Текст книги "Мое тело – Босфор"

Автор книги: Лола Бокова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Я люблю, верю и не слышу времени.

=======================================

Хорошая дорога уверенно ведет в те глубины Турции, куда не часто ступает нога иностранца. Реальный мир интересует не всех, но сейчас я вряд ли понимаю, что это реальность на все сто. Я уже где-то за ее пределами. Шесть утра, а босоногие бабы в платках уже принялись за работу. Здешние нравы суровы, такое ощущение, что эти неулыбчивые люди не знают развлечений. Только бесконечный труд. К утру пейзаж резко преображается. Открываются бескрайние просторы, поля, поля, пролетаем безлюдный серый завод, проявляется горная цепочка вдалеке. У меня захватывает дух, я как будто на большой ладони великана: обзор на тысячи километров, а свободы как не бывало! Полная противоположность курортной зоне. Как насчет пути назад? Не знаю уже, возвращаются ли отсюда вообще. Я под гипнозом неизвестности, обратного хода нет. Дура? Ну, нет! Этот адреналин, смешанный с любовью, – моя жизнетворная инъекция. Я не пожалею ни о чем, даже если вдруг узнаю, что умру через пять минут.

Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь.

Смотрю в любящие глаза и успокаиваюсь. Любви можно только доверять. Маугли нервничает, после последнего звонка матери он все время молчит и весь погрузился в свои мысли, кажется, весьма мрачные, и если я правильно поняла, у его родителей какие-то неприятности. Для полного бедлама не хватает только меня.

Направо и налево, сколько хватает взгляда – стада овец и коров, черты лица аграрной державы. Не могу вообразить конечного пункта нашего пути. Что это будет? Дом? Квартира? Пещера в горе? Пустят ли меня в дом или выгонят ночевать на коврике за дверью как «неверную»? Нравы местных жителей мне более менее ясны, фотографии мамы в платке и не очень приветливого папы отпечатались в моем мозгу, так же, как и последняя реплика Рамазана «ты едешь в Мараш? с ума сошла, там русским отрезают головы!» Я, конечно, посмеялась шутке, и почти забыла ее, зато не забыла полного недоумения на лице Рамазана. Начинаю ерзать на сиденье, Маугли молча берет мою руку в свою и держит, не глядя на меня. Да наплевать, отрежут так отрежут, значит, поделом мне.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь.

Слова

Не успевает пройти и получаса, как я оказываюсь втянутой во все семейные неурядицы. Выясняется, что папа, бывший на работах почему-то в Израиле, завел себе там любовницу, которая не переставая звонит. Мама еле сдерживает бешенство, мне тоже дают пообщаться с девушкой из Израиля, так как я знаю английский и, может быть, пойму,что она в конце концов хочет. Мне, правда, показалось, что она намекала на какие-то деньги, выданные папе в долг. Кажется, она выкупила папу из тюрьмы, или что-то в этом роде. Объяснить этого ни Маугли, ни его маме я не могу, потому что на этот момент моей турецкой жизни по-турецки я умею только здороваться и считать до десяти.

Мама не выразила особой радости, увидев меня, но, закрыв за нами калитку, поцеловала меня и усадила на стул у забора, на котором я просидела добрый час (как же они любят с и д е т ь), пока не пришли сестры Юсуфа с кучей детишек, полная спокойная Амсал и тощая Айсель побойчее, с которой мы сразу установили негласный сговор.

Папа появляется позже, я вдавливаюсь поглубже в диван, но спустя минут десять уже чувствую себя спокойно. Родители настолько поглощены выяснением личных отношений, и слава богу, что им не совсем до меня. Живут они более чем бедно. Недостроенный второй этаж, убогий домик с внутренним двором, все в асфальте, половина дворика застелена тряпками и ковриками, на которых весь день тусуется женский состав семьи, принимаются гости и накрывается на несуществующий стол. Солнце на эти тряпки в течение дня не попадает, потому что двор обнесен высоким железным забором. Туалет и банный метр на метр на улице, точнее, на этом же дворике прямо перед тряпками. Тут же раковина, у которой, чтобы почистить зубы, надо стоять задом к тем, кто, возможно, уже пьет утренний чай.

Может быть, эта бедность и спасает меня от родительского гнева, им, по-моему, все равно, кого приволок сын, тем более, что доехали мы на мои деньги, впрочем, они могут этого и не знать. По крайней мере эту семью бедность сделала на редкость демократичной. Мамуля то показывает мне фотки сына, вытянув крепкие босые ноги на голом полу, то шутит, что бросит всех и вся и уедет со мной в Москву прочь от изменника-мужа. Чуть не в обнимку мы лузгаем семечки с той самой стареющей мусульманкой в платке, которая с фотографии навевала на меня панический страх! Не знаю как, но я что-то уже понимаю, скорее не слова, а чувства и настроения. Маугли доволен, что семья отнеслась ко мне тепло, а я быстро привязалась ко всем и целый день сижу на этих тряпках и развлекаю многочисленную сопливую детвору. Я рисую и леплю из какой-то подозрительной массы, а дети с восторгом отгадывают, что это за очередной шедевр. Благодаря им я выучиваю, как будут по-турецки «кошка», «собака», «змея», «чашка», «цветок» и т.д.

Гости, их все больше, с недоумением глазеют на меня, без недоверия или вражды. Они не могут определить ни моей национальности, ни возраста, ни намерений. Это пробуждает у моей семейки страсть к розыгрышу. Для каждого гостя они придумывают очередную сагу, а потом ржут, наслаждаясь произведенным эффектом. Но слухи распространяются мгновенно и скоро местное население, в основном бабье в длинных юбках и платках, валит толпами поглазеть на русскую. Меня это вроде не тяготит, я вежливо здороваюсь со всеми и продолжаю жить своей жизнью: играю с детьми, завариваю чай или полулежу на этих злосчастных тряпках, которые мне уже порядком поднадоели. Когда я пытаюсь выскользнуть на улицу, Айсель с Амсал мигом вылетают за мной и мягко хватают под локоток: выходить одной – нельзя. Маугли забавляется, наблюдая за мной, особенно когда я строю ему гримасы, обозначающие отборную ругань. Кстати, сестрички тут же по моей просьбе обучают меня грубым турецким словечкам, так что наш любовный лексикон заметно обогащается. Услышав, как четко и правильно я ругаюсь, Маугли хохочет, он счастлив, и это искупляет мою подлую порочность и авантюризм.

Уже ясно, что местные чумазые дети не читают сказок, не листают книжек с картинками, да и взрослые, похоже, давно не держали в руках ничего со словами и буквами, судя по тому, с каким удивлением каждый гость и родственник перелистывает мой словарь с цветной обложкой. Дети живут в реальности взрослых, может, им не так тяжело терять свое детство, как нам. Они растут как трава, и спят на полу, на ночь матери переодевают их в чистое. В раскрытое окно сквозь мерцающий от жары воздух я гляжу на марсианский пейзаж с рыжим небом и сотней минаретов. В этот момент мне не жалко умереть. Все портит решетка, через которую открывается весь этот вид. Чего здесь нет, так это свободы.

Экземплярчик

Утром Маугли рано встает и жестами показывает, что должен идти с отцом на молитву. Мы прощаемся нежно, словно молодожены наутро после свадьбы, и я остаюсь в доме одна. Как выяснится позже, почти до вечера, потому что потом Маугли встретит своих друзей, и рассказов о своей жизни в курортной зоне у него хватит не на один час. Наше прощание перед молитвой умиляет меня настолько, что пару часов я, как зачарованная, сижу, погрузившись в свои мысли, пока мама не вызволяет меня из одиночества. Она отдает меня в руки Айсель, которая несказанно рада: наконец-то нам никто не помешает общаться.

Мы долго завтракаем на тряпках во дворе, потом к нам заглядывают подружки. Одна из них, красивая девушка (кажется, женская красота здесь –редкость), приходит с нарядно одетой ради такого случая дочкой месяцев десяти, над дочуркой все долго потешаются, то и дело повторяя «чиркин» – по нашему, страшилка. Юная мама проявляет незаурядный юмор и напористость, и начинает лепить из найденной мной глины огромный член. Она гордо показывает всем свое произведение искусства. Девки помирают от хохота, пока я обалдело оцениваю экземплярчик. Ничего себе, скромные турчанки. Теперь я знаю, какие мысли они прячут под платочками. Разговор плавно переводится на тему «все мужики – козлы» и вот уже мужья и братья бурно разбираются по косточкам. Впадаю в кому, узнав, что всем ангельским созданиям по 18-19 лет. Изрядно привираю о себе (со словарем). Я то сначала решила, что все они старше меня, ну, разве что, кроме красотки.

Делаю глупость, выразив беспокойство, где же Юсуф. Они поднимают меня на смех, обижаются, что мне скучно с ними, зачем мне этот дурак, передразнивают его, и хватают меня за руки. Они же лучше! Мне это в голову не приходило, но, может, они и в самом деле правы. Когда еще попадешь в такую компанию!

На третий день мы торжественно идем в парикмахерскую, Маугли собирается состричь свои длинные локоны, я выказываю сомнение и недовольство, боюсь, что он утратит свой шарм. Но он уверен, что все будет хорошо. По его просьбе мы фотографируемся до и после стрижки. Мой Юсуф превращается в ди Каприо из «Титаника», такой же смазливый и улыбчивый, и правда, похож, только слегка на восточный манер, ну вот, теперь мы один в один – герои «Титаника»: я, взбалмошная кобыла, и он, до потери пульса влюбленный мальчишка.

Решаю за компанию прополоть брови, та же милая девушка, что превратила Маугли в ди Каприо, сажает меня перед зеркалом и растягивает у моего лица обычные нитки. Быстрыми и ловкими движениями, без буржуйских пинцетов и ваток, она снимает все лишние волоски. Слезы брызжут из меня фонтаном, но моментальность этой операции вызывает восторг. Я смеюсь и плачу, сидя перед зеркалом, и вижу счастливую улыбку своего мальчишки, стоящего позади меня. Оказывается, его спросили, не актриса ли я, такое, мол, у меня интересное лицо. У турков, неважно, мужчин, женщин, комплимент не застоится. Ну и ладно. Конечно, актриса. Подбираю себе увлекательные сценарии, но вот только кто их пишет? Бог или дьявол? Или оба?

Там, в краю далеком, буду тебе…

Далеко от моря, в 16-ти автобусных часах от моего курорта, где-то в самом сердце Турции, я пеку буреки с Амсал, сражаюсь с мелкой детворой, ворующей тесто, завариваю кофе и нарезаю дыню. Папа затевает праздник и жарит во дворе шашлык. Потом мы едем в центр и покупаем мне джинсы. Меряю яркие топики и гордо вылезаю в них из примерочной. Не понимаю, зачем продают такие вещи там, где их нельзя носить. Здесь же нельзя ничего оголять! Айсель, вырвавшись с нами в город, как только мы скрылись от маминых глаз, сразу сняла верхнюю кофту с длинными рукавами и осталась в невзрачной футболке. Надо было видеть радость на ее лице. Так же лучше, правда? – радостно спросила она, косясь на мои вечно голые плечи. Маугли сделал мне гримасу, из которой следовало: вот, вот, пусти козла в огород! Сестренку уже развратила! То ли еще будет! Но я буду любить тебя, даже если ты будешь вызывать цунами и землетрясения.

Я не могу выбрать между голубой и красной майкой. Продавец тихо интересуется у Маугли, откуда взялось такое сексапильное чудо. Айсель от зависти уже обкусала все губы. Я покупаю голубой топик себе и один розовый – ей в подарок. Кажется, это самый счастливый день в ее жизни.

Мы идем по вечерней улице, Маугли купил какой-то съедобный мусор вроде семечек и мирно сплевывает шелуху на тротуар. Я люблю его и все, что он делает. Отдаю ему на мелкие траты и хранение свой кошелек. Больше для собственного удовольствия. Я что-то прошу, а он с важным видом покупает. Солидный покупатель. Сестры-то сдали, что тебе не двадцать, а восемнадцать. Впрочем, какая разница? Ты дашь форы многим взрослым мужикам. У тебя большие лапы, как у будущего льва, и любовь делает тебя мудрым. Мы неспеша плетемся домой. На улицах одни мужики, то и дело ловлю на себе похотливый взгляд. Маугли и ухом не ведет. С ним меня никто не тронет. Думаю о его жизни. Скучно, но отчасти завидно. У него столько сестер и братьев! А сколько там всяких двоюродных, троюродных кардешей, тейзэ, амджей, еэнов – всех не пересчитать! А у меня никого нет. Мне бы пару сестричек увезти к себе домой. С таким количеством родственников чувствуешь себя сильнее и уверенней. Устойчивость, наверно, как у паука! Мне нравится эта восточная паутина из родственников и земляков. У меня за брата сойдет разве что памятник Пушкину, видный из моего московского окна.

За весь период нашей любви, длящейся с мая по сентябрь, недельными урывками, я теряю почти пятнадцать килограммов. Это я фиксирую гораздо позже, когда, глядя в зеркало, пытаюсь вспомнить свои первоначальные контуры. Джинсы приходится то и дело ушивать, или покупать новые.

Этот мальчишка вытрахивает из меня все.

Он вытрахивает из меня Гражданскую войну, прадеда, белого офицера, выехавшего в Париж, прабабушку-дворянку, деда-разведчика, бабушку – приму Большого, оттепель, красные флаги и праздничные весенние тюльпаны из моего детства…я вдруг вспоминаю, как дрожала улица под нашим домом, когда по ней шли танки на парад… он вытрахивает из меня всю родовую память. Я ловлю кайф от нового, восхитительного ощущения пустоты и безродства.

Когда все рекламы кричат «ощути ритм жизни в Турции», я знаю, какой ритм имеется ввиду. Именно этот, как из анекдота про утреннего дворника: вы не могли бы мести почаще, а то мы с ритма сбиваемся? Это и правда ритм жизни. Если кто-то возразит, что жизнь начинается с чего-то другого, пусть бросит в меня камень.

Заниматься любовью в доме родителей мы стесняемся и делаем это молча и пугливо. Это не пансион, в котором можно орать и делать что вздумается. Маугли – единственный, кому за всю свою жизнь я разрешаю иметь меня сзади. Говорят, тот, кто трахает тебя сзади, обретает над тобой безоговорочную власть. Согласна. Без возражений.

Он ржет и передразнивает меня. Все, что смешит его, смешит и меня. Мы то и дело пощипываем друг друга и тыкаем в бока. Он ужасно боится щекотки. С помощью нее я могу заставить его согласиться на все, что угодно. Все, все! – молит он о пощаде, сотрясаясь от смеха и показывая миру свою ослепительную улыбку. Вряд ли моя улыбка столь же хороша. Но даже если и хуже, он любит меня как безумный.

Однако мы начинаем задерживаться в ауле, пора бы выбираться обратно к морю с этой несчастной подстилки. Жара здесь чудовищная, по Марашу мы уже прогулялись, и делать здесь уже нечего, разве только жрать с утра до вечера, на том же месте, где сидишь и лежишь. Сначала потихоньку, но все настойчивее, я ною о свободе.

– Ты же говорил, только два дня, – я объясняю на пальцах.

– Не два, а три!

– Но сегодня будет четвертый! Я хочу уехать!

– Ну подожди, милая, любимая, я давно не видел родителей. Ты же знаешь. И не скоро еще увижу.

Я надуваюсь от обиды.

– Ладно. Я сама поеду за билетами! (понятия не имею, где это, на чем ехать, и спросить некого, никто и не скажет… кого развожу? сама себя?) А ты, если хочешь, сиди здесь.

Но он, похоже, пугается.

Под вечер мы судорожно скачем в поисках вещей, подбирая их со всего двора, со всех углов и щелей, расположились мы как будто навсегда.

Маугли жутко расстроен – не может найти полотенце с зайкой, которое я ему подарила. Понятное дело, с намеком, что он мой зайка. Чуть не плачет. Мама нервно перерывает все тряпье и наконец находит выстиранное и почему-то уже изрядно полинявшее полотенце. Чем они так стирают??? Хлоркой вместо порошка?! Ну, хоть так.

Прощаемся у калитки. Друзья на раздолбанной тарантайке готовы довезти нас до вокзала. Меня мучает раскаянье, отрываю сыночка от родителей, но никто, похоже, не собирается меня в этом обвинять. Мне вдруг больно расставаться с мамой, папой, сестрами и братьями, дети со слезами виснут на мне и шепчут непонятные признания. Три дня, проведенные здесь, вдруг оборачиваются годами совместной жизни, полной недоразумений, любви и доверия. Прощаюсь с этими родными людьми навсегда.

...Вот и год прошел.

Год – или целая жизнь?

Мы с Таней, сидящие за тем же столиком с красной скатертью, что и в день нашей встречи, – совсем уже не те. “Те” жили единой жизнью, ложились с мыслями о завтрашнем дне и вставали с планами на сегодня.

Но это невозможно более. Немыслимо. Невероятно для нас.

Добро пожаловать в пустыню горячих эмоций и душевных потрясений! Долой тусклые чувства и необратимость будней, долой, долой.

Здесь бывает жестко и неприглядно, здесь обнажается звери ная сущность бытия, неприкрытая культурной фальшью. Здесь все становится на свои места и каждый – только Тот, Кто он есть.

И прозрачен ты и виден насквозь и воздается тебе по желаниям и заслугам.

Океан Солярис в Средиземном море, филиал Фабрики Грез. Те домики в скале из нашего древнего сна, вот они, на расстоянии вытянутой руки. Древний театр вмиг оживает от нежного пения трех русских девушек, и тысячи лет ему нипочем. Прошлое стало настоящим, настоящее – прошлым.

Милые девушки, не для вас ли строили этот турецкий колизей?

Боже, и где теперь моя родина???

Прости нас грешных за невыразимую любовь Как бы не зачерстветь в своих домах и офисах за плитой и компьютером.

Жерло вулкана уже урчит д ушевная лава грядет Дрожи Турция от широкой любви русской Где пройдем пожарища горят Где остановимся земля дрожит Ликуй и пой земля турецкая Ты – наша страсть ты – Фабрика Грез.

Ниф-Ниф

В моем кабинете на одной стене карта Турции, на другой – большие фотографии Стамбула, которые я сделала во время своей первой поездки. На работе никто ничего не спрашивает у меня, какие бы фотографии не появились на стене. На подробности меня не раскрутишь, а мое влечение к Востоку и так ни для кого не секрет. Наш коллектив – сплошь женщины, чрезвычайно любопытные. Каждая поездка в Египет или Тунис становится всеобщим достоянием как минимум на месяц. Я стараюсь ничего не рассказывать. В курсе моих событий один Влася, он умеет дружить с женщинами и хранить их секреты.

Кажется, после того, как внимательнейшим образом были просмотрены мои стамбульские фотографии с портретами местных бомжей и дерущимися посреди узкого переулка детьми, каждая пришла к какому-то своему неизвестному мне выводу. Хотя время от времени все же приходится уворачиваться от умилительных просьб рассказать «на ушко» «ну хоть что-нибудь!»

Звонит Ниф-ниф.

Полковнику никто не пишет?

Глухо как в танке!

Я ухмыляюсь. А мне на этот раз есть что рассказать.

ххх

Теперь меня называют Пух, но совершенно неизвестно, почему. Со временем мы все превратились в сказочных персонажей. Может, долгие пребывания вдали от реальности привели к тому, что мы позабыли свои настоящие имена. Таня превратилась в Тигру, грустная Настя, моя новая подруга – в Иа, а неунывающая Женя маленького роста – в Пятачка, или проще – Ниф-нифа. Ну а мне за мою любовь к питанию приходится быть Пухом. Новые имена так плотно устоялись, что порой вынуждают нас быть в образе. Иа начинает философствовать, а Ниф проявляет возмутительную беспечность.

Ниф-ниф – уникальный представитель того самого типа русской женщины, которая и коня остановит, и в горящую избу войдет. Она настолько миниатюрна, что определить ее возраст невозможно, и вообще о возрасте лучше с ней не говорить. Когда нам с Тигрой попал в руки ее паспорт с датой рождения, мы долго не могли поверить своим глазам. Мы видели трех ее детей, но не задумались о том, когда она успела их родить. Ее муж – существо невидимое, кажется, он потерял счет своим семьям.

Иногда на пляж она надевает безумные круглые очки с голографическими надписями, а с ее груди на вас пялится еще одна пара нарисованных совершенно сумасшедших глаз. От своих любимых она требует всего на свете, хотя получает не очень-то много. Зато ради своих подруг готова на все. Унизиться, промолчать о том, что болит голова, притвориться пьяной, глупой, сытой, какой угодно, прилететь по первому зову, забыть о своих желаниях,– ради того, чтобы выручить друга – все это норма ее жизни.

Иа – ее сестра, с которой она ездит в Турцию уже лет семь. В первый раз они поехали, как обычно, на неделю, вернулись, и через несколько дней уехали на две. Потом и двух недель показалось мало. Они стали ездить на целый месяц. Месяца тоже не хватало. Идея ездить на день рождения Иа – в сентябре – превратилась в традицию. Деньги зарабатывались только ради одной цели, а на сломанные краны и диваны глаза закрывались сами собой. А потом появилась я и тоже внесла свою лепту – мы стали ездить в декабре в Стамбул.

Мы познакомились в баре с розовым кадиллаком на крыше. Маугли поначалу радовался, что я нашла себе новых подруг. Подумал, что теперь мне будет с кем поговорить, хотя я и не думала скучать.

Увидев меня, сестры поспорили: русская я или турчанка? Или немка?

– Неплохо танцует, значит русская.

– В майке Happy Girl, значит, здесь работает. Турчанка! И глаза карие!

Спустя десять минут мы сидели за столиком и пили за знакомство.

Я интересуюсь у Иа:

– А почему ты называешь своего «морем»? Он же вроде Deniz?

– Как почему? Во-первых, deniz – это по-турецки «море». А во-вторых – чтобы он не нервничал, когда мы про него говорим. Если что услышит, так мы просто море обсуждаем. Да и в Москве никто не понимает, о чем мы говорим.

Без кличек нам никак не обойтись.

ххх

Маугли высылают к нам за столик чтобы мы не заскучали. Он развлекает нас и следит за тем, чтобы его любимая не потребляла алкоголь.

– Ашкым беним, моя дорогая! Что тебе принести? Чай, кола? Мы должны сделать ребенка!

Новые посетители требуют выпивки, и Маугли срывается с места, чтобы обслужить их.

Он вышагивает с подносом, словно знаменитый актер по звездной дорожке, под бликами зеркального шара, с прямой спиной и ослепительной улыбкой. Он красив как бог, и мы дружно любуемся им. Наш Маугли, с любовью говорит Ниф. Наш Маугли, вторит ей сестренка. Мой Маугли, мечтательно говорю я, не спуская глаз с его классной задницы.

Тайком от Маугли сестры наливают мне еще пива в банку из под Coca-cola.

ххх

В одно прекрасное утро я обнаруживаю вшей в голове у своего бога.

Сентябрь. Мы покупаем билеты и договариваемся с Доаном, владельцем апарта, чтобы он снова встретил нас в аэропорту. Дома я оставляю водительские права, красные дипломы, пропуск с телебашней и прочие улики личной независимости. Все это мне временно не пригодится. Турецкому миру наплевать на наши таланты, он требует предоставить ему тело и душу в чистом виде без примесей урбанизации. Надо тщательно замаскировать свою способность к самостоятельной жизни – как хорошо, когда тобой распоряжается восточный хозяин!

В аэропорту случается непредвиденное.

Кроме Доана в толпе встречающих мы вдруг замечаем до боли знакомое лицо. Маугли! Родной! Что это за бандана у тебя на голове? Он радостно обнимает и целует нас, и мы еще никак не поймем, что в нем изменилось. Он виновато снимает свою повязку. Лысый!!!

Я не могу прийти в себя. Мой красивый мальчик с длинными шелковыми локонами – лысый?

– Предлагаю теперь называть его не Маугли, а Ленин, – шепчет мне на ухо Иа.

Если бы сейчас нас запихали обратно в самолет, я расстроилась бы меньше.

– Чего ты удивляешься? Ты же сама нашла у меня в голове какую-то гадость!

– Ну да, только я привезла тебе хорошее лекарство. Волосы можно было и оставить. Ладно, проехали. Так откуда ты узнал, во сколько мы прилетаем? Я же тебе не говорила.

Вместо ответа он сладко целует меня, и я забываю, в какой части света я нахожусь.

ххх

Каждую ночь мы проводим в своем родном доме Happy Girl. Втроем мы немножко требовательней, чем в розницу. Однообразные вечера понемногу приедаются, и мы приходим на дискотеку все позже и позже.

– Вы где были?, – набрасывается на нас Маугли. Он уже работает в «Черной лошади», но приходит сюда как в родительский дом.

Море ходит с гордым видом и делает вид, что и не заметил, как мы припозднились.

– Сидели в баре на берегу моря! Пришли же.

– Сидите здесь и никуда не выходите. Вот вам пиво, а тебе, Дарья, пить нельзя. Я запрещаю.

Мы молча садимся за столик, и я подпираю лицо кулаком. Похоже, нас перепутали с турецкими женами. Море даже не удостаивает свою любимую улыбкой, но как только она делает вид, что собирается уйти, он как коршун бросается за ней.

– Куда ты? Ты же видишь, моя работа еще не закончилась! Подожди, скоро пойдем все вместе!

Иа присаживается с покорным видом и заказывает еще бесплатного пива, себе и Нифу – зря что ли встречается с шефом?

Мы больше не живем в стерильных гостиницах, куда не пускают наших любимых. Наш дом – апарт, второй этаж, дверь всегда открыта. Просто с закрытой дверью жарко, а так слегка продувает, и нету чувства закупоренности. Беда только в том, что охранники на входе в апарты все равно стоят, и они – те же турки, которые уже знают нас и ревнуют к каждому камню, поэтому ашкымам приходится тайно запрыгивать к нам через забор в ночное время.

В этот раз к нам прыгают трое: к Морю и Маугли присоединяется тучный Мясник, давно и безнадежно влюбленный в Нифа. Мясник подрабатывает в Happy Girl охранником и каждый вечер делает попытки понравиться нашему поросенку. Наша миниатюрная девочка фырчит от ужаса и делает многозначительные рожи Морю и Маугли: уберите отсюда своего Мясника!

Сегодня она сделала глупость и улыбнулась Мяснику, страшный, конечно, но добрый, а она успела поссориться со своим Чудом-юдом, у которого неожиданно появилась жена. Видимо, тот позабыл, что не так давно женился, а жена вдруг приехала и напомнила о себе. Ниф улыбнулась Мяснику, а тот совсем обезумел и решил попытать счастья. Он не объяснил свое ночное явление испуганному Нифу, только молча сел в кресло. Стоит один раз взглянуть на усатого Мясника, чтобы понять, что его словарный запас невелик, но душа безгранична, также как и его любовь к Нифу.

Как ни разнообразны наши с Иа желания, мы не можем оставить трепещущую от ужаса Красавицу один на один с настоящим Чудовищем. Мы накрываем стол, включаем КРАЛ-канал, и комната наполняется любимой музыкой. Мужики ведут себя развязно, смеются и кричат, покуривая московские сигареты. Один Мясник помалкивает, но нам уже начинает казаться, что мы терпим все это общество из последних сил. Маугли подражает шефу, и, обнаружив в холодильнике пиццу из ресторана, кричит: Дария, зачем ты испортила пиццу? Deli! Сумасшедшая! Ее нельзя было класть в холодильник! Смотри, как она задубела! – и хохочет, стуча по столу куском пиццы.

От обиды я не знаю, чем ответить. Мало того что лысый, так еще вместе с волосами сбрил все остатки нежности. Мы переглядываемся: все это явно переходит границы. Зачем мы в конце концов сюда ехали? За ухаживаниями и романтикой, а не за тем, чтобы устраивать из нашего апарта бесплатный бардель. Втроем мы уединяемся на балконе.

– Надо с этим кончать.

– Что будем делать? Они же все равно завтра придут!

– Значит, завтра надо переночевать где-то в другом месте.

– А может, просто объясниться? Так и так, надоели, уходите!

– Ну да, это даже на наших мужиков не действует, не то что на турков. Отказ заводит их еще больше.

– План такой: завтра бросаем всех троих, сегодня делаем вид, что все замечательно, а Ниф… отдается Мяснику.

– Это еще зачем?

– Чтобы не показывать своей обиды! И не раскрывать планов. Удар должен быть неожиданным.

– А-а. Я не поняла, но так уж и быть. Раз это надо для дела…

Весь следующий день мы качаемся в море на привязном плоту и смотрим, как по берегу ходит Мясник с нифовой красной майкой на плечах. Он ищет нас на пляже и крайне обеспокоен тем, что девочек нет на привычном месте.

– Хи-хи. Как будто с флагом ходит.

– А что, у него совсем не стоит?

– Да совсем!!! Намучилась я с ним.

– Зато бросать не обидно! Наши-то ничего…

– Когда же он устанет? Ходит и ходит, туда-сюда, туда-сюда!

– Третий час уже ходит. А если он до вечера не уйдет?

– Уйдет. Кушать-то захочется.

– А мне уже хочется!

– Нет, я не выйду, я Мясника боюсь.

– Ты так говоришь, как будто он с топором ходит!

– Сейчас нет, а дома у него наверняка огромный топор лежит! Он же Мясник!

Спустя пару дней мы все еще держимся подальше от дома и прогуливаемся по Сиде, рассматривая кафе и магазины, или скорее тех, кто там работает.

– Вдруг мы придем, а наша дверь топором раскрошена? А за дверью – Мясник прячется. Аааа!

– Ха-ха-хаа!

– Мне уже страшно, молчите лучше.

– Да чего ему злиться? Ты же не жена?

– Не жена! А он как спросит, почему сбежала? Я даже не смогу ответить, так я его боюсь! Девченки, не бросайте меня одну!

Во всех проходящих вдалеке мужчинах Нифу мерещится Мясник.

– Ой! Вон он идет!

– Хи-хи, ты что, это же баба!

Из сумки Иа доносится скрипучее пиликанье. У Иа есть турецкая сим-карта, которой пока хватает для нас троих. Иа поставила звук пилы на номер Мясника, и мы по тридцать раз на дню слушаем угрожающее пиликанье, гогоча от всей души. Вжик-вжии-ыык, вжик-вжии-ыык. Вжик-вжиии-ыык, вжик-вжиии-ыык. Под эти звуки Иа изображает Нифу, как отпиливаются наши головы. Ниф смеется, но немного скованно.

– Может, прийти и сдасться в плен, пока не зарезал?

– Ты что, теперь уж точно грозы не миновать!

Ниф делает вид, что пугается, а мы с Иа помираем со смеху.

Маруся, которая у нас замужем за турком четвертый год, внимательно рассматривает фотографии. Довольные, мы тыкаем в них пальцами.

– Вот, смотри, это Маугли. Это Море. А вон там, вдалеке, видно нашего Мясника.

– А вы знаете, что они не турки?

– Как это??!

Мы замолкаем, ожидая разъяснений. Нам приносят еще орешков.

– Вы поаккуратнее, ваши друзья – курды. Если они влюбляются, то на всю жизнь. У них вообще все немного по-другому.

Ниф начинает дрожать всем тельцем. Внезапно ее осеняет какая-то мысль, и она мигом забывает о своем страхе:

– Как же это, у курда – и не стоит??!

Мы с Иа опускаем глазки и начинаем судорожно гладить собачку, лежащую возле наших ног. Маруся не столь продвинута в этих вопросах. Эмре – единственный мужчина в ее жизни, он же ее муж. Когда они собирались расписаться, и Маруся прилетела к нему, ее прямо из аэропорта отправили обратно на родину – все из-за того, что она не захватила с собой ни денег, ни, разумеется, путевки, а в те несколько дней здесь, видимо, боролись с проституцией. Само собой, зачем еще могла прилететь высоченная блондинка с пустыми карманами? Она вернулась через год, а Эмре чуть не попал в психиатрическую клинику, ожидая ее.

Назад к карточке книги "Мое тело – Босфор"