал на руку или на шею. Тарсия не удивлялась, но и не радовалась. И старалась не думать об Элиаре. То был сон разума, свойственный задавленным жизнью беднякам, своеобразный паралич души. Она была безучастна к своему счастью или несчастью, просто жила, выполняя ставшие привычными обязанности матери и хозяйки дома.

Но сегодня Тарсия словно проснулась. Карион ушел в другую жизнь, у нее остался только Элий. И она должна была его спасти.

Она повернулась к Мелиссу, и тот едва ли не впервые увидел ее другой, со светом в глазах, с ожившим, зарумянившимся лицом.

– Элий хочет стать цирковым возницей! – промолвила она без всякой подготовки, поднимаясь с места. – Не нужно ему позволять, он погубит себя!

Мелисс искоса взглянул на нее и промолчал. Можно было подумать, что он не слышал ее слов. Но это было не так. На самом деле взволнованная фраза Тарсии всколыхнула в нем воспоминания о былых стремлениях к иному жребию, которым не дано было осуществиться и из-за которых все человеческое отныне казалось ему ничтожным.

– Так ведь это неплохо, – медленно произнес он, присаживаясь к столу. – Все лучше, чем без конца шляться по улицам!

– Но возницы погибают молодыми!

– Ну и что? Пожить мало, но весело – это удача!

И больше ничего не сказал. Через несколько дней Тарсия была вынуждена сложить оружие. Она боялась, как бы Элий, обозлившись, вовсе не переселился в цирк. А он неожиданно проявил большие способности в постижении искусства править упряжкой. В нем обнаружилось упорство, умение при необходимости идти напролом, воля к победе, он стремился стать первым и самым лучшим, буквально пьянел от опасности и риска, а Аминий подбадривал его и поощрял. Элий рвался участвовать в бегах, но наставник не позволял – мало радости переломать кости в первом же состязании. Аминий взял со своего ученика обещание после каждой победы выплачивать ему половину заработка. В течение года. Признаться, он не думал, что этот горячий, порывистый и неукротимый в своей смелости юноша проживет дольше.

ГЛАВА VI

К числу совершенных Октавианом (в 729 году от основания Рима – 27 год до н. э. – он принял новое имя – император Цезарь Август, сын божественного) преобразований можно было отнести и такое важное для римских граждан дело, как окончательное обустройство Большого цирка.

Построенную в центре арены амфитеатра платформу, представляющую собой вытянутое возвышение, вокруг которого мчались колесницы, облицевали мрамором, установили на ней египетский обелиск и новый «счетчик» для подсчета туров: возницы должны были объехать арену ровно семь раз.

…В ноны юния 729 года от основания Рима (5 июня 27 года до н. э.) над Римом торжествовало солнце: в ярком свете отчетливо виднелись контуры и пропорции великолепных украшений цирка, а раскаленные каменные сидения пылали жаром.

Луций и Ливия с детьми сидели на лучших местах под широким навесом, неподалеку от ложи самого Августа; их окружали богатейшие и влиятельнейшие люди Рима: не так давно в целях поднятия престижа высших сословий был установлен имущественный ценз – один миллион сестерциев для сенаторов и четыреста тысяч для всадников.

Луций-младший беспрестанно вертел головой: вопреки приличиям он не мог усидеть на месте. Однажды прямо ему на колени упала тессера – оловянный кружок, дающий право на получение денег, украшений, одежды или бесплатного входа в цирк, и мальчик тотчас показал его отцу. По надменно сжатым губам Луция Ребилла скользнула улыбка, и выражение суровых глаз смягчилось; взяв у сына тессеру, он приподнялся с места и, размахнувшись, бросил ее в сторону верхнего яруса, где сидели бедняки. Потом, уступая просьбам мальчика, принялся объяснять ему устройство цирка.

Ливия нашла взглядом Юлию, и женщины, улыбнувшись, кивнули друг другу. Мужа Юлии, Клавдия Раллу, недавно назначили главой преторианской гвардии; их семеро детей были живы-здоровы: старшему сыну недавно исполнилось семнадцать лет, и он служил под началом отца, одна из дочерей, Клавдия Максима, была ближайшей подругой Асконии.

Ливия еще раз посмотрела на Юлию. Когда-то ее считали одной из первых красавиц Рима; она была хороша и теперь: в перевитых жемчугами черных волосах не появилось ни одной серебряной нити, а гладкая кожа походила на отполированный мрамор. Юлия сильно располнела, но обильно струящиеся по телу одежды весьма удачно скрывали фигуру.

Ливия с любопытством оглядывалась вокруг. Ее окружали благородные цвета – белый, пурпурный, золотой; она давно к ним привыкла, и они радовали глаз. Прежде женщину угнетала монументальность подобных сооружений и раздражал шум многотысячной толпы, но все переменилось: она сидела в центре мира и принимала его таким, каким он был. Так ощущают гармонию природы, не задумываясь о ней. И если самое высшее и трудное искусство – это искусство жить, то к тридцати шести годам она его постигла. Так иногда казалось Ливии, а иногда – иначе. Как бы то ни было, сейчас, сидя в Большом цирке рядом с мужем-сенатором, почти взрослой дочерью и прелестным сыном, женщина чувствовала, что гул огромной толпы совпадает с ритмом пульсирующей в жилах крови, а слепящее глаза огненное солнце вливает в нее жизнь.

Ей было не на что жаловаться: ее муж достиг высокого положения в обществе, дети были хорошо воспитаны, послушны и умны, и саму Ливию повсюду принимали с уважением. По меркам того времени ее следовало признать женщиной зрелого возраста, но Ливия оставалась тонкой и стройной, да и кожа лица, благодаря египетским притираниям и защите от солнца, не утратила гладкости и нежного цвета.

Ливия улыбалась своим детям: Асконии, уже вступившей в возраст невесты и глядящей невозмутимо и немного надменно, и жизнерадостному Луцию-младшему.

«Правду сказал отец, – неожиданно подумала она. – „Если даже твоя жизнь прошла незаметно и бесследно для потомков, это вовсе не значит, что боги оставляли тебя своей милостью“». Потом обратила взор к арене: завершилось торжественное шествие участников игр и членов магистрата, начинались бега.

…Элий нервничал, сжимая в руках хлыст, и то и дело поглядывал на соперников. Он уже участвовал в состязаниях, но это можно было назвать скорее насмешкой над самолюбивым и пылающим удалью юношей: как новичку, ему доверили править всего лишь парой, и он позорно тащился в хвосте. В другой раз, согласно жребию, был вынужден ехать по наружной дорожке, где его колесница поворачивала перед колесницами, следующими по внутренней стороне арены, что было чревато опасными столкновениями, и Аминий строго настрого наказал ему не рисковать и пропустить соперников вперед. Но сегодня…

Его сердце переполняла царственная гордыня, тем более удивительная оттого, что была вскормлена бедностью, а душа трепетала, но не от страха, поскольку Элий пребывал еще в таком возрасте, когда человек не ведает страха смерти просто потому, что в нее не верит. В мыслях он долго восходил по невидимой лестнице честолюбия, а теперь перед ним сияли наяву все ее сверкающие ступени.

Магистрат, ведающий устройством игр, бросил белый платок: разом открылись стойла, и колесницы выехали на дорожки. Мгновение – и Элия захватило зрелище рукоплескавшей толпы; в его мозгу словно бы зажглось всепоглощающее сияние, мир виделся сверкающим и необъятным, он казался самому себе стержнем этого мира, он был в исступлении, задыхался и дрожал, словно уже совершил сто побед подряд.

Конечно, он пропустил момент начала движения, его колесница тронулась последней – он заслужил презрительное улюлюканье зрителей.

Элий знал, что среди соперников, кроме него, был еще один новичок, только немного постарше, – вряд ли он стал бы использовать какие-то особые приемы для того, чтобы вырваться вперед. Зато от остальных возниц можно было ожидать чего угодно. Впрочем, пока ему ничего не угрожало: он ехал последним.

Второй поворот: стремясь сократить пространство, Элий пронесся как можно ближе к мете – конусообразному столбику в самом конце платформы, который возница огибал при повороте. Стоило немного ошибиться в расчете, колесо могло налететь на каменную тумбу и разлететься вдребезги. Элия качнуло в сторону так, что он едва не упал, – более опытным возницам не приходилось прикладывать столько усилий к тому, чтобы удержать равновесие, стоя на легкой колеснице, да еще с обмотанными вокруг туловища вожжами. Элий на секунду перевел дыхание: первый круг пройден. Его тело и мозг делали каждый свое дело, действовали хотя и слаженно, но – отдельно; он не мог уследить за каждой мелочью и зачастую просто следовал инстинкту. Колеса вертелись так быстро, что казались сверкающими кругами, они громко шуршали, глубоко врезаясь в песок, взмывающий фонтанами из-под копыт лошадей. Левая пристяжная, самая важная лошадь в упряжке, от которой зависела скорость движения, поскольку она первой совершала поворот, была собственностью Аминия. Ее звали Тигрис. Этот конь выиграл немало состязаний и хорошо знал, что от него требуется. Трое других жеребцов отличались неукротимым темпераментом, но их совсем недавно стали выпускать на арену, и было трудно сказать, на что они способны.

Беспрестанно подгоняя лошадей, Элий смотрел в спину ближайшего возницы. Второй новичок осторожничал, он не рвался вперед, но делал все очень правильно и шел ровно, чуть отставая от двух опытных соперников.

Элий не видел трибун, не слышал рева толпы, в эти минуты его мир сузился, ограничившись пределами беговой дорожки. В ушах шумел ветер, в глазах что-то вспыхивало и тут же гасло; и он, неподвижно стоящий на колеснице, и бешено скачущие кони были пронизаны единой энергией движения.

Ближе к последнему кругу один из опытных возниц, раздраженный тем, что новенький висит у него на хвосте, внезапно повернул свою колесницу наискосок, и следующая квадрига резко налетела на предыдущую. Они сшиблись, и ошалевший от неожиданности новичок не успел перерезать вожжи. Он вылетел из колесницы, и взбесившиеся лошади потащили его по вмиг обагрившейся кровью земле. Элий притормозил, но после, опомнившись, отпустил поводья, и колесница понеслась дальше. Два других возницы не обращали на него внимания, они состязались между собой. Один из них прижал соперника к тумбе – ось квадриги сломалась, и упряжка сошла с дорожки. Ее вознице повезло – он остался жив: перед Элием мелькнули его дико вытаращенные глаза и оскаленные зубы.

Они остались вдвоем. Соперник Элия больше не устраивал столкновений, сегодня на его долю хватило подвигов, – он просто мчался вперед. Теперь для обеих колесниц было достаточно пространства, все зависело от умения возниц и беговых качеств лошадей. В эти последние перед финишем минуты Элий мысленно обратился не к богам, а к животным: «Ну же, Тигрис, не подведи!» Боги могли и не видеть состязания, тогда как кони – ближайшие спутники и друзья, от которых зависели и победа и жизнь. Овеваемое бешеным ветром тело Элия напряглось, по нему пробегала нервная дрожь. И вот – последний поворот. Тигрис совершил рывок вовремя, даже без команды, а действия остальных лошадей Элий подправил ударом хлыста. Четверка соперника, издерганная бесконечными маневрами, устала, а кони Элия сберегли силы. Сопровождаемый бешеным ревом толпы, он плавно, как казалось со стороны, даже несколько небрежно, обогнал другую колесницу и пришел первым.

Он медленно слез на землю. Руки и ноги не слушались; кто-то перехватил поводья лошадей, кто-то бросился его поздравлять – он ничего не видел, не понимал. Состязание закончилось, и будто угасла жизнь. Вскоре должен был состояться второй забег. Что уже не имело значения – он победил!

…Состоялось шесть заездов, после чего был объявлен конец сегодняшних состязаний, и публика начала расходиться. Солнце скрылось; вдалеке, неуклонно приближаясь, плыла напоминающая пласт густого черного дыма грозовая туча. Она бросала глубокую тень на трибуны, но установленный в центре платформы огромный золотой шар продолжал сиять, словно второе солнце. Стремящийся попасть домой до начала дождя народ валом валил в ворота, создавая неимоверную давку и толкотню.

Семейство Ребиллов не спешило. Они могли переждать ливень под одним из построенных неподалеку портиков, куда допускалась только знать.

Кто-то окликнул Ливию, и она обернулась. На мгновение женщина замерла от суеверного испуга: ей почудилось, будто перед нею стоит Гай Эмилий, такой юный, каким она его и не знала. Боги снова испытывают ее или… В следующую секунду она облегченно перевела дыхание.

– Карион! Как ты меня нашел?

Он улыбнулся:

– Просто я знал, где искать.

Ливия оглянулась: Луций беседовал с одним из сенаторов, сын нетерпеливо сновал по проходу, Аскония стояла неподалеку, спокойно ожидая, когда ряды немного очистятся от народа. У них с Карионом было самое малое несколько минут… Можно начать издалека.

– Ты приехал…

– Навестить маму и Элия. Занятия закончились. Прошлым летом я оставался в Афинах, а теперь понял, что соскучился.

Ливия внимательно смотрела на юношу. Великолепная осанка, плавная речь, прекрасные манеры… За минувшие два года Карион очень изменился, стал уверенным в себе, окончательно повзрослел и с достоинством носил белоснежную тогу. Что касается сходства с Гаем Эмилием, оно было, скорее, общим: правильность черт, цвет волос, глаз…

– Чем думаешь заняться в Риме? Будешь отдыхать?

– Не совсем. Учитель велел мне поучаствовать в публичных чтениях – попробовать декламировать свои стихи на площадях, при скоплении народа. Он сказал, в будущем это поможет мне чувствовать себя раскованно в любом обществе.

– Тебе нравится Гай Эмилий? – легко и просто спросила она.

– О да, госпожа Ливия! – Его ясные глаза сияли. – Гай Эмилий прекрасный человек, он очень хорошо меня понимает. Я многому научился у него и не только в смысле риторики.

Ливия склонила голову набок:

– Вот как? Чему же еще?

– Жизни. Он говорил: нужно идти своим путем, держась в стороне от мелочной ненависти и глупых фантазий, быть покорным скрытой воле богов и всегда помнить о том, что рано или поздно за всеми нами явится посланник смерти. Разве это не золотые слова? С ним можно обсудить все на свете.

Ливия помолчала, о чем-то думая. Потом спросила:

– Он ничего не просил передать?

– Привет, госпожа. На словах. Я предлагал отвезти письмо, но учитель ответил: «С теми, кто посылает письма, часто случаются неприятные истории».

Женщина представила, как Гай произносит эти слова с легкой улыбкой на губах и холодным взглядом, тогда как в его душе стынут воспоминания.

Подошла Аскония. Увидев ее, молодой человек поклонился и произнес слова приветствия. Потом опять обратился к Ливий – ему гораздо больше нравилось разговаривать с нею.

– Приходи к нам, Карион, – сказала женщина, – ты же знаешь, я всегда рада видеть тебя.

Они простились. Аскония смотрела вслед удалявшемуся юноше: ее губы были крепко сжаты, а во взгляде застыло печальное непонимание. Тихонько вздохнув, девушка принялась спускаться по ступеням вслед за родителями и братом.

– Тебе, дочери сенатора, не надо думать о таком юноше, как Карион, – негромко произнесла Ливия, обнимая Асконию за плечи.

Девушка вскинула на мать строгие серые глаза:

– Но теперь у Кариона есть аристократическое имя.

– Это не более чем условность, – спокойно объяснила женщина. – Мы надеемся, что имя поможет ему пробить дорогу в жизни, возможно, откроет какие-то двери, но на самом деле за этим именем ничего не стоит. В любом случае Кариону придется полагаться на собственные способности и силы. И не нужно забывать о том, что он поэт, а значит, всегда будет думать, прежде всего, о самом себе.

Вскоре небо затянулось тучами, словно грубой парусиной, поднялся ветер, и хлынул дождь – его упругие струи заливали землю, разбиваясь о камни и соединяясь в бурлящие потоки. Те, кто еще не успел покинуть цирк, разбегались кто куда.

…Элий ушел из конюшни поздно, когда дождь уже прекратился. Но на улице все еще было сыро, и потому собравшаяся перед цирком толпа казалась не такой многолюдной, как обычно. Элий заметил женщин: молодые и не очень, одетые кто изысканно, кто бедно, они высматривали знаменитых возниц, призывно улыбались им, некоторые открыто махали руками и выкрикивали знакомые имена.

Элия тоже узнали; две или три девицы переглянулись между собой и негромко засмеялись. Юноша вспыхнул. До сего времени он был всецело поглощен изнурительными тренировками и не думал о девушках. Но сейчас мысль о том, что он может запросто сблизиться с любой из этих женщин, воспламенила ему кровь. У него были деньги, он получил две тысячи сестерциев – очень неплохо для новичка. Тысячу пришлось отдать Аминию, и все же у него осталась половина. Элий горел желанием отнести деньги матери. Он привык к тому, что она возлагает все надежды на Кариона, и теперь невероятно гордился тем, что сумел заработать такую сумму.

Элий остановился, размышляя. Конечно, женщины знают, что он несет с собой выигрыш, иначе они не толпились бы тут. Немного поколебавшись, он принялся разглядывать девиц и вскоре приметил одну – она выглядела моложе остальных и стояла в стороне. Элий подошел к ней и сходу предложил:

– Пройдемся?

Ничуть не смутившись, девушка кивнула, и они пошли по дороге. Она была сильно размыта после дождя, и ноги увязали в грязи. Элий шел, примеряясь к шагу своей спутницы, и искоса поглядывал на нее. О чем с ней говорить? Да и нужно ли это делать? Она казалась ему особым, неизвестно как и зачем созданным существом. Наконец они достигли портика с колоннами из желто-красного нумидийского мрамора. Здесь было светло от факелов, и кипела жизнь: несмотря на поздний час, довольно бойко шла торговля, шлялись бродячие астрологи, маги, гадалки. Элий нащупал спрятанный под одеждой мешочек с деньгами, проверяя, на месте ли он. Какая-то женщина увязалась за ними и настойчиво предлагала купить амулет, отвращающий рок, а когда Элий решительно отказался, злобно выкрикнула:

– Так и знай, ты не доживешь до следующего года! Девушка вздрогнула, но юноша беспечно улыбнулся и погрозил женщине кулаком:

– Иди-иди, а то не доживешь до завтрашнего утра! Потом повернулся к спутнице:

– Как тебя зовут?

– Дейра.

Она показалась Элию хорошенькой: длинные черные косы, быстрые темные глаза. На юном лице отражалась игра пламени и теней; в отблеске яркого света каждая ресничка казалась золотой. Ее туника с рукавами до локтей была перехвачена узорчатым пояском, ноги обуты в солеи – легкую обувь, состоящую из подошвы и изящно перекрещивающихся на щиколотках ремешков. Элию почудилось, что он видит, как они мягко врезаются в нежную кожу. От Дейры приятно пахло, кажется, малобатром – душистой мазью из корицы.

– Ты рабыня?

– Вот еще! Мой отец кожевенник, он римский гражданин!

Элий сразу почувствовал, что девушка своенравная и с характером. Наверное, придется купить ей украшение или чем-нибудь угостить. Признаться, ему самому сильно хотелось есть. Они взяли темно-красный напиток из смеси вина и меда, горячие ливерные колбаски и принялись с аппетитом уплетать их. Сразу стало хорошо и тепло, захотелось двигаться и болтать.

– Правда, что тебе пятнадцать лет? – спросила Дейра. – Так было написано в табличке.

Элий слегка смутился:

– Да.

– Мне тоже.

Узнав об этом, юноша обрадовался. Может быть, девушка не заметит, что у него нет никакого опыта в любовных делах.

Они прошлись взад-вперед вдоль портика. Время от времени с крыши срывались холодные капли, одна упала Дейре за шиворот, и девушка засмеялась. Они остановились у подножья какой-то статуи, и Элий осторожно обнял свою спутницу. Ему почудилось, будто пальцы загораются от прикосновения к нежной девичьей коже. Они долго и сладко целовались; Элий так распалился, что был готов овладеть девушкой прямо здесь, у каменного пьедестала, но Дейра решительно оттолкнула его:

– Ну, нет! Я тебе не какая-нибудь девчонка из таверны! Он слегка опешил:

– Так чего же ты тогда стояла среди тех…

– Я в первый раз на бегах, и мне хотелось поглядеть на возниц. Когда вас видишь издалека, кажется, будто вы вовсе не люди, а… боги!

Элий ухмыльнулся. Он был уязвлен, и вместе с тем ему невольно польстили такие слова.

– Быть может, ты все же проводишь меня домой? – несколько вызывающе произнесла Дейра.

– Ладно, – проворчал Элий.

Хотя он испытывал некоторое разочарование, почему-то не жалел, что выбрал именно эту девушку.

– Здорово ты обошел ту колесницу! – сказала Дейра, первой нарушая молчание, когда они пошли по улице. – Как у тебя получилось?

– Это Тигрис, – немного смущенно объяснил Элий.

– Тигрис? – удивленно переспросила девушка.

– Лошадь. Левая пристяжная.

– А как вы их тренируете?

Элий начал рассказывать. О лошадях он мог говорить бесконечно.

– Ты любишь лошадей? – с надеждой спросил он.

– Да где я их видела! – засмеялась Дейра – На улице, запряженными в повозки? А на бегах я в первый раз, я же тебе говорила. Мой брат получил тессеру на бесплатный вход в цирк и подарил мне. Я и пошла.

Небо очистилось, приобрело ровный, темно-синий цвет, подул теплый ветер, так что Элий не мерз даже в легкой короткой тунике без рукавов, какие обычно носили возницы. Дейра принялась расспрашивать, зачем лошадям подвязывают хвосты и гривы, и он очень подробно объяснил ей все, что она хотела знать. Им было интересно и легко вместе, они с детства дышали одним и тем же воздухом, слышали одинаковую речь… Элий и представить себе не мог, что станет вот так запросто болтать с какой-то девчонкой!

Дейра жила на Эсквилине, близ храма Матери-Земли, на пересекавшей Субуру улице Сапожников. Прощаясь с юношей, она смело спросила:

– Мы еще увидимся?

– Да… Если хочешь.

– Теперь ты знаешь, где меня найти.

Вернувшись домой, Элий сразу угодил в объятия Кариона. Тот на мгновение прижал его к себе, а потом шутливо оттолкнул и хлопнул по плечу.

– Ну ты даешь, братишка! Видел тебя сегодня… Что так поздно?

– Задержался в конюшне. А потом… прогулялся немного… Тарсия молча смотрела на младшего сына. Ее глаза ярко блестели – то ли от слез, то ли от света масляной лампы.

– Вот, – сказал Элий и положил на стол мешочек с деньгами.

– Пусть хранят тебя боги! – негромко произнесла Тарсия и прибавила то, что вряд ли решилась бы сказать в другую минуту: – Как порадовался бы твой отец, увидев тебя сейчас!

– Мама, – промолвил Карион, – я давно хотел сказать… Поскольку все изменилось и мы с Элием можем сами отвечать за себя и устраивать свою жизнь, не пора ли тебе подумать о том, чтобы…

– Не надо! – резко перебила Тарсия. – Я знаю, что ты хочешь сказать! Лучше обсудим это потом, не… не в такой день.

Повисла неловкая пауза. Чтобы сгладить всеобщее замешательство, Карион принялся говорить о бегах. Элий отвечал на вопросы старшего брата и, искоса поглядывая на него, думал: «Уж Карион-то наверняка знался в Афинах с самыми разными женщинами, даже, возможно, с этими знаменитыми греческими гетерами!»

Он любил того, кого считал братом, и не завидовал ему просто потому, что с детства усвоил: Карион – некое особое существо, живущее по непонятным правилам, подчиняющееся каким-то особым законам. И все же сейчас, едва ли не впервые, в нем шевельнулось горделивое чувство: пусть Карион попробует заработать столько денег своими речами или стихами! Как бы то ни было, Элий больше привык ценить то, что можно потрогать руками, и только дивился тому, как Карион умудряется хранить верность чему-то невидимому и зыбкому, что невозможно ни разглядеть, ни понять. «Как можно любить слова?» – однажды спросил он, и Карион, улыбнувшись, ответил: «Я люблю слова, потому что ими можно выразить чувства». Вспомнив об этом, Элий подумал о холодных каплях, падающих с высокой крыши портика на горячую кожу, о вкусе медового вина, о нежных губах девушки Дейры, о свисте ветра в ушах, когда он мчался на колеснице как… бог! И сказал себе: «При чем тут слова?»