Текст книги "Город Сумрак"

Автор книги: Лолита Пий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Другая улица, другой квартал в руинах. Другие солдаты, другие тела незнакомых людей, бесшумно пробиваемые пулями. Другие кадры. Другие судороги и падения и такие же следы пуль, идущих ниоткуда. Абсурдная расправа не прекращалась. Оставалась неизменной. Стрельба и мертвецы. Оголтелая пленка крутилась и показывала все время одно и то же. Сцены сменяли друг друга в холодном однообразии. Случалось все время одно и то же, значит, не случалось ничего. В неизвестных людей попадали пули, они умирали. Живые мишени сменяли друг друга на фоне дальних земель. Крайнее напряжение стерло их лица. Тот огонек, что ярче или тусклее светит в глазах каждого человека, отражая странную материю, из которой все мы сделаны, побледнел, стал слабее, угас в пожаре убийства. Он не вернется, даже когда оружие сложат. Испорченный механизм убийства. Последняя контратака, когда никто уже не знает, откуда был сделан первый выстрел, словно освободилась от первоначального намерения, росла и набухала, сметала и слепо разносила в клочья все, и ее совершенно чистая ярость была беспристрастна: не различала своих и чужих. Перед этой слепой стихией, такой же слепой, как гроза, любой, самый истошный рев казался жалкой попыткой причащения, а причаститься – значило прекратить такую жизнь. Надо было дойти до предела бессилия. Бессилия остановить механизм, сбить его ход хныканьем или воплями, которые терялись, как жужжанье насекомых на фоне грома. Бессилия совести, которая не стерпела бы роскоши, неуместности бунта. Вдруг врубился звук. Сид снова утратил всякую уверенность. Ритм ударов снова захватил комнату. Ритм был Отсеком. Ритм был миром. Он был залпом ружей, криками агонии, треском пламени. Он был смертью перед его глазами. Сид осознал свою силу и свою вину. Испорченный механизм был его сердцем, он догадался об этом, как первые люди по ударам грома догадались о существовании Бога.

Он не почувствовал, как впился зубами в язык. Он не понимал, что он делает. Он уже ничего не понимал. Он только знал, что надо положить этому конец.

Случилось чудо.

Тишина вернулась – оглушительная, как взрыв.

Он вышел из руин на простор. Он не смотрел на бойню, которая шла на земле. Первым делом он поднял взгляд наверх.

Солнце.

Солнце разъедало крышу тумана. Пачки лучей протыкали толщу газа и били в землю сквозь бесчисленные дыры, очерчивая кругами прощения искромсанные тела агентов. Картина ничем не напоминала красивый солнечный день: видимая Сиду часть неба выглядела скорее как извержение вулкана. Свод над головой был похож на перевернутый и бешено активный кратер. Черные завитки Капланова газа перемешивались с идущими сверху лучами. В местах их встречи небо пламенело, как осколки зеркала, обращенного к пожару.

Сида шатнуло. Как во сне, донесся звук мотора.

Он стряхнул оцепенение. Дотащился до транссекционки. На горизонте солнечный луч буквально прожигал желтый корпус такси.

Водитель ехал, чтобы не попасть под бомбы.

Он не хотел покидать Город, но и не хотел умирать по-глупому.

Не то чтобы он боялся смерти, но глупая смерть – нет, это не для него. Сорок два года, руки-ноги есть – может, впереди еще будет что-то приятное, а тут вдруг тебя подстрелят без предупреждения или получишь порцию пластида С-5, просто за то что забыл заплатить за паркинг и вернулся туда не в добрый час. Или вышел не на той остановке. Что за гнусность этот пластид, просто в голове не укладывается, куда мы идем. И вроде как неизвестно, кто кладет взрывчатку и чего требует.

Это каким же надо быть больным, на всю голову! Вообще не соображать, что такое жизнь человеческая, чтобы додуматься отправлять на тот свет всех подряд, вообще ни в чем не повинных людей, неизвестно ради какой такой идеи! А уж чтобы идея, говорил таксист, стоила таких человеческих жертв! Она даже еще и не вылупилась, эта идея, на нее пока и намека нет.

А потом он вздохнул и сказал, что вот уж точно, много мозгов надо иметь, чтобы разделить народ на хороших и плохих. Мы-то сами тоже не больно чистенькие. Гипердемократия! Поганая она штука, вот что.

Он, во всяком случае, на тот свет не собирается, и, чтобы обмануть судьбу, он едет и едет и не останавливается вообще. И потом, приятная штука ехать по солнцу, все такое… Ему всегда нравилось ездить. В конце концов он и выбрал такую профессию. А уж ехать по солнцу…

Давненько не выпадало такой радости.

Сид спросил, почему бы ему просто не уехать из Города.

У таксиста ответ был наготове.

– И куда ехать?

Прямо по Северному транссекционному шоссе. Считать трупы.

Солнце лужами натекло на дорогу, как ручьи сквозь запруду. Сид боролся с желанием плакать, дать волю чувству, что больше ничего не может быть. Умрет он или выживет.

Он пойдет до конца. Он задаст вопрос Венсу. Он докопается до правды.

Ему точно давали наркотики. Он чувствовал в теле какой-то обман: полное отсутствие боли в тех местах, где вид оголенного мяса предполагал обратное. Он вспомнил про камеры в полицейском комиссариате, где задержанные под воздействием ЛСД рвали зубами собственные руки, ничего не чувствуя. Он вспомнил, как стрелял по наркоманам, как пули пробивали их навылет, а те продолжали бежать.

Однако он чувствовал, что мыслит здраво. Мыслит здраво и не испытывает боли. И пока он ехал, разум принимал новые установки: безумие Миры, ее возможная смерть ему безразличны. Мысль о том, что он предал Блу, ничего в душе не вызывала. Полученные в Отсеке впечатления постепенно меркли, как воспоминания о страшном сне отступают перед тупой реальностью повседневных жестов, оставляя все же подозрение, а не больше ли правды в этом тающем видении, чем в запахе кофе, в удовольствии от душа в начале дня, похожего на все другие.

Радио тоже подсчитывало мертвых. Потери гипердемократии.

14:10. Взорвано шестьдесят четыре жилых квартала. При такой скорости от Города к сумеркам мало что останется. Первым сумеркам, которые он увидит за долгое время. Дикий разворот в истории с солнцем не объясняли. Дело Каплана так и не выплыло.

Власти советовали уезжать. Абонентов призывали к бегству. Решиться покинуть Город. Город поражен необъяснимой болезнью, никто не может с ней справиться.

Солнце в своем милосердии снова сияет над зонами. Это знак нового шанса для абонентов «Светлого мира». Пришло время уйти. Бросить дороги, здания, магазины, предприятия.

Придется отстраивать все заново. В другом месте.

Другие места есть. Люди открывают границы. Фрахтуют самолеты. Угоняют поезда.

Пора покинуть Город.

И все же абоненты отказываются уезжать. Абоненты по-прежнему сидят, накрепко вцепившись в кусок земли, который им удалось урвать. Корабль трещит по всем швам. Со вчерашнего дня умножились атаки наркоманов на госпитали и супераптеки. Внедрение признает ошибочным введение комендантского часа, признает свои многочисленные и непростительные просчеты. Город заминирован. Следует ожидать набегов зонщиков и жителей окраин на центральные кварталы, место их сбора – Тексако. Акции протеста распространяются, как лесной пожар. Внедрение располагает вооруженными силами и полицией. Армия обеспечит подавление мятежа, который, по прогнозам, будет массовым, яростным и потребует не только принятия решений.

Он потребует расправы.

Перед воротами резиденции Венса назревал бунт. Операторы и радиорепортеры штурмовали цепь охранников в форме с вышитыми буквами ВНД. Гримеры и парикмахеры от скуки резались в карты на капотах автомобилей. Технические фургоны с логотипами студий, облепленные наклейками спонсоров. Чуть поодаль – темные, непроницаемые лимузины власти с металлическими буквами, под приглядом мотоциклистов. Орда всяких шестерок – референты, помощники, представители бог знает кого, костюм-галстук и стрижка по чину – барабанила по трейсерам на всей ширине улицы. В тени тонированных стекол угадывалось присутствие тузов. Представителей власти не пропускают. Это что-то новое. Бунтовщики держали в руках по стаканчику из «Старбакса», большинство было при макияже. Они знали, чего хотели.

Они требовали Игоря Венса.

Игорь Венс оставил мир ждать за порогом. Новый Внедритель урвал несколько часов от своей высокой миссии, чтобы оплакать дочь.

Сид сказал таксисту, что выйдет тут. Поискал, что сказать на прощание, пару слов – и ничего не нашел. Он вышел, и такси тут же тронулось, развернулось и уехало вдаль по дороге, залитой солнцем.

Сид сделал шаг. Он шел сквозь толпу и понимал, что никогда еще не чувствовал себя таким одиноким, таким далеким от себе подобных, чем в этот миг. Человеческий гомон, речь доходили до него набором примитивных звуков. Несколько человек, взглянувших на него, пока он шел к воротам, тут же отвернулись, или лица их выразили отвращение на грани ужаса. Как Сид ни прятал разбитую руку в карман, как ни старался выглядеть невозмутимым, последние часы не прошли даром, оставив больше, чем синяки и раны. Он видел в зеркале мрачно сжатые челюсти, опущенные плечи, глаза старика. И еще он вонял.

И все же изгой продолжал идти. Тихим, невыразительным голосом он говорил «пропустите». Он достиг линии оцепления. Сказал, что его ждут. Что он член семьи. Его обыскали. Они увидели погасший взгляд, одиночество, подозрительную щетину. Изгой повторил просьбу. Пошел к офицеру. Сказал, что он муж покойной. Сказал, что его зовут Сид Парадайн. Офицер потребовал подкрепить это утверждение. При обыске не обнаружили трейсера, за это полагался арест. Сид показал предплечье: шрам от операции, следы уколов, перебитые пальцы. Посоветовал свериться с распознающим лица домофоном.

Он услышал выстрелы в тот момент, когда вышел на аллею из гравия. Он прошел под треск выстрелов сквозь многосезонные сады, обращенные чьим-то недавним решением в однообразную осень. Листву кипарисов окружала неподвижная дымка, ветра не было, и под холодным светом искусственного дня парк при всем своем многоцветье дышал синевой. Сид вдохнул полной грудью: от земли пахло кислыми яблоками и мокрыми листьями, воздухом далекого времени, каким когда-то давно он дышал около своего дома. Первая живая душа, которую он встретил, был единственный сын Игоря Венса. Он ходил по перекопанной земле, шатался, топтал аккуратно выложенные грядки – не выпуская из рук ружья. Одет траурно и неряшливо: галстук заброшен за плечо, рубашка, смятая и вымазанная в рвоте, расходится на широких бабьих бедрах. Вокруг него все было забрызгано солнцем. Венс-младший запрокинул голову, поправил черные очки, вскинул ружье и выстрелил в воздух. Сид услышал, как наверху что-то разбилось. Юнец снова вскинул ружье. Он расстрелял всю обойму. Вокруг осыпались осколки стекла. Падали солнечные лучи, свинцовое солнце разгоняло туман. Венс-младший узнал Сида и наставил на него ружье.

Венс-младший сказал:

– Это не самоубийство.

Сид увидел лицо парня, его трясущиеся руки, сжимающие оружие – изрезанные, изъеденные стеклянной пылью.

– Она не просыхала, она шесть дней не выходила из комнаты. Не хотела нас видеть, не хотела говорить. Я тоже не хотел с ней говорить. Дура, наркоманка. Она только с отцом разговаривала. Хотела, чтобы отец тебя нашел и чтобы послал разыскать тебя и привести сюда – так или силой. Не хотела ничего жрать. Отец заставлял ее жрать с помощью такой штуки для рабов, из его коллекции, чтобы они не уморили себя голодом. Спать она тоже не спала. Бродила туда-сюда. Ходила и говорила сама с собой. Вопила, сидела в холодной ванне целый день или держалась за ребра, вот так, и задыхалась, на нее страшно было смотреть. Один раз она вскрыла себе вены, но отец сказал, что это все кино. Он говорил, что она по-настоящему не хочет умереть. Но она говорила, что умрет и что надо, чтобы ты об этом узнал, потому что если бы ты видел, если бы знал, как ей плохо, ты бы ее так не бросил. Говорила, что все белое, что мира нет, что будущего нет. Говорила, что хочет заглянуть в будущее и не получается, что она видит только время, пустое время, где нет тебя, а это все равно что ничего, так что лучше умереть. У нее пытались отобрать кокаин, но она его всюду понапрятала. Не привязывать же ее было. Она думала, что беременна. Говорила, что у нее симптомы, что ее тошнит, что тело как-то меняется. Дура несчастная, несчастная дура и наркоманка. Вчера она весь день делала тесты. Ничего. Умерла сегодня ночью. Отец не сказал, передозировка или нет. Он не сказал мне, от чего она умерла. Я не знаю. Она умерла от всего этого.

– От этого можно умереть.

Он умолк и посмотрел на Сида, как будто ждал ответа. Они теперь стояли совсем близко, и ружье упиралось в грудь Сида. Тот не нашел что сказать, отодвинул ствол и пошел дальше к дому.

Он заметил Кэри Венс, когда шел напрямик через лужайку. Она сидела и ничего не делала. Глаза у нее были закрыты, она подставляла лицо свежему воздуху. Ее ноги укрывало большое оранжевое одеяло, и Сид не сразу заметил, что она в инвалидном кресле. Тогда он вспомнил, что когда-то испытывал к ней симпатию и даже сказал ей как-то, что только в ней и в ней одной еще осталось что-то человеческое.

На Кэри Венс не было черных очков. Услышав, как подходит Сид, она широко открыла глаза. И откинулась назад, как будто ей стало страшно. Из садов донесся выстрел.

– Ну что, – спросила она, – нашел, что искал?

Сид ответил «да».

– Повезло, – отрезала она. – Ты пришел посмотреть на, хм, тело?

– Нет, – сказал Сид, – я хочу видеть твоего отца.

Кэри Венс сказала, что он в кабинете. Сид положил ей руку на плечо. Кэри вздрогнула. Она не сбросила его руку, и они несколько секунд помолчали, потом он пошел прочь, и когда он поднимался по ступеням крыльца, она обернулась и крикнула:

– Ничего не хочешь сказать?

Он сделал вид, что не слышит, и вошел.

Игорь Венс кололся – под рев бунта.

В просторном кабинете царили яркий свет искусственной осени, сочащийся сквозь жалюзи, и полутьма – за выступом стены, где и находился Венс.

Он лежал на канапе, подтянув ноги к груди. Против света, его дымчатые очки и белая шевелюра поразительно напоминали целую кучу фотографий на первых полосах газет. Внедритель впрыснул себе содержимое шприца, распустил жгут, вытащил иглу. Выбросил все. Набор для героина поблескивал на паркете. Два шприца, испачканная вата, матовый отблеск почерневшего серебра. В комнате царили оцепенение, бездвижность, которые давили гораздо больше, чем мрак и тишина, мельтешила только картинка на титановом экране. Громкость была убрана до минимума, но и в этом слабом попискивании чувствовалась ярость. Она не доходила до них. Все здесь казалось созданным для пассивной жизни, для неподвижности, отрицавшей возможность чего-то другого.

Венс заговорил.

– Если вы так и не поняли, – сказал он, – чья эта больная голова, которая вам так сдалась, – значит, вы идиот и ничего не видите.

Сид понял, что ему надо только слушать. Венс смотрел в потолок, дыхание было частым, затрудненным. Это было так похоже на него – даже не упомянуть о смерти дочери, видя того, кто послужил косвенной причиной этой смерти. Венс разбит. И все равно он встанет на ноги. Для поражений и потерь в нем давно уже было заготовлено уютное место. Они случались, и это был не удар, а переход в другое время, где все меньше и незначительней.

Венс ни на что не надеялся и, значит, не сопротивлялся. Он будет говорить. Не ради их связи, скрепленной общей утратой, не из сочувствия, не от привычки разглагольствовать, он будет говорить, потому что Сид добрался до него.

– Нет головы, – сказал Венс, – есть людские запросы. Запросы дурные, нереальные. Я совершал преступления, жуткие вещи. Вы тоже. Моя вина больше, если рассуждать с точки зрения причиненного ущерба. Я не имею в виду, что вы кого-то убивали, я ставлю вам в вину то, что все это время вы жили и дышали в полном неведении. Каждый ваш вздох за последние тридцать лет – пособничество. Вы не знали последствий… Гиперцентрал – всего лишь орудие: он собирает информацию и выносит решения – тупо и быстро, как и было задумано при его создании. Утопия, самокорректирующаяся система, обреченная на постоянные поиски совершенства, система безмозглая, где власть принадлежит всем и никому. Система, учитывающая все запросы, ежесекундно формулируемые ее винтиками, и стремящаяся выполнить все по максимуму.

Я слышал исповеди… я слушал их. Каждый раз, когда меня начинала мучить совесть, когда развеивались иллюзии, я шел в Гиперцентрал и слушал, как Город стонет… Вы не представляете себе, что это такое… Голоса людей, которые требуют или говорят о себе или воют, прекрасно зная при этом, что их вой никак не изменит разрушительный ход жизни, а может, все же надеются… Думаю, просто наступает момент, когда невозможно не выть… И весь этот шум оказался дико бессмысленным! Там, где фильтр Гиперцентрала должен был собрать воедино идеи реформаторства, даже революции, оказывались лишь просьбы улучшить обработку данных, точнее подбирать опиаты, лишь пассивная воля оставить все как есть, и пусть трещины превращаются в разломы и провалы, – какая разница, пока это не касается непосредственно вас, пока земля не разверзлась у вас под ногами… А земля была заминирована… Ищете виновника, нужна голова? Предлагаю Клера. Мир избрал Луи Клера, и хотя бы в силу этого на нем лежит вина. Что у народа за извечная тяга выбирать говно – как некоторые женщины подсознательно ищут мужа, чтобы он их лупил. Луи Клер был кретин с благими намерениями, он мнил себя демиургом, но не имел ни веры, ни фантазии. Он был из тех политиков, что орут о переменах, трясут ими как погремушкой, без малейшего понятия о том, что болтают. У него был великий математический ум и потрясающие белые зубы, которые он показывал при любой возможности. Если б не зубы, вряд ли бы его избрали. Главное было не то, что он болтает, главное – ткнуть пальцем в нужном направлении. В 82-м, когда он придумал профилактику ДТП, он сделал полезное дело. Два года спустя, добавив кнопку «С» – сердце, – он просто стал мессией. Абоненты окружили его безграничным обожанием. Он разделял их чувства. Он развелся с женой. Стал жить как рок-звезда. Миллиардов у него было немерено, он улыбался всем своей белозубой улыбкой и замечательно олицетворял собой затертый штамп крепкого хозяйственника. Он ездил по секциям и читал лекции на тему, каким должен быть мир.

Тыкал пальцем в нужном направлении.

Слава росла, и его начало заносить. Он слетел с катушек, возомнил, что послан на землю, чтобы улучшить мир. Когда продавцы мобильных телефонов начинают принимать себя за Господа Бога – жди заморочек. А если все население начинает потихоньку в это верить, тогда заморочки переползают в область необратимого. В 85-м Клера избрали президентом. Его жуликоватая улыбка украсила банкноты.

Он построил эту чертову башню и поместил туда Гиперцентрал. У него тогда уже была эта идея. Идея гипердемократии.

Он провел законы о гражданском долге и о телекоммуникациях. Отслеживание по трейсеру стало обязательным. Исповедь в мобильный телефон в течение одиннадцати минут в день стала актом гражданской лояльности. Работа Гиперцентрала до ужаса проста. Три машины, три программы. Прием. Разбор. Решение. Фундаментальный принцип – абоненты не должны знать, насколько действенна их исповедь. Чтобы они оставались в полном неведении. Чтобы не было корыстной заинтересованности. И все такое. Он хотел знать, прежде всего, что реально нужно толпе, – но раньше, чем она сама об этом догадается. Без посредничества СМИ и разных там опросов. Если бы абоненты знали свою власть, раскладка была бы другой. Клер думал, что если люди будут исповедоваться со знанием дела, то исповедь станет расчетливой, продуманной, направленной на личную выгоду или разумный интерес, или, наоборот, на оскорбления и вызов. Не думаю, что он действовал в полном неведении. Думаю, какие-то запросы он все же учитывал. Да, пожалуй, только их он и учитывал. Клер был параноик. Он хотел во что бы то ни стало сохранить тайну. С этой единственной целью он создал Бюро охраны информации. Какую тайну охранять? Что гипердемократия и БОИ контролируют все наши мысли и поступки… Потому что власть была у нас, но я вернусь к этому позже. Ошибка Клера была в том, что он решил, что толпа будет разумно себя вести. Но, не зная итоговую силу своих желаний, абоненты не могли оценить их последствий. Не имели возможности внести поправки, как-то скорректировать свои желания, – а может, и не стали бы, если б и могли.

Они хотят неправильно.

Но пришлось подчиняться. Нет способа вырваться из-под абсолютной власти Гиперцентрала. Потому что Клер перед смертью обеспечил тылы. В 88 году он на две трети перестроил Город. «Клермонд – Светлый мир» приносил ему безумные деньги, из которых он тратил все, что мог, на любимую игрушку – гипердемократию. Он перестроил две трети Города и при этом заготовил ему сюрприз. Город стоит на минном поле.

Клер рассказал мне это за несколько дней до того, как болезнь унесла его разум. Город стоит на минном поле. И приказ привести в действие детонаторы дает сам Гиперцентрал. В трех случаях. Во-первых, если мы попытаемся – я либо кто-то другой – отключить или как-то испортить Гиперцентрал, город взлетит на воздух. Во-вторых, если я захочу уклониться, обойти приказы Гиперцентрала, Город взлетит на воздух. Гиперцентрал и его печально знаменитый разум – прямой доступ к сердцам и мозгам абонентов. Его бдительность обмануть невозможно. В-третьих, если его роль станет известна абонентам, Гиперцентрал узнает об этом, и Город взлетит на воздух. Вот вам Клер и его комплекс – комплекс демиурга. Разрушение Города расписано на семь дней. Семь дней, катастрофы по нарастающей, и с наступлением сумерек седьмого дня – конец.

После смерти Клера избрали меня. Гипердемократия воцарилась повсеместно и окончательно. Внедрение превратилось в фикцию. Внедритель сидел на пороховой бочке и между двух огней. С одной стороны, абоненты, требующие невозможного, с другой стороны – конец света. В нулевом году я сдался… До этого восемь лет держался, на свой страх и риск претворял в жизнь кретинские указы, не слишком греша против собственной совести. Ничего сделать не мог, ничему помешать – тоже. Крах 99 года обозначил поворотную точку. Надо было воссоздавать богатство Города. Вы сами догадались как – в жизни своей не прочитав ни одной книги. Большие состояния строятся на больших преступлениях. И, рискуя головой, я решил разом убить двух зайцев. И согрешить, и разбогатеть. Вот уж мы позабавились. Нас была Дюжина, и мы поделили добычу… Абонентов накачали опиумом до мозга костей. Они трахались в сети, пили запоем, кололись с нашего благословения, покупали мебель, меняли трейсер каждые полгода и сидели вылупив глаза перед телевизором, думая, что могут его выключить. Их хилое тело принадлежало нам, мы его выкормили с ложечки, и мы его использовали. Мы его мучили, мы его калечили. Столкнувшись с процессом, который невозможно было застопорить, мы приняли решение ускорить его, сделать еще хуже, чтобы создать иллюзию, будто мы чем-то управляем, – или просто потому, что нас это возбуждало.

Мы в высшей степени заслуживаем наказания, но это не так уж важно. Вина родилась не из отдельных просчетов кучки плохих людей, она была гораздо раньше… До начала всего и прежде каждой вещи она была в нас самих…

Уже несколько лет абоненты требуют лучшего мира. Никогда – и в этом единственная надежда, – никогда толпа полностью не принимает мир, который для нее создают или который она сама помогает создать… Надежда там же, где вина, – у нас внутри, и они связаны друг с другом. Абоненты требуют лучшего мира, они требуют его слепо, и в этом их вина, но то, чего они требуют, – справедливо: так должно быть, и так не будет никогда. Гиперцентрал, как всегда, сработал топорно. В ответ на единодушное требование нового мира он разрушил старый.

Это четвертый вариант. Чтобы создать лучший мир, для начала надо разрушить существующий, чтобы процесс возрождения пошел в другом месте и в другое время… Боюсь, что возрождение, увы, закончится так же. А пока надо бежать. Покинуть стены Города. Пока не наступили сумерки.

Они поехали на разных машинах. За окном в сады вернулся туман и тишина – после разоружения наследника, который выехал с отцом и сестрой на машине. Курс – Дворец Внедрителей. Последний этап перед дезертирством.

Силы порядка уже начали эвакуацию Города: первой и последней обязанностью Внедрителя Венса станет публичное и официальное утверждение их действий.

Никто не сказал «до свидания» – они не увидятся. Сид сел в машину. Он уехал последним: он видел, как трогаются с места лимузины, мотоциклисты и катафалк, сквозь отупение, в которое его вернул опиум и болтовня старого властителя.

Выезд из Купольной долины прошел без помех, быстро, чисто, в хвосте у официального кортежа. Сид увидел, что солнце теперь свободно светит на дорогу.

Он сидел в машине совершенно неподвижно.

Он велел шоферу ехать в Экзит. Машинально, потому что не видел другого пути. Пока трафик Двадцатой улицы засасывал в себя машину, Сиду представлялась Блу, ждущая на перроне.

Встреча, рожденная предательством.

А потом, когда они выехали на Майкрософт-авеню, Сид увидел поток машин, такой беспорядочный, что он понял: здесь ни за что не проехать. На экранах появился Венс. Он выступал перед толпой. Сид не слышал, что он говорил. Он увидел только, как толпа дрогнула и гневно напряглась. Он велел шоферу остановиться. Вышел из машины и пешком перешел улицу к метро – сквозь суматоху гудков, рев моторов и проклятия. Вереницы машин тянулись как будто прямо в ад, и когда Сид добрался до метро, он увидел на экранах, что расправу над Внедрителем уже сменили кадры бунта на Тексако.

Он заколебался. Попробовал себя урезонить. Сделал шаг к метро. До Экзита была прямая линия.

Он встал. Он смотрел на затянутый дымом экран, на бульвар Тексако, где снова не видно было солнца, на бегущих и машущих, стреляющих и падающих, на ярость, искажавшую лица, обращенную в никуда, ярость самодостаточную, потому что не было ни врага, ни надежды, была только она одна, ярость.

Сид шагнул к бульвару.