Текст книги "Город Сумрак"

Автор книги: Лолита Пий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Колонна выделялась на тусклом вечернем фоне. Голова Анны казалась слитой с мрамором, разводы которого почти точно повторяли бледные оттенки ее кожи. И за парапетом, за несмолкаемым гомоном, висящим в воздухе, через десятки километров, разлитых под темной безбрежностью неба, тоже была она.

Ее лицо, то самое «Лицо», размером с облако, сотканное из тумана и ультрафиолета, по которому в данный момент ползла вертолетная эскадрилья, как крупные черные мухи по лбу покойника.

Анна Вольман хотела быть бессмертной. Именно в этом – ни больше ни меньше – заключалось ее безумие. Анна Вольман хотела жить вечно, и когда ей напоминали о том, что это невозможно, она пыталась покончить с собой, – как кто-то иногда уходит первым, чтобы его не бросили.

Сиду не составило никакого труда уговорить ее поехать с ним. Она была пьяна. Она задыхалась. Она спросила, куда они едут. Он развернул афишу и ткнул пальцем в фон.

13

Километров через сорок после КПП сидящий в багажнике Сид почувствовал, как машина останавливается. Крышка открылась, внезапный свет резанул по векам. Он кое-как выбрался наружу. Дорога пролегала внутри стеклянной трубы. От выпуклых стен лился холодный круговой свет, он как будто дышал. Поразительной чистоты линия трассы летела сквозь зоны и упиралась в ватерлинию. В нескольких сотнях метров справа тьму прорывал пожар. Сид узнал неоновую вывеску «Этап-отеля». Спиной к пожарищу мужчины и женщины в халатах стояли и переминались с большими чашками кофе в руках: все смотрели на запад, в ту точку, где дорога продолжалась за пределами зрения.

Он не хотел засыпать. Все тело болело, накопился недосып: как будто гвозди забили в сетчатку. Но дорога… Они делали больше двухсот километров в час, и скорость била в живот. Рядом с ним Анна Вольман молча читала книгу. Километры вспыхивали мгновениями и исчезали, предлагая глазу рухнувшие линии телефонной связи, блеск самолетного каркаса, редкие оазисы джин-баров или попросту захватывающее однообразие пустыни. Вдруг Сида охватило счастье. Он желал никогда не достичь пункта назначения. Он желал быть уже мертвым и получить – вечным наказанием за свои грехи – этот путь вперед без возврата и направления. И мчаться, не снижая скорости и не останавливаясь, мчаться посреди пустоты.

Он проснулся от того, что ткнули под ребра. До прибрежных стен оставалась всего пара километров. Он расправил затекшее тело. Снаружи над трубой сомкнулись сумерки. Он вернулся в багажник, размышляя о том, где бы в это время могла быть Блу Смит. Крышка захлопнулась.

На контрольном пункте пограничники спросили, почему машина останавливалась. С вершины стены часовые отслеживали каждое подозрительное движение на поверхности пустыни, прозрачной, как открытое море. Сид услышал, как опускается стекло, как Анна Вольман что-то бормочет про мертвую собаку на дороге. Повисла пауза, во время которой солдаты, по предположению Сида, пялились на постаревшее лицо звезды. Потом машина тронулась с места, поехала, и через несколько минут Сид разжал пальцы, вцепившиеся в пистолет.

Он вышел на свежий воздух дороги, избавившейся от трубы за пределами Города. Он снова сел в машину и приник к заднему стеклу, он видел мельтешенье военного городка, прилепившегося к городским стенам, которые змеились по равнине, насколько хватало глаз. Он заметил другой городок, метрах, должно быть, в пятистах к югу, и подумал про себя, что они должны располагаться на равном расстоянии вдоль всей стены, которая выглядела бесконечной.

А потом он заметил небо. Туман редел на подступах к берегу. Граница легла неровно, как будто сложилась в борьбе. Черноватые лимбы, плотные, как магма, на нескольких метрах крошились и смешивались с небом, потом уступали ему место. Было семь утра, и еще не совсем рассвело. Туман сдавался безбрежности неба, медленно пробуждавшегося от собственной ночи, стряхивая последние тени и обращаясь в белую бесконечность, чистую до слез. Вдалеке, на предельной точке горизонта, проклевывался розовый и тонкий свет, и прямо под ним – оно.

Море.

Извилистая дорога близко прижималась к пустоте, как будто ее притягивала опасность. Местами травяное пространство обрывалось в гипнотическую ярость моря массивным мысом блестящего черного цвета. За последним поворотом дорога стала спускаться по прямой к бухте. Сид увидел, что земля внизу занята городом. Через четыреста метров они проехали стенд, объявлявший о въезде в секционный поселок Херитедж.

С такого расстояния Сид различал только нагромождение крыш и узких улиц, петлю главного проезда, который шел вдоль моря, и несколько вывесок кричащих неоновых цветов – казино и мотели. В глубине строения становились реже, и наличие джин-бара дополняло сходство Херитеджа с любым поселком, прозябающим вдали от центра. Они выехали на главную улицу городка одновременно со встающим солнцем. Сид заморгал. Внезапная ослепительная вспышка на асфальте прожгла глаза до самого мозга.

Вокруг в художественном беспорядке раскинулся незнакомый город. Сид не сводил слезящихся глаз с горизонта, спрашивая себя, почему все так, почему, когда чего-то нет, этого до жути не хватает, и почему человек по-настоящему не радуется, когда это что-то есть. А потом вспомнил про расследование, про огромную нетронутую часть темноты, и мысль о том, что дорога далеко не кончена, вернула ему трезвость взгляда. Он понял, что его отступление – на самом деле обходной маневр. Ведь именно сейчас он идет по следам Глюка. Книга привела Глюка к смерти. Книга привела его самого сюда.

В Херитедже была не жизнь, а кино.

Поперек дороги легли шлагбаумы. Раздался звонок, напомнивший Сиду прежние поезда. Шофер остановил машину и выключил мотор. Съемочная площадка была пуста. Битум сверкал как зеркало, маленький крестик смотрелся на нем царапиной. Появились два человека и стали палить друг в друга из автоматов. На людях были синие маски с дырками для глаз. Выстрелы разорвали мелодию прибоя. Наверху камера опасно болталась на высоте, гибкая стрела красивого ярко-красного цвета следовала за всеми хитросплетениями сюжета, как будто самостоятельно вела борьбу с пустотой. Один из дуэлянтов рухнул под пулями и умер на крестике из скотча. Камера набрала еще несколько метров высоты и застыла. Кто-то завопил: «Снято».

Человек падал раз двадцать. Он умирал с поразительной покладистостью.

Анна Вольман зевала. Анна Вольман от скуки пила виски. Это могло длиться часами. В Херитедже все было так. Херитедж немного походил на забытую богом дыру и сильно – на декорацию фильма. Город и собственные его обитатели отходили на второй план. Их терпели как неизбежное зло. Съемки шли постоянно. Съемки шли в первую очередь. Улицы, фасады, само море были всего лишь просторной съемочной площадкой, вдоль которой пять тысяч переписанных душ имели право лишь пройти в конце дня. Рельсы, которые даже уже и не разбирали, тянулись по улицам. Само время освободилось от размеренности, навязанной обыденной жизнью. Херитедж развернул и скорректировал временную ось, он весь состоял из рывков и сцен, которые кроили и перекраивали необратимое, и оно преображалось неустанным трудом десятков ишачивших киногрупп, использующих машинерию, собственные умения и силы на то, чтобы вырвать у мгновений реальности крохотную частицу иллюзии.

Съемка шла в павильонах в центре города, прямо тут же, за фасадами, вдоль которых гуляли военные патрули, она шла на пляже, за площадкой оранжевых столбиков, отметивших поле для дуэли и двадцать метров рельсов, по которым слева направо, справа налево сновала пузатая сверкающая камера, в упор нацеленная на облупленные хари кучки звезд в инвалидных креслах, для съемки поставленных на возвышение. Потом их отретушируют кадр за кадром, снимут один изъян за другим, и, наполовину затертые, они пойдут украшать стены Города, и никто не узнает, что в этот день ветер с моря дул так, что песком забивало колеса кресел-каталок. Съемки шли и в море, на южной оконечности бухты, где позелененная тенью берегов вода ворочала мертвые деревья, чьи распухшие и перекрутившиеся от воды руки, казалось, о чем-то молили или грозили лодкам, позировавшим для невидимой отсюда съемки. Опять раздался звонок, можно было ехать. Анна посмотрела, как съемочная группа перебирается дальше в глубь городка, и пожала плечами. Рабочий материал погонь для голограммных игр, потом из кадров вырежут головы актеров и приставят голову зрителя. Погони и убийства – в Херитедже ничего другого и не снимали. Голограммы-стрелялки, голограммы-порнуха, голограммы-сопли в сиропе. Голограммы убийств голограмм отцов. Голограммы зла. Голограммы добра. Голограммы мести.

Машина тронулась, и они проехали через поле битвы из серого песка. Они ехали, а убитые собирали кишки, вставали на ноги и шли занимать очередь в ближайший «Старбакс». Кто-то из статистов стукнул кулаком по капоту – убирайся быстрее. Другой бросил окурок в заднее стекло. Анна Вольман опустила стекло и стала ругаться. Шофер прибавил ходу.

Они проехали декорации «Субтекса», один в один повторявшие авеню Z. Пятеро из шестерки уродов криво и косо сидели на стульях вдоль тротуара. На спинках золотыми буквами красовались имена персонажей.

Хромой. Безногий. Альбинос. Карлица. Слепой. На них были зеркальные очки. Они скучали. Орали на ассистентов. Телохранитель держал над альбиносом зонтик. Пустили дождь, потом режиссер сделал знак освободить площадку.

С другой стороны на пляже с низкой водой две крошечные женские фигуры развеивали по ветру прах. Потом переставили камеру. Женщин снимали издали. Пепел снимали вблизи. Три раза подряд прах в урне меняли на новый, и три раза урна выпускала его на ветер, и Сид понял, что все это просто повод снять море – море в сочетании с солнцем.

Они подъехали к пикету забастовщиков.

Сотня статистов заняла оба тротуара и проезжую часть до поворота наверх, к отелю. Перед оградой, окружающей административные здания студии, три ряда военных стояли наготове с оружием и противоударными щитами.

Статисты были одеты в кретинские костюмы и держали плакаты с требованиями, у большинства на головах были голубые мешки с прорезями – облегченный вариант колпака палача. В рядах демонстрантов оружия видно не было.

«Долой безликость!», «Звезды вон!», «Долой замедленную съемку и монохромный флешбэк!», «За отмену хеппи-энда!», «Одинаковые сэндвичи для всех!», «Даешь формат 35-мм!», «Да здравствует монолог и крупный план!», «Не желаем быть толпой!».

Враждебность возникла сама собой, набухла и сдетонировала в тот момент, когда машина въехала на запруженную людьми дорогу. Анна Вольман приказала немому шоферу не миндальничать. Ехать по толпе, – одного-двух задавит, какая разница? Массовка – дело наживное. Они ж не люди. Полетели проклятия. Массовка окружила машину. Натужный рев мотора как будто подстегивал митингующих. По корпусу стали бить плакатами и кулаками. К стеклам прильнули лица – грубо размалеванные, что никак не сочеталось с их яростным выражением, – либо непроницаемые маски. Анна Вольман сидела в кресле машины спокойно, не выказывая ни малейшего опасения. Она не выказала опасения и тогда, когда клоун обломал верх транспаранта и засадил древком – на самом деле штативом из базальтового волокна – прямо по ветровому стеклу.

Полицейские вскинули оружие. За несколько минут толпа поредела. Полиция добивала статистов бронированными щитами. Статисты отбивались плакатами. Мгновенно стычка превратилась в побоище. Плакаты превратились в дубины. Арьергард, стоявший у ограды, выстрелил в воздух и тоже выдвинулся на позицию. Пролетела бутылка с зажигательной смесью. Менты кинули несколько гранат. Машина рванула вперед, зацепив по дороге кучку манифестантов и редкие язычки пламени, гаснущие под колесами. Когда она достигла поворота к дороге наверх, несколько статистов выхватили оружие, и копы без промедления открыли огонь.

Сид смотрел, как беловатые клинья волн снова и снова входят в скалы, и попутно сочинял эпитафии Колину Паркеру. «Колин Паркер (1-31), считавший, что смерть – его первый свободный поступок». «Колин Паркер. Умер, как жил, отринутый обществом. Сожжен на свалке в муниципальном мусоросжигателе».

Колин Паркер, дело закрыто.

Колин Паркер сиганул в окно оттого, что блэкаут прекратил поставку зрелищ. Он остался совсем один, и реальность пришлась ему не по нутру. То же самое и с этими шутами балаганными. Паркер слетел с круга, как многие другие: для него и для них пережить «Светлый мир» и жить без него – это пытка на колесе. Колесо крутится, и с каждым поворотом прикованного к нему человека погружают в воду. И с каждым поворотом вода чуть выше закрывает рот и ноздри. Вода заполняет внутренности, прибывает в легкие. Человек выныривает на свежий воздух, но дышать ему нечем. Человек гибнет на колесе, а оно продолжает крутиться. Охрана информации сделала то, что и полагалось делать в таких случаях: уничтожила улики. Самоубийцы Большого блэкаута явно доказывали, что Город болен. Куда как лучше дать ему спокойно ходить по ресторанам, по кинопабам, проводить месяц в году в ближайшем панотеле и три раза в неделю ходить в супераптеку, чем сделать анализы и обнаружить, что тело Города – все в саркоме.

Город болен… Сид всегда подозревал какую-то гадость вроде этого. Слишком многое на это указывало, прямо-таки кричало неоновыми буквами, но, к его великому изумлению, большинство абонентов смотрели и словно не видели – и шли своей дорогой. И хотя все эти годы, блуждая по сумеречным бульварам, он думал только про рассвет и про океан из далекого начала своей жизни, считая их безвозвратно потерянными, утраченными, как детские мечты, – теперь, когда у него перед глазами стояло чудо чистоты моря, слепящее благословение света, – мысли возвращались к Городу: к грязным квартирам буферных кварталов, к почерневшим каркасам реки Железки, которые громоздились все выше и выше, рискуя скрыть берега, а потом и набережные; он думал о бесконечных вариациях звездных лиц, налепленных на безликие физиономии подростков, о всепобеждающей глупости, бьющей по мозгам со всех рекламных экранов на всех углах, и о том, что никто, никто не встанет и не потребует, чтобы это прекратилось. Он думал о композициях из несчастных детей, украшающих гостиные. Думал о зонах, о великой пустыне окраин, где умирают изгоями абоненты, стоящие не больше и не меньше других. Он думал, что, так или иначе, их изгойство задумано и принято. А потом он сказал себе, что виновники этого мало что выиграли. У них, как и у всех остальных, отобрали рассвет и, возможно, даже способность опознать его, кинув взамен самую нелепую, самую смехотворную подачку.

Комфорт.

Он подошел к самому краю. Хотел посмотреть, как, вызывая головокружение, катятся кипящие, неутомимые волны. Солнце на просторе пекло. Солнце гладило его изнуренное тело. В животе было пусто. За три дня он спал два часа. У его ног сверкал крошечный Херитедж, как будто съежившийся под напором лучей. Отсюда, с гребня утеса, поселок выглядел таким, каким он был в действительности – осиротелым, возникшим при свете софитов, как раньше промышленные города вырастали при угольных шахтах. Отсюда он казался тихим. Сид оставил Анну в панотеле «Ориджин», а сам ушел погулять. И забрался сюда, наверх, поразмыслить о придуманном им кретинском расследовании и о недостижимости поставленной цели.

Ради этого он оставил Блу Смит. Ради этого он отказался от слабой надежды на счастье. Блу умнее его, она всегда знала, что у них нет ни малейшего шанса. Она всегда знала, что в их союзе есть перекос. Он был ее заветной мечтой, а она… просто девушкой, которую он любил.

Она знала, что рано или поздно должна отпустить его – бежать дальше.

Бежать ради чего?

Гнаться за истиной?.. Искать собственное детство, которое, как он думал, вернет ему океан? Жуть, с какой безграничной самонадеянностью он искал истину о мире, думая, что мир понятный – это мир правильный. В оправдание можно сказать, что он не знал, во что ввязался. В ночь с 18-го на 19-е в безразмерной пустыне окраин он стал свидетелем кошмара. Встреча с кошмаром требовала ответов.

В оправдание можно сказать, что у него в активе и так имелось несколько закрытых дел.

Больной Город, дело закрыто – так закрывают дело об убийстве, совершенное неустановленным лицом или группой лиц.

Сид думал о зле. О том, что такое зло. Отклик, реакция. Насилие – сначала испытанное на собственной шкуре, потом по неведению свершенное. Передача зла – преступление.

Он думал об первом насилии и спрашивал себя, кто мог его совершить. Спросил себя, не виновен ли он в попустительстве. Понял, что не все можно понять.

Книга не объяснила ему ни смерть Глюка, ни теракты. Не открыла имен преступников. Спросить можно было только у океана. Он так и сделал. У них была длинная история – у Сида с океаном. Детская история. Когда Сид был маленьким, он думал, что океан принадлежит отцу. Он думал, что вещи принадлежат человеку в силу любви, которую он к ним испытывает. Отец брал его в море. Сид подумал про фразу, которую сказала ему Кэри, там что-то было про вечность. Про вечность, которая на самом деле море вместе с солнцем. Не совсем так. Вечность – это когда с ними человек. Он понял это благодаря отцу.

Теперь отца рядом не было.

И это зло ничем нельзя было исправить.

Он понял границы личного правосудия.

Он перестал воспринимать тишину и четкость стихий. Он просто присутствовал. Он как будто растворялся в них. Одиночество навалилось отупением. Одиночество. Четкое пространство, солнце, заполнившее глаза, беспрестанный гомон волн, с которым он свыкся как с новой формой тишины.

Он вытащил пистолет и выпустил три пули в божий свет. Выстрелил, не очень понимая зачем. Выстрелил в тишину. В неполную вечность.

Показалось, что уши, оглушенные выстрелами, стали подводить. Потом понял, что нет. Плоский выступ утеса вернул ему эхо собственной пальбы. Но вместо пистолетных выстрелов с четкими промежутками слышалась очередь. Потом другая, донесшаяся с еще большего расстояния. Потом еще одна, потом еще, настолько далекие, что их заглушал ветер.

Часовые.

Часовые от нечего делать баловались с автоматами. Это напомнило ему Нарковойну. Это напомнило ему, что надо кое-кому позвонить.

Глюк побывал здесь перед смертью.

Неустановленное лицо или группа лиц.

Хотелось их услышать. Хотелось услышать их оправдания.

Он позвонил из апартаментов Анны Вольман. В приоткрытое витражное окно порывы горячего ветра доносили рев волн вперемешку с выкриками бунта.

Совсем рядом стучал об стену плохо прикрытый ставень. Сида лихорадило, ломило все кости. Две водки со льдом – от простуды. Венс снял трубку после первого же звонка. Сид сказал ему, что хочет встретиться.

– Я думал, вас нет, – сказал Венс.

– А меня и нет, не сомневайтесь.

– Чем могу быть полезен? – отозвался Венс.

– Скажу при встрече.

– Тогда жду.

Сид сказал, что будет через несколько часов. Он уже собирался отключиться, потом передумал и попросил Венса ничего не говорить Мире. Он не хочет ее видеть. Не хочет причинять лишнюю боль.

– Вам нечего опасаться, – сказал Венс. И отключился первым.

Сид налил себе еще и набрал номер Службы установления личности и местоположения. Он подошел к окну и отодвинул бьющийся на ветру тюль.

Он увидел, как проклевываются черные насекомые – целая стая вертолетов ползла с моря. Тяжелые залпы усилились, и Сид понял, что теперь уже силы Охраны побережья воюют не только со скукой и тишиной.

Надо было сваливать отсюда, и быстро. Ответила женщина. Сид выдал ей свой старый номер удостоверения по Криминальной службе. Запросил локализацию трейсера Блу Смит, проживающей на Форд-авеню, Вторая секция – Юг. Женщина попросила подождать, пока Гиперцентрал перетасует всех Смитов Субтекса. Пока он записывал номер, женщина сказала ему, что сигнал слежения не отвечает и что определить местонахождение данной Смит невозможно. Сид сказал «ладно» и повесил трубку. Набрал номер. Соединилось не сразу. Включился автоответчик. Хриплый голос Блу Смит, холодный и неторопливый, звучал как обвинение. Ветер доносил до ушей свист перестрелки. Он ждал стоя. Его очередь говорить – слова умерли. Он пытался оживить их глотком водки. Закашлялся в трубку. Сказал, что просто хочет знать, жива ли она. Больше ничего не сказал.

Последний звонок: на ресепшн, с просьбой определить местонахождение Анны Вольман. Занято. Он сполоснул лицо холодной водой, потом спустился. Вышел из лифта и тут же вильнул вбок.

Из холла было видно, что гармония садов нарушена дюжиной черных «махиндр». Словно все ВИПы Херитеджа назначили стрелку в этом панотеле, не говоря о черных и камуфляжных пятнах мундиров, сильно разбавлявших их яркую толпу. Забитый народом холл шумел детским плачем и обрывками разговоров на повышенных тонах. Народ пил до дна и говорил про твердый отпор. На месте портье – четверо военных. На стойке регистрации трое агентов в черном проводят беседу с дежурными администраторами. Сид нырнул в первый же коридор. Он обнаружил там еще один бар в закутке – шторы задернуты, бархат багровых тонов. Полутьма располагала к выпивке с утра. Зеркала и старые афиши скучали на панелях обшивки. Сигаретный дым цеплялся за тусклые лучи света. На стойке бара стоял телефон.

Сид снова и снова звонил на ресепшн. Он заметил Хромого из «Субтекса», методично спаивавшего потрясающей красоты девку. Администрация нашла по трейсеру Анну Вольман у подножия утеса, где скалистая платформа улавливает свет лучше, чем кинопленка. Выходя, Сид заметил в зеркале, что девица целуется с Хромым и одновременно запихивает под сиденье ногой свою сумочку.

Кабина лифта была целиком вытесана из скальной породы. Скользя в двух слоях камня, Сид почувствовал смутную тревогу. Он отнес ее на счет клаустрофобии. До взрыва бомбы еще долгие минуты. По крайней мере, пока террористка не покинет отель. Достаточно, чтобы объявить тревогу, – придется-таки сделать доброе дело и заработать себе кучу заморочек, чтобы совершенно незнакомые люди не умерли раньше времени.

За исключением немого шофера, тискавшего кубик Рубика, площадка была пуста. Двести квадратных метров плоского камня, антрацит. На пустых шезлонгах пузырились матрасы. Никакой Анны Вольман. Волны лизали берег. Деревянный мостик уходил к горизонту. Под навесом из пальмовых листьев – бар в самом простом своем варианте. Холодильник, телефон и четвертинки лимона в чашах из потемневшего серебра. Сид позвонил на ресепшн и предупредил о бомбе. Повесил трубку, обрубив клерка и его лишние вопросы. Одежда Анны Вольман валялась на земле у ног шофера. Купальный халат с логотипом панотеля, трейсер с драгоценными камнями, пачки долларов, стянутые зажимом.

Сид отвернулся к морю.

Пока он выискивал погрешности в пространстве, за спиной зазвонил телефон. Звонок высокий, резкий, как дурное известие среди ночи. Телефонные звонки не прекращались, задавая ритм буйкам и гребням, выходящим из размытого фона, заглушая эхо выстрелов и хор воплей со стороны бульвара Чинечитта, плеск воды, зажатой в бухте. Вскоре остались только длинные полосы звона и безнадежная чистота моря. Сид пошел по мосткам.

Он сложил ладони козырьком над глазами и перенес взгляд так далеко, как смог, – за буйки, ограничивающие безопасную зону.

И тогда он увидел ее.

Она плыла медленно, не останавливаясь, по прямой к солнцу.

Сиду, ослепленному тем, на что невозможно смотреть в упор, пришлось опустить глаза. Он опустил глаза в тот самый миг, когда Анна коснулась линии горизонта. Он знал, что это мираж, простая игра перспективы. Он знал, что для Анны выбранная цель отступает по мере приложения усилий. Он знал, что Анна Вольман вскоре ослабеет и повернет к земле. Она просто увидит другой горизонт.

Копы против массовки. На стороне мундиров Сид разглядел нарукавные повязки спецслужб и армейский камуфляж. Ряды массовки умножились втрое. Они так и готовились наступать – в съемочной одежде. Гигантские кролики и злобные фараоны шли на штурм с охотничьими ружьями и бутылками зажигательной смеси. Перед студийными павильонами стояло три бронетранспортера.

Демонстрация слегка вышла из-под контроля.

Сидя внутри машины, остановившейся на вершине утеса, Сид нажал на зум, и картинка поплыла. Он снова навел на резкость и стал водить трейсером Анны Вольман справа налево, слева направо. Дождь гранат со стороны студийных павильонов. То там, то сям кто-то падает на землю. Служивые и клоуны – пока поровну. Бронетранспортер полыхал прямо перед решеткой здания администрации. Изнутри усеянного ранеными сада очаг пытались потушить кокетливой струйкой поливочного шланга.

На приличной высоте вертолеты чертили в светлом небе круги, бог знает чего дожидаясь, чтобы вмешаться, – возможно, пока рассосется потасовка на бульваре, путающая все карты. На пляже лежало несколько покойников.

Добро пожаловать в Херитедж. Фабрика грез. Земной рай.

Сид удобней устроился в машине и занялся собственными делами.

Он решил не слишком зацикливаться на исчезновении Анны Вольман. Он задвинул это в довольно плотно забарахленный угол памяти.

Он, как мог, утешил шофера и переманил его в свой лагерь: надо вернуться в Город как можно скорее. Эвакуация отеля для прикрытия бегства была как раз на руку. Из того, что он уловил, максимально опустив окно и зарывшись в заднее сиденье лимузина, минуя без лишних церемоний с десяток агентов в черном, маячивших на ступенях панотеля, – бомбу разрядили и девицу арестовали, но для пущей секретности людей решено было эвакуировать. Семьи работников администрации, звезды целыми пачками, увозящие кто тачки, кто детей в великой суматохе эвакуации, невероятно замедленной контрольными постами со сверкой трейсерных номеров. Чрезвычайная ситуация все-таки позволила ему проехать, машина была из списка А+, что подтверждал сигнал трейсера, который он держал под прикрытием тонированных стекол в горячей ладони, стараясь не смотреть на заставку – портрет умершей звезды. А теперь бульвар Чинечитта полностью специализировался на метании взрывчатых веществ и плотном пулеметном огне. Все же тачки продвигались вперед. Черепашьим шагом, но двигались. Сид понял, что дальше дорога огибает зады съемочных павильонов.

За несколько метров до джин-бара он понял, что так просто ему не выпутаться. Безымянный проезд – широкая полоса асфальта без тротуара – раскатывала зигзаг по всей длине зданий вдоль студий, потом сворачивала через пустыню к береговым стенам и их отрогам – дорогам-трубам. Прямо перед петлей, в которой угнездился джин-бар, был выставлен аванпост из трех армейских джипов и десятка людей.

Руководство осуществляли три агента в черном. В программе: проверка списков, определение личности по трейсеру, определение по банковскому импланту, обыск. Водителей и пассажиров. Без поблажек женщинам и детям.

Сид оглядел окрестности. Слева гектары пустынной равнины, нагретый добела песок и пыль, насколько хватает глаз. Несколько кустиков закачалось под ветром, стихшим так же резко, как он и возник.

Два десятка лошадей с блестящими крупами, на первый взгляд – чистокровные скакуны, бесились в карьере, обнесенном проволокой под напряжением: срывались в нервный галоп, били копытами, бросались в стороны, налетая друг на друга с испуганным ржанием. Если не считать сиреневых прозрачных полос от чахлых кустиков, ни дюйма тени на километры и километры до самых туч, сидящих на линии горизонта. Отсюда граница казалась нереальной: воистину въезд на землю кошмара.

Две машины проехали. Третью завернули, и она уехала ждать своей очереди на просторном паркинге, где соседствовали трейлеры артистов и полуприцепы. Там уже другие вояки в камуфляже охраняли задержанных беженцев. Право на проезд в Город имели только машины из списков А и Б. Сид подумал, что самое время поискать запасной выход.

Задние двери студийных павильонов тянулись метрах в пятидесяти от него. Стены облупились, окна отсутствовали: внутри наверняка были темные помещения, коридоры, закоулки и запустение. Сгодится, чтобы отвоевать у бега событий передышку, необходимую для размышления.

Цепочка машин проглотила еще несколько порций асфальта. В тот миг, когда его собственный транспорт двинулся с места, Сид почувствовал, что по спине течет холодный пот. Он знал, что попался. В приоткрытое окно продолжали доноситься выстрелы, упорные, беспрестанные, такие же постоянные, как прибой и угрызения совести. Ему показалось – да, – что беспрестанная пальба похожа на угрызения совести, на маету, на внутренний голос, который невозможно заткнуть.

Краткое прощание с шофером, и он вышел в дверцу со стороны павильонов. Побежал, согнувшись пополам, стараясь держаться под прикрытием машин, подальше от контроля. Он достиг тени контрфорсов. С дороги его видели несколько пассажиров. Вся надежда на их индивидуализм. Первая дверь не поддалась. Он заскользил вдоль стены до следующей двери, сокращая на десять метров дистанцию между собой и джин-баром. Лучше держать источник опасности на виду. Вторая дверь не поддалась. Он навалился на ручку всем телом. Закрыто на ключ. Он почти достиг следующего здания, когда забибикал первый водитель. Он сигналил и сигналил. Через несколько секунд эпидемия доносительства, как лесной пожар, стала перекидываться с машины на машину, от одного примерного гражданина к другому. Тридцать клаксонов расстреливали его в упор. Возле патрульного заграждения возникло движение, кого-то отрядили разобраться – разворот на месте и бегом-марш, оружие на уровне груди, направление – теневой участок опор здания, куда указывала руками целая куча благонамеренных идиотов.

Сид выхватил пистолет – черт с ним, с камуфляжем. Он пальнул в замок и вошел.

Внутри: логово, как на заказ. Сотни квадратных метров, кубатура, как в церкви, голые полы с кабелем, вокруг рушатся стопки каких-то кубов и ящиков, и все раскидано невесть как, как бог на душу положит, – выгородки на колесиках, стенки из папье-маше, ложные перспективы, расписные задники, являющие глазу пейзажи невиданных цветов, и плоскостные силуэты людей, словно оживающие в этой путанице. Темно, как в чаще, только кое-где блики белого света от идущих съемок, как свет маяка. Сид полностью использовал свой короткий отрыв. Он пошел в глубь лабиринта, вдоль стен заброшенных съемочных залов, пытаясь сохранять курс на бульвар Чинечитта и на выходящую туда – в гражданскую войну – дверь. Из глубин доносились отзвуки чего-то неясного. Отзвуки, лишенные смысла. Выстрелы, треск, шум шагов, дыхание, скрип дверей. Невидимые стычки отдавались раскатами божьего гнева. В нем Сиду слышались шаги преследователей, вот они вошли, посовещались и побежали в разные стороны с цоканьем набоек, тут же перекрытым новой волной звуков из павильона.